Текст книги "Лесная крепость"

– Ничего… Ничего не надо!

Такие пустые ответы, как и пустые разговоры, беседы вообще, очень раздражали начальницу полиции, она уже открыла рот, чтобы врезать Федько как следует, по первое число, словом, но Федько уже не было, и Шичко ограничилась тем, что раздражённо дёрнула головой и, словно бы устав от стояния, опустилась в кресло, поёрзала в нём, устраиваясь поудобнее.

Конечно, дятел этот приходил с одной целью – отговорить её от казни. Тоже, заступник нашёлся. Шичко с негодующим шумом втянула в себя воздух, ноздри у неё сделались широкими, будто у африканской женщины, которую начальница полиции живьём не видела, на книжных картинках полюбовалась вдоволь, и этот туда же! Мало ей одного коменданта, теперь в радетели затесался старший полицай… Фу!

Эльза вернулась через двадцать минут, доложила бесстрастно:

– Заключённая к казни приготовлена.

– Морда у неё очень страшная?

– Вполне подходящая.

– Народ на площади не испугается?

– Не должен.

– Молодец! – похвалила Шичко свою помощницу. – Только Пантелеева не заключённая, а, как заявил мне комендант, арестованная.

– Что в лоб, что по лбу, Ассия Робертовна.

– Ладно, иди, знаток современного словоблудия! – Шичко приблизилась к зеркалу, оглядела себя – хорошо ли она смотрится?

Смотрелась она неплохо, только коменданту почему-то никак не понравится, совсем не обращает на неё внимания господин гауптман. Шичко недовольно подёргала ртом – комендант не только на неё, он вообще ни на кого не обращает внимания, ни на одну женщину в Росстани. Это наводит на определённые мысли. А понравиться гауптману начальнице полиции очень хотелось, тогда многие вопросы можно было бы решать в одно касание, без споров и разногласий.

Она достала из стола губную помаду, подкрасила себе губы, крепко сжала, словно бы хотела проверить, склеятся они или нет. Посмотрела на часы. Времени было ещё мало, а с другой стороны, чего тянуть-то? Пора. Раньше начнёшь – раньше закончишь. Или как там говорили бывалые уголовники из воркутинских лагерей: раньше сядешь – раньше выйдешь. Да, это так. Она натянула на себя шинель, плотно подпоясалась широким чёрным ремнём с висевшей на нём кобурой пистолета… Снова подошла к зеркалу, вытянулась. Сама себе понравилась – стройная, гибкая, как горянка, в хорошо подогнанной форме, в кепи с длинным козырьком, которое обычно мало кому идёт, а ей идёт. Казалось бы, фуражка эта германская должна была сделать её мужиковатой, грубой, а она, наоборот, сделала её лицо женственным, тонким, подчеркнула то, что ни платок, ни берет, ни шаль с кистями не подчёркивают… Шичко поправила на кепи оловянную «птичку» – орла, зажавшего в когтистых лапах лавровый венок с впаянной в него свастикой, стряхнула с форменного воротника невидимую пылинку и вышла в коридор.

Там уже в готовности толпился, погромыхивая сапогами по полу, наряд – собрались полицаи, которые должны будут вести к виселице несчастных узников, по два человека на каждого приговорённого. Шичко оглядела полицаев – по глазам ведь можно легко угадать, что в душе держит человек и как поведёт себя в ближайшие минуты. У всех полицаев физиономии были бодрые, красные, словно наждаком натёртые, ко всему готовые, а у одного лик – тусклый, взгляд безжизненный, и старался человек этот всё больше в землю смотреть, но никак не на начальницу…

Шичко это дело засекла, остановилась перед полицаем и, закинув руки назад, сцепила пальцы в один кулак, качнулась начальственно на ногах, словно лектор, пришедший в захудалый сельский клуб, с пятки на носок и обратно.

– Ну и чего ты, Легачёв, так поганенько выглядишь? Жалость, что ли, заела? А?

Тот не стал ничего отрицать, опустил глаза ещё ниже.

– Жалость, ваше благородие… – Начальницу он называл, как офицершу времён Гражданской войны, «благородием».

– Дурак ты, Легачёв. Я, конечно, могу заменить тебя другим человеком, но тогда ты как был бабой, так бабой и останешься. – Шичко вновь презрительно качнулась на каблуках своих роскошных сапожков.

Полицаи, стоявшие рядом с Легачёвым, захохотали. Шичко не обратила на смех никакого внимания, словно бы и не слышала его.

– Но я тебя менять не буду, останешься в конвое, который поведёт арестованных, понял?

Легачёв переступил с ноги ни ногу и согласно кивнул, кивок был робким, неуверенным. Шичко осталась недовольна его поведением и, бросив через плечо: «Пришлите ко мне Федько», – вернулась в кабинет.

Федько, успевший познать нрав начальницы – ожидать та не любила, приказы повторять тоже, – нарисовался незамедлительно и вошёл в кабинет буквально следом за нею. Начальница полицейской управы с недовольным видом стянула с одной руки перчатку.

– Ты вот что, Федько, – проговорила она нервно, – присмотри-ка за Легачёвым, чего-то он мне не нравится. Ежели что будет не так, живо ему голову под микитки и – в управу. Там разберёмся.

– А ежели он пойдёт на какую-нибудь крайность?

– Такого быть не должно, но, если он всё-таки пойдёт, сорвётся с катушек, можешь застрелить его. Понял, Федько?

Федько заморгал недоумённо, потом сомкнул вместе два пальца, приставил их к виску и чикнул губами:

– Так?

– Не прикидывайся дураком, Федько! Я-то тебя хорошо знаю… Но имей в виду – сделать это желательно без свидетелей. Отволоки его куда-нибудь за сараи… Понял?

– Ежели, конечно, удастся, Ассия Робертовна.

– Никакие «ежели» не принимаются, Федько. Всё! – Шичко шагнула к двери, открыла её, выпуская старшего полицая.

Через десять минут из подвала вывели арестованных. Первой – Октябрину Пантелееву с белым напудренным лицом, сквозь пудру проступали чёрные кровоподтёки, всё-таки Эльзе не удалось до конца заштукатурить их, следом сестёр Вету и Вику Проценко, ослабших, тонких, как хворостинки, в изодранной одежде, едва державшихся на ногах. Последним вытащили на свет паренька с синяком, залившим половину лица, на вид испуганного, но шедшего без посторонней помощи. С левой стороны паренька конвоировал Легачёв, державший наперевес тяжёлую винтовку, с другого боку шёл невзрачный, с прикушенными губами полицай, очень похожий на налима, вылезшего из-под донного камня, бывший лагерник, фамилию которого Шичко несколько раз пыталась запомнить, но так и не запомнила. Знала только, что некормленый плоский человечек этот был здорово обижен советской властью, несколько лет провёл за решёткой и из тюрьмы его освободили немцы.

Начальница полиции шла рядом с конвоем, отступя от него метра три в сторону, поглядывала на полицаев, державших винтовки наперевес, на обречённых людей, на лице её играла яркая победная улыбка, а в глазах прочно застыло мстительное выражение.

Кому она хотела отомстить и за что? Или за кого? За убитого Чердынцевым старшего лейтенанта Левенко? За кого-то ещё? Жёсткий снег неприятно повизгивал под ногами. Интересно, герр комендант придёт на казнь или нет? Если не придёт, то придётся его чем-нибудь ублажить… Только вот вопрос – как ублажить, ежели он не допускает до своего, пардоньте, тела?

Когда Шичко увидела на площади коменданта в окружении двух офицеров и пяти автоматчиков, в голове у неё невольно грянула победная музыка, литавры ударили так, что барабанным перепонкам даже сделалось больно.

Она подошла к гауптману, небрежно козырнула. Тот вставил в глаз увеличительное стекло, ловко прихватил его сверху бровью, зажал, уставился зорко и недружелюбно на начальницу полиции. Спросил:

– Никак не могу понять, мадам, почему вам не жалко этих молодых людей?

– Не жалко, и всё тут, – коротко ответила та, будто отрезала. – Мне власть их жизнь испортила.

– Это будет грустное зрелище, – сказал комендант, приподнял бровь, и круглое занятное стёклышко, привязанное к шнурку, заправленному за ухо, свалилось на меховой воротник шинели.

– Всякий народ смотрит те зрелища, которых он достоин, герр гауптман, – не ударила в грязь лицом Шичко, нашлась, что ответить.

– Ну-ну… – сдаваясь, проговорил комендант. – Можете начинать.

Площадь была полна – полицаи постарались, согнали всех, кого застали дома, Шичко заметила, что у одной бабки судорожно подёргивались плечи, поняла – старая карга плачет, – недовольно вскинула голову: всыпать бы ведьме десятка два плетей… Но нельзя – будет перебор, как в игре в «очко».

– Вам надлежит произнести перед народом речь, – сказала Шичко коменданту.

– Обойдитесь без меня, пожалуйста, – очень чисто по-русски проговорил тот, – речь скажите сами. Битте!

Когда Шичко приготовилась уже произнести первые слова своей речи и, выпрямившись, строгим взором обвела тёмный, словно бы обугленный горизонт, видневшийся за домами, под ноги ей кинулась какая-то полурастерзанная женщина в потёртом жеребковом жакете, обхватила руками нарядные сапожки начальницы полиции и заголосила так, что у Шичко мигом заложило уши. Это была мать сестёр-близняшек.

– Поща-ади-и! – просила несчастная мать, слюнявила губами нарядные сапожки.

Шичко брезгливо дёрнулась, попятилась от плачущей женщины.

– Да уберите же кто-нибудь её отсюда!

– Мама! – выкрикнула одна из близняшек, кто именно, было уже не разобрать – лица арестованных стали одинаковыми от побоев. – Не унижайся, мама, перед фашистскими подстилками!

– Подстилками – это что? – обратился комендант к переводчику и, продолжая любопытствовать, сунул под бровь стёклышко монокля. – Ковёр, по-моему… Да?

– Вы почти угадали, герр комендант. – Переводчик учтиво наклонил голову к начальнику. – По-русски это – продажная женщина.

– А при чём здесь ковёр? – В голос коменданта натекли хмурые нотки – когда он чего-то не понимал, то обязательно начинал хмуриться. – О ковёр вытирают ноги, а о продажную женщину ноги вытирать слишком дорого.

– Продажных женщин настоящие мужчины подстилают под себя, герр комендант, – вежливо, как даме на балу, пояснил учтивый толмач.

– Н-не понимаю… – В коменданта было трудно что-либо вбить, если он этого не хотел.

А над площадью висел надорванный, налитый слезами крик матери сестёр-близняшек, от которого с ближайших деревьев на людей сыпалась алмазная серая пыль:

– Пощадите моих девочек, госпожа начальница!

Двое полицаев пытались оторвать её от земли, поднять и отволочь в сторону, но не могли – переполненная горем мать была сильнее их.

– Пощадите моих девочек, прошу вас!

К ней примкнула старуха с трясущимися плечами – это была бабушка Вера, у которой квартировала Октябрина, – тоже повалилась на колени и, прилипая выцветшими нитяными чулками к жёсткому, но такому клейкому снегу, поползла к начальнице полиции, протягивая к ней руку и давясь слезами:

– Ы-ы-ы-ы-ы!

Всё было смазано, смято, превращено в кашу, в висках у Шичко полыхнул неведомый жар, она едва не заскрипела зубами, еле удержалась – начало церемонии было скомкано.

– Чего медлите, раззявы? – закричала она на подчинённых полицаев. – Чего рты пораскрывали? – добавила несколько крепких слов – видать, для убедительности. – Тащите их к скамейкам! – Ткнула рукой в виселицы, под которыми стояли табуретки – по одной под каждой петлёй. – Живее!

Петли обмёрзли на холоде, залубенели, сделались жёсткими – ни одна голова в них не пролезет, и это разозлило Шичко ещё больше. Краем глаза она засекла, что гауптман вновь сунул под бровь увеличительное стекло, выглядеть перед начальством взвинченной, нервной не хотелось, увиденное малость остудило её, и Шичко, шипя недовольно, по-гусиному втягивала воздух внутрь.

А арестованных не надо было вести к виселице, они сами подошли. Спокойно, без усилий переступая через страх перед смертью, с достоинством – понимали, что очень скоро наступит конец их мучениям, за смертью начнётся бессмертие и так больно, как было раньше, уже не будет. Главное, так больно больше не будет. Они были так спокойны, что Шичко позавидовала им.

Они умрут за Родину, за землю, на которой жили, а за что будет умирать она? Наивный вопрос! Но вопрос этот бывает наивен только до той поры, пока не коснётся человека впрямую, а когда коснётся и окажется, что высокой цели, оправдывающей смерть, нет, то приговоренный будет выть тоскливо, словно волк, угодивший в капкан, извиваться, кусать себе локти и просить маму, чтобы родила его обратно…

Никаких речей произносить она теперь уже, конечно, не станет – не та ситуация сложилась, и настроение приподнятое (для одних массовая казнь – тоска лютая, для других – способ отличиться) сошло на нет, было оно и не стало его, умеет герр комендант портить праздники людям, в общем, всё не то… «Надо быстрее сделать дело и – домой, домой, – решила Шичко, – плевать, в конце концов, на гауптмана с его доберманьей спесью, моноклем, увлечённостью Шопенгауэром и мужской никчемностью», – у него своя жизнь, а у Шичко своя.

Она ощутила, как за воротник ей заполз холод, вцепился в кожу. Начальница полиции втянула голову в плечи, будто неопытная мокрогубая девчонка, перекрывая дорогу неприятной колючей струйке, и снова сделала решительный взмах рукой, подгоняя подчинённых:

– Не валандайтесь, живее действуйте!

Те подсадили арестованных на табуретки, накинули им на головы тяжелые мёрзлые петли.

Девчата-близнецы держались мужественно, молчали, тела их были невесомы, любой малый порыв ветра, даже самый ничтожный, способный лишь пыль с дороги поднять, мог сдуть их с табуреток, но ветра не было. Октябрина тоже молчала, глядела какими-то неживыми, словно бы остановившимися глазами на заснеженные крыши Росстани и молчала, держалась мужественно. А вот паренёк хотя тоже держался, не сваливался с табуретки, не гнулся, но глаза его были полны слёз – умирать не хотелось.

Шичко подтянула перчатки, будто голенища сапог, подошла к Октябрине, глянула ей снизу вверх в глаза – Шичко показалось, что Октябрина сейчас попробует вымолить прощение, заголосит, но всё произошло иначе.

Глаза у Октябрины ожили, проклюнулся в них неясный далёкий свет, она измерила взглядом начальницу полиции с головы до ног, пожевала избитыми губами, словно бы хотела что-то сказать, но не произнесла ни слова – вздохнула прощально и плюнула Шичко в лицо. Плевок цели не достиг, но разъярённая Шичко едва не подпрыгнула в воздух, зашипела по-кошачьи зло, развернулась, прочнее устраиваясь на земле, и лихо, ловко, не сходя с места, ударила сапожком по табуретке.

Табуретка отлетела в сторону. Октябрина повисла в петле.

Следом Шичко выбила табуретку из-под ног паренька, тот дёрнулся в воздухе, словно бы в него попала автоматная струя, нашпиговала тело свинцом, изогнулся мученически, пытаясь рукой дотянуться до шеи, и стих.

– Ну а вы, сучки малолетние, сталинские, может, вы чего-нибудь хотите сказать всем нам? – Шичко остановилась перед девочками-близнятами, поиграла желваками, сёстры почему-то злили её больше всех.

Одна из сестёр неожиданно выпрямилась, хотя ей на шею давила жёсткая грузная петля, приоткрыла побелевшие, заплывшие от побоев глаза, внезапно брызнувшие тяжёлой взрослой ненавистью, ещё чем-то, что обожгло начальницу полиции, и проговорила негромко, собрав на это последние силы:

– Ты сама сучка! – так же, как и учительница, пожевала вспухшими синими губами и плюнула в Шичко. Добавила, опасно покачнувшись на табуретке: – Гитлеровская.

– Доченька! – понёсся над угрюмо колыхнувшейся площадью крик, силы вконец оставили девочку, она сникла, и в то же мгновение Шичко выбила из-под неё табуретку.

Девочка – то ли Вика это была, то ли Вета, не понять, ни один человек на площади из знавших близняшек не разобрал этого – по-птичьи выкинула в стороны руки, будто крылья, и повисла над землёй. Людям, стоявшим около виселицы, показалось, что она куда-то полетела…

Следом Шичко выбила табуретку из-под ног второй девочки.

Не произнеся больше ни слова, Шичко круто развернулась на одной ноге – сделала это красиво, по-офицерски, словно бы её специально обучали шагистике, издали козырнула коменданту и направилась к дому, в котором располагалась полицейская управа.

Гауптман, глядя ей вслед без всякого монокля – стёклышко опешивший человек просто забыл навесить на глаз, так дурно он почувствовал себя, – только головой покачал. И непонятно, что это было – то ли осуждение, то ли восхищение, то ли ещё что-то, всколыхнувшее душу его, во всяком случае, вести себя так, как вела Шичко, он не умел, пороху на это не хватало и ещё чего-то – взрывчатки, способной рвать сталь, что ли…

Шичко очень быстро пришла в себя. Первым делом вызвала в кабинет старшего полицая, раскрасневшегося от холода, отчего-то весёлого – уж не от казни ли? Спросила:

– Ну что там, друг ситный Федько, как вёл себя человек, за которым я просила присматривать?

Федько переступил с ноги на ногу, с шумом втянул в ноздри простудную жидкость, заметил, что начальница поморщилась, и сказал:

– Да ничего себя вёл, нормально. Как и все.

– За винтовку не хватался?

– Не было такого.

– Ладно. Будем считать, что вопрос снят, мне померещилось. Можешь идти.

– Спасибо! – невпопад произнёс Федько.

«Дурак набитый, – усмехнулась Шичко, не скрывая усмешки от полицая. – Только вот где взять умных? Умных людей в райцентре нет. Не родились ещё, не вывели их». Она вздохнула надсаженно, словно бы ей поручили решить непосильную задачу – вывести в Росстани породу умных людей.

Когда Федько уже переступил порог кабинета, начальница полиции проговорила негромко:

– Стой!

Федько остановился, замер с поднятой, согнутой на весу ногой:

– Стою, Ассия Робертовна!

– Да развернись ты!

Старший полицай послушно, на одной ноге, вторую он продолжал держать по-гусиному на весу, сохраняя равновесие, развернулся.

– У виселицы выстави пост, – сказала Шичко.

– Уже выставил, Ассия Робертовна!

– Весьма похвально, молодец, – одобрила его действия громко начальница полиции, а про себя добавила: «Хотя и дурак!»

– Только тут вот что… – Федько наконец опустил ногу, вздохнул освобожденно, словно бы поднятая нога чего-то ему перекрывала – то ли воздух, то ли мочу, бурая краска, прилившая к его щекам, стремительно отхлынула, лицо сделалось бледным. – Партизаны могут налететь… Один раз они уже налетали.

– С партизанами мы скоро покончим, – недовольно поморщилась Шичко и добавила многозначительно: – Этот вопрос – решённый. Сидеть в своих кустах им осталось недолго… Ну и что ты предлагаешь?

– Усилить пост пулемётом.

Шичко задумчиво пощипала пальцами нижнюю губу.

– А что, в этом чего-то есть, может, так и надо поступить. Действительно, вдруг эти сумасшедшие из своих берлог выкатятся? Нужно с господином гауптманом посоветоваться. Плохо, телефона нет…

У коменданта телефон имелся, он со своими немаками был связан прямым проводом, а вот с полицейской управой нет – то ли провода не хватило, то ли ума, и если понадобится о чём-нибудь предупредить его либо попросить помощи, то телефон заменяют только «свои двои» какого-нибудь полицая, обутого в разношенные сапоги, не всегда немецкие причём…

– Ладно, Федько, давай, готовь пулемётчика, – распорядилась начальница полиции, – меры предосторожности никогда не бывают лишними. А я всё-таки схожу к коменданту. Не то он на площади стоял с козьей мордой.

Когда она появилась в кабинете гауптмана, тот проворно поднялся со стула и, сунув под бровь увеличительное стекло, поспешил навстречу гостье.

– О-о, я был сегодня приятно удивлён, – проворковал он душевным тоном, – и поражён вашим хладнокровием и мужеством, мадам. – Он подошёл к Шичко и почтительно подцепил её руку, поднёс к губам – раньше он этого никогда не делал. – Я буду хлопотать о награде для вас…

Шичко было приятно услышать это, но тем не менее она сделала независимое лицо:

– Не за награды служим, герр гауптман!

– О, да, да! Но тем не менее награда всегда бывает хорошо!

– Хорошо… это верно. Мои источники донесли мне, герр гауптман, что может быть налёт партизан.

Командир отступил на несколько шагов от Шичко, стёклышко сверкнуло, пятнышком вывалилось у него из глаза и повисло на шнурке.

– Партизан? – переспросил комендант, на щеке у него задёргалась нервная жилка.

– Да, – твёрдым голосом подтвердила Шичко.

– Что вы предлагаете?

– Поставить у виселицы пулемёт. Ведь первое место, где появятся партизаны, будет виселица.

– Верное решение! – одобрил действия Шичко комендант, пальцами изловил стёклышко, сунул его под бровь. – Пулемётный пост поставьте также у себя в полиции, мы в комендатуре сделаем то же самое. Партизан встретим достойно. Как они того заслуживают. – Комендант негромко, как-то дребезжаще, будто горло у него было деревянным и ни с того ни с сего пошло трещинами, захохотал, потом оборвал смех и потёр руки. – Такая внезапная встреча станет залогом нашего успеха. Мне будет, что доложить начальству, более того, я постараюсь, чтобы об этом стало известно в Берлине. Целую вашу руку, фрау. – Комендант лихо, как молодой гусар, щёлкнул каблуками и поклонился начальнице полиции.

Шичко вышла от коменданта довольная, будто провела с ним время в ресторане. Ещё несколько таких шагов, и комендант будет её. Придя в управу, закричала освобожденно, во весь голос, словно бы её уже наградили немецким орденом:

– Федько, ты ещё не установил у виселицы пулемёта? Не медли! Дежурство у пулемёта – круглосуточное. Понятно?

Райцентр был тих, безжизнен, даже вороны, любившие сидеть на деревьях, покинули свои наблюдательные посты, подевались куда-то. Людей – ни души. Только полицаи мёрзли около виселицы, гулко топали сапогами, пытаясь согреть озябшие, ставшие деревянными ноги, хлопали рукавицами друг о дружку да вытирали обшлагами форменных шинелей носы и слезящиеся от мороза глаза.

Пусто, холодно было в Росстани, неуютно, смертью пахло, перепуганные люди попрятались по домам.

Покачивались на мёрзлых верёвках повешенные, скрипели перекладины виселиц, когда приносился ветерок, внутри деревянных столбов возникал и тут же гаснул тихий страшный стон, мороз от него по коже бежал, кололся острыми лапками, вызывал страх нешуточный – плохо было сейчас людям, живущим в Росстани, ничего светлого не предвиделось.

В углу площади, около палисадника, ограждавшего территорию бывшего купеческого дома, прямо на обледенелом снегу лежала женщина, скребла ногтями твёрдую корку наледи, уже до земли проскребла и выла тихо, едва слышно:

– До-оченьки мои-и… до-о-оченьки-и…

Полицаям она не мешала, поэтому служившие не обращали на неё внимания, считали её вой чем-то вроде музыкального сопровождения – приравняли одно к другому… Сердечные были люди.

Когда из управы притащили пулемёт и установили его на громоздкой треноге, полицаи оживились. Ещё более оживились после того, как на санях привезли несколько кулей, набитых песком, и соорудили из них защитный бруствер для пулемётчика.

– Всё, налетай теперь партизаны сколько хошь! – веселились они. – Встретим достойно, граждане-товарищи! Налетай!

Правда, пулемётчик был не очень доволен тем, что его выдернули из тепла и бросили на мороз, на охрану виселицы, лицо у него перекосилось, словно от зубной боли, съехало набок и таким перекошенным, слева направо, и осталось.

– То ли ещё будет, – веселились полицаи, с топотом отгоняя от себя мороз, они знали, что делали, другого способа бороться со стужей не существовало, если только поочередно сбегать к какой-нибудь вдовушке и хлебнуть бимбера, но они боялись Шичко – не дай бог, застукает… Тогда всё. Поэтому оставалось одно – веселить самих себя.

– А что будет, если сбегать за самогонкой? – внезапно ожил пулемётчик.

– Сбегай – увидишь, – сказал один полицай.

– Может, нам твой пулемёт продать? – предложил другой. – Или обменять на большую бутыль самогона?

– Щаз! – вновь погрузился в сонное, недовольное состояние пулемётчик. – Разбежался!

В воздухе возник лёгкий шум, принёсся ветер, трупы повешенных со скрипом закачались на отвердевших верёвках. Пулемётчик невольно съёжился – страшно сделалось, выровнявшееся было лицо вновь поползло в сторону, перекосилось, сделало лик недоделанного воина незнакомым, будто он перенёс какую-то опасную для человека хворь. Лошадиную, например. Или собачью. Кожа на лице стала зеленовато-землистой, мешки под глазами вспухли и обвисли, рот приоткрылся, обнажив чёрный отёкший язык с несколькими узловатыми жилами и пузырьками слюны, застывшими на нём. Ну словно бы пулемётчика самого повесили!

Ветер стих, через несколько секунд возродился вновь, поднял сноп жёсткого снега, опять пронёсся над землёй… Лицо у пулемётчика позеленело ещё больше, добавилось и серого мертвечиного цвета, поры вытемнились, проступили чёрными глубокими точками. Слишком уж жутко скрипели мёрзлые твёрдые верёвки, будто проржавели до самого нутра… Полицаи тоже притихли – и им сделалось страшно, вот ведь как. Очень страшно – кровь даже остановилась в жилах, им показалось, они сейчас окаменеют…

Но ещё страшнее было ночью – всё чудилось, что на улочках райцентра вот-вот зазвучат выстрелы и партизаны своим огнём выметут из Росстани и самих полицаев, и их хозяев немцев, уложат в рядок и тех и других и не пощадят никого, ни единого человека.

Улочки же Росстани были тихи и безлюдны, никто той страшной ночью на них так и не появился – страхи полицаев были напрасны. Хотя повешенные, раскачивавшиеся под порывами ветра в своих петлях, пугали их здорово. Пулемётчик от страха даже едва не обмокрился. Но – пронесло. Напарники по дежурству ничего не заметили.

О казни, совершенной в Росстани, Чердынцев узнал через два дня – раньше связи с райцентром не было. Расстроенно помял пальцами горло, потом рванул крючки на воротнике гимнастёрки – дышать было нечем.

Отдышавшись, позвал к себе начальника разведки.

– Иван, пошли пару человек в Росстань. Пусть узнают там в деталях, как всё произошло… Всё в деталях, повторяю. Ладно? – Чердынцев вздохнул, опустил голову, желваки на его щёках напряглись, опали. Снова напряглись. – Договорились?

Маленький солдат тоже опустил голову, он успел хорошо узнать Октябрину Пантелееву, пару раз провожал её от базы до райцентра, оберегал по дороге, следил, как бы чего не случилось. Учительница нравилась ему, у Ломоносова даже красные пятна на щёках вспыхивали, когда он видел её, и маленький солдат обязательно старался вдвинуться в тень, чтобы зоркая партизанская публика не засекла его покрасневшей физиономии и блестящих глаз.

И вот Октябрины нет. Ломоносов так же, как и лейтенант, горько вздохнул. Выпрямился.

– Всё понял, товарищ командир, – произнёс он тихо, сморщился страдальчески. – Сегодня же пошлю людей.

На разведку отправились двое – Ерёменко и Игнатюк.

– В село вместе не суйтесь, – предупредил их Ломоносов, – один пусть обязательно останется… На атасе. Ты, Ерёменко, человек шустрый, сообразительный, тебе сам бог велел пойти в райцентр, ты из любой передряги выкрутишься, немцы не страшны, а ты, Рыжий, останься на стрёме… Впрочем… – Ломоносов махнул рукой. – Действуйте по обстановке… – Ломоносов пожевал губами, в горле у него что-то булькнуло, поплыло, потекло, и он не сумел ничего больше сказать, вновь махнул рукой: идите, мол.

Расстроенный вид Ломоносова говорил о многом. Разведчики ушли.

Километрах в двух от Росстани в дупле старого кряжистого дуба у них имелась схоронка – очень нужная в условиях леса вещь, туда они прятали одежду. В холодную пору без костров не обойтись, любая тряпка пропитывается дымом настолько, что её невозможно даже поднести к лицу – крутой запах щиплет, выворачивает наизнанку ноздри, любой немец, даже безносый, по пропитанной дымом одежде безошибочно угадывает в партизане партизана, поэтому в лесной телогрейке либо в армянке было опасно появляться в райцентре – это провал, вот разведчики и переодевались, подыскав для одежды подходящее дупло… Свернули они к схоронке и в этот раз.

Ерёменко натянул на плечи зипун, зябко передёрнул плечами – слишком тот охолодал в дупле, свою телогрейку скатал в комок, внутрь сунул ушанку с красногвардейской звёздочкой, перетянул свёрток ремнём. Одёрнул на себе зипун, на голову напялил облезлый заячий треух – и мгновенно превратился в забитого несчастного селянина, явившегося в райцентр, к властям здешним искать защиты от притеснений старосты, ну, ни дать ни взять, заморенный, задавленный хлопотами, бесправный сельский мужичок…

Ерёменко, будто заправский демонстратор одежды, крутнулся перед Игнатюком, словно на помосте:

– Ну, как, Рыжий?

Тот вздёрнул торчком большой палец:

– Во! От деревенского дурачка не отличишь.

– Дымом от меня сильно пахнет?

Игнатюк покрутил носом, пофыркал, посопел, шумно втянул ноздрями воздух, также шумно выдохнул.

– Говнецом попахивает, а дымом… дымом – нет!

– Рыжий, не дразни дядю!

– Я честно говорю: говном попахивает, дымом нет.

– Это хорошо, – довольно произнёс Ерёменко. – Держи! – Отдал Игнатюку автомат, сумку с запасными рожками и пистолет.

– Пистолет, может, оставишь?

– Нет. У меня есть оружие получше пистолета. – Ерёменко достал из кармана нож с выщелкивающимся лезвием – месяц назад нашёл его в ранце у одного убитого мотоциклиста, научился прилично пользоваться им. Щёлкнул кнопкой и произнёс горделиво, а главное, к месту: – Стреляет без промаха. Осечек не бывает.

Но на Игнатюка эта горделивость впечатления не произвела, он шмыгнул носом, подцепил рукавицей простудную влагу и пробурчал, недовольный тем, что Ерёменко не прислушался к его совету:

– Не говори «гоп», пока плетень не одолеешь. Вернёшься назад живой, целый, без красной вьюшки, размазанной по физиономии, тогда и скажешь.

– Ладно, не бурчи, Бурчалкин. Лучше молись за меня, пока я буду находиться там… – Ерёменко повёл головой в сторону, в которой находился райцентр.

– Договорились. Вали и… и возвращайся побыстрее. Не то мне тут одному будет скучно. – Игнатюк поспешно замаскировал дупло, критически оглядел напарника со стороны и двинулся за ним следом. Пробормотал на ходу: – Бурчалкин, Бурчалкин… Ну и словечки же ты подбираешь, брат Митюха!

Он довёл Ерёменко до опушки леса, там достал из кармана гранату, подкинул её в руке. Попросил:

– Возьми с собой хоть гранату… На всякий случай. Мало ли что!

– Гранату давай, – неожиданно согласился Ерёменко, сунул её за голенище валенка, подёргал ногой. – Нет, неудобно. – Переложил её в карман зипуна. – Пусть побудет пока тут, погреется. – Не прощаясь, не произнеся больше ни слова, натянул треух на глаза и двинулся через поле к райцентру, к темнеющим разноликим приземистым домам.

Игнатюк долго стоял на опушке. Одинокая, наполовину съеденная пространством фигурка вызвала у него невольное щемление, почти боль, родила разные тоскливые мысли, от которых, если честно, на войне надо освобождаться, иначе рванёт, как та граната, и от человека только одни подошвы да ногти и останутся… Тьфу! Игнатюк до боли вглядывался в поле, залитое ровной седой белью, не выпускал из глаз неторопливо бредущей фигурки до тех пор, пока фигурка не исчезла совсем – её растворили снега, снега, снега…