Текст книги "С войной не шутят"

– Наверняка есть.

– Вот их и надо найти.

– А как?

– Ловкость рук и никакого мошенничества, – Караган, оттопырив губы, с шумом втянул чай из пиалы в себя, стряхнул пальцами пот со лба, стараясь, чтобы капли пота не попали в пиалу. – Пакость какую-нибудь изобретем, как велел шеф, но жить им спокойно не дадим. Антенну с крыши спилим, силовой кабель снова выкопаем, часовых выкрадем и переправим в Чечню, автомобиль у командира взорвем, отрежем голову какому-нибудь пьяному мичману – найдем способ досадить. Не хотят добром уходить отсюда – уйдут по-недоброму, – Караган вновь с шумом отхлебнул чай из пиалы.

Ночью снова было выкопано из земли четыреста метров силового кабеля – база морской пограничной бригады опять оказалась без электричества. Из «Горэнерго» приехали мастера, недовольно поскребли затылки.

– Мороки с вами, пограничники, как с трескоедами, решившими переключиться на осетрину. Сплошные желудочные боли… Кто платить-то будет?

– Москва, – неуверенно заявил Кочнев.

– Она уже заплатила за прошлый ремонт. Ноль целых ноль десятых. И столько же процентов.

Кочнев молчал – говорить было нечего.

– И еще столько же заплатит, – не унимались мастера «Горэнерго», – а у нас дети кушать хотят.

Кочнев отвел взгляд в сторону, потом открыл стол и достал из ящика три кормовых флажка, сшитых из плотной непромокаемой ткани, с военно-морским уголком: в углу слева был выбелен прямоугольник с изображением старого, еще советского морского флага, со звездочкой, с серпом и молотом, тиснутыми на кипенном поле…

Это были старые вымпелы-флажки, уже списанные, а новые вымпелы, с андреевским уголком, в бригаду еще не поступили.

– Позвольте от имени пограничной службы России наградить вас самым ценным, что у нас имеется, – сказал Кочнев и вручил флажки мастерам «Горэнерго».

Те ошалело замолчали и приняли флажки. Один из мастеров даже растроганно хлюпнул носом:

– Я ведь тоже когда-то пограничником был. Служил в Армении. Охранял гору Арарат, расположенную по ту сторону границы.

Мастера молча развернулись и пошли к своей машине: болтовня болтовней, выяснение отношений выяснением отношений, а дело делом – надо было вращивать в линию обрезанный кабель.

«Семьсот одиннадцатый» заночевал в низовьях Волги, в одном из ериков.

Таков был приказ Папугина: замереть и оглядеться ночью, посмотреть, чем дышат камыши и вода, кто кого караулит, кто кем питается и есть ли в этом криминал. Сторожевик приткнулся к высокому берегу, на котором росла толстая дуплистая ива, и старший лейтенант Чубаров скомандовал:

– Глуши машину!

По палубе сторожевика пробежала дрожь, в глубоком железном нутре что-то застучало, захлюпало, засопело, и двигатель умолк.

Сделалось тихо. Так тихо, что люди начали оглушенно поглядывать друг на друга, лица их окрасили неуверенные слабые улыбки: неужели они так привыкли к грохоту движков, стрельбе, крикам, собственной грубости, что уже совершенно не воспринимают нежную материю тишины?

Совсем рядом, из зарослей, со странным железным скрежетом раздвинув тростник, поднялись в воздух две цапли и, осветившись красно, будто две ракеты, растворились в огромном медном блюде солнца, укладывающегося неподалеку от сторожевика спать.

– Две ведьмы, – мичман Балашов не удержался, плюнул цаплям вслед, – нечистая сила. Напугали.

– Это дело, Иван Сергеевич, поправить несложно, – сказал Балашову рулевой, – одна автоматная очередь, и ведьм не будет.

На дежурство сторожевики выходили с полным боевым комплектом – и патроны были, и снаряды к двум пушчонкам, и даже старые ракеты, которыми можно было легко потопить всякое плавающее судно средних размеров.

Это в городе пограничники были безоружны, как малые дети, и чувствовали себя ущемленными, за каждый патрон отчитывались, а в море, на дежурстве у них пороху было столько, что его, как кашу, можно было есть ложкой.

– Я тебе дам автоматную очередь, – проворчал, нервно подергав ртом, мичман, – как сейчас вломлю пару нарядов вне очереди на мытье гальюнов в казарме, так сразу узнаешь.

– Уж больно ты грозен, как я погляжу… – весело пробормотал рулевой.

– Что-о? – мичман вспыхнул. – Ко мне, старому человеку, на «ты»?

– Это стихи, – успокоил его рулевой.

– Э-э-э, – мичману сделалось неудобно за минутную вспышку, он вздохнул: – А тишина-то, тишина… Утопнуть в такой тишине запросто можно, как в омуте.

Он снова вздохнул, послушал самого себя, потом послушал волжскую тишь.

Тишь разредилась, стала объемной, потеряла чистоту, в ней рождались и угасали разные звуки: плеск от выметнувшегося на поверхность ерика жирующего жереха, тоненькая сипотца, издаваемая сазанами, которые перетирали своими твердыми ртами подгнившие сочные корни куги, кряканье утки, уводящей свое потомство с опасного места, тихое серебристое журчание течения у борта сторожевика и многоголосый пронзительно-противный стон. Это сторожевик атаковали комары. Много комаров. Они подрагивали в воздухе прозрачной темной кучей, золотились, обретали цвет красного дыма, шевелились, вздымались вверх, опадали, красный дым исчезал, его сменял переливающийся зеленый, на смену зеленому приходил сине-сиреневый.

Мичман Балашов глянул на палубу и обомлел: на нагретом металле палубы шевелилась, пищала живая гора. Балашов никогда еще не видел такого количества комаров. Палуба за день нагрелась, снизу жар поддерживала машина, тепло из металла уходило медленно, гораздо медленнее, чем из воды, деревьев, воздуха, а комары обладают особенностью устремляться на все теплое, будто им холодно и очень хочется погреться.

– Да они нам корабль потопят, – с нехорошим изумлением прошептал Балашов.

Стон, висящий в воздухе, усилился – комаров стало больше.

Вдоль борта, размахивая руками, пробежал командир – гибкий, белозубый, молодой, впрыгнул в рубку, с грохотом задвинул за собою дверь. Отдышавшись, покрутил головой:

– Во, блин! Светопредставление! Я-то, грешным делом, думал, что нам удастся рыбки словить на вечернюю уху, а тут не только рыбки словить, тут на тот свет запросто отправиться можно.

– Однажды я уже видел такое светопредставление, – Балашов зябко передернул плечами: показалось, что в тело ему впилось не менее полусотни комариных жал, ощущение было не из приятных. – К нам на заставу пришел вертолет, заглушил мотор, и на него навалились слепни… Слепней было так много, что вертолета не стало видно. Слепни не сидели только на резиновых колесах. А так – даже пулеметную турель облепили.

– Слепни – эти да, эти всегда любили присесть на что-нибудь тепленькое, погреться, но комары… – Чубаров хлопнул себя по шее, сбивая с воротника крупного голенастого пискуна. – Вот тварь! Я, Иван Сергеевич, как-то на юге отдыхал, курсантиком в ту пору еще был, так мы перед сном каждый раз обрабатывали комнату пылесосом.

– Как пылесосом? – не понял Балашов.

– Очень просто. Врубали машину и шлангом собирали со стен всех комаров.

Мичман на этот раз понял, как старший лейтенант боролся с комарьем, одобрительно покивал, лицо его расплылось в довольной улыбке, он вновь зябко передернул плечами:

– Спать, товарищ старший лейтенант, ложились конечно же с закрытыми окнами…

– Естественно.

– За ночь закрытое помещение нагревалось так, что в нем можно было плавить чугун.

– Естественно, – Чубаров усмехнулся. – Догадливый же ты, Иван Сергеевич.

– Ага. А по части рыбы, товарищ старший лейтенант, думаю, мы справимся и по части комаров – тоже. У меня морилка комариная есть, мужики с севера привезли, подарили, лесникам специально выдается, чтобы паразиты не жрали. Намажусь ею и надергаю судаков на уху.

– Тогда слушай команду, славяне, – Чубанов вновь сбил с шеи несколько комаров. – Мичман – на рыбалку, мотористы– в машинное отделение, держать движок в состоянии немедленного пуска, заодно – смазать его, почистить медь и продуть желудок, команда вместе со мной – держать ушки на макушке. Будем слушать пространство. Топовые огни убрать!

Насчет топовых огней – святая истина, они могут выдать сторожевик с потрохами. Особенно когда сумрак загустеет. А он загустеет минут через тридцать, сделается вязким, наступит тот самый знаменитый час между «волком и собакой», когда вечера уже нет, а ночь хоть и придвинулась вплотную, но еще не вступила в свои права, в этот час ничего не бывает видно.

Не может быть, чтобы никто из браконьеров не выскочил на них.

– Задача ясна, славяне? – спросил Чубаров.

– Как божий день, товарищ старший лейтенант.

Мичман, кряхтя, намазался «морилкой» и, благоухая чем-то резким, вонючим, вышибающим слезу, – «морилка» имела, видать, крутой замес – выбрался на корму. Сел у борта и бросил в воду самодельную блесну, позаимствованную им здесь же, в Астрахани, у новоиспеченного приятеля Лепилова.

Лепилов по астраханским масштабам был рыбаком знатным, не по одному разу обловил всю Волгу. Когда на Волге ему сделалось тесно, подался в Казахстан, на тамошние реки, потом на Дон, с Дона переместился на Днепр, но из-за разных чернобыльских сюрпризов-пакостей – в реке появились четырехглазые рыбы и двухголовые лягушки – смотал свои снасти и вернулся на Волгу.

Браконьером Лепилов никогда не был, такую штуку, как уловистая, во всю Волгу, сеть, он не признавал, ловил по старинке, по-дедовски – на удочку. Он даже спиннинг брезговал брать в руки, считая его чем-то вроде пистолета, которым незаконно вооружился мародер; ловил щук и судаков на палец – выплывал на лодке на середину Волги, зависал над какой-нибудь ямой и бросал в нее блесну-вертикалку.

Делал вертикалки Лепилов сам, используя для них колпачки от старых авторучек. Колпачки эти он выискивал по всей Астрахани, прочесывал ряды старьевщиков на рынке, дружил с цыганами, тряс бомжей и местное пацанье – и в результате набирал себе «сырье»…

Но «сырья» становилось все меньше и меньше, потому что заводы наши перестали выпускать авторучки с золотыми и серебряными колпачками, а запас старых авторучек оказался очень ограничен.

А всякие заморские колпачки – это товар некачественный, облезает быстро, металл на них идет порошковый, квелый, позолота облезает мигом, стоит только взять один раз такую блесну в рот. Поэтому Лепилов пользовался старым товаром и блеснами самодельными, собственного производства, очень дорожил. Но для приятеля своего, с которым познакомился на набережной, – Балашов понравился ему с первого взгляда, – Лепилов выделил две блесны. Сказал:

– C моими железяками на Волгу можешь выходить смело, никогда голодным не останешься. И накормят они, и напоят. И даже одеться-обуться помогут.

Лепилов был прав: рыба – это еда; выменянная на горластых туристских теплоходах на водку – питье; проданная на деньги – одежда и обувь.

Блесна хоть и грубая была, самодельная, но такая уловистая, что на нее даже неинтересно было ловить.

Мичман поймал трех увесистых судаков, двух щурят нежного возраста, одного сома, зацепившегося за тройник нижней губой, восемнадцать окуней, трех жерехов, обернулся назад, где у него стоял тазик с уловом, и улыбнулся виновато: задание было выполнено в рекордный срок, пора сматывать удочку…

Он выдернул из воды блесну, оглядел ее: блесна как блесна, ничего особенного. Залита свинцом по самый ободок, в носик вставлен прочный тройник, в задок впаяно колечко, чтобы можно было привязать леску, – вот и вся хитрость. Ничего в ней выдающегося нет, а рыба берет бешено. Вот что значит умелые руки. А у дяди Лепилова они умелые. Очумелые, говоря современным телевизионным языком. Плюс точное знание рыбьих потребностей и вкусов.

– Охо-хо, жарить пчелку мало толку, – простонал мичман, поднимаясь на ноги. Блесну с намотанной на нее леской сунул себе в карман, подхватил тазик с рыбой и тяжело пошлепал на камбуз.

Солнце уже совсем зашло за Волгу, растеклось по пространству неряшливо, жарко, воздух загустел так сильно, что его можно было резать ножом, комарья стало еще больше.

Уха поспела раньше, чем ее ожидали, – мичман постарался, были у него на этот счет свои секреты, он умел уговаривать огонь.

– Не мичман у нас, а кастрюля-скороварка, – дружно отметила команда и навалилась на уху.

Чубарову картина общего довольства нравилась.

– Уха такая сладкая, что от нее губы лопаются, – похвалил мичмана маленький рыжий, с кошачьей мордой матрос по фамилии Букин.

– Главное, что не рожа. А то с лопнувшей рожей паспорт будет недействителен, – не замедлил подсечь Букина его приятель Ишков.

Букин неторопливо облизал ложку; едокам, сидящим за столом, показалось, что он сейчас треснет ею Ишкова. Букина команда слушалась, кстати, так же как и командира.

– Вообще-то уху сварить любой может, товарищ старший лейтенант, а вот съесть… – Букин вновь облизал ложку и попросил у Балашова добавки: – Товарищ мичман, прошу еще!

– Поимел честь, поимей и совесть наконец, – беззлобно обрезал матроса Балашов и «насыпал» ему ДП – дополнительную порцию.

После ужина сторожевик затих. Солнце наконец-то улеглось, в черном глубоком небе заполыхали яркие звезды.

– Товарищ старший лейтенант, вы малость подремлите, а я пока подежурю, – предложил Чубарову мичман, – а потом поменяемся.

– Ладно. Два часа отдыха – мои, следующие два часа – ваши.

Проснулся Чубаров от вселенской тиши, колюче воткнувшейся в уши. Ощутив что-то недоброе, Чубаров подивился вяжущей горечи, неожиданно возникшей во рту, будто он наелся в лесу дичков, стремительно вынырнул из-под простыни и выскочил наверх, на палубу.

Там на палубе чуть не споткнулся о сидящего мичмана.

– Ну! – выдохнул старший лейтенант едва слышно. – Чего тут новенького?

– Браконьеры пришли, – также едва слышно, одним лишь движением губ ответил мичман. – Скоро брать их можно будет… А, товарищ командир?

– Будем брать.

В тридцати метрах от сторожевика слышался плеск воды, будто сом с разбойной харей прочесывал камыши, выедал молодь, плевался, если попадалось что-то невкусное – кабаний помет, либо гнилая жеванина от прошлогоднего лотоса.

Чубаров вгляделся в темноту, нащупал в ней что-то черное, расплывчатое, шевелящееся – то ли пятно, то ли зверей, то ли еще что-то, не понять, – спросил у мичмана Балашова:

– Сколько их? Не могу разобрать.

– Двое в одной лодке и двое в другой.

Браконьеры перегораживали ерик опасной снастью – толстым донным переметом, к которому были привязаны толстые, согнутые из первоклассной стали крючки. К утру на перемете будут сидеть не менее пятнадцати осетров.

– Вот суки! – шепотом выругался Чубаров, присел на палубу рядом с мичманом. – Ничего и никого не боятся – ни папы, ни мамы, ни кары небесной.

– Пора, товарищ старший лейтенант, – прошептал в ответ мичман.

– Начинаем!

В ту же секунду на сторожевике заработала машина, пробившая железный корпус мелкой малярийной дрожью, у людей даже зубы залязгали, следом пространство прорезали острыми лучами-лезвиями два поисковых прожектора и был врублен визгливый, разом заложивший уши, ревун.

По черной воде, похожей на только что вспаханное поле, от которой, как от настоящего «теплого» поля, поднимались клубки голубого пара, суматошно забегали блики, запрыгали зайчики.

Лодки браконьеров, еще пять минут назад державшиеся друг друга, словно были сцеплены одним концом, сейчас встали по разным берегам ерика, одна с одной стороны, другая с другой: опустив на дно ерика две веревки со стальными крючьями, сейчас опускали третий перемет, подстраховочный.

Два проворных, одетых в спортивные костюмы мужика, сидевшие в ближней лодке, сориентировались мигом, словно бы всю жизнь готовились к встрече со сторожевиком, – один секанул ножом по веревке, привязанной к носу лодки, – только лезвие молнией блеснуло в луче прожектора да змеей взвился и исчез конец перемета. Второй прыгнул к мотору, и лодка едва ли не встала вертикально в ерике, возносясь к темному, загаженному комарьем небу. Человек, находившийся на носу, закричал пронзительно, ощерил черный, с редкими зубами рот – понял, что тяжелая лодка сейчас накроет его, и тогда делу конец – вместо осетра он напорется на стальные крючья. Но лодка не перевернулась, лишь зависла над собственным винтом и в следующий миг тяжело, всей массой саданулась о ерик, затем, взбив крутую белесую волну, хорошо видимая в луче прожектора, пошла пластать пространство.

Вторая лодка замешкалась – моторист на ней оказался не столь проворный и «носовой» менее сообразительный, чем на первой лодке. Было упущено несколько важных мгновений, которые решали все, и сторожевик надвинулся на лодку.

Ревун снова взвыл и стих. Сторожевик взял чуть левее, чтобы не раздавить лодку, и одновременно он отсекал ей возможность уйти в ерик, как это сделала первая лодка.

Увидев, что один из браконьеров потянулся рукою к борту, к лавке, где у него явно было спрятано оружие, Чубаров схватился за мегафон.

– Эй, гражданин, не шали, – предупредил он. – Все равно пулемет окажется быстрее.

В ответ браконьер блеснул зубами, что-то прокричал – крика не было слышно, он утонул в пронзительном звуке ревуна, вновь взорвавшем пространство.

У браконьера этот резкий звук едва не порвал уши – стиснув рот, разом сделавшийся кривым, он дернулся, не подчиняясь команде, и продолжал тянуться к лавке. Чубаров выматерился и вновь приставил к губам мегафон:

– Я же сказал – не шали! Сиди смирно…

Договорить он не успел – дымные лучи прожекторов разрезала короткая автоматная очередь: браконьер все-таки выхватил из-под лавки автомат, Чубаров только успел отметить, что марка автомата незнакомая, изделие явно заморское, такие автоматы он видел только в кино: то ли израильский, то ли аргентинский. Одна из пуль попала в мегафон, выбила его из руки старшего лейтенанта, вторая добавила, откидывая мегафон подальше от офицера. Несколько пуль, азартно взвизгнув в темноте, рубанули его по плечу, и Чубаров закричал отчаянно, давясь собственным криком, воздухом, кровью, чем-то еще:

– Су-у-ука!

Его швырнуло на палубу, он больно ударился обо что-то виском, замычал протестующе, почувствовав сильную боль в плече, скребнул по палубе ногтями и потерял сознание.

Последнее, что он услышал, был крик – далекий, гаснущий, уносящийся под самые облака:

– Командира убило!

«Вона, у них командира убило», – подумал Чубаров о себе в третьем лице, как о ком-то постороннем, испытал мгновенный прилив жалости к этому командиру, попробовал подняться с палубы, но не тут-то было, и он снова опустился лицом на покрытое комарьем железо.

Издалека, из небесной черноты, из ночи до него донесся тихий, какой-то полугнилой треск – он понял, что браконьер снова лупит по сторожевику из своего заморского автомата, забулькал горлом протестующе, потом рядом с собой услышал чей-то крик, но не сразу понял, что кричал мичман Балашов: «Дави этих сволочей, дави!», следом до него донесся металлический треск…

Красное зарево перед ним потемнело, на него наползло что-то черное, душное, и Чубаров отключился.

Командование сторожевиком принял на себя мичман Балашов. Он не сплоховал – направил корабль прямо на моторку, та только обреченно всхлипнула, сминаясь, словно влажная картонная коробка. Форштевень сторожевика врезал по оторопевшему автоматчику, и тот, выронив из рук свою трещотку, полетел за борт, второй рухнул на камыши, подмял их, но даже не успел перевернуться на живот, когда на него сверху прыгнули сразу два человека – Букин и его приятель Ишков – плечистый парень из города Осташкова. Ишков вывернул браконьеру руки и ткнул головой в воду.

– Хлебай, падаль, родимую водицу, хлебай! – азартно прокричал Букин. – Чего морду в сторону воротишь? Ну! Хлебай! – он выдернул голову браконьера из воды, дал тому захватить ртом немного воздуха и снова ткнул лицом в воду, крепко держа браконьера за волосы, не давая ему вывернуться. – Хлебай воду, падаль!

– Прожектор на воду! – запоздало закричал мичман.

Дымный голубой луч скользнул по черной воде, выхватил из темноты картинно смятый, с мотором, повисшим на каком-то железном сучке, корпус лодки, веревку с крючьями, уползающую в вязкую глубь… Автоматчика нигде не было видно – луч прополз в одну сторону, потом в другую, стараясь пробиться сквозь толщу ерика, но бесполезно: вода в низовьях Волги часто бывает мутная.

Прожектор прополз по воде вниз – течение тут сильное, человека волочит кувырком, так тащит, что даже «а-а» прокричать не удается, – выхватил несколько островков куги, край тростниковых дебрей, облюбованных утками и кабанами, кромку култуковых зарослей, увенчанных остробокими, твердыми, как железо, орехами.

– Ну что? – прокричал мичман, оглушенный стрельбой, – глянул вниз, за борт.

– Нету!

– Бросай за борт буй! – скомандовал мичман. – Когда рассветет – вернемся. А сейчас уходим в Астрахань. У нас командир ранен, – добавил он виновато.

В том, что Чубаров не убит, а только ранен, мичман не сомневался – таких людей, как Чубаров, не убивают.

– Что с этим гадом делать? – послышался снизу крик Букина. – Воды он уже наглотался столько, что скоро шевелиться перестанет.

– На борт его! В Астрахани под суд пойдет.

– А с лодкой что?

– Снимай мотор! Лодку мы возьмем на поводок и отбуксируем на базу.

– Если, конечно, она не потонет по дороге.

– А станет тонуть – обрежем буксирный конец: пусть гниет на волжском дне. Быстрее, быстрее, ребята! – поторопил Букина с Ишковым мичман. – Командир потерял много крови.

Мокрого, оглушенного браконьера, по-рыбьи выпучившего глаза, плюющегося слюной и какой-то тягучей зеленой гадостью, подняли на борт сторожевика, положили на палубу рядом с беспамятным, обмотанным бинтами Чубаровым.

Первую помощь ему оказал «медбрат» – доброволец из команды, матрос Акопов. Акопов, обрусевший армянин, окончил в Москве фармацевтический техникум, а потом – художественное училище, хотел поступать в третье заведение, но не успел, его забрали в армию…

За борт выбросили два пластмассовых буя с надписью «ПВ России», что означало «Пограничные войска России», и на полном ходу, взбугривая воду двумя высокими белесыми горбами, устремились к скрытой в тревожной ночи, ничем не выдававшей себя – ни одним огоньком, ни одним желтым пятнышком на небе – Астрахани.

Пока шли, мичман раза четыре наведывался в машинное отделение с одним и тем же вопросом:

– А скоростенку прибавить нельзя?

Он не доверял разным переговорным устройствам, матюгальникам и раструбам, отворачивал от них лицо – предпочитал «живое» общение.

– Идем на пределе, – отвечал ему механик. – Если еще прибавим малость – из корпуса полетят заклепки.

– Чего ты буровишь, дед? – всех механиков в бригаде традиционно звали дедами, в них и впрямь было что-то от дедов: степенные, малоразговорчивые, любят подымить цигаркой. – Какие заклепки? На корабле ни одной заклепки нету – только сварные швы.

– Ну, сварные швы расползутся.

– Значит, нельзя прибавить скорость?

– Никак нельзя.

– Тьфу! – плевал себе под ноги мичман и, грохоча каблуками ботинок по железным ступеням лесенки, покидал преисподнюю, взлетал вверх, на палубу, где лежал Чубаров, склонялся над ним. Потом подавленно вздыхал и отходил.

Так до Астрахани Чубаров и не пришел в сознание. Может, оно было и лучше, что не пришел: потеря сознания – это защитная реакция организма на боль.

В Астрахани Чубарова прямо на городском причале около гостиницы «Лотос» подхватила машина «скорой помощи» и, взревывая сиреной, увезла в областную больницу.

На допросе задержанный отказался назвать свои данные.

– А я вовсе и не браконьерничал, – задержанный раздвинул губы в насмешливой улыбки, – с чего вы взяли, что я браконьерничал?

– Как фамилия человека, который стрелял в пограничников?

– Не знаю, я его в первый раз в жизни видел.

Следователь, который допрашивал браконьера, – дело происходило в кабинете Папугина, командир бригады находился тут же – постучал острием шариковой авторучки по столу, покрутил головой: ох, и лихо же врет гражданин хороший! Сейчас он даже от знакомства с самим собою откажется.

– Я тихо-мирно отдыхал с удочкой на берегу, ловил тараньку, а он мимо проплывал на моторке, наставил на меня автомат и велел пересесть к нему в лодку. Ну как я мог не сесть к нему в лодку, товарищ полковник? – следователь военной прокуратуры был всего-навсего капитаном, но браконьер величал его полковником. – Он бы меня продырявил и спокойно поплыл дальше.

– А зачем ему вас дырявить? – осведомился следователь.

– Как зачем? Я же свидетель, я же видел его… А раз видел, то запомнил. Свидетелей в таком разе обязательно убирают. Я читал об этом.

– А двое нарушителей, которые ушли, они вам тоже неведомы?

– Совершенно верно, товарищ полковник, неведомы. Не-ве-до-мы.

– Никогда раньше их не видели?

– Никогда.

– Ясно-понятно, – следователь не выдержал, рассмеялся ядовито, щелкнул шариковой ручкой. – Так ясно-понятно, что ничего не ясно, ничего не понятно. – Засунул ручку в карман. – Побудете у нас за решеткой недельку-другую на матросских харчах, которые, замечу, гораздо хуже тюремной баланды, образумитесь малость, вспомните кое-какие детали знакомства со своими коллегами, – следователь заменил в последнем слове букву «г» на «к», получился красивый «ченч», – и мы продолжим наш разговор.

– Задерживать меня на две недели не имеете права! – нарушитель побледнел, облизнул влажным красным языком губы. Подкован он был неплохо, уголовный кодекс прочитал не раз и не два, поэтому хорошо знал, что можно, а чего нельзя.

– А я вам постановление прокуратуры нарисую, чтобы вы не сомневались насчет своих прав и моих обязанностей, – сказал следователь.

Браконьер с тоской посмотрел в окно, где золотилась полоска воды, лицо его сделалось еще бледнее, подглазья даже вызеленились. Он попытался что-то говорить, но следователь его бормотания уже не слышал.

– Не имеете права, – выдавил браконьер из себя эти слова, будто некую, схожую с кашей жеванину, потянулся дрожащими пальцами к следователю, но тот отстранился от него.

– Товарищ капитан первого ранга, место для капэзэ найдете? – спросил следователь у комбрига.

– Ну как же пограничники могут быть без капэзэ? – засмеялся тот. – Пограничники без капэзэ – не пограничники. Есть у нас одна комната, краски там раньше хранили. Сойдет под капэзэ?

– Сойдет, – следователь одобрительно наклонил голову.

– Замочек повесим покрупнее, и пусть сидит гражданин до двухтысячного года.

Задержанный протестующе вскинул руки и сник.

Тело второго браконьера выдернули со дна ерика вместе с переметом, украшенным огромными, со страшной заточкой крючками. Упав в воду, он насадился сразу на четыре крючка, причем один вошел в тело очень глубоко – вонзился в кость. Автомат валялся там же, на дне ерика – воткнулся стволом в ил, даже искать особо не пришлось.

В кармане браконьера нашли размокшее удостоверение экспедитора АОЗТ – акционерного обществе закрытого типа «Тыюп» Ибрагима Тенгизовича Карамахова. Удостоверение было заполнено черной шариковой ручкой, поэтому вода и не смыла запись.

– Еще один славянин, – Папугин недобро усмехнулся. – Я противник того, чтобы всех гнали под один штамп «лицо кавказской национальности», но когда попадаются такие, – он ткнул ногой тело Карамахова, – то невольно приходится соглашаться: а ведь это действительно лицо кавказской национальности. Без роду, без племени, без родителей, без прошлого, без устоев, без родины, без чувства благодарности к тем, кто его вскормил и воспитал.

Он повертел в руках мокрое, с картоном, вылезшим из матерчатой оболочки, удостоверение Карамахова, вздохнул.

– Вот теперь с Оганесовым началась настоящая война. То, что было раньше, – цветочки.

Комбриг поморщился. Не он затеял эту войну, не он первым нажал на спусковой крючок автомата, все это сделал не он, но воевать-то заставляют его.

– Труп обыщите как следует, изъятые предметы и документы запротоколируйте, – приказал Папугин. – Тело отправьте в морг, здесь не держите. Не то оно на жаре очень быстро протухнет.

– Может, нам его похоронить? – предложил мичман Овчинников.

– Еще чего! АОЗТ «Тыюп» и похоронит. Если они не соизволят к нам приехать, мы сами отвезем к ним жмурика.

– А если они от него откажутся, товарищ капитан первого ранга?

– Не откажутся. У бандитов это не принято.

Караган, не переставая ругаться, шлепал себя ладонью по крепкой шее, давил комаров десятками – каждый раз после шлепка из-под ладони выбрызгивала кровь. Шея у него сделалась красной, как у мясника. Караган не обращал на это внимания, матерился, долбил ладонью шею и стаканами пил коньяк.

Футболист сидел напротив него, закинув нога на ногу и с отрешенно-рассеянным видом изучал ногти на пальцах. Потом посмотрел на часы:

– Через сорок минут у меня тренировка.

– Подождет твоя тренировка, – прорычал Караган в ответ и залпом одолел очередной стакан коньяка – хмель не брал его, – не рассыпятся ни твои игроки, ни ты сам. Тут такое дело, – он вновь опечатал ладонью шею, – Ибрагишка убит, а Пропеллер находится у них в руках… Шеф вернется из своей командировки, нас на колбасу пустит. Пирог этот надо разделать до приезда шефа.

– Разделать и сожрать, – Футболист дернул углом рта.

– Ясно одно – ни Пропеллера у них быть не должно, ни тела Ибрагима. Вот так. Что хочешь, то и придумывай.

– И придумывать нечего: Пропеллера убить, тело Ибрагима выкрасть.

– Убить? – взгляд Карагана сделался осмысленным, он налил себе еще коньяку. – Выкрасть?

– Да, убить. Да, выкрасть. Одного убить, а другого выкрасть, – Футболист подвигал челюстью из стороны в сторону.

– Хорошая у тебя голова, Футболист, – похвалил Караган. – Четко работает. Мысли умеешь правильно формулировать. Коротко. Остается только выполнить твои ценные указания.

– Учись, пока я жив, – пробормотал Футболист невнятно, он не мог понять, всерьез Караган вещает насчет хорошей головы или это обычная подначка, некая форма подтрунивания.

Караган выпил еще коньяку, очередную опустошенную бутылку швырнул себе под ноги. Поднялся с места.

– Решено! Пропеллера к ногтю, Ибрагишку выкрадем и на дно Волги пустим – пусть сомы схавают его.

Футболист втянул сквозь зубы воздух, шумно выдохнул и пружинисто, будто бы подброшенный чем-то изнутри, вскочил, вывернул руку, чтобы Карагану был виден циферблат часов, стукнул по стеклу пальцем.

– Я опаздываю на тренировку, – произнес он и исчез.

Сторожа городского морга нашли утром храпящим в кустах – храпел он так, что вороны, жившие на здешних деревьях, поспешно покинули свою родовую территорию. Ворота морга были открыты, колючее утреннее тепло вползало в помещения, размораживая покойников. Время было уже позднее для рабочей Астрахани – половина девятого. Сторожа немедленно растолкали.

– Эй, дядя!

Тот долго не хотел просыпаться, отчаянно лягался, не открывая глаз, хватался пальцами за обломки кирпичей, валявшиеся рядом: