Текст книги "С войной не шутят"

Ружья, чтобы случайно не ушли под воду, привязали к бортам лодки, врубили мотор и, тихонько, думая, что так обеспечат малую скорость и обезопасят себя, двинулись домой.

Очень скоро поняли, что мотор им совсем не нужен, а если и нужен, то для обратного реверса, чтобы сдерживать лодку, – слишком уж раскочегарилась вспухшая по весне река – несла так, что дух захватывало. Любого другого седока река бы мигом уволокла на дно, только не двух Иванов: река была хитрая, а они были еще хитрее, лодка неслась по воде, не задевая ни за одну льдину, ни за один островок, обрамленный искрящимся белым подбоем. Только шуга скрипела, скребясь о борта, да над головой кричали птицы. Дух вышибало от такой бешеной гонки, да розовые облака взмывали над охотниками.

Там, где река была пошире, а течение помедленнее, они успевали осмотреться, восхититься природой. Нет все-таки на свете природы красивее, чем на севере, – никакой юг не сравнится. Даже сердце останавливается от здешней красоты – такая она.

Через двадцать минут река Бельча разделилась на три русла. Одно, с ревом обогнув старую, раздернутую временем на несколько частей скалу, уносилось в голые пихтовые заросли, вставшие на берегу слева, второе русло уводило вправо, третье, самое спокойное, уплывало вдаль и вгрызалось в тайгу в полукилометре от развилки.

Пошли по самому спокойному рукаву, по центровому и, как часто бывает в таких случаях, ошиблись – обманула их река. Едва вонзившись в лес и разогнав в стороны деревья, наломав по берегам немало стволов, рукав делал один резкий поворот, потом второй и сразу же – третий.

За третьим поворотом начинался опасный затор, услышать, учуять, увидеть который было нельзя – поворот был скальный, вода облизывала огромный каменный обабок. Обабок закрывал обзор, в общем, охотников вынесло прямо на затор.

Затор – неровный, ломаный, спекшийся, кое-где резко взметнувшийся в небо до высоты обабка, был страшен, его надо было брать динамитом, обойти эту гибельную штуку было невозможно. Лодка шла прямо на затор. Овчинников только и успел сделать – выхватил из кобуры нож, чтобы всадить его в затор и задержаться. То же самое сделал и Кудинов – они сработали синхронно, оба знали, как надо действовать в таких случаях.

Мотор буркнул пару раз и заглох, вода зашипела злобно, разгоняясь перед каменным варевом льда, – она специально хотела долбануть лодку с людьми о стальную твердь затора.

В голове у Овчинникова мелькнула мысль: «Только бы не вынесло на ледолом, где неба не видно, – лед стоит вровень с деревьями, только бы… Если вынесет на более-менее плоское место – один шанс из сотни на спасение имеется, но если всадимся в крутизну – шансов никаких. Ни одного. Спаси, Господи!»

Не повезло охотникам. Лодку завертело, закрутило, ударило о затор в высоком месте. Овчинников удачно всадил нож в лед, в расщелину и повис на рукоятке. То же самое удалось сделать и Кудинову – он также сумел закрепиться, застонал, выплевывая изо рта кровь – разбил себе зубы, скосил глаза в сторону:

– Ваня, жив?

– Жи-ив.

Лодку вода оттерла в сторону и перевернула – вся добыча ушла под воду. Вместе с нею – и два новеньких пятизарядных ружья.

Через несколько секунд под водой раздался громкий хлопок – Овчинников его не только услышал, но и почувствовал: боль пронзила Овчинникова от ног до самого крестца, он не сразу сообразил в чем дело, но потом понял – в одном из ружей произошел самоспуск и в стволе разорвало патрон.

Ноги с силой тянуло под затор, взобраться на скользкий ледяной взгорок не было возможности.

Руки слабели, происходило это быстро – держаться на черенке ножа было тяжело. Овчинников повернул налитые кровью глаза в сторону напарника:

– Иван, я долго не продержусь!

– Я тоже, – просипел тот в ответ.

Овчинников запрокинулся всем телом назад, глянул вверх. Прямо над головой висело огромное яркое солнце. Весна. Умирать совсем не хотелось. Почему все так несправедливо получается: другим – радость, а им с Иваном Кудиновым – смерть? Солнце, висевшее над головой, было ласковое, в половину неба, рождало слезы и немой вопрос: неужели? Неужели они с Кудиновым погибнут? А еще будет хуже, если кто-то из них останется в живых… Что он тогда будет говорить жене своего погибшего товарища?

Овчинников перехватил руку, попытался подтянуться – под телом его жадно и страшно заурчала вода, захлопала пузырями, залопотала, Овчинников захрипел. Понял с испугу – сейчас сорвется. Все, держаться больше нет мочи, руки онемели, стали деревянными, а главное – никакой силы в руках уже нет, истаяла сила.

– Ива-ан! – прохрипел Овчинников. – Прощай, Иван!

Он напрягся, выдернул из расщелины нож, и в следующий миг Овчинникова уволокло под затор.

Его долго тащило по дну, лицом скребло о какие-то камни, больно ударило о тяжелый выворотень, вросший прямо в дно, в плоть реки, потом еще раз ударило о топляк, приподнявшийся одним боком над камнями. Овчинников старался держаться до последнего, засекать все, что он видел, вдруг на том свете пригодится? Но не пригодилось: в следующее мгновение его ослепило солнце.

Затор оказался не таким громоздким, каким виделся с первого взгляда, – течение метрах в пятидесяти от горловины отрубило у него хвост, дальше вновь начиналась чистая вода. Овчинников не верил в то, что жив. Поспешно зашлепал ногами и руками, подгребая к берегу. На несколько секунд перестал грести, огляделся – нет ли рядом Ивана Кудинова?

Кудинова не было. Иван Кудинов всплыл минуты через три. Его выбросило из-под затора снарядом катапульты – перевернулся несколько раз и крестом распластался на поверхности воды. Кудинова понесло к следующему затору.

– Ива-а-ан! – отчаянно закричал Овчинников, развернулся, забарахтался в воде, стремясь как можно быстрее добраться до Кудинова.

Но Кудинов уже очухался – ледяная вода кого угодно приведет в чувство, – перевернулся на живот и, тяжело бухая ногами, обутыми в высокие, подвязанные под коленкой кожаными шнурками сапоги, поплыл к берегу.

Тут Овчинников обнаружил, что место это совсем мелкое, по пояс, встал на дно и заревел обрадованно:

– Ива-а-ан!

Полдня они потратили на то, чтобы вызволить из ледяного затора помятую лодку, еще полдня пробовали достать свои ружья. Лодку они вызволили, ружья – нет. А потом еще день сплавлялись по реке к людям, гребя обломками двух старых жердей, найденных на берегу реки, – мотор им также не удалось достать со дна Бельчи. Если бы предстояло идти против течения – никогда бы не выгребли. А так повезло – словно бы жизнь свою по второму разу из рук Господа получили…

Мичман вздохнул, нервно пошевелил ртом – показалось, что вновь разбил себе губы обо что-то твердое, во рту у него сделалось солоно. Он снова вздохнул.

– Вот такая чрезвычайно добычливая охота стряслась у меня с напарником, Пашок, – сказал он. – Самая, можно заметить, добычливая. Но это не означает, что самая удачная… Или удачливая. Какое слово хочешь, то и принимай.

Мослаков перевернулся, сполз животом к воде, выхватил из нее одну пивную бутылку, примерился, чем бы открыть. Овчинников потянулся рукой к бутылке, расправил на ней отклеившуюся этикетку с надписью «Пиво Жигулевское», потом ловко подцепил пробку нижней челюстью. Легкий хлопок – и пробка полетела в песок.

– У нас в Якутии пиво все так открывали – нижним зубом. Будто клыком. Хлоп – и нет пробки!

– Русские офицеры пиво открывают другим способом, – Мослаков шлепнул веткой себя по плечу, сбивая слепня. Потом он выщелкнул из рукояти макарова обойму, проверил, нет ли в стволе патрона, – патрона в стволе не было. Паша потыкал макаровым в воздух. – Демонстрирую, дядя Ваня, как русские морские офицеры открывают пиво.

Оттянул затвор, из потертого, угрюмо поблескивающего сталью ствола вылез небольшой торчок – само дуло. Образовалась ступенька. Мослаков наложил эту ступеньку на пробку, чуть поддел, и жестяная нахлобучка полетела в песок.

– Лучшей открывалки пробок, чем пистолет Макарова, в мире не водится, – сказал Мослаков.

– Ловок, парень, – восхищенно проговорил мичман, – я этот пистолет сотню раз держал еще в геологической партии и ни разу не приспособил под такое дело.

– Век живи – век учись…

– … И дураком помрешь.

Мослаков отхлебнул пива из бутылки, восхищенно затянулся хлебным духом.

– Все, дядя Ваня, пора подавать раков. Ты какое самое лучшее пиво пил?

– «Жигулевское».

– А я – немецкое. «Будвайзер». И не просто «Будвайзер», а белый «Будвайзер».

– Переведи на русский язык. Что это?

– Пиво с яблочным соком.

– С яблочным соком? Что-то новое. Разврат, и только.

– Не новое, а старое. Такое пиво пили в Германии еще при Бисмарке. И даже раньше – в восемнадцатом веке.

И раки, и уха получились на славу. Лениво, едва приметно текло время. В такую жару не хотелось даже шевелиться, не то чтобы двигаться или ходить.

Мослаков сел в воду – вода закрывала тело лишь до пупка, передвинулся влево, забираясь в тень куста, все манипуляции он производил с открытой бутылкой пива. На этот раз передвинулся удачно – вода доставала ему до ключиц.

– Вот так, дядя Ваня, мы будем сидеть до вечера. Иначе изжаримся живьем. А вечером покатим в мою родную деревню.

Мичман со стоном осушил еще одну бутылку пива и также залез под куст – духота действовала одуряюще, в ней исчезли все звуки: не было слышно ни стрекота кузнечиков, ни звона цикад, ни жужжания шмелей, ни всплесков одуревших рыб – все умерло, растворилось в оглушающей жаре.

В низовьях Волги жара переносилась гораздо легче, чем где-нибудь под Воронежем или в окрестностях Липецка. Воздух здесь суше, каленее, звонче, он не обжигает дыхание, дает возможность двигаться.

Длинная старенькая баржонка, склепанная из «паровозного» металла, – ей сносу не было, – которую арендовали в «Волготанкере», раскалялась так, что на нее нельзя было ступить даже в сапогах – по-змеиному шипела, дымясь и сгорая, резина подошв; тряпка, брошенная на разогретое железо, ворочалась, шкворчала, будто попала в костер, на угли; упаси Господь было прикоснуться к металлу голой рукой – госпиталь обеспечен надолго.

Самое трудное в такую жару – заправка сторожевиков: топливных насосов не было, изобрести что-нибудь, используя природную смекалку русского мужика, не удалось. Матросы вручную, пыхтя и обливаясь потом, катали к кораблям бочки, надрывались. В такие минуты командир бригады объявлял авралы и офицеры работали на заправке наряду с матросами.

Капитан-лейтенант Никитин не уберегся, зазевался и угодил ногой под бочку с соляркой. Майор медицинской службы Киричук обследовал ногу и выписал капитан-лейтенанту Никитину на неделю бюллетень.

Обследуя Никитина, он каждую минуту поглядывал на часы – на семнадцать ноль-ноль на главной площади города был назначен митинг: предстояло выбить демагогов из города и утопить в Волге.

Папугин на политическое увлечение майора медицинской службы смотрел сквозь пальцы: увлечения Киричука – это его личное дело. Комбрига заботили другие вопросы: не хватало денег на то, чтобы попрочнее, поосновательнее осесть на этой земле, не хватало горючего и средств на зарплату, на Каспии началась война не только с нарушителями границы, но и с азербайджанскими, казахстанскими, туркменскими судами – бывшими своими, словом, началась война с браконьерами.

Браконьеры никак не хотели признавать, что они не имеют права губить рыбу, как раньше, – а раньше они бессчетно вскрывали осетров, икру вываливали в ведра, туши рыб отправляли в воду. От браконьеров Папугин уже получил несколько угрожающих писем.

Беспокоил и Оганесов со своими наездами, с кознями и сюрпризами. Три дня назад, например, на базе был отключен свет. Ночью. Была обесточена даже аварийная система. Хорошо хоть на запасной аварийке стояли сильные аккумуляторы – из Баку вывезли, не поленились, – на них и продержались до утра, а так связь со сторожевиками, находящимися на дежурстве в низовьях реки и в море, была бы прервана. Факт для пограничников недопустимый. Это – ЧП.

Обстановка на море сложилась тяжелая. Гордые горцы, незаконно промышлявшие осетров на Каспии, пообещали Папугину, что сожгут его корабли.

Едва погас свет на базе, как через несколько минут оказался обесточенным жилой дом – там тоже сделалось черным-черно. Взять обесточенный слепой дом было просто – в темноте даже лица нападающего разбойника не увидишь. Папугин, примчавшийся на базу в трикотажных спортивных штанах с отвисшими коленями, срочно послал на охрану жилого дома несколько автоматчиков.

– Сидите там до утра, – приказал он автоматчикам. – Вдруг какая нибудь банда налетит… Ежели что – стреляйте!

Легко сказать – стреляйте, но как быть, если патроны матросам выданы на этот раз холостые? А у бандитов холостых патронов не бывает, ни «кабаны», ни «быки» вообще не знают, что такое холостые заряды.

Автоматчики, матерясь, отправились на дежурство, которое впору было сравнить с боевым.

– Не держите на меня зла, сынки, – напутствовал их Папугин, – я в этом не виноват. Вчера пришел циркуляр из Москвы… Боевые патроны запретили выдавать на дежурства.

Автоматчики засели на лестничных площадках жилого дома и не смыкали глаз до рассвета. Но дом так никто и не атаковал.

Утром, когда рассвело, Папугин поднял на ноги всех офицеров, находившихся на базе. Вызвал также специалистов из конторы, именующейся, как в тридцатые годы, коротко и ясно «Горэнерго». Стали искать причину: куда подевался ток? Не ушел же он бесследно в землю, в конце концов. На выходе из подстанции все нормально, электричество есть, медные шины от напряжения даже потрескивают, а на входе в энергоузел базы тока нет – пропал… Куда делся? Кто украл?

Пошли вдоль кабеля, проложенного в земле, по меткам – в едва приметные бугорки, в бурьян и в остья спаленных жарой кустов были воткнуты железные дощечки, помечающие прокладку кабеля, – и через два часа наткнулись на ровную, словно бы по линейке вырытую узкую траншею. Без труда определили: работала легкая землеройка – немецкий экскаватор. Кабель был вытащен из земли на большом участке – четыреста метров и аккуратно обрублен с обеих сторон.

Как это удалось сделать злодеям при неснятом напряжении – никому не ведомо. Но факт остается фактом: кабеля не было.

Мастер, приехавший из «Горэнерго», присвистнул:

– Тю-ю-ю! Сорок шесть лет живу на белом свете, а такого никогда не видел, чтобы полкилометра кабеля вырубить под напряжением?! Тю-ю!

Папугину было не до рассуждений.

– Сколько времени понадобится, чтобы восстановить кабель?

Мастер сдвинул на нос старую соломенную шляпу, почесал затылок, поросший жидким слежавшимся пушком:

– Не менее двух дней.

– А если подогнать?

– Если подогнать? – мастер вновь почесал пальцем затылок, задумчиво подергал вялой нижней губой. – Не менее двух дней.

Папугин грустно рассмеялся.

– Ясно.

– Только вот вопросец есть, гражданин командир, – голос мастера сделался грустным, вкрадчивым. – Кто будет оплачивать работу? Вы?

– У нас нет таких денег.

– Тогда кто?

– Город.

– Город и без того сидит у нас вот здесь, – мастер похлопал себя ладонью по кирпичной шее. – Сел и ноги свесил. Должен уже такую сумму, что и произносить неприлично.

– Буду просить, чтобы оплатила Москва, – удрученно проговорил Папугин. Он хорошо знал, что Москва не даст ни рубля.

– Це другое дило, – на украинский манер произнес мастер удовлетворенно. Он не знал того, что знал Папугин.

У Оганесова было плохое настроение – лысина сплошь покрылась аллергическими пятнами, стала леопардовой – верный признак того, что шеф не в духе и на глаза ему лучше не попадаться.

Его ближайший помощник Игорь Ставский – такой же близкий, как и сын Оганесова Рафик, – неодобрительно относился к разным переменам в настроении: человек всегда должен находиться в ровном состоянии духа, разные внешние – и внутренние тоже – раздражители не должны действовать на него, и поэтому без опаски вошел в кабинет…

Войдя, столкнулся с таким уничтожающим чугунным взглядом, что незамедлительно развернулся на сто восемьдесят градусов и исчез.

Он думал, что вдогонку ему шеф метнет тяжелый письменный прибор или каменную пепельницу, собьет с ног, но Оганесов этого делать не стал.

– Ну как он там? – спросил Ставского Караган – приземистый краснолицый бригадир «быков», повел головой в сторону начальственной двери. – С той ноги встал или не с той?

– Пока к нему не ходи – опасно. Пристрелить может.

– Понятно…

У Оганесова было полно забот – с конкурентами, с пограничниками, с группой московских «братков», получивших заказ убрать его… А тут еще пришли неприятные известия с Канарских островов, куда Оганесов через коммерческие банки перевел часть своего капитала да еще часть перевез наличностью… И собирался перебросить еще столько же.

Старость свою Оганесов решил провести в этом райском месте – на Канарах. Температура круглый год плюс двадцать четыре градуса, чистое голубое море, белый песок пляжей, казино, музыка, роскошная вилла, которая куплена год назад и отремонтирована по европейским стандартам, рестораны, рыбалка на марлина и гонки по океану на катерах. Все это у Оганесова уже есть, осталось только поставить здесь, в России – в Астрахани, Москве, Питере, Ростове, Волгограде, Калининграде, Екатеринбурге, Красноярске, Находке, где у него имелись собственные фирмы, – точку и переместиться на божественные Канары.

Бизнес же, отрегулированный, смазанный, работающий без скрипа и сбоев, он собирался передать сыну. Рафик – преемник достойный.

Но… Всегда, блин, отыщется какое-нибудь «но»: жизни в России без этих «но» не существует, каждый день приходится перепрыгивать через какой-нибудь забор – то один сюрприз нарисуется, то другой… Тьфу! То пограничники, то московские залетки, то… Еще раз тьфу!

На Канарах Оганесов работал с могучим компаньоном – с самим Джоном Палмером по кличке Голдфингер – Золотой Палец.

Золотой Палец прославился тем, что ограбил бронированные хранилища одной крупной страховой компании под Лондоном – недалеко от аэропорта Хитроу, и положил себе в карман ни много ни мало три тонны золота.

Знающие люди, в том числе и эксперты, оценили потом это золотишко в сумму более чем приличную – тридцать миллионов фунтов стерлингов.

Все знали, что добычу взял Золотой Палец, но ни один следователь, ни один криминалист, ни один судья не смогли доказать, что это сделал он. Золотой Палец помахал туманному Альбиону ручкой и переместился на райские Канары.

Ныне он там отдыхает и наслаждается жизнью.

Но вскоре это Золотому Пальцу надоело, и он решил придумать что-нибудь «такое-этакое», и придумал – недаром он был Золотым Пальцем, человеком с роскошными мозгами, – изобрел «тайм-шер», который докатился и до России и стал здесь популярным. «Тайм-шер» – это некого рода «совместная собственность», а на самом деле – пожизненное бронирование мест в отелях Канарских – и не только Канарских – островов.

Владелец «тайм-шера» заранее знает, куда он поедет отдыхать, это место он оплатил загодя и будет владеть им с такого-то числа по такое-то. И он действительно будет там, хотя насчет «владеть» – штука очень сомнительная. Он будет владеть лишь воздухом да собственной тенью в роскошных гостиничных апартаментах. Всем этим владеет Золотой Палец.

Даже если клиент захочет потом переместиться куда-нибудь еще, в уголок не «тайм-шерный», то не сумеет: он будет привязан к отелю деньгами.

А отелей этих у Золотого Пальца на Канарах видимо-невидимо. И в Европе, в самых благословенных местах – тоже видимо-невидимо…

Золотому Пальцу понравилась новая Россия, перемены, происшедшие в ней, дух анархии и финансовой вольницы, накативший на нее, – все это Голдфингеру было по душе, и он стал искать контакты с Россией.

Золотой Палец нашел их очень скоро – первый человек, прибывший на Канары из России расслабиться, потешить желудок вкусными напитками, с которым он поспешил встретиться и провести переговоры, был Оганесов. Они поняли друг друга, Голдфингер и Оганесов, они были ягодками одного поля.

Оганесов вошел в долю к Голдфингеру, а тот закачал в Россию двести миллиардов песет наличными. Это была гигантская сумма, почти полтора миллиарда баксов. Оганесов перебросил Голдфингеру свою личную гвардию – «быков», которые за хозяина перегрызут глотку кому угодно, даже самому главному полицейскому на Канарских островах. Начальником охраны Оганесов назначил бывшего кагэбэшника-спецназовца в чине полковника, и разное местное – канарское – хулиганье в виде разных слабонервных мафиози мигом притихло.

Золотой Палец был очень доволен и полковником, и «братками», в карман Оганесова потекли денежки с Канар. На один из швейцарских счетов.

«Быкам» из бывшего Союза на Канарах не смог противостоять никто.

А вот сейчас выяснилось, что за Голдфингером в течение нескольких лет следила СЕСИД – испанская спецслужба.

– СЕСИД, СЕСИД, – мрачно пробормотал Оганесов, – откуда же ты взялась, сука такая? Или взялся, не знаю, как будет правильно. А? – он сплюнул себе под ноги, медленно подвигал нижней челюстью.

Если бы это была не «безпека», не испанский КГБ, проклятый, он бы показал этой конторе, где раки зимуют и как в мае мяукают кошки, но со всесильной мадридской «конторой глубокого бурения» ему не сладить, до нее вообще не добраться, а если доберешься и ткнешь пальцем в ее резиновый бок, то незамедлительно объявится какая-нибудь кусачая гадость с ядовитой пастью либо сверху свалится здоровенный кирпич и тогда надо будет набирать вторую, третью, четвертую космическую скорость, чтобы успеть выскочить из-под него.

– Тьфу! – Оганесов вновь сплюнул себе под ноги.

А тут еще эти пограничники. Надо эту головную боль побыстрее выкурить из Астрахани…

Оганесов нажал на кнопку звонка. В двери неслышно появилась секретарша – худая, с резкими чертами лица Дина застыла в проеме словно немой вопрос.

– Карагана ко мне! – приказал Оганесов. – И Футболиста! – Он недовольно поморщился, будто на зуб ему попал камешек и вышелушил пломбу. – А то этот спортивный деятель заглянул ко мне с козлиным лицом и испарился, словно под репку ему перца сыпанули.

Слишком уж типичной была внешность у Игоря Ставского, настолько он походил на бывшего офсайдера, перешедшего на тренерскую работу, что все его звали Футболистом или Футбольным тренером. Несколько раз Оганесов собирался прогнать его, но каждый раз оставлял.

– Есть Карагана и Футболиста к вам, Георгий Арменович, – бесстрастным голосом проговорила Дина и исчезла за дверью.

Оганесов одобрительно хмыкнул: хорошее качество для секретарши – исчезать словно дух бестелесный.

Через несколько секунд Караган и Футболист навытяжку стояли в кабинете Оганесова, будто два сержанта перед полковником.

– Ну что там погранцы? – скрипучим голосом поинтересовался Оганесов.

– Колупаются, – красное лицо Карагана покраснело еще больше. Он тяжело переносил жару. – Два дня без электричества как минимум сидеть будут.

– Лучше два года, – пробурчал Оганесов.

– Могут и три дня просидеть, – добавил Караган, – такая перспектива у них тоже есть.

– Три дня без электричества – это, конечно, мура, пустячок, но пустячок приятный, – сменил гнев на милость Оганесов, уселся в кресло – он только что обнаружил, что все это время стоял. – Мелочами, пустячками их все время надо беспокоить. Кого-нибудь растворить в серной кислоте, подорвать причал, командиру устроить железнодорожную катастрофу, грузовик с моряками опрокинуть в овраг – все время должно что-нибудь происходить. Погранцы должны постоянно ощущать, что земля горит у них под ногами и будет гореть до тех пор, пока эти зеленозадые не уберутся отсюда. Понятно?

– Так точно, – готовно прогудел Караган.

– А тебе, Футболист?

– Я вот думаю, какую бы еще пакость устроить пограничникам… – Футболист глубокомысленно пощипал пальцами верхнюю губу. Идея выкопать электрический кабель у пограничников принадлежала Футболисту. Пустячок, конечно, как говорит шеф, а приятно.

– Правильно думаешь, – поддержал потуги Футболиста Оганесов, – этих лохов надо тревожить и по-большому, и по-маленькому. Чтобы подметки горели даже в сортире.

– Я так и делаю, шеф.

– На неделю я должен покинуть Астрахань, – сказал Оганесов, – надо срочно слетать на остров Мэн, к Джону Палмеру, утрясти кое-что.

Оганесов неожиданно замялся – в голове мелькнула внезапная мысль: а надо ли лететь? Лицо его тяжело обвисло, нижняя губа оттопырилась, обнажив золотые коронки, на лбу появился пот. Вдруг его этот испанский КГБ возьмет за брюхо?

Лишаться свободы, пусть даже такой противной, как российская, не хотелось. А с другой стороны, под угрозой деньги, которые он вложил в структуры Голдфингера. В общем, лететь надо.

– Утрясу и вернусь обратно, – проговорил Оганесов угрюмо. – Ты, Караган, – Оганесов тяжело посмотрел на своего краснолицего помощника, – и ты, Футболист, – он перевел взгляд на Игоря Ставского, – отвечаете за борьбу с погранцами. По этой части вы остаетесь за старших. Не спускайте с них глаз, все время кусайте за задницу, понятно? Пока они не переберутся куда-нибудь в Нижний Тагил или в Петропавловск-Камчатский. Понятно?

– Так точно! – по-военному рявкнул Караган. Открыл рот, чтобы спросить насчет оганесовского сына Рафика – он вроде бы второе лицо в фирме, ему всем командовать надо.

Оганесов понял, что хотел спросить Караган, и опередил его:

– Рафик летит со мной!

На базе бригады появился новый служака. Ополченец, можно сказать. Кот по прозвищу Каляка-Маляка. Кот был весь перекошенный, частично недоделанный, ломаный-переломанный, больше походил на смятую консервную банку из-под американской «гуманитарной» ветчины, чем на кота.

Глаза у него были разные – один пронзительно-голубой, с острым зрачком, в котором опасно проблескивал огонь, другой – вяловато-желтый, добродушный, ленивый, со зрачком-чечевичкой.

Похоже, в Каляке-Маляке соединились несколько самых разных котов. Ходил он криво, едва ли не боком, но при этом был проворен, орал хрипло, но умел быть нежным.

Каляка-Маляка не боялся начальства, любил сырую рыбу – как все коты, но не любил сметану – качество, которым другие коты не отличались, дрался с собаками – подрался даже с добродушным рыболовом Чернышом, но, подравшись, очень быстро помирился – понял, что Общий Любимец – такой же служака на базе, как и он. Не боялся обжечь лапы об ошпаривающее железо причальной баржи и рычал на чаек – те его откровенно раздражали. Очень наглые, очень неприятные были птицы.

Пока Каляка-Маляка служил на берегу, но в ближайшем будущем его собирались перевести в «плавсостав». В отличие от матросов, которые были закреплены за своими «пароходами» и не имели права выбора, у Каляки-Маляки был выбор: он мог прописаться на любом корабле. Какой «пароход» ему понравится, на том он и остановится.

Прибытие рафика из Москвы встретили с радостью – капитан-лейтенант Мослаков с мичманом Овчинниковым разом обрели на базе статус национальных героев. Тем более что прибывшие привезли с собой пять баранов. Несмотря на жару, бараньи туши доехали до Астрахани благополучно, ни одна не испортилась. Вот что значит сухой воздух юга, это он сберег мясо.

Начальник штаба Кочнев, который побывал в Афганистане еще мальчишкой, – попал туда необстрелянным морским лейтенантиком и принял боевое крещение вместе с ротой морской пехоты, – рассказывал, что там тоже, несмотря на жару, мясо не гниет. Покрывается тоненькой, будто полиэтиленовая шкурка, пленкой и не гниет. Так и волгоградские бараны – гонорар за то, что Мослаков с Овчинниковым сделали крюк и подбросили волгоградских казаков на сходку в Ростов.

В сам Ростов осторожный Мослаков въезжать не стал, высадил кудрявых молодцов в новеньких казачьих фуражках и синих штанах с лампасами в двадцати метрах от поста ГАИ, сторожившего городские ворота, и казаки правильно поняли его, засмеялись одобрительно:

– Мудро поступаешь, моряк. Любо.

Мослаков смущенно потер шею:

– Не хочу воевать со здешними властями.

Казаки снова засмеялись.

– Здесь берут плату за въезд, – сказал старший из них, усатый гигант с тронутым оспой лицом. – Знаешь об этом?

– Нет.

– Но это еще не все. В сотне метров от поста, уже в городской черте, обязательно будет стоять «жигуленок» с двумя людьми. Оба в форме ГАИ. Один жезлом орудует, машины останавливает, другой в кабине сидит, мзду принимает.

– И сколько же он берет? И за что?

– За что? За воздух. А берет по-разному. Это зависит от количества звездочек на погонах собирающего мзду.

Казаки заплатили за проезд хороший бакшиш – дали несколько бараньих туш. Не просто заплатили, а переплатили, сделали это специально – поняли станичники, что русским людям, изгнанным из Баку, живется нелегко. Когда прощались, то сказали Мослакову:

– Ежели будет туго – зови нас. Приедем и всем, кто вас будет обижать, перья в зад вставим, чтобы впредь неповадно было. Понял, моряк?

– Понял, чем еж ежиху донял…

Когда Мослаков узнал, что происходило в его отсутствие на базе, то невольно подумал о казаках – те ведь могут, имеют полное право сделать то, что не могут сделать люди, находящиеся на государственной службе. У нас ведь ныне как: вольному воля, что хочешь, то и делай. И никто тебя в партком, как в прежние времена, не потащит, руки никто выкручивать не будет.

Рассказал он о казаках начальнику штаба Кочневу. Тот помял пальцами одну щеку, потом – другую, вздохнул:

– Нельзя. Мы все-таки на государевой службе находимся, нам закон писан, а казакам, может быть, не писан. Они натворят, а отвечать придется Папугину энд Кочневу. Хотя что-то придумать надо обязательно.

– Что именно?

– Пока не знаю. Но, Паша, будь уверен, придумаем.

– Слушай, Футболист, – Караган сидел в тени высокой густой шелковицы и пил чай.

Чай он пил по-казахски – из большой, похожей на тарелку для супа, пиалы, густо забеленный молоком. Ставский сидел напротив и тоже пил чай. Только по-европейски, как это положено на юге Франции, где-нибудь в аристократической Ницце или столице капитанов Марселе, – с коньяком.

– Ну, – лениво отозвался Ставский.

– Я вот о чем думаю…

– О чем?

– Как и велел шеф, о зеленожопых.

– Верно. Если мы не сможем взять их в лоб, то надо будет пойти другим путем и развалить их изнутри.

– Каким образом?

– Переманить кого-нибудь из офицеров к себе. Зарплата-то у них – тьфу! – Караган сложил пальцы в дулю и показал их Футбольному тренеру. – К пальцу прилипнет – не отскребешь. А у нас зарплата: берешь в руки – маешь вещь.

Футбольный тренер наморщил лоб – переваривал информацию.

– Хорошая мысль, – наконец одобрил он. – Батьке Оганесову понравится. Но только как к этим офицерам подобраться?

– Это дело техники. Среди них есть ведь люди, которые не только рубли и доллары любят, есть такие, что даже на монгольские тугрики смотрят с вожделением. Есть ведь?