Текст книги "Командир Гуляй-Поля"

– Пошел в степь! – скомандовал он.

Секретарь варты заскулил.

– Пошел в степь, кому сказали! – разъярился Ермократьев.

Молодой человек заскулил громче:

– Ы-ы-ы!.. Не надо! Не делайте этого… – спиной попятился он от Ермократьева.

Тот уперся концом штыка молодому человеку в живот, надавил чуть.

– Кому сказал, пошел в степь! Мордой к горизонту, – Ермократьев выбросил перед собой руку, – и вперед!

Секретарь варты попятился спиной в степь, на то, чтобы повернуться, у него просто не было сил, кожа на бледном лице молодого человека сделалась прозрачной, стали видны все мелкие кровеносные жилочки, изо рта вырывалось запаренное дыхание, губы тряслись.

– Трясешься, как осиновый лист, – продолжал яриться Ермократьев, – а когда моих ребят вешал, не трясся… Доволен был.

– Да не вешал я!

– Вешал!

Расправа принимала бессмысленный оборот, в ней присутствовало палаческое начало, и это было противно Махно – подобных вещей Нестор насмотрелся вдоволь, когда его самого приговорили к смертной казни, потом не раз сталкивался с издевательствами в Бутырке, – он видел то, чего не видели другие…

– Довольно! – произнес он тихо, вытащил из кармана пистолет и, не целясь, навскидку, выстрелил в секретаря варты. Тот охнул и спиной полетел на землю, в почерневшую лужицу крови, оставшуюся после расправы над его шефом.

В глухой страшной тиши не раздавалось теперь ни одного звука, даже ветер и тот перестал тянуть свою бесшабашную мелодию, лишь солнце заливало недобрым светом землю… Будто кровью.

– Ты чего, Нестор Иванович? – повернул к Махно яростное лицо Ермократьев. – Зачем спектакль испортил?

– Довольно издеваться, Паша. – Махно мрачно повысил голос: – Не мужское это дело! Не надо унижать человека перед смертью.

Ермократьев недовольно крякнул, дернул головой, словно бы его пробил электрический ток и замолчал.

Вновь установилась страшная глухая тишина.

– Этих – отвести подальше от дороги, связать и оставить там – пусть отдыхают, – ткнув пальцем в пленных, велел Махно. Ему не хотелось проливать лишнюю кровь. С палачом они разделались, а остальных можно пощадить.

– Ка-ак? – вновь повернул к нему яростное лицо Ермократьев. – Они же – убийцы!

– Так надо, Паша, – сказал Ермократьеву Махно. – Не то о нас такая же слава поползет. Как о Мазухине… – Он покосился на погон, висящий у него на левом плече, потом на тот, что украшал его правое плечо. Хорошо, конечно, лежали погоны, но блесткое золото это надо было снимать…

– Нет! – протестующе мотнул головой Ермократьев.

– Мой приказ – это закон. А законы в наших рядах не обсуждаются.

Пленные заволновались. В небе вновь нежно, тонко, вдохновенно зазвенел жаворонок, переместился по пространству, голос его сделался громче, он нес успокоение, тепло, еще что-то, милое душе, не совместимое с войной и смертью.

– Нет! – вновь протестующе мотнул головой Ермократьев, длинные, давно не стриженые лохмы свалились ему на лоб, закрыли жесткие, горящие испепеляющим светом глаза.

– Послушай, Ермократьев, – голос у Махно дрогнул, он начал терять терпение, – я ведь все объяснил, как надо, человеческим языком… Почему ты не хочешь меня понять?

– Я все понимаю, Нестор Иванович, – сдал назад Ермократьев.

– Ни хрена ты не понимаешь… Иначе не вел бы себя, словно… – Махно не договорил, махнул рукой – не хотел обижать Ермократьева, слишком уж обидное слово возникло у него на языке и чуть не выскочило.

Узел этот разрубили сами пленные, они заволновались, задергались, замельтешили, потом вдруг по гортанной команде одного из них – кавказца с длинным, похожим на отпиленный сук носом, – кинулись врассыпную… Кто куда.

Ермократьев первым вскинул винтовку и пропорол пулей спину здоровенного гайдамака в тесном мундирчике, разрывающемся на заду.

Гайдамак закричал дурным голосом, подбросил руки кверху, будто плети, пуля поддела его, и гайдамак, полетел, параллельно земле к горизонту, сшибая головками тяжелых сапог сухие, окостеневшие до звона былки. Горючего у него хватило на немного, гайдамак пузом врезался в землю – только стон по степи пошел.

Лихо стрелял Ермократьев – гайдамак как лег, так и остался лежать, даже не колыхнулся. Ткань на тесном его мундире гнило расползлась, обнажила белую нижнюю сорочку. Сорочка быстро пропитывалась кровью…

Следом за Ермократьевым выстрелил один из его парней – волосатый, молчаливый, с широкой нижней челюстью и немигающим взглядом – подбил горластого кавказца.

Потом еще один подчиненный штабс-капитана Мазухина закувыркался по земле, давя старую траву и мелкие сухие кучки, нарытые здешними пакостливым муравьями, очень вредными – вонючими, способными взбесить лошадь. Если такой муравей залезет лошади в ноздри, то ничто уже не способно будет удержать конягу. Даже самый смирный мерин, давно уже свыкшийся с тем, что в час он более двадцати шагов не способен делать, превращается в разъяренного мустанга, готового носиться по степи со скоростью артиллерийского снаряда и, подобно носорогу, все сметать с пути.

Федор Щусь, который все это время молчал – ни одного слова не произнес, будто онемел, взирал на «действо» с плотно сомкнутыми губами, неожиданно оживился. Ухватился рукою за деревянную кобуру маузера.

Вытащив маузер, он уложил ствол на локоть левой руки и, поспешно прицелившись, пальнул. Стрелять Щусь умел неплохо – еще один «державный вартовец», задрав на бегу голову, хапнул открытым ртом воздуха и, словно бы споткнувшись, сложился в поясе, превращаясь в некую геометрическую фигуру, ткнулся головой в землю.

С одной ноги у него слетел ботинок, взметнулся высоко вверх. Щусь довольно засмеялся, дунул в ствол маузера, сбивая в сторону вонючий кучерявый дымок.

Через полминуты все было кончено. И секретарь уездной варты, и охрана Мазухина, и даже кучер – разбойного вида красномордый мужик, который к казням явно не имел никакого отношения, – лежали бездыханными на земле.

Всех почистили под одну гребенку.

Небольшой отряд Ермократьева примкнул к укрупненному, – вместе с людьми Щуся, – отряду Махно.

Так создавалась Повстанческая армия.

Впрочем, ермократьевский отряд пробыл под крылом Махно недолго – Ермократьев не любил и не умел подчиняться, заявил батьке, что больше всего на свете он ценит самостоятельность, и распрощался с ним.

Но это произошло позже…

Когда отряд Махно вернулся в Большую Михайловку, село напоминало муравейник. Оказывается, в отсутствие отряда в селе побывали посланцы австрийских военных властей, и старосте – седому, как лунь, старику вручили бумажку, из которой следовало, что «крестьяне Больше-Михайловки обязаны выдать для содержания экспедиционного батальона 160 арб сена и соломы, 15 возов картошки, 70 хлебов, 65 пудов сала, 35 кур, 5 кабанов, 6 фунтов чая, пуд табака, 3 пуда кислой капусты, 100 пудов пшена, 550 пудов пшеницы, 800 пудов ячменя».

Федор Щусь выхватил из рук старосты австрийскую «указивку» и примчался с ней к Махно. Зачитал, кривя полные губы. Красивое скульптурное лицо его сделалось красным.

– Что скажешь на это, Нестор Иванович?

Махно ухмыльнулся.

– Нет худа без добра. Знаешь, как после такого оброка к нам потянутся крестьяне?

– Но крестьянин-то, наш поилец и кормилец, будет ободран по самый пупок. Как липка. Ему же есть нечего будет!

– Чем туже будут закручены гайки, тем быстрее австрияки уберутся с нашей земли. Говорю же – нет худа без добра. – Махно тряхнул головой, волосы ссыпались у него на плечи. – Я считаю, по этому поводу в Большой Михайловке надо провести митинг.

– Какой митинг? – не понял Щусь.

– Наш митинг. Анархо-коммунистический. – Махно, зажигаясь, взметнул над головой кулак.

Щусь глянул на него диковато, непонимающе, потом, пробормотав «митинг так митинг», вывалился на улицу – организовывать людей.

Выступил Махно на митинге зажигательно. Голос у него был хрипловатый, с пронзительными нотками, хватающий за душу, – он говорил, а толпа, колышущаяся, живая, настороженно поглядывающая на него, молчала. Впереди стояли женщины с влажными глазами.

– На Украину пришла беда! Землю нашу, с позволения наших же властей, топчут оккупанты. Они объедают нас, обирают нас, богатый украинский хлеб сотнями эшелонов везут к себе на запад, обрекая нас на голод. На Дону собирается новая беда – туда сбежались царские генералы, титулованное офицерье, они сбиваются в стаи, вернее, уже сбились, мутят казаков и скоро отправятся в свой поход, в том числе и на Украину! Далее. Немцы немцами, они уже тут, но наша гетманщина во главе со Скоропадским старается задобрить страны Антанты и пригласить на Украину еще и их войска. Нам угрожают поляки, угрожает прочая нечисть, охочая до доброго украинского хлеба… Не слишком ли много врагов на нашу землю? А, громадяне?

– Не тяни кота за мошонку, Нестору Ивановичу! – выкрикнул кто-то зычно из толпы. – Говори, чего делать, и мы будем это делать.

– Чего делать? – Махно хмыкнул, демонстративно потряс головой, изображая некое недоумение: как же громадяне не могут догадаться, что надо делать, потом хлобыстнул себя по сапогу плетью. – Объединяться надо и гнать врагов в три шеи с нашей земли! Вот что надо делать, понятно?

Толпа загудела: призыв Махно мужики Большой Михайловки услышали и, соответственно, решили его поддержать.

– Правильно! – раздалось сразу несколько голосов. – Верное дело!

Махно глядел на лица людей и ощущал внутри благодарное тепло, признательность за то, что эти люди согласились разделить с ним судьбу. В сторонке от митинга толковый парень Алексей Марченко уже поставил столик – специально приволок его из церковно-приходской школы, рядом приткнул две табуретки и положил перед собой лист бумаги с химическим карандашом – приготовился записывать разгоряченных, гневных людей в армию Махно. «Молодец Алексей – проворный, толковый. Надо подыскать ему должностенку при штабе. Может быть, даже и помощником начальника штаба сделать…»

Махно провел рукоятью плетки по несуществующим усам – Марченко нравился ему все больше и больше.

В тот день отряд Махно здорово пополнился – в него вступила большая часть мужиков, присутствовавших на сходе-митинге.

Разошлись с митинга уже поздно, в сумерках. В тот вечер в Большой Михайловке было много выпито домашнего вина, любители баловались крепчайшим самогоном бабки Тютюнихи – напиток она варила такой ядреный, что капля этого зелья, попавшая на яловки сапог, прожигала толстую кожу насквозь. А мужицким желудкам хоть бы хны – желудки принимали пойло, как обычную простоквашу, на простецких лицах не истаивали довольные улыбки – бабкина самогонка была очень даже хороша.

До полуночи в Большой Михайловке лаяли собаки, да гудели мужицкие голоса:

– Рэве та сто-огнит Дни-ипр широкий…

Ночь выдалась темная, бесноватая, с бесшумными полетами хищных птиц и ведьм, которые проворно вымахивали из труб большемихайловских домов и на метлах уносились в черное пространство, недобрая это была ночь.

Проснулся Махно от близкой стрельбы – несколько раз ударили из винтовок, потом громыхнул залп, следом раздалась длинная, очень гулкая пулеметная очередь-строчка, словно бы неведомый портной стачал воедино две стороны длинной толстой ткани. Под пулеметную строчку из Махно и выплеснулся последний сон – снилось ему, будто он сидит за «зингером» и крутит ручку машинки, прилаживая себе на штаны заплату.

– Батька, просыпайся! Беда! – его тряс за ногу Марченко.

Махно вскинулся на постели, невольно провел по черепу рукой – показалось, голова вот-вот лопнет от боли.

– Что случилось?

– Австрияки!

– Тьфу!

Неподалеку ночь разорвал плоский яркий взрыв – упал снаряд, граната не могла так взорваться.

– Наступают из-за реки, из-за Волчьей, – доложил Марченко.

Махно поспешно слез с кровати, на улице, в темноте, ухватил кого-то за руку:

– Стой!

В ответ задержанный ярко блеснул белыми зубами, будто фонарем. Оказалось – Федор Щусь. Он пытался организовать повстанцев.

– Добро, – сказал Махно и отпустил.

Следующий, кто попался ему по дороге, был Семен Каретников.

– Стой! – приказал ему Махно, и тот, тяжело дыша остановился. От Нестора исходила некая тяжелая сила, она покоряла, подавляла людей, рядом с ним, спокойным, жестким, насмешливым, и люди становились спокойными. – Значит, так, Семен, – сказал Каретникову Махно, – прыгай на коня и скачи на окраину села, где находится наш дозор, узнай у ребят поточнее, в чем дело?

– Й-йесть! – отплюнувшись, прохрипел Каретников и исчез в темноте.

Главное сейчас было спасти тачанки с пулеметами. Важно, чтобы их в суматохе не помяли, не раздергали по жердочкам, по планочкам, не поломали рессоры и колеса. Махно, как никто другой, очень быстро понял преимущество тачанок перед иными видами оружия – на тачанках можно было атаковать даже бронепоезд.

Крикнув Алексею Марченко: «За мной!» – батька кинулся на площадь, к дому сельского батюшки, где стояли тачанки.

Стрельба, усилившаяся было, внезапно стихла. Небо посветлело. Откуда-то из-за туч, беспросветно темных, выползло бледное пятнышко месяца, слабо осветило землю. Сделалось легче дышать. По дороге, пока бежали к тачанкам, Махно пару раз едва не полетел кубарем на землю – спотыкался о какие-то вольно разбросанные деревяшки – то ли колоды, то ли остовы от телег, то ли еще что-то… Выматерился.

Кони находились неподалеку от тачанок – хрумкали овсом, который им подсыпал в торбы коренастый сичевик с сизым носом и висячими запорожскими усами.

– Ну, слава богу, явились, – проговорил он с облегчением. – Не то я совсем не знал, что делать – то ли коней запрягать, то ли наоборот – кормить их дальше, то ли наступать, то ли отступать, то ли маневр совершать… Непонятно!

– Маневр совершать! – крикнул ему Махно. – Запрягай коней!

То, что австрийцы находятся за Волчьей, – это хорошо. Пока они не перейдут реку, не окружат село – опасности особой нет. Вот когда окружат… Махно дохнул себе в нос и едва не зашатался на ногах: круто же он вчера выпил – пара кружек самогонки давала о себе знать, после таких выдохов закусывать надо обязательно.

Он думал, что успеет проспаться, утром встанет со свежей головой, ан нет, не получилось – голова была тяжелой и гудела, как пароходный котел. Он натянул большой, тяжелой хламидою улегшийся на шею коренника хомут, стал стягивать его – истончившийся сыромятный ремешок порвался в руках. Тьфу! Хоть брючным поясом стягивай. Кое-как соединил две оборванные половинки, вернее, одну привязал к другой, поскольку стяжка у хомута крепится глухо, один конец, слепой, вживляется в «ярмо», зубами сплющил узелок, укрепил его, чтобы не расползся, кое-как стянул обе половинки хомута, сунул скользкий сыромятный кончик под связку. Выругался со злостью – не нравилась ему установившаяся в селе тишина – ни одного выстрела. Все-таки пальба, разрывы, грохот, крики, вопли раненых – лучше, чем вселенская, пробирающая до костей тишь.

– Тьфу!

Рвануть бы сейчас самогоночки – ну хотя бы с полкружки, – враз бы голова сделалась ясной.

Лучик света, зажегшийся было в небесах, среди тяжелых облаков, угас. Вновь сделалось нечем дышать.

В темноте что-то шевельнулось, непроглядные клубы на мгновение расступились, и через несколько секунд из них вытаял человек, доложил весело, будто прибыл с гулянки:

– Атака австрийцев отбита!

Это был Семен Каретников, посланный в дозор узнать поточнее, что же все-таки происходит.

– А что, австрияки вздумали с того берега Волчьей переправиться на этот?

– Уже почти перешли, Нестор Иванович. Хорошо, ребята наши оказались не промах, не зевнули – десятка полтора австрияков заставили плыть по реке ногами вперед…

– Поплыли?

– Еще как! Куда ж они денутся, Нестор Иванович?

– С тыльной части села австрийцев не видно?

– Там – чисто.

– Хорошо, – удовлетворенно кивнул Махно.

Главное, чтобы дорога в лес не была перерезана. В лесу они отдышатся, отплюются, поедят кулеша, водицы из ручья попьют, отоспятся, произведут детальную разведку… В общем, лес – это жизнь. И вместе с тем в лесу долго отсиживаться нельзя, жизнь может обернуться совсем иной стороной и превратиться в смерть.

– Семен, помоги справиться с тачанками! – попросил Махно Каретникова.

Каретников ловко ухватил под узцы серого породистого коня, взятого в имении пристава, – кони пристава были лучшими в отряде Махно, – загнал ему в крепкие зубы металлические трензеля и бегом повел к третьей тачанке.

– Австрийцев много? – спросил Махно.

– В темноте не видно, но надо полагать – порядочно.

– Если втянемся в схватку – устоим?

– Боюсь, что нет.

Семен Каретников – человек опытный, боевой; глаза от страха, как у других, у него вряд ли округлятся, раз он говорит, что австрийцев порядочно – значит, их действительно порядочно. А поскольку в отряде у Махно не менее полусотни необстрелянных, совершенно не нюхавших пороха, не знающих, где у винтовки находится приклад, а где дуло, большемихайловских мужиков, то в схватку с опытными австрийцами лучше не ввязываться… Лучше сделать кривую мину, как в цирке, напустить в штаны воздуха и отступить.

Махно ощутил, как в животе у него возникло что-то тугое, теплое, противное, понял, что сейчас его вырвет, отскочил от тачанки в сторону, раскорячился и открыл рот. Из выпученных глаз полились тихие мелкие слезы напряжения, одна за другой, неотрывно, кап-кап-кап…

Не вырвало.

Через десять минут тачанки уже неслись по длинной, недобро затихшей улице Большой Михайловки, взбивая столбы пыли, пугая, уволакивая вместе с пылью за собой здешних собак, громыхая колесами; за тачанками, разваливаясь на ходу, неслись телеги, на которых сидели хмурые большемихайловские мужики – они как никто осознавали важность своей миссии, некоторые из них уже попрощались с жизнью…

Хотя все были живы.

В это время в нескольких десятках верст от Большой Михайловки, в Гуляй-Поле, в простой хате, крашенной известкой, у ночного окна стояла тихая женщина и, глядя за высокие ломкие будылки подсолнухов, с которых были сорваны шляпки, за тын, где на кольях были вывешены для просушки чистые, тщательно вымытые горшки, немо шевелила губами, творя молитву, прося Господа сохранить жизнь ее мужу Нестору Ивановичу…

У глаз ее собрались лапки морщин – она начала стремительно, совершенно неотвратимо стареть – видела, что на висках появляются седые волоски, выдергивала их, но наутро появлялась новая седина, противных белых волос становилось все больше и больше – много больше, чем раньше, и она подавленно опускала руки – не знала, что делать.

Из Гуляй-Поля надо было уезжать: неровен час – заберут. Это могут сделать и австрийцы, может сделать и варта. Варта стала особенно жестокой – у каждого второго «державника», приезжающего с ее отрядами, за поясом болтается намыленная веревка – для бунтующих мужиков… Тем более что по Гуляй-Полю пыльным ветром прокатился слух, что Нестор разделался с начальником Александровской державной варты Мазухиным и главою Лукашевской варты поручиком Ивановым.

На улице Настя часто слышала за своей спиной свистящие шепотки, на которые хотелось обернуться, но она не оборачивалась – не обернулась ни разу:

– Это та самая… С Махно которая, жена его. У них ребятенок был, сынок, но она ребятенка не уберегла, вот Махно ее и бросил…

Это было самое обидное, Настя ощущала, что ей делается душно, к горлу подступает едкий кашель. Мучительно хотелось обернуться, ответить на обидные слова несколькими хлестким резкими фразами, но она этого не делала – не опускалась до рядовой свары, уходила от шепотка подальше, внимательно глядя себе под ноги, словно бы боялась обо что-то споткнуться.

Были люди, которые относились к ней с теплом, были такие, что ненавидели – за что именно, Настя не понимала, поскольку никогда никому не делала ничего плохого, – хотя сердце подсказывало: чем больше ее муж будет набирать силу, тем больше будут ненавидеть ее саму.

– Спаси, Господи, и сохрани его… – вздохнув, прошептала она внятно, громко, не боясь, что шепот этот услышит ее мать, спящая в соседней комнате.

Губы у Насти задрожали. Ей неожиданно до слез сделалось жаль саму себя, умершего ребенка, мужа, которого, похоже, гоняют, как зайца, из одного края большой приднепровской степи в другой, нигде не дают задержаться: стоило ему только появиться в Гуляй-Поле, как его тут же выдавили отсюда, и в Гуляй-Поле появились австрийцы, после второго визита Нестора пожаловали немцы, следом пришли лютые стражники из державной варты, потом неожиданно наведался какой-то здоровенный атаман в генеральских штанах и потребовал, чтобы его немедленно отвели к Махно.

Но батьки Махно в Гуляй-Поле не оказалось, атаман в лампасах зарубил на окраине селе трех поросят – себе на варево с жаревом, – и ускакал в неведомом направлении.

То, что народ стал звать Нестора батькой, Насте нравилось – это звучало солидно, а вот как выглядело, Настя не знала – давно не видела мужа. Она тихонько всхлипнула. Следом до нее донесся тихий задавленный стон. Она не сразу поняла, что это был ее собственный стон, а когда поняла, то стиснула зубы. Стон прекратился.

Вдруг из-за тына, на котором висели горшки, появилась чья-то голова в черном мятом картузе, – кто это был, не разобрать, в следующий миг голова исчезла и послышался грохот разлетевшегося на мелкие черепки горшка. Незнакомец приподнялся над тыном и опять взмахнул палкой. Вновь послышался грохот разлетевшегося горшка.

У соседей залаяла собака – желтоглазая трусливая дворняга по прозвищу Кацап, которую Настя иногда подкармливала.

Тем временем разлетелась третья крынка. Настя запоздало охнула, накинула на плечи платок и выметнулась в сенцы.

– Ты чего же, ирод этакий, делаешь? – запричитала она прямо из сенцев, в темноте споткнулась о лопату, выругалась, выкрикнула что-то невнятное и, с маху врезавшись в дверь, очутилась на улице.

В ответ по тыну опять грохнула палка.

– Ты чего, безбожник, творишь? – закричала Настя.

Кацап поддержал ее крик своим лаем.

– Ах ты, сволота! – Настя вернулась в сенцы, подхватила лопату, о которую споткнулась.

На улице она лихо взмахнула лопатой, рассекая темноту, потом взмахнула еще раз, из-за тына послышался злорадный смех, и от удара палки разлетелась последняя крынка.

Снова раздался злорадный смех, и человек, крушивший крынки, исчез. Настя бессильно опустилась на землю и, ощущая, как остро жжет ее обида, заплакала.

Это были слезы по прожитой жизни, по всему хорошему, что осталось в прошлом, по Нестору и самой себе, – все-таки они были хорошей парой, – по тому, что уже никогда не вернется…

А Нестор Махно отступал. Отступал в лес – Федор Щусь, ставший его ближайшим другом и соратником, считал, что только в лесу и можно отсидеться, переждать беду и разгром. Махно же так не считал. Он не любил лес, но здорово любил степь, потому и полагал, что степь может скрывать людей лучше леса, в ее гигантских пространствах, в длинных пологих логах может исчезнуть целая армия, не то, чтобы небольшой отряд на тачанках – скроется армия, и несколько суток будешь искать ее – не найдешь.

Лицо у Махно было сонным, хмурым, в тачанке у него сидела темноглазая, непривычно бледнолицая девушка в низко надвинутом на лоб черном платке – то ли жена, то ли любовница, то ли еще кто-то. На всех, кто приближался к этой девушке, Махно начинал смотреть волком, рот у него невольно дергался, сползая то в одну сторону, то в другую, в глазах загорались и тут же гасли темные костерки…

Махно был не в духе, хватался за кобуру маузера, расстегивал ее, в следующую секунду застегивал, недовольно отворачивал лицо в сторону.

Дибровский лес был угрюм, тих, под черными кронами светился неприятной сединой иней, на дубах жестяно шелестела сухая, скрюченная в рогульки листва.

– Ну и чего тут хорошего, в лесу твоем? – спросил он у Щуся, сощурился недобро. – Что?

– Лес этот – и поилец мой, и кормилец, и укрывальщик главный. – Щусь в благодарном движении прижал руку к груди.

– Здесь нас австрияки окружат и передушат, как кутят, – сказал ему Махно, остро глянул на Марченко, стоявшего рядом с Щусем, потом перевел взгляд на Каретникова, затем, сжав глаза, в упор посмотрел на Щуся. – Ты-то сам на этот счет что скажешь?

– Я считаю – не передавят. Слишком уж кость крупная. Застрянет в горле.

– Эх, Федор, Федор… – с неожиданной горечью проговорил Махно. Он не ожидал, что Щусь откажется ему подчиняться. – Подгонят австрияки батарею из четырех орудий, начнут нас вышелушивать из леса по одному.

– Да откуда у австрияков батарея, Нестор Иванович? Они голые, как зайцы, которых ободрали, чтобы запечь на противне. Пришли с шермачком в кармане и на шермачка этого решили нас взять.

– А вот в этом ты, Федор, прав, – Махно поднял указательный жалец, – сколько их пришло из-за Волчьей реки, надобно разведать. Может быть, всего-то полторы калеки…

– Исключено, – убежденно воскликнул Щусь. – Пулеметами они работали, как гуляй-польские бабы швейными машинками – били очень густо. Австрияков не менее сотни.

Махно тронул Каретникова за плечо.

– Семен, организуй разведку! Нам очень важно знать, что делается в Дибровке и Большой Михайловке.

Каретников молча кивнул и исчез.

На краю леса раздалась стрельба. Махно прислушался к ней, лицо у него невольно дернулось: длинная пулеметная очередь, просочившаяся сквозь туман, прозвучала громко – показалось, ударили очень недалеко. Щусь даже пригнулся.

– Во лупят, крысаки! – глянул снизу на Махно прищуренными глазами. – Знаешь, Нестор Иванович, что такое крысак?

– Не ведаю.

– Страшная штука.

Длинная гулкая очередь, пущенная из «максима», прозвучала вновь.

– Эта наши бьют, – сказал Пантюшка Каретников, – с тачанки.

– Так что же такое крысак? – спокойно, несколько рисуясь, спросил Махно. – Важный предмет из морской науки?

– Важный. На всяком корабле бывает много крыс – что их тянет на воду, не знает никто, это загадка. Ни один ученый не смог ее объяснить. Манит, словно мармеладом фабрики Эйнема…

– Эйнема? – Махно усмехнулся. – Ел я мармелад этой фабрики в Бутырке. Вкусно было.

– Способов избавиться от крыс нет – дело это совершенно дохлое. Поэтому старые опытные боцманы выращивают крысаков. Настоящий крысак стоит больших денег. На плавающих посудинах к ним относятся с большим уважением. Называют на «вы»…

Махно молчал, слушая Щуся. Стрельба на окраине леса продолжала раздаваться. Били из винтовок. «Максим» умолк. Щусь, щуря глаза, поглядывал на Махно – ему нравилась батькина реакция – тот словно бы не слышал винтовочной пальбы, заинтересованно слушал красавца моряка, увешанного бомбами, и Щусь, поправив усы, горделиво выставил перед собой правую ногу.

– А воспитывается крысак следующим способом. В железную бочку опускают десяток голодных крыс. Кормить их, само собою разумеется, никто не думает и тогда крысы начинают пожирать друг дружку. В конце концов остается одна крыса – самая сильная, самая крупная, самая прожорливая. С красными светящимися глазами… Не крыса, а – уф! – Щусь вскинул над собой руку и щелкнул пальцами, будто спустил курок.

– Крысак, – сказал Махно.

– Ага, крысак, – подтвердил Щусь. – И пускают крысака гулять по всему кораблю. И жрет он подряд все, что шевелится. Если попадается кот – сжирает и кота.

– К чему ты, Федор, все это мне рассказываешь? Чтобы время занять?

– Нет, чтобы развеселить.

– Ну спасибо, брат, за заботу. – На лбу Махно появились морщины, целая лесенка, он усмехнулся недобро. – Где же Каретников?

От того, какие сведения принесет Каретников, зависит, что они будут делать дальше, более того – зависит их жизнь. Захотелось домой, в Гуляй-Поле, в тепло родной хаты, как в некое спасение. Махно ощутил, как по телу его побежала дрожь, застряла где-то в хребтине, в хрящах спинного столба, во рту в комок сбилась слюна.

Он не ожидал, что окажется таким чувствительным, уязвимым, протестующе тряхнул головой, сбрасывая на плечи длинные волосы.

На опушке леса опять застучал пулемет, родил ощущение тревоги, некоей неприкаянности, он вспомнил о молчаливой молодой женщине, что находилась у него в тачанке, подумал о том, что надо бы проверить, цела ли она, но вместо этого снова упрямо тряхнул головой. Он ждал возвращения Каретникова.

– Нестор Иванович, ты погляди только, какую роскошную хренотень я построил в лесу. – Федор Щусь сделал сразу двумя руками широкий жест, пригласил последовать за ним в темноту. Ночи сделались долгими, скоро они станут вообще без конца и края, наполнятся тоской и бессонницей, – природа безудержно катится в зиму. Вроде бы должно уже было светать – в небе к этой поре обычно появляются серые полосы, большие, малые, перемещаются по пространству, вызывают ощущение тихой грусти и одновременно какого-то немого ребячьего восторга, но – ни рассвета, ни пятен, ни грусти. Только опасная ночная стрельба, да духота, будто кто-то сцепил крепкие пальцы на шее и теперь давит, давит, давит. – Всем хренотеням хренотень, Нестор Иванович, – не унимался Щусь.

Надо бы, конечно, посмотреть, что Щусь возвел в лесу, заодно узнать, кто прорвался сюда из села, но темно – ничего не разглядишь. Нужно ждать. И главное – ждать, что привезет из разведки Каретников.

– Ладно, пошли посмотрим, что там у тебя… – наконец мрачно проговорил Махно и шагнул в темноту. Щусь поспешил следом.

– Как только увидишь мой блиндаж, батька, – сразу поймешь, почему нельзя уходить из этого леса. Тут и зимовать, и летовать можно. Здесь мы при всех властях продержимся.

Блиндаж у Щуся действительно был хорош – обшитый планками от снарядных ящиков, обтянутый тканью, с железными кроватями. Махно удивленно покачал головой, издал цесарочьий звук:

– Це-це-це!

Только поцецекал, но ничего не сказал.

– Я такой у одного генерала на фронте видел, – сообщил Щусь, – когда нас с кораблей ссадили и бросили на выручку пехоте. Вот я и решил: мне в лесу такой блиндаж тоже не помешает.

– Не помешает, – согласился Махно.

Под потолком, подвешенные на крючья, красовались две «летучие мыши» – керосиновые фонари.

– Освещение – как в городе на прошпекте.

– Освещение хорошее, – согласился Махно.

– Вот здесь мы можем и отсидеться, Нестор Иванович, – взбодренный тем, что блиндаж понравился батьке, Щусь гостеприимно обвел рукой блиндаж.

– Отсиживаться мы не будем!

Тем временем на коне, верхом, прискакал Семен Каретников, выругался:

– Темно, ни шута не видно! Чуть глаза себе веткой не выбил, – он отер рукой лицо. – Ветками можно не только глаза выстебать, но и голову себе снести.

– Что скажешь, разведка? – спокойно спросил Махно.

– В Большой Михайловке – полроты австрияков, в Дибровке – столько же. Есть орудия. По лесу могут садануть из пушек.

– Вот видишь. – Махно строго посмотрел на Щуся.

– Мой блиндаж орудия не сковырнут. Слабы.

– Но дырку в голове сделают запросто. Этого достаточно, чтобы отправиться на тот свет, – назидательно произнес батька. – Еще какие силы есть?