Текст книги "Первый в списке на похищение"

Клоп вздохнул, взялся покрепче за баранку. Поймав в зеркальце свирепый взгляд Деверя, пригнулся, выводя собственное тело, незащищенную спину из «зоны».

Мальчишка был без сознания, буржуйский домострой за окнами машины кончился, на смену особнякам пришли современные безликие девятиэтажки – собственно, это были те же хрущобы, что в большом количестве ставили на земле в пятидесятых – шестидесятых годах, только поновее да малость получше. Самую, впрочем, малость. Заблудиться в них ничего не стоило.

Если сейчас пацаненок очнется и, глянув в окно, что-то засечет, то никогда не определит, что именно он засек. Окраины Москвы всегда были безлики.

20 сентября, среда, 9 час. 10 мин.

Вика показалась ему сегодня необычно яркой, горячей. Белозерцев даже застонал от какого-то странного отчаяния, от неверия – неужели он обладает этой женщиной? Он был растроган, был благодарен судьбе за Вику, за то, что не прошел тогда мимо мрачной сталинской высотки, оседлавшей Смоленскую площадь, а ведь мог промахнуть мимо на машине, мог пройти по противоположной стороне улицы и не заметить Вику – все могло быть, но судьба распорядилась так, чтобы он ее увидел.

– Как ты ко мне относишься? – неожиданно, возвращая его с небес на землю, спросила Вика.

– Лучше всех! – совершенно бездумно и по-детски счастливо ответил Белозерцев.

– Значит, никак, – помрачнела Вика.

– Разве я не предложил тебе отдых на Сейшельских островах?

– Одесская манера – вопросом на вопрос, – Вика усмехнулась. – И где только ты этому научился, Белозерцев?

Белозерцев не раз замечал: когда Вика начинает сердиться на него – называет не по имени, а по фамилии. В другой раз он обязательно сделал бы ответное движение, достал бы из кармана какую-нибудь золотую побрякушку, брошку или кулончик на тоненькой изящной цепочке, быстро бы свел все на нет – женщины от золота тают, преображаются на глазах, исключений нет, странно даже, что на них такое колдовское воздействие оказывает довольно невзрачный желтый металл, но сейчас этого не сделал. В нем вновь, как и полчаса назад, неожиданно возникло ощущение тоски, зажатости, некой странной оторопи. Чувство тепла, солнечной яркости, праздника, которое владело им еще две минуты назад, исчезло бесследно.

– О чем ты думаешь, Белозерцев? – словно бы ощутив холод, возникший в душе Белозерцева, проникшись его маятой, спросила Вика. Сделала она это скорее интуитивно, чем от осознания того, что не все у Белозерцева ладно.

– О внеземной цивилизации, летающих тарелках или о ценах на хлеб в Чебоксарах?

– О ценах на хлеб в Чебоксарах, – выплывая из своих мыслей, ответил Белозерцев. – Прости меня, Вика.

Глаза у Вики потеплели, она едва приметно, нежно провела рукой по его щеке:

– Тебе по-прежнему плохо?

– Очень, – признался Белозерцев.

– Ничего не прошло?

– Нет.

Легкая тень проползла у Вики по лицу, она откинулась назад, хрипловато, как-то незнакомо рассмеялась. Белозерцев прикрыл глаза и в который уж раз устало удивился тому, как умеют изменяться женщины.

Сейчас что-нибудь про жену начнет пытать, выспрашивать, какая она, что носит и что ест на завтрак, в какие магазины предпочитает ходить и в автомобиле какой марки ездить?

– Как твоя мымра? – кончив смеяться и обретя нежный серебристый голос, спросила Вика. – Ходит еще по земле?

– Ходит. У тебя что, деньги закончились? – враз сделавшись хмурым, спросил Белозерцев. – Могу добавить энную сумму на кухонные расходы. На кастрюли, спички или, скажем, чистящий порошок. Либо на новомодное средство от тараканов.

Вика улыбнулась, уголки рта у нее поползли вниз, придав лицу капризно-кислое выражение.

– Разве в деньгах счастье?

– Не в деньгах, конечно, но без денег в жизни счастья нет совершенно никакого, – Белозерцев улыбнулся ответно, улыбка у него получилась натянутой, он чуть ли не физически почувствовал ее натянутость и отвернул лицо от Вики. – Знаешь, это раньше заключенные малевали у себя на груди татуировки с бессмертным текстом: «Нет щастья в жизни»!

– Не знаю, в заключении не была, – Вика по-девчоночьи фыркнула, глаза у нее сделались совсем темными, в них мелькнуло что-то неясное – то ли злость, то ли испуг, и Вика поджала губы.

Белозерцев подумал о том, как быстро способна меняться Вика – настроение у нее подобно ветру в поле – то в одну сторону дует, то в другую, то в третью, то вообще зависает в воздухе, и что произойдет в следующий миг, никто не может предсказать: Виолетта – женщина непредсказуемая. Впрочем, такой она не была, такой она стала.

«Собственно, такая не только Вика, большинство женщин такие, они – непредсказуемы», – Белозерцев вздохнул, попробовал перед самим собой оправдать Вику и тут же оборвал себя: а нужны ли оправдания?

Пока было непонятно, куда клонит Вика. Но куда-то она клонит, это точно… Иначе с чего бы такая резкая смена настроений! Белое без всяких причин обращается в черное – стремительно, в считанные секунды – Белозерцев даже глазом моргнуть не успевает…

Без всяких причин… «Без причин ли? – возник в мозгу усталый вопрос. – Не-ет, причина есть, только Вика не выложила ее. Но поскольку она – женщина последовательная, то обязательно выложит. Так что терпи, жди? Белозерцев. Отдыхом на Сейшелах ты от Вики не откупишься – слишком мало, дешево, хотя на самом деле дорого, к Сейшелам надо еще приплюсовать Канары либо основательную пробежку по магазинам вашингтонского Джордж-тауна и золотой презент весом килограмма в полтора. Гос-споди, и еще эта непроходящая иссасывающая тоска – откуда она? Почему не проходит? И это дурацкое преследование “яичного желтка”, которое Боря сумел удачно пресечь… Все напластовалось, собралось в одну кучу, спрессовалось, одно наползло на другое, селедка влипла в джем, джем смешался с горчицей, горчица пристала к куску рыбы, рыба к мясу, а к мясу приклеился большой кусок халвы».

– Скажи, пожалуйста, ты хотел бы иметь ребенка? – неожиданно спросила Вика.

– Хотел бы, – не колеблясь, ответил Белозерцев.

– И я хотела бы. У тебя ведь есть уже ребенок?

– Как будто ты не знаешь! Есть… Сын.

– Я тоже хочу сына, – тихо произнесла Виолетта.

Белозерцев резко откинулся от Вики, словно хотел рассмотреть ее со стороны – эта мысль была неожиданна, как удар током, он об этом не думал, скорее наоборот; он всегда считал, что такой красивой женщине, как Виолетта, ребенок только будет помехой, – почувствовал внутри секущий жар, ему сделалось жаль себя, как и жаль Вику: как же он упустил такой сюжетный ход, как же его не просчитал? Он пристально посмотрел на Вику, сглотнул что-то липкое, противное, возникшее во рту, проговорил почему-то шепотом – наверное, потому, что у него не стало голоса:

– Чтобы иметь ребенка, тебе надо выйти замуж.

Вика также спросила шепотом, в унисон Белозерцеву:

– За кого? За тебя?

Белозерцев отрицательно потряс гловой – жест был хотя и машинальным, но очень поспешным и оттого обидным, и Вика не выдержала, прикусила зубами нижнюю губу:

– Что, неужели твоя Матрена Терентьевна лучше меня?

– Да не Матрена она, Вика, и не Терентьевна…

– Мне все равно.

– А мне, Вика, нет. Понимаешь? – он приблизился к Виолетте, лицом к лицу, потерся лбом о лоб, почувствовал, как гладка и тепла у нее кожа, увидел совсем рядом Викины глаза, ощутил жар в висках и в глотке. – Эх, Вика, Вика… Ну что же ты со мной делаешь!

– Сегодня я поняла – просто почувствовала это физически, раньше этого у меня никогда не было, что я начала стареть. Внешне это неприметно, но внутри… Внутри, как говорил один пятнисто-лысый пряник: «Процесс пошел…» Процесс, дорогой Вава, к сожалению, пошел, он идет – от наших лет ни ты, ни я не сумеем скрыться. Природу не обмануть.

– Какой возраст, Вика, о чем ты говоришь? Ты выглядишь на восемнадцать лет – на восемнадцать! Ну, может быть, на восемнадцать с небольшим хвостиком, – стал убеждать ее Белозерцев, – ты вообще указница, с такими опасно знакомиться – это карается законом.

– В каком смысле карается?

– В смысле несовершеннолетия. По старому указу, принятому еще при царе Горохе Свекловиче, за приставания к малолетним полагался приличный срок.

– А-а-а, – насмешливо протянула Виолетта.

Белозерцев отер ладонью лицо – словно бы снял со лба, со щек некую странную налипь, осеннюю паутину – что-то мешало ему, одно накладывалось на другое, плохое настроение на тоску, внутренняя боль на внутреннюю боль, он никак не мог избавиться от удручающего состояния, навалившегося на него, никак не мог прийти в себя, и это раздражало его. Белозерцев думал, что визит к Вике принесет облегчение, а он облегчения не принес. Наоборот, ему стало хуже.

– Значит, так, Вика… – проговорил он тихо, прислушиваясь к самому себе, – тебе надо выходить замуж.

Вика, глядя на Белозерцева, согласно наклонила голову, Белозерцев отвел глаза в сторону – слишком уж острым, испытующим сделался взгляд Вики, зрачки даже стали похожи на шляпки хорошо откованных гвоздей.

– Вот я тебя и выдам замуж, Вика, – стараясь говорить ровно, чтобы голос не дрожал, сказал Белозерцев.

– За кого? За себя самое? Или за тебя? За тебя я пойду замуж, пойду! – Лицо у Вики подобрело, из глаз истаял темный пороховой налет, а зрачки перестали походить на железные шляпки. – За тебя? Я правильно поняла?

– Ты же знаешь, Вика, – Белозерцев повел рукой в сторону, получился очень выразительный жест – он будто длинный жирный минус начертил. – И вообще, давай не будем обо мне, а? Ты же все прекрасно знаешь, Вика… и все понимаешь.

Надо отдать должное Вике – она всегда умела останавливаться, еще ни разу не перегнула палку, она и в этот раз словно бы почувствовала опасность, расслабляюще улыбнулась и повторила жест Белозерцева – провела рукой линию, располовинивая пространство, одну половину она отдавала Белозерцеву, другую брала себе. Спросила тихо:

– И кого же ты хочешь предложить мне в мужья?

– Есть один человек на примете… Мой человек.

– Я обязательно должна выходить за него замуж? – на лице Вики не дрогнула ни одна жилка.

– Нет, не обязательно. Только если захочешь.

– Ничего не понимаю, – Вика вдруг сделалась растерянной. – Ничего не понимаю… Как я должна выйти за него замуж? Я же твоя – не его!

– Ты и будешь моей. Ты за него выйдешь замуж только в смысле отметки в паспорте. Если хочешь, это будет фиктивный брак… А жить будешь со мной. У тебя ничего не изменится.

– А ребенок?

– И ребенок будет мой.

– Но в случае развода алименты будет платить он?

– В случае развода алименты платить буду я. Но развода не будет – и ты это прекрасно понимаешь.

– Извини, – она потерла пальцами виски, – голова что-то кругом идет, тупая я стала… Он же будет прикасаться ко мне, – проговорила она жалобно.

– Он до тебя пальцем не дотронется.

– Значит, он будет мужем только на бумаге?

– Наконец-то до тебя дошло!

– И за это получит деньги?

– Он и так получает деньги. Уже! И немалую сумму.

Вика помолчала немного, переваривая то, что услышала, качнула расстроенно головой:

– В конце концов, я сама в этом виновата…

«Никто ни в чем не виноват, все равно, если не сегодня, то завтра это должно было произойти», – хотел было сказать Белозерцев, но промолчал, вместо этого лишь выразительно пошевелил плечами, словно ему сделалось холодно – на самом деле он старался освободиться от усталости, как от тяжелого рюкзака. И вообще, это единственный путь удержать Вику около себя – выдать замуж за доверенного человека, повязать ее… Другого пути нет.

– Ты пойми, Вика, ныне это нормальная вещь, так поступают многие.

– Примета времени, это ты хочешь сказать?

– Да, примета времени, выражаясь языком кондового соцреализма.

– Ох, как бы я не хотела становиться в один ряд со многими!

– И не надо! Никто от тебя этого не требует, на дыбу не тянет. Повторяю: ты как была моей, так моей и останешься. И ребенок будет записан на мою фамилию.

– Даже так?

– Даже так! Другого выхода нет, Вика, ты пойми! – внутри у него родилось, скатавшись. в небольшой ледяной пузырь, раздражение, пузырь этот начал стремительно расти, Белозерцев хотел было задавить его, но попытка оказалась тщетной, и пузырь пополз вверх.

– И кто же он, мой избранник? – медленно выговаривая слова, спросила Вика.

Пузырь тихо лопнул. Белозерцев с облегчением вздохнул, выдавил из себя воздух, скопившийся в груди и мешавший ему не только дышать, но и думать, – Вика женщина умная, раз она задает такой вопрос – значит, все поняла и сломалась, больше ставить условий не будет. Но и ему нельзя перегибать палку, иначе он потеряет ее.

– Нормальный человек. Вполне нормальный. Мой товарищ. Вместе учились в институте.

– Только ему в жизни повезло меньше, чем тебе.

– В некотором роде да.

– Как хоть его зовут, моего счастливого избранника?

– Игорем. Игорь Борисович, если полностью.

Она усмехнулась, неверяще покачала головой.

– Небось этакий дудак, дудачок, не самый высокий – скорее низкий, но не совсем низкий, с пухлыми розовыми щечками, обезоруживающей старческой улыбкой и светлыми бараньими кудряшками на голове.

Белозерцев изумленно покосился на Вику:

– Ну и ну… Ты что, с ним знакома?

– Нет, я просто знаю, как выглядят твои друзья, сам тип их, внешние данные и так далее.

– Ох, и язык у тебя! – еще раз нехорошо изумился Белозерцев – слишком уж однозначно и очень недобро отзывалась Вика о его товарищах. – И глаз – ватерпас! – Белозерцев решил, что знакомство не надо будет откладывать, сегодня же вечером он и познакомит Вику с Игорем Борисовичем Ланиным, приятелем давним и верным, ныне – сотоварищем по бизнесу, хотя в бизнесе они выступают в разных весовых категориях, – Ланин ест из рук Белозерцева, – человеком еще не изношенным, способным на любовь и заботу о близкой женщине, готовым закрывать глаза на проделки своих друзей, верным и, если честно, недалеким мужиком. Должность его, в общем-то, была не очень нужна в конторе, но Белозерцев держал Ланина при себе и исправно платил зарплату. В конце концов, когда будут подбивать итоги, занесут его зарплату в графу непредвиденных расходов, как, собственно, и расходы на саму Вику. Все это – «издержки производства», штука вполне естественная. – Давай сегодня мы и повидаемся с Игорем Борисовичем, – предложил Белозерцев. Вика вздохнула.

– Он хоть русский?

– Какое это имеет значение? Русский, армянин, грузин, нигериец или хохол? Мы же друзей себе не по паспорту и не по пятому пункту выбираем – по тому, что они для нас значат. Хороший какой-нибудь Вася Тютькин человек или так себе, редиска… Наплевать нам на национальность Васи Тютькина!

– Главный критерий в оценке другой, – усмехнулась Вика, перебив Белозерцева, – можно идти с этим человеком в разведку или нельзя?

– Если хочешь – да! Это тоже имеет место.

– Странная у тебя логика. Потными портянками попахивает…

– Ну, знаешь, милая, – Белозерцев вспыхнул, но быстро взял себя в руки. – Представь себе, что есть люди, для которых запах потных портянок – самый желанный на свете… Ну что, встречаемся сегодня с Игорем? Фамилия у него звучная, дворянская, пушкинской поры – Ланин.

– Пушкинская фамилия – не Ланин, а Ларин.

Белозерцев никак не среагировал на эту фразу – слишком мелкий укол.

– Ужинать будем в «Манхэттен-клабе» с голыми девочками и холодным французским шампанским. Как тебе такая программа, Вика? Можем выбрать что-нибудь проще – «Пекин», например…

Белозерцев загадал: если Вика согласится на сегодняшнюю встречу с Ланиным – значит, все будет в порядке, если откажется – дело осложняется и надо будет отрабатывать задний ход. Выжидающе глянул на Вику.

– Я бы предпочла «Пекин».

– Правильно, – поддержал Вику Белозерцев, – «Пекин» – ресторан проверенный, с опробированной кухней. Ку-ухня там ныне – я тебе скажу-у… Поедим копченых червей, супа из медуз, салата из паучьих ножек, холодца из акульих губ…

– Только без этого… – она покрутила в воздухе рукой, подняла пальцы в брезгливом жесте, – без всякой папуасятины, без островного азарта…

Что такое «островной азарт», Белозерцев не знал, но догадывался – в лексиконе утонченной Вики это было что-то новое, – сделал рукой успокаивающее движение и неожиданно задохнулся от наката острого, сиротски слезного чувства; он словно бы очутился сейчас в некой пустоте, изолированный от всего, что составляло его жизнь, – от работы, от дома, от друзей, от Вики – и разговаривал из этой пустоты, и действовал из нее… Он покрутил головой и резко, как-то судрожно прижался в Вике.

20 сентября, среда, 9 час. 25 мин.

Звонок в дверь прозвучал на пять минут раньше назначенного срока, Ирина Белозерцева взглянула на часы и посветлела лицом: ей была приятна нетерпеливость Олега – на крыльях поклонник принесся! Как влюбленный сокол…

Тут же остановила себя: «Какая, к шутам, у соколов может быть любовь? Сокол – жестокая птица, хищник, давит всех кругом». По дороге к двери глянула в зеркало, задержалась на секунду, привычно помяла кожу под глазами, подмигнула сама себе: «А ты молодец, старуха, хорошо выглядишь! Так держать!»

Хотела было спросить из-за двери, кто пришел, либо глянуть в узенькую подслеповатую пупочку глазка – сейчас по Москве бродит полно разбойных азербайджанцев, цыган, чеченцев, прочего люда, все глядят, на кого бы напасть, кого обглодать до костей, обчистить до нитки, где урвать пачку «зеленых» – жизнь пошла, как на фронте, но спрашивать, кто пришел, и тем более заглядывать в глазок Ирина не стала – не хотелось выглядеть перед Олежкой смешной.

Олежка – человек тонкий, наблюдательный, с острым языком, он не преминет сделать в памяти засечку, а потом, в нужный момент, воспользоваться ею. Подначки Олега, хотя и мягкие, задевали ее.

Она решительно открыла одну дверь – старую, которая когда-то в пятидесятых годах была поставлена в квартире, потом открыла вторую – тяжелую, сваренную из стали, с сейфовым замком.

За дверями стоял Олег с большой темной розой на длинной-предлинной ножке.

– Стук-стук-стук, это пришли свои, – сказал он, протягивая розу Ирине, – а если не свои? Ты даже не спрашиваешь, кто звонит в дверь?

– «Я милого узнаю по походке…» Так, кажется, пел один знаменитый бард в Париже?

– Не совсем бард… Это Алеша Дмитриевич, цыган с еврейским паспортом. А если бы вместо меня пришел рэкет?

– Среди белого дня? Рэкет обычно заявляется ночью, – она приняла розу и, как примерная девочка из интеллигентной семьи, сделала книксен. Покраснела – Олежка ей нравился. Впрочем, «нравиться» – состояние недолговечное, скоропортящееся, Ирина это проверила на себе.

Олег все умел делать по-своему, был оригинален – вместо модного двубортного костюма мог надеть художническую парусиновую блузу конца девятнадцатого века, скопированную со знаменитых блуз Константина Коровина и Валентина Серова, а если точнее, то с блузы Эдуарда Мане, подвязаться синим либо ярким клетчатым платком – вылитый гений!

Вполне возможно, что от природы он и был гением – Олежка превосходно рисовал, пытался даже нарисовать обнаженную Ирину, долго уговаривал, но она, дуреха, застеснялась, отбилась от Олега – а могла войти в историю изобразительного искусства. Еще Олег писал стихи и сочинял пьесы, стихи его однажды были опубликованы в журнале «Юность», мог взять гитару и недурно спеть, сочинял серьезную музыку и исполнял ее на фортепиано – в общем, Олежка был творческой личностью.

Ирина потянулась к нему для поцелуя:

– Ну, здравствуй! Как живешь?

– По-разному, – бодро ответил Олежка. – Хотя в основном двояко: либо всенародно, либо вопреки. Либо – либо…

– То есть? – не поняла Ирина.

– В большинстве своем – всенародно, но иногда – вопреки. Выпадают такие счастливые моменты… Как сегодня, например.

– Остро! И ко времени, – произнесла Ирина помягчевшим голосом, взяла Олежку за руку, повела за собой в комнату. – Что будешь пить? Коньяк, смирновскую водку, мартини? Есть лимонный «Абсолют», есть «Абсолют-кюрант» и «абсолют» перечный, есть итальянская дынная водка… Ну и естественно – обещанное «Мозельское» и французское бордовое вино. И мясо, которое надо пожарить.

– В результате – маленький праздник. Люблю праздники!

– Праздник – это истина жизни. А истины, увы, – всегда вечны.

– Ах, какие праздники бывали в нашем прошлом, в нашей молодости, а! – азартно, почти по-детски весело воскликнул Олежка, лицо его расплылось в широкой улыбке. – Какая все-таки шальная, какая беззаботная была пора, а! Умирать стану, при седине, при инфаркте и орденах, при персональной сиделке буду, окруженный многочисленными чадами, поклонницами, поклонниками… кем там еще? – а все молодым, все студентом буду себя чувствовать. Это ведь самая золотая пора жизни – студенческие годы!

– А тебе не хотелось бы быть вечным студентом?

– Да я об этом только и мечтаю! – искренне произнес Олежка. – Хоть сегодня готов снова сесть за парту, стать студентом первого курса, – Олежка споткнулся, помолчал немного и восхищенно произнес: – Какая ты краси-ивая! – он обхватил ее сзади за плечи, остановил на полушаге. – Просто невероятно, какая красивая! Можно я твоего мужа вызову на дуэль?

– Зачем?

– Он не должен, он не имеет права в одиночку обладать такой женщиной, как ты!

– А он и не обладает в одиночку.

– Все равно хочу вызвать его на дуэль.

Ирина недоумевающе передернула плечами, рассмеялась было, но быстро оборвала смех.

– Он тебя убьет, Олежка.

Тон у нее был серьезным – она представила, как будет вести себя Белозерцев, если узнает, что у нее есть Олежка. Бедный Олежка…

– Я пуль не боюсь, – сказал Олежка, – я увертливый, пули меня обходят. Все мимо, мимо да мимо.

– Плюнь три раза через плечо! Тьфу, тьфу, тьфу!

– Я не суеверный! Ну почему ты все время укользаешь от меня, Ир? А? – Олежка снова мягко, но настойчиво притянул ее к себе.

Всякая иная настойчивость подобного рода была бы оскорбительна для Ирины, эта же нет, – и вообще Олежка не умел делать грубых движений, Ирина поддалась нажиму, ощутила едва уловимый запах, идущий от Олежки. От него потрясающе тонко, почти неприметно и вместе с тем сильно пахло мужиком. Этот запах вообще любую женщину может свести с ума. Ирина вполне справедливо полагала, что восемьдесят процентов женщин ценят в мужчине не то, как он одет, моден он или не моден, красив или нет, говорлив либо молчалив, умен, насмешлив или же, напротив, недалек и угрюм – все это не имеет никакого значения, а вот дух, что идет от него, волны, токи – значение имеют большое. Впрочем, у женщин все распределено так же, как и у мужчин. Если одним мужчинам нравится попадья, другим поп, а третьим – поповская дочка, то у прекрасных мира сего происходит то же самое: одним нравится дьячок, другим – дьякон, третьим – младший поповский отпрыск, а четвертым – вообще петух с поповского двора.

Ей захотелось повернуться к Олежке, обнять его, но она сдержала себя – всему свое время.

– Ир, скажи, ты хоть по земле когда-нибудь ходишь? – неожиданно спросил Олежка. Получилось несколько грубовато, но это было в стиле Олежки.

– Естественно, – ответила она.

– Нет, ты не ходишь по земле, ты летаешь по воздуху, словно ангел. Опустись на землю, прошу тебя.

– А я – летчица! И вообще, первой в мире в воздух поднялась женщина, а не мужчина.

– Знаю! Первой в мире летчицей была Баба-Яга.

– Все-то ты знаешь… А моего мужа вызывать на дуэль вовсе не обязательно. Ни к чему хорошему это не приведет, – она подумала о том, что, несмотря на всю свою привлекательность, Олежка никогда не сумеет подняться до уровня Белозерцева и она ни за что не променяет мужа на Олежку. Так что не дано Олежке быть хозяином в этом уголке жизни, на этой кухне, в этой спальне, не дано ходить в шелковом спортивном костюме «Адидас», в звонко щелкающих кожаными подметками тапочках по квартире – не дано Олежке быть Вячеславом Юрьевичем Белозерцевым, каким бы милым, привлекательным и желанным Олежка ни был бы. Кесарю – кесарево, а слесарю – слесарево: каждому – свое.

При всем своем уме, при чутье, при проницательности, которую Олежка, хвастаясь, иногда сравнивал с проницательностью разведчика, при обаянии и умении создавать у окружающих хорошее настроение Олежка оставался Олежкой – обычным милым кареглазым мальчиком, который никогда не заменит Ирине Белозерцевева. Маленькая собачка до самой смерти останется щенком. А Олежка – щенок. Иногда он, сам не желая того, портит свидание – то одним суждением, то другим. Ну зачем он говорил о дуэли – готов вызвать, дескать, Белозерцева… Ирина неожиданно почувствовала жалость и нежность к этому человеку.

– Ты – большой мальчишка, – сказала она ему, попыталась посмотреть на себя и на Олежку со стороны – что же они представляют собой как пара, как выглядят? Как Шерочка с Машерочкой или как-то иначе? Она подумала: то, что увидит, заставит ее улыбнуться, жалость сменится теплом, каким-то добрым чувством, но нет, жалость осталась – как, впрочем, и нежность – и он и она были крохотными, уязвимыми, сиротски одинокими человечками, а не людьми. Таких человечков, перевернутых вверх ногами, жалких, маленьких, ныне часто можно увидеть во всяком высокомерном взоре – в том числе и себя самого, – и от увиденного делается еще более печально, более горько – хоть и обитаем мы в обществе, среди людей, а живем сами по себе, в одиночку. Ирина вяло помахала перед собой рукой, улыбнулась:

– Не пойму, погода на меня, что ли, действует?

– Погода у нас – виновница всех несчастий, – глубокомысленно изрек Олежка. – Мы всегда все валим на нее. Таков народный обычай! – Олежка снова притянул Ирину к себе.

Минут через двадцать Олежка произнес то, что мигом свело на нет сегодняшнее утро. Он произнес просто и обыденно:

– Ир, у меня нет денег!

– Даже на хлеб?

– На хлеб есть, но на масло нет.

– Это что же, выходит, я должна содержать тебя? Олежка неопределенно мотнул головой, засмеялся, пробормотал под нос что-то нечленораздельное.

– Я же тебе давала в прошлый раз деньги!

– То, что давала – уже кончилось. Деньги обладают неприятной способностью таять.

– Я давала тебе и в позапрошлый раз. Доллары.

– А доллары что – не деньги? Доллары тоже обладают способностью таять.

– Двести долларов тебе хватит?

– Мало, Ир.

– Ну и запросы! А тысячу двести! – насмешливым тоном спросила Ирина!

Олежка все понял.

– Это очень много, – сказал он. – Дай хотя бы пятьсот. Или четыреста.

В это время раздался телефонный звонок. Ирина испуганно вскинулась: показалось, что это был звонок в дверь…

20 сентября, среда, 9 час. 45 мин.

Белозерцев уезжал от Вики с тяжелым сердцем: все-таки она допекла его сегодня. В машине Боря косил на шефа глазами, молча вздыхал и пытался делать вид, что ничего не замечает, ничего не знает: его дело – крутить баранку, общаться с гаишниками и не допускать ДТП – дорожно-транспортных присшествий, хотя, конечно же, Боря видел и знал все. В том числе и про Виолетту, с которой когда-то был знаком – его с ней познакомил сосед по даче Леня Ростовский – старый журналист, выпивоха, охальник, любитель поволочиться за всякой нарядкой юбкой. Леня иногда за стаканом водки в тени смородиновых кустов, которых у Бори на даче было более сотни, рассказывал о Виолетте такое, что, услышь это Белозерцев, у него бы зашевелились волосы не только на голове – встали бы дыбом на всем теле, даже там, где их нет.

Волосы у Белозерцева еще оставались: на десяток кухонных драк и один семейный скандал, как шутил сам Белозерцев, точно было, хотя со временем должна быть и лысина, этакий пустырчик среди жухнущего леса, который в конце концов обязательно обратится в обширную, лишенную признаков растительности пустыню…

Но о том, что рассказывал Леня Ростовский, Боря предпочитал молчать.

В офисе Белозерцева встретила встревоженная секретарша – молодая, полностью лишенная косметики Зоя Космодемьянская в мужском пиджаке с прямыми плечами. По имени Оля.

– Что, Олечка? – увидев ее лицо, Белозерцев невольно остановился.

– Звонки какие-то странные были, Вячеслав Юрьевич! Мне кажется, что-то случилось.

– Тьфу-тьфу-тьфу! – пробормотал Белозерцев. – Свят-свят-свят! Почему ты считаешь звонки странными?

Нас что, собираются заминировать? В пакете от этого старого одесского пройдохи Мони, именующего себя «Ле Монти», принесут бомбу? Потребуют от нас мильен, а когда мы его не отдадим, обрызгают офис спреем от тараканов? Подошлют наемников, проживающих в Череповце? Выше нос, Олечка! Эти комары нас не закусают!

– Да не-ет, не то, – терпеливо выслушав Белозерцева, проговорила секретарша – она поняла, осознала нечто такое, чего никак не хотел понять Белозерцев, – это серьезно, Вячеслав Юрьевич! Там даже достаточно услышать один только голос, чтобы понять: это серьезно!

– Они что, угрожали по телефону?

– Нет, – секретарша отрицательно качнула головой, – когда вы их услышите, то сами все поймете!

Белозерцев не стал больше расспрашивать Олечку – эта похожая на Зою Космодемьянскую, стриженая под беспризорника девочка говорила сегодня не то, путалась не только в словах – путалась в запятых, в конце концов Белозерцев скоро сам все узнает, – если, конечно, человек, напугавший Олечку, позвонит еще, – он прошел к себе в кабинет и молча опустился на стул. Услышал, как в горле у него – сам по себе – раздался какой-то странный скрипучий звук.

Он с ненавистью посмотрел на телефон, придвинул аппарат поближе к себе.

Телефон молчал.

20 сентября, среда, 9 час. 47 мин.

Ирине Белозерцевой даже радостно сделалось, а онемевшее от испуга сердце забилось снова, когда она поняла, что назойливый электрический звонок раздается не в дверь – это надрывается телефон. Телефон – это не страшно, было бы куда страшнее, если бы в дом неожиданно вернулся Белозерцев. Хотя сто из ста – муж не должен вернуться, в его плотном расписании на сегодня нет ни одной щелки, не говоря уже о свободной минуте, и тем не менее береженого Бог бережет: у нее уже мелькнула мысль – а не выдать ли Олежку за сантехника либо дежурного электрика из жилконторы, или же за зубного протезиста, пришедшего предложить новые импортные материалы для богатой семьи Белозерцевых, не отличающейся хорошими зубами.

При дурной московской воде мало кто из жителей столицы нашей Родины может похвастаться крепкими зубами…

А вдруг это все-таки звонок в дверь – уж больно он необычный?

Сердце у Ирины снова стремительно сорвалось с места, прыгнуло вверх и, застряв в горле, опять остановилось. Ирина Белозерцева побледнела, обреченным жестом прижала пальцы к вискам.

– Ой!

Она думала, что Олежка сохранит в этой ситуации самообладание, но Олежка повел себя совсем не так, как она ожидала – он испугался больше Ирины, у него обиженно затрясся рот, глаза поблекли, из бутылочно-темных сделались выгоревшими, мелкими, на лбу проступил пот.

– Это что, твой муж пришел? – Олежка от внезапной догадки чуть не задохнулся. – Этого еще не хватало! – скуксился плаксиво, болезненно, словно бы получил пощечину.