Текст книги "Оренбургский владыка"

Плюс ко всему Лосев одобрительно относился к деятельности солдат-агитаторов, они нравились ему – правду-матку мужики резали прямо в глаза, никого не боясь, – и царя-батюшку тремя популярными буквами крыли, и царицу, и порядки российские; эта откровенность небритых агитаторов-окопников согревала Лосеву сердце. Дутов же приказал подобных краснобаев отлавливать, задирать им куцые шинельки и сечь шомполами. Чтобы знали, какие темы для бесед в окопах приличные, а какие совсем не подходят. Лосев эти действия командира полка осуждал.

Впрочем, Дутов, в свою очередь, относился неодобрительно к Лосеву, от которого часто исходило слишком явное неприятие. Дутов, очень чувствительный к таким вещам, удивленно поглядывал на Лосева и ждал, когда неприязнь в том проклюнется окончательно и вылезет наружу…

В жидкоствольной темной рощице пела незнакомая ночная птица, пела щемяще трогательно, выводила сложные рулады, словно бы прощалась с кем-то, казаки внимательно слушали ее, огрубевшими, изувеченными холодом ветрами и окопной сыростью пальцами стряхивали с глаз влагу, крестились:

– Это райская птица напоследок слух наш тешит. Отпевает тех казаков, кого сегодня после немецкой атаки не станет….

На низком, черном небе ни одна звездочка не протиснулась сквозь темноту, не свалилась на землю – все осталось там, за плотным одеялом-пологом, под которым даже дышать было тяжело, не только сидеть в окопах.

Калмык и Удалов расположились рядом, неподалеку от них поудобнее пристроил на бруствере свой карабин и трофейную винтовку-маузер Сенька Кривоносов. Ожидание атаки оказалось затяжным, вызывало озноб – по коже бегали шустрые мурашки, выскакивали из-под одежды, шустрили проворными лапками по щекам.

Кривоносов невольно ежился:

– Черт знает что!

– Сыро тут, – недовольно пробурчал Бембеев, – не то, что у нас под Оренбургом.

Лицо у Сеньки будто размякло – слова калмыка вызвали у Кривоносова приятные воспоминания.

– Такую землю, как там, вряд ли еще где найти, – он улыбнулся.

– Говорят, когда нарезали первые казачьи наделы, – включился в разговор Удалов, ему тоже захотелось вспомнить родные места, – то давали человеку аршин и говорили – иди, отмеряй себе землю. Сколько за день человек мог себе отмерить, столько ему и давали.

– День дню рознь, – Бембеев хмыкнул, – летний день – одно, зимний – другое.

– Красивая байка, – Кривоносов почмокал языком, – я ее слышал раньше… Красивая! – Он передернул плечами: холодно.

Немцы пошли в атаку тихо, без единого звука, сразу с двух сторон – с фронта и с тыла. Они планировали воспользоваться растерянностью казаков, смять дутовский полк, пробить брешь и соединиться, но едва подошли к окопам, как неожиданно разом заполыхало несколько копен соломы. Горела она ярко, с пороховым треском и наверняка скоро прогорела бы, если бы сверху все до единой копны не были придавлены дровами. Светло было, как днем.

Немцы шарахнулись от огня в сторону, стали что-то кричать, открыли пальбу. Пулеметный огонь смел атакующих, вдавил их в землю, немецкий прорыв был сорван – враг так и не сумел пробиться к русским окопам. Языки пламени, будто живые, бегали по земле, гоняясь за людьми, гасли, утомленные игрой, потом начинали все сначала. Несколько трупов чадили, будто плохие свечки, – огонь вцепился в одежду убитых и не хотел отпускать добычу. Резко пахло пороховой кислятиной, дымом, горелым мясом, гадкий запах этот выворачивал нутро наизнанку.

Потери полка Дутова в этом бою оказались незначительны, хотя в общей сложности, прикрывая отступающих румын, он потерял половину состава.

В ночном бою пуля зацепила Бембеева – прошла по касательной по голове, содрала кожу с виска. Рана была небольшая, но крови пролилось много.

– Может быть, мне тебя, паря, к фельдшеру отвести? – предложил калмыку Удалов.

– Не надо, – у Бембеева контуженно дернулась щека.

Не хотел он оказаться в таком положении, но вот не повезло – оказался.

– Кровищи из тебя, Африкан, вылилось, как из быка. Вдруг у тебя голова пробита – того гляди, мозги наружу выплеснутся?

– Не боись, не выплеснутся. Лучше помоги перевязаться. Ладно?

Африкан оказался человеком запасливым – у него не только чистая холстина и вода в оловянной немецкой фляжке оказались в сидоре – в небольшом госпитальном пузырьке, замкнутом деревянной пробкой, плескалась и водка. Удалов выдернул деревяшку и восхищенно потянул носом:

– Ну ты, брат, даешь, я бы ее давно на лечение мозолей пустил.

– Каких мозолей?

– Тех, которые в желудке. Чтобы они не допекали, их надо регулярно смазывать водкой.

Африкан и холстину заранее приготовил так, как только в госпитале и могли приготовить – скатал в два длинных рулончика. Как бинт. Для перевязки «бинты» были великоваты, поэтому Удалов оторвал часть от одного из них, намочил водкой.

– Подставляй-ка, паря, бестолковку. Я, конечно, не сестра милосердия, но раненых мне приходилось перевязывать.

Бембеев скривился в ожидании. Удалов это заметил, подмигнул Кривоносову, с интересом наблюдавшему за процедурой, потом аккуратно смыл водкой застывшую кровь, наложил холстину Африкану на голову и похлопал того ободряюще по плечу:

– Терпи, казак, атаманом будешь.

Бембеев с трудом раздвинул спекшиеся губы:

– Какого войска? Оренбургского?

– Калмыцкого.

– У нас там свой атаман имеется. Нойон – князь… Он всем командует. Единолично.

– Не слишком ли жирно?

– Да и с оренбургским можно проскочить мимо. На это место наш командир полка в будущем обязательно станет претендовать.

Кривоносов сплюнул на дно окопа:

– Ну, ему до атамана так же, далеко, как Африкану до своего нойона, – сказал он и умолк.

– Для этого нужно быть генералом, – подхватил Удалов, – а до генерала Дутову еще служить да служить. Знаешь, сколько хлеба и соли надо смолотить?

С перевязанной головой калмык выглядел картинно – походил на древнего воина, невесть каким образом прорвавшегося сквозь времена и очутившегося в этом сыром, грязном окопе. Он поднялся, ногой отодвинул в сторону снарядный ящик, на котором сидел.

– Хоть красные мухи перестали перед глазами роиться, – чужим сиплым голосом произнес он.

– Может, тебя все-таки сдать на руки какой-нибудь симпатичной сестричке милосердия, – предложил Кривоносов. – Отдохнешь, кашей подзаправишься… А?

– Не надо.

– Смотри, паря. Вольному – воля…

На рассвете, когда природа сделалась тусклой, невзрачной, деревья будто слиплись друг с другом, а высохшая трава в нескольких местах покрылась хрусткой изморозью, вновь появился пес-связник. Его заметили на подходе к линии казачьих окопов – осторожного, подрагивающего от холода и ощущения опасности, с поджатым хвостом, растолкали дремлющего под брезентом Удалова.

– Твой приятель опять приперся…

– Какой приятель?

– Пес немецкий. Который туда-сюда бегает.

– А-а, – Удалов с хрустом потянулся, зевнул. – Этого «кабысдоха» надобно снова словить.

Пес обошел казаков стороной, на бегу схватив какую-то полезную для живого организма травку, в лощинке присел, огляделся. Посмотрел на макушку высокого раскидистого дерева, которую облюбовали для ночевки крупные мрачные вороны, потом пробежался взглядом по длинным брустверам казачьего окопа и, поспешно вскочив, понесся к окруженцам. Через несколько секунд он исчез.

– М-да, – тусклым голосом проговорил Удалов, ухватился рукой за небритый подбородок, подвигал его из стороны в сторону, будто деталь некого механического агрегата. – Времени у нас есть часа два. Надо снова идти в деревню, за подругой для этого хахаля.

Он потянулся, сладко похрустел суставами, потом всадил носок сапога в выбоину в боку окопа вместо ступеньки и ловко вымахнул наружу. Скатился в ложбинку, из нее перебрался в лесок – здесь неприятельская пуля уже не могла достать. Тут Удалов распрямился, подождал Кривоноса – на этот раз в походе в деревню сопровождал его он, а калмык остался в окопе, – и потрусил скорой походкой по натоптанной тропке к домам, украшенным высокими соломенными крышами.

В деревне Удалов решил повторить свой прежний фокус – достал кусок хлеба, перекрестил его, сделал несколько пасов пальцами, произнес пару нужных слов и поднял над головой. Громко свистнул:

– Фьють! Собака!

Но собака не появилась – то ли забилась в глухой угол и теперь спала, ничего не чуя, то ли ее убили, то ли поймал какой-нибудь рачительный хозяин-румын, привыкший, чтобы всякая скотина была приставлена к делу, и посадил на цепь. Удалов огорченно пошмыгал носом:

– Кобеля немецкого мы можем поймать только на течку, как карася на жирного навозного червяка, – сказал он. – Другого способа нет.

– Думаешь, не дастся?

– Определенно не дастся.

Им повезло – на противоположной околице они поймали другую суку, за которой, выстроившись в цепочку по какому-то своему рангу, бежали кобели, – темную, с серыми грязными пятнами на спине и боках, «в яблоках», будто шкуру этой псине подарил какой-нибудь жеребец.

– Вот она-то нам и нужна! – обрадованно вскричал Удалов и свистнул суке.

Та оглянулась на свой почетный эскорт, кобели, словно поняв, что должно произойти, протестующе замотали тяжелыми лобастыми головами, зарычали грозно, отпугивая людей от своей избранницы. Удалов в ответ лишь рассмеялся, снова коротко свистнул, щелкнул пальцами, что-то сказал, – Кривоносов слов не разобрал, – и кобели остановились, как по команде, понурив головы. Сука прощально глянула на них, взвизгнула тоненько, по-девчоночьи, и потрусила к казакам.

– Це-це-це, – поцецекал языком Удалов, подзывая ее.

Сука перешла с трусцы на бег.

– Извини нас, подружка, – сказал собаке Удалов, – нам надо спешить. Иначе красавец кобель скроется в туманных далях. А нам этого допустишь никак нельзя.

Умная псина, для которой «це-це-це» значило больше, чем для иного новобранца длинная речь ротного командира, завиляла хвостом и, подбежав к Удалову, ткнулась носом ему в руку.

– Ах ты, моя Василиса Прекрасная, – проговорил Удалов душевно, – покорительница всех псов в Румынии, в Польше и в Восточной Пруссии, вместе взятых…

Сука завиляла хвостом сильнее, слова человека ей понравились, – растянула пасть в улыбке.

– Пошли! – сказал ей Удалов, хлопнул ладонью по штанине, и собака поспешно пристроилась к его ноге.

– Молодчина! – похвалил суку Удалов, извлек из кармана кусок хлеба и сунул ей в зубы.

За кобелем-связистом следили во все глаза – когда он появится.

– Тому, кто первым увидит кобеля, – приз, – объявил Удалов, достав из кармана искусно сделанную из винтовочной гильзы зажигалку, надраенную до блеска. Зажигалка смотрелась, будто золотая. Мечта, а не изделие.

– Это чего ж, немцы начали такие красивые зажигалки выпускать? Али как? – спросил у Удалова щуплый горбоносый казачок по фамилии Пафнутьев – известный недотепа: несмотря на молодость, он сумел дома наплодить и оставить девять детей.

– Хм, немцы… – усмехнулся Удалов, опуская зажигалку в карман. – Вот какие руки делают эти роскошные зажигалки, вот, – он вскинул свои руки над головой, повел ими, потом показал Пафнутьеву, персонально: – Вот!

Очень понравилась Пафнутьеву зажигалка, очень захотелось ее заполучить. Казак облюбовал себе в стрелковой ячейке наблюдательный пункт и, прокалывая цепкими молодыми глазами пространство, стал ждать. Он-то и заметил первым появление собаки, просипел, едва владея собой:

– Удалов! Эй! Германский кобель появился!

Удалов услышал зов и незамедлительно переместился к востроглазому казачку. Бывший сапожник приложил к глазам бинокль – носил с собой трофейный, не бросал, бинокль был очень удобен в разведке, – прошелся окулярами по осиннику.

– Есть!

Пес несколько минут неподвижно лежал под кустом – отдыхал перед очередным броском, потом настороженно вскинул голову, огляделся. Удалов дал суке кусок хлеба, затем решительно подсадил ее под зад и вытолкнул из окопа наружу.

– Вперед, милая!

Сука оглянулась на него – взгляд был влюбленным – взлаяла коротко, тонкоголосо, Удалов командно щелкнул пальцами, и она стремительно понеслась к осиннику.

– Эта дамочка будет, пожалуй, посмышленее первой, – проводив собаку опухшими из-за раны глазами, проговорил калмык.

Увидев несущуюся к осиннику красавицу, «почтальон» поспешно поджал хвост и хотел было дать стрекача, но легкое дуновение ветра донесло до него слабый запах, который не оставляет равнодушным ни одного пса на белом свете. Если, конечно, он настоящий пес, а не кастрированная левретка. Пес вскинулся и, задыхаясь от нахлынувших на него ощущений, замотал потрясенно головой. Хвост мигом заездил из стороны в сторону, словно флаг, кобель радостно взвизгнул, облизнулся, ткнулся суке носом в зад, спрашивая своего собачьего бога, за что же ему, за какие заслуги выпала такая высокая награда?

Он уже забыл, куда его посылали, что он должен делать и когда ему надлежит вернуться назад. Псом всецело завладела беспородная сука из небольшой румынской деревеньки.

Через десять минут пес уже находился у ног Удалова. Из кошелька, прицепленного к ошейнику, у него вытащили послание. Из него следовало, что немцы в два часа ночи пойдут на прорыв. Записку немедленно отправили к командиру полка Дутову.

Тот повертел ее в руках и велел найти хорунжего Климова. Климов основательно пообтесался на фронте, его было не узнать – спесь, которая раньше сквозила и в речи, и в жестах, просматривалась даже в походке, – слетела, он пообтерся в окопах, – в общем, это был совершенно другой Климов.

Он вошел в избу, которую занимал командир полка и, остановившись на пороге, негромко кашлянул.

– Проходи, Климов, – пригласил Дутов хорунжего. – Чего стоишь, как неродной? Присаживайся к столу.

Климов прошел, сел. Дутов положил перед ним аккуратно сложенное послание.

– Что тут написано, Климов? Кроме часа прорыва?

Хорунжий пробежал глазами записку, бледные потрескавшиеся губы его растянулись в улыбке.

– Паникуют немцы, Александр Ильич, – сказал он, – до жалобных криков уже дошли.

– А конкретно?

– Сетуют, что ни патронов, ни еды у них уже нет. И туалетная бумага – пипифакс – кончилась.

Дутов ухмыльнулся:

– Изнеженные господа, эти немаки, пипифакс им подавай, пользоваться газеткой так и не научились.

– В общем, последняя надежда у них, Александр Ильич, – сегодняшняя ночь.

– Будем ждать ночи, – Дутов снова ухмыльнулся.

Через двадцать минут к Дутову постучался ординарец – разбитной высокий парень в офицерских сапогах.

– Ваше высокоблагородие, мужики до вас пришли…

– Какие еще мужики? – недовольно спросил Дутов.

– Ну из окопов. Калмык и этот самый… который раньше у вас ординарцем был.

– А-а-а, – протянул Дутов, голос его угас.

Еремеев попросился у него в пешую команду, к своим товарищам, с которыми прибыл на фронт, Дутов не хотел его отпускать, но Еремеев настоял.

– И чего они хотят?

– Спрашивают, записку по адресу к немакам отсылать будем, али как?

– Не будем.

– Тогда что им делать с кобелем?

– Что хотят, то пусть и делают.

– Ясно, – произнес ординарец и исчез.

Дутов подумал, что надо бы выйти к отличившимся казакам на крыльцо, поблагодарить за поимку «почтальона». Он хотел сделать это еще в прошлый раз, но не смог – замотался, погряз в пришедших из вышестоящего штаба бумагах, к которым регулярно добавлялись те, что рождал его собственный штаб – однако вскоре его мысли перескочили на другое, и командир забыл и о казаках, и о кобеле-посыльном. Когда же он вспомнил о них вновь, решил, что отличившимся повесит на грудь какую-нибудь медальку, либо рублем из полковой кассы одарит. Способов отметить бравого бойца есть много.

«Почтальона» отпустили, когда на землю лег тревожный серый вечер. Вдоль дорог, словно они пролегали около кладбищ, сгустился дрожащий воздух, забегали трусливые тени, похожие на чьи-то неприкаянные души, звуки сделались объемными, пугающе гулкими, хотя уносились совсем недалеко, на несколько метров, дальше не могли – будто бы упирались в некую невидимую преграду и умирали. Странным выдался этот вечер.

Удалов открыл крышку часов, засек время и вытолкнул кобеля из окопа. Стукнул его рукой по сытой заднице:

– Пошел вон!

Тот скуксился, морда его поползла в сторону, в русском окопе ему нравилось, он с удовольствием остался бы здесь, но его прогоняли. Пес поджал хвост, отбежал от бруствера метров на семь и сел на землю. Только что эти люди были с ним любезны, даже угощали его странной невкусной размазней, а сейчас гонят прочь. И, главное, в окопе остается его прекрасная возлюбленная. Он был растерян, обижен, подал голос – задавленный, тот, едва возникнув, тут же умолк.

– Пошел вон! – повторил Удалов громко, с силой.

Пес не стронулся с места, лишь жалобно глянул на человека и еще сильнее притиснул к пузу хвост, – будто проволокой прикрутил.

– Был пес германским, стал русским, – калмык поправил съехавший набок бинт, освободил от холстины правое ухо, – служил кайзеру, теперь готов послужить государю-батюшке. И нашим, и вашим, значит.

– Не нужен государю такой служака, – хмыкнул Удалов; взгляд у него помрачнел – он отвернулся от калмыка и с силой саданул ладонью о ладонь, будто из карабина пальнул: – Пошел вон!

И на этот раз кобель ничего не понял, залаял вновь жалостно и глухо, – очень ему хотелось назад, к желанной суке.

– Ну чего ты такой дурной?

Удалов взялся за карабин, кинул его на бруствер. Что такое карабин, пес хорошо знал – наметом понесся прочь, и через несколько секунд растворился в густеющем, сером, сумраке.

– Ну ты и даешь, – калмык укоризненно поглядел на Удалова, – и ты что, мог бы этого пса пристрелить?

– Никогда, – голос у Удалова оставался спокойным, мысли его, казалось, уже были о предстоящем бое, жаль только, поспать не удалось…

По всей линии прорыва Дутов установил пулеметы, в лесок отвел два казачьих эскадрона – рубить немцев, когда те побегут, и приготовился к встрече. Встреча вышла достойной. Немецкий полк, застрявший в окружении, и попавший в котел вместе с ним батальон венгров-стрелков был уничтожен. За храбрость и умело проведенные баталии Дутова наградили мечами и бантом к ордену Святой Анны третьей степени, вслед удостоили тем же орденом – второй степени…

– Зачем мне эти Анны, – недоумевающе произнес Дутов на маленькой штабной пирушке, опустив новенький орден в стакан с водкой, – Анна же – баба… Другое дело – Владимир. Это – мужской орден. Я уж не говорю о Святом Георгии.

Дутов расстроенно махнул рукой. И в звании своем он застрял на одном месте – многие его товарищи, командиры, не только полковниками стали, но и генерал-майорами, а он все в войсковых старшинах топчется… Тьфу!

Пес-связной пришел к своим хозяевам лишь под утро, когда прорывающаяся немецкая часть уже перестала существовать, а утепленные пилотки пытавшихся убежать мадьярских пехотинцев висели на сучьях деревьев и пугали местных ворон своей мертвой неподвижностью. Проверили ошейник пса – пусто, залезли в кошелек – пусто, вновь проверили ошейник…

Гауптман Редлих, возглавлявший разведку в немецкой части, обеспечивавшей прорыв, потемнел лицом:

– Это что же, выходит, Вернера моего выхолостили? – задрожавшим голосом спросил он.

Гаупман подцепил пальцами стеклышко монокля, висящее на тонкой серебряной цепочке, сунул его в глаз, сверху придавил густой, растущей вкривь-вкось бровью, долго глядел на недоумевающего пса. Тот стоял рядом и, преданно глядя начальству в глаза, повиливал хвостом.

– Ах, Вернер, Вернер, – печально произнес гауптман, – придется тебя примерно наказать… Чтобы другим было неповадно.

Пес замахал хвостом сильнее – ему не нравилось настроение хозяина, очень уж неласковым, хмурым тот был – хмурость эту надо развеять.

– Ах, Вернер, – Редлих приподнял бровь, монокль выпал из глаза.

Гауптман нагнулся и больно ухватив пса за ухо, позвал ефрейтора Штольца.

– Штольц, – сказал он, – этого пса… – гауптман на несколько мгновений задержал дыхание, потом указательным пальцем решительно перечеркнул пространство перед лицом и выпалил визгливо, словно задохнулся. – расстрелять! Из-за этого пса погибла одна из лучших частей нашего фронта.

Штольц вздрогнул, испуганно глянул на начальника. Он схватил кабеля за ошейник, жалеючи потрепал его по голове и потащил за собой в кусты. Вернер пошел с ним охотно, засеменил лапами, стараясь попасть в такт его шагам. Он задирал голову, ища глазами взгляд Штольца, но тот упрямо отворачивал лицо в сторону.

В полк к Дутову прибыли две пулеметчицы – ладные казачки с погонами урядников.

Дутов озадаченно повертел их документы в руках:

– Видать, плохи наши дела, раз баб стали брать в солдаты…

Казачки были выпускницами пулеметных курсов, созданных при одной из московских школ прапорщиков. Услышав недовольное брюзжание командира полка, они вытянулись, старшая из них – смуглолицая, с темным румянцем на тугих щеках, отрапортовала:

– Никак нет, ваше высокоблагородие, на фронте дела идут нормально… А в солдаты мы пошли добровольно!

Фамилия лихой пулеметчицы была Богданова, и неожиданная догадка мелькнула в голове у Дутова:

– У нас в пешей команде служили Богдановы, два брата…

Казачка улыбнулась зубасто, весело:

– Старший из них, Егорий, был моим мужем.

– А младший, Иван, – моим женихом, – вытянулась вторая казачка.

На лицах пулеметчиц – ни тени печали, только отрытые, во все зубы, улыбки. К смерти они относились как к чему-то очень обыденному, рядовому: чему быть, того не миновать.

Дутов отвел глаза в сторону, словно чувствовал собственную вину за гибель братьев Богдановых, едва приметно вздохнул:

– Хорошие были казаки.

Авдотья Богданова запоздало погасила улыбку:

– Побывать бы на их могилах…

– Это далеко отсюда – на реке Прут. Кончится война – обязательно поедете туда.

У Дутова родилась и угасла досадная мысль, что к той поре могил может и не быть, их сотрет время. Мысль вызвала неприятный осадок – слаб человек, который не может оставить после себя память.

– Хотелось бы поехать… – произнесла Авдотья коротко и горько.

– Все впереди, – успокоил ее Дутов, предложил: – Приглашаю вас на чашку чая.

В небольшой темной комнате стол был застелен серой льняной скатертью – новый денщик, заменивший Еремея, старался лицом в грязь не ударить. Посреди стола стоял самовар, рядом – блюдо с жесткими, маслянистого цвета сушками и оловянная немецкая миска, в которую горкой был насыпан колотый желтоватый сахар.

Дутов указал пулеметчицам на стулья:

– Садитесь, сударыни!

Казачки степенно, сделав одинаковые важные лица, сели, привычно оправили на коленях диагоналевые брюки-галифе, проговорили в один голос, как по команде:

– Спасибочки!

– Синего сахара чего-то не видно, – озабоченно проговорил Дутов. – Самый вкусный чай – с синим сахаром…

Пулеметчицы недоуменно переглянулись. Дутов извлек из простого сельского буфета половинку сахарной головы, тяжелым ножом, лежавшим тут же, еще раз располовинил несколькими ловкими ударами, расколол одну из четвертушек на полтора десятка мелких кусочков. Цвет у остатков сахарной головы, твердостью своей схожей с камнем, был голубоватым, как тень, возникшая в солнечную мартовскую пору на снегу.

– Кто из вас первый номер? – спросил Дутов у женщин.

Авдотья подняла руку, как прилежная ученица церковно-приходской школы на уроке у любимого батюшки:

– Я!

– Вы, стало быть, второй номер? – командир полка перевел взгляд на Наталью.

– Второй.

– А первым быть сможете?

– Смогу. Нас этому учили на пулеметных курсах.

– Может быть, я вас тоже переведу в первые номера? А вторыми обеим дам мужчин, чтобы таскали пулеметы.

– Таскать пулеметы мы тоже привыкшие, – сказала Авдотья. Она пила чай из блюдца, картинно отставив мизинец и кидая в рот небольшие крепкие кусочки синего сахара.

– Грешно и неразумно подготовленного пулеметчика использовать на черновой работе второго разряда, – сказал Дутов и отправил в рот крупный голубоватый осколок.

С твердым синим сахаром, который в доме Дутовых еще называли постным, гоняли чаи в трудные дни Великого поста: с одним небольшим кремешком[17]17
  Кремешок – (ум. – ласк.) небольшой кусок кремня.


[Закрыть] пили порой не менее десяти стаканов… Вообще-то Дутов никогда не экономил на еде, оттого и телом был такой пухлый, но синий сахар он приобретал всегда в первую очередь, а уж потом – все остальное.

Авдотья тем временем переглянулась со своей младшей товаркой и произнесла степенно:

– Как решите, ваше высокоблагородие, так и будет.

– Вот и хорошо, – одобрительно произнес Дутов, сделал крупный гулкий глоток, почувствовал себя неловко – на фронте совсем отвык от общения с представительницами прекрасной половины, взял с тарелки сушку, с хрустом раздавил ее.

Всего четыре месяца Дутов командовал полком. Фронт начал разваливаться. Из окопов стали вылезать немцы, вылезали и русские, обнимались с врагами. На нейтральной полосе разжигали костры, пили шнапс и заедали его сваренными вкрутую куриными яйцами, добытыми во дворах ближайших деревень. Офицеров, которые мешали этим фронтовым братаниям, безжалостно уничтожали – не взирая на чины, авторитет и ордена. На всякого боевого полковника, украшенного наградным золотом, как рождественская елка побрякушками, находился какой-нибудь тщедушный унтеришка со вставными железными зубами, который, не колеблясь ни секунды, со словами «Не мешай, паря, нам с братьями-немаками общаться!» всаживал офицеру в живот штык или пулю, орал во всю глотку, будто ворона, у которой случился запор: «Да здравствует свобода!».

В полку Дутова обстановка была спокойной – казаки офицеров на штыки не поднимали.

В Петрограде происходили события, которые вызывали в рядах фронтовиков нервный озноб. Говорят, царь, желая России покоя и счастливого будущего, собирался отречься от престола в пользу своего брата Михаила, но и Михаил не был в восторге от этой идеи, колебался и отговаривал Николая от таких дурных перемен… В России запахло гражданской войной.

Дутов с любопытством прислушивался к новостям, приносящимся из Петрограда. Главным командиром в армии стал некий штатский человечишко, фамилию которого Дутов раньше никогда не слышал – крикливый, коротконогий адвокат Керенский. В военных делах он смыслил не больше, чем петроградские дворники в астрономии. Ходить под началом такого министра было оскорбительно.

Из штаба корпуса пришла бумага: в марте в Петрограде должен состояться первый общеказачий съезд, необходимо направить туда своего делегата. Цель съезда: выяснение нужд казачества – чего, мол красно-желто-синелампасникам надо?

Прочитав бумагу, Дутов позвал ординарца:

– Приготовь продукты на три дня. Поедем в штаб корпуса.

Ординарец у него сменился вновь, теперь это место занимал Пафнутьев.

– Двух толковых казаков в комендантской роте возьми! Поедем вчетвером.

Оставшись один, Дутов пробормотал с неожиданным раздражением:

– Раньше казаки собирались на круг, сейчас – на съезд. Что-то новомодное и… неприятное. Тьфу!

До штаба корпуса добрались без приключений. Если не считать того, что Пафнутьев забыл взять с собою хлеб – это обнаружилось на полпути, когда завернули в небольшой прозрачный лесок, облюбовали там круглую сухую поляну и на морды лошадей натянули торбы с кормом. Пафнутьев, не найдя в мешке ни одной ковриги, взвыл.

– Да что же это я-я-я… – Он гулко ахнул себя кулаком по голове, глаза его расстроенно заблестели.

– Недотепа и есть недотепа, – осуждающе произнес Кривоносов, которого ординарец от имени командира полка произвел в конвойные.

Дутов молчал. Кривоносов вздохнул, расстегнул добротную немецкую сумку, притороченную к седлу, достал оттуда буханку, предусмотрительно прихваченную у поваров…

– В штаб приедем, я тебе хлеб отдам, – зачастил, давясь словами, Пафнутьев, затоптался на месте.

– М-да! – крякнул второй сопровождающий, белоусый казак Гордеенко с насмешливыми глазами, который в полк прибыл с последним пополнением, вместе с Авдотьей Богдановой и Натальей Гурдусовой.

Пафнутьев виновато глянул на командира полка и съежился еще больше.

– Мало тебя били папа с мамой в детстве, – сказал Кривоносов и также глянул на командира полка: что тот скажет?

Дутов молчал. Это и определило дальнейший разговор: раз войсковой старшина не встревает, значит, дискуссию пора заканчивать.

Штаб графа Келлера занимал большой дом в захолустном, бессарабском городке. Лихой кавалерист Келлер сидел за столом усталый, ко всему безразличный, он писал домой обстоятельное, с советами и указаниями письмо. Лицо было серым, нездоровым, под глазами вспухли мешки.

Когда дежурный адъютант открыл перед Дутовым дверь кабинета, Келлер молча указал войсковому старшине на стул. Дутов сел. Окна в доме были чистыми, с блеском, сквозь такие стекла любой невзрачный пейзаж разом приобретал нарядность. На крыше здания напротив крутили хвостами голуби, ворковали – чувствовали весну.

Кончив писать, Келлер запечатал письмо в конверт, положил на столе на видное место – адъютант отправит его с фельдъегерской почтой, – и, сцепив на животе пальцы, внимательно посмотрел на Дутова.

– Вы слышали о том, что в Царском Селе арестована семья государя?

Дутов ощутил, как что-то жесткое сдавило глотку. Неужели повальное дезертирство, расхлябанность, братания на фронте, враждебное отношение к офицерам, неспособность защитить Россию привели к тому, что царь отказался от трона, как от обычной табуретки, из которой вылез гвоздь, и теперь его вместе с семьей арестовали, как простого холопа, задолжавшего барину пару пятаков?

– Слышали? – повторил вопрос граф Келлер.

Дутов невольно вздрогнул – несколько секунд он находился в странной оторопи, как в обмороке, – не поверил в то, что услышал.

– Нет, ваше высокопревосходительство, – выговорил наконец тихо.

– К сожалению, это так, – лицо Келлера сделалось еще серее. – К сожалению!

– А что за приглашение на казачий съезд, которое поступило к нам в полк?

– Все это – подковерные игры Гучкова, Родзянки, Керенского. Но послать туда делегатов надо – все полки пошлют… – Келлер испытующе глянул на Дутова, будто прощупывая его.

– Будет исполнено! – наклонил голову войсковой старшина.

– Недавно я с удовольствием подписал характеристику на вас, – сказал Келлер, – в ней много добрых слов.

Дутов привстал на стуле:

– Благодарю, ваше высокопревосходительство!

Келлер движением руки вновь усадил командира полка.

– Скажите, Александр Ильич… – Келлер не сводил испытующего взгляда с Дутова, – только откровенно…

Дутов приподнялся вновь, и у графа раздраженно повело плечо. Гость это заметил и немедленно опустился на место.

– Я готов, ваше высокопревосходительство, – проговорил он четко, как на офицерском приеме.

– Царская семья в опасности. Ее, Александр Ильич, надо выручать. Готов ли ваш полк, шефом которого является наследник, пойти в Петроград на выручку?

– Готов! – не колеблясь, ответил Дутов. – Дайте только приказ. А уж шефа своего… – Дутов прижал к груди руку, – мы никому не дадим в обиду. Все офицеры наши помнят, что служат в казачьем, Его Императорского Высочества Наследника Цесаревича полку, и сочтут за честь, получив приказ, пойти на выручку.