Текст книги "Зорге. Под знаком сакуры"

Маленькому Максу хотелось плакать, когда рыболовы возвращались в деревню: все с полными снизками рыбы, а у младшего Клаузена – ничего. Но он не плакал…

Впрочем, то, что он умел держаться, совсем не означало, что он когда-нибудь научится подстерегать тот самый момент, когда надо подсекать рыбу.

Не научился.

Иногда из голубой глуби всплывало большое, круглое, похожее на воздушное пятно, с громким хлопком взрывало поверхность, брызгало моросью, и губы Макса трогала легкая сожалеющая улыбка, а вид его делался еще более скорбным. На фронте он угодил в облако пирита. Рвало его потом так, что вместе с кровью он выхаркивал из себя мелкие куски легких. Страшно было.

Он должен был умереть, но не умер, более того – даже не был демобилизован из армии, хотя других списывали сотнями, тысячами, будто мусор, грузили в вагоны и отправляли домой – доживать те месяцы и годы, что война оставила им. В большинстве своем сроки эти были крохотные, с птичий скок, а то и еще меньше, – и вчерашних солдат пачками оттаскивали на кладбище.

Макс ждал, когда его вызовет к себе командир роты и вручит бумаженцию, дающую право покинуть фронт и поехать на родной остров, к отцу, но не тут-то было – связиста Клаузена отправили в Берлин подавлять восстание рабочих.

Стрелять в людей, которые пошли на солдат с булыжниками и кусками железа в руках, Макс не стал – не поднялась рука. Отец его был таким же работягой с усталым, изрубленным глубокими морщинами лицом, будто боевыми шрамами. Стрелять в изможденного, орущего мужика, вооруженного лишь парой камней, – это все равно, что стрелять в собственного отца… По вечерам Клаузен, прибывая в казарму, засовывал голову под подушку – не хотелось никого видеть, не хотелось никого слышать. Хватит, понажимал он на курок винтовки.

Он тогда не спал целые ночи подряд, а под утро плакал – плохо ему было.

Из морской глубины вымахнул очередной пузырь, большой, как автомобильное колесо, толкнулся в деревянный борт и лопнул с громким гулким звуком, словно кто-то пальнул из базуки. Бранко поднял голову:

– Макс, посмотри на своем «биг-бене», сколько там настукало?

Клаузен задрал рукав куртки, обнажая циферблат «биг-бена», и пробормотал с далекой улыбкой:

– Доброе утро! В море мы находимся два часа двадцать минут.

Бранко зевнул, похлопал по губам ладонью:

– Пора возвращаться. Свое время мы выбрали полностью. – Снова похлопал по рту ладонью. – Неужели я проспал более часа?

Клаузен хмыкнул:

– А ты как думал?

– Тогда мы возвращаемся. Ты не против?

– За!

Задерживаться на берегу они не стали, хотя рыжебородый голландец, заметно повеселевший, – принял не менее двух стаканов саке, как пить дать, – приглашал заглянуть к нему на свежего тунца, но Макс и Бранко дружно замахали руками: нет, нет и нет!

– Мы сыты! – заявил Бранко, голодно поблескивая глазами, и демонстративно поднял чемодан. – Тут ведь и выпивка была, и закуска. Все съели, пока ловили рыбу.

– Клев сегодня что-то не очень, – на всякий случай пожаловался Макс.

Голландец вскинул голову, вгляделся в небо. Солнце, еще полчаса назад сбитое в плотный сливочный комок, способный прожигать насквозь сталь, сейчас растеклось по пространству, будто проколотый желток, увяло…

– К вечеру клева совсем не будет, – объявил голландец, – погода меняется.

Несмотря на смену правительства и то, что специально обученные слесари слишком часто прикручивали к дверям кабинетов новые таблички с именами очередных министров, Ходзуми Одзаки ладил со всеми и был желанным гостем едва ли не во всех правительственных кабинетах.

Одзаки был учтив, приятен в общении, умел давать точные прогнозы и советы, а главное, был умен, знал обстановку не только в Китае и в Маньчжурии, а и в России, в зоне Индийского океана, в Штатах, в Европе.

Свои ходы Одзаки просчитывал далеко вперед, в этом с ним не мог сравниться ни один из аналитиков в Японии; в частности, Одзаки пытался повлиять на политику Коки Хироты, очередного премьера островов – тот буквально кряхтел, выбиваясь из сил, стараясь потуже затянуть гайки на шее Японии и развернуть страну – целиком – лицом к войне, вот ведь как. Одзаки и многие другие советники были против, но оголтелый Хирота никого не хотел слушать.

Обстановка делалась все тревожнее, Зорге предупредил Центр, что ситуация обостряется, в Токио идет открытая подготовка к войне, и пик этого обострения придется на начало или середину 1937 года.

Хирота в премьерском кресле продержался недолго, очень скоро наступил день, когда он вышел из здания правительства на улицу без портфеля, с одной тросточкой в руках, ему даже не подали автомобиль, который доставил бы его домой, лицо у бывшего премьера плаксиво перекосилось, и он, высморкавшись в платок, скрючил палец и подозвал к себе такси…

На следующий день газеты объявили громко, на всю Японию: премьер-министром стал принц Фумимаро Коноэ – государственный деятель умеренных взглядов, председатель палаты пэров. Зорге обрадовался – с принцем Коноэ очень тесно сотрудничал Ходзуми Одзаки, отношения у них сложились самые теплые, личный секретарь принца вообще был близким другом и однокурсником Ходзуми. Судьба улыбалась Рихарду – пока улыбалась…

Ходзуми Одзаки стал бывать в доме правительства в два раза чаще, чем раньше.

Катя Максимова пришла домой с заводской смены поздно, небо уже было покрыто длинными огнистыми полосами: вот-вот должно было взойти тусклое заспанное солнце, но усталая, с тяжело гудящими ногами и руками Катя не видела ни затевающегося дня, ни рыжих проблесков светила – часам к двенадцати солнце вообще очистится от всякой налипи и сна, в Москве сделается тепло, и серых асфальтовых пятен, подползающих под ноги, не станет, – Максимова здорово вымоталась на заводе.

Уснула мгновенно и, казалось, спала совсем немного, когда сквозь вату забытья до нее донесся громкий стук. Она очнулась мгновенно, всплыла на поверхность самой себя.

Стучали в дверь ее комнаты.

– Кто? – спросила Катя сиплым севшим шепотком.

Ответа не было. В дверь постучали снова. Крутя растрепанной головой, стряхивая с себя остатки сна, Катя накинула на плечи халат и выдернула из паза дверного проема латунную щеколду.

На пороге стоял человек в командирской шинели, с двумя шпалами в иссиня-малиновых петлицах. Увидев Катю, он вскинул руку к околышу фуражки.

– Заместитель начальника хозяйственного отдела Четвертого управления РККА Ивановский! Вы – Екатерина Александровна Максимова?

– Да, я. – Катя также потянулась рукой к виску – ей показалось, что там вспыхнула боль: неужели что-то произошло с Рихардом? В следующий миг боль исчезла. Значит, она действительно почудилась ей или, как говорят в Сибири, приблазнилась. Катя опустила руку. Пальцы дрожали. – Это я.

– Екатерина Александровна, вам с Икой Рихардовичем выделено новое жилье, – ласковым тоном произнес военный.

Катя не сразу сообразила, что Ика Рихардович – это ее муж Рихард, а когда сообразила, проговорила удивленно:

– Да-а-а?

– Да, – прозвучало в ответ доброжелательное, – вот смотровой ордер. – Военный достал из кожаной полевой сумки какую-то бумажку, украшенную двумя печатями, синей, прямоугольной и красной, круглой. – Комната в малонаселенной квартире, в очень хорошем доме на Софийской набережной. Два окна. Оба смотрят на Кремль и Москву-реку. Более того – в окна видна сама Спасская башня.

Катя не верила тому, что слышала. Лишь качала головой, да пыталась прикусить зубами задрожавшую нижнюю губу – вела себя, как расстроенная девчонка. А чего расстраиваться-то? Наоборот, радоваться надо.

– Поезжайте на Софийскую набережную сегодня же, номер дома указан в ордере – тридцать четыре, посмотрите комнату и, если она вам подойдет, через два дня выдадим ордер на заселение.

– Подойдет… Отчего же не подойдет. – Катя еще не могла прийти в себя.

– Комната с мебелью, – Ивановский поднял указательный палец, – ничего покупать не надо, там все есть. – Добавил довольным тоном: – Это я постарался.

Нежданный гость ушел, а Катя опустилась на постель и долго сидела неподвижно, словно бы боясь расколоть хрупкую тишь, окутавшую ее. Потом стремительно поднялась, быстро оделась и бегом помчалась на Софийскую набережную, благо это было недалеко от Нижне-Кисловского переулка, – смотреть комнату.

Дышалось ей легко, воздух был тугим, пахнул почему-то свежими яблоками, хотя до яблок было далеко, до нового урожая не менее полугода, слух веселили автомобильные гудки и задорный воробьиный грай – хорошо было на улице!

Комната была что надо – военный с двумя шпалами в петлицах не обманул, воздух в ней был сухой, здоровый, сильно отличался от сырого подвального духа, заполнившего, кажется, все пространство в доме, где обитала Катя, – Катя не сдержала довольной улыбки: хорошо ей будет тут с ребеночком, который родится…

Она ждала ребенка, ощущала его в себе, ловила каждое малое шевеление внутри, радовалась. И тревожилась: сырая подвальная комната в Нижне-Кисловском переулке – не самое лучшее место для малыша… А тут такой подарок!

Катя села на подоконник, вгляделась в высокую кирпичную стену, вставшую на противоположном берегу тихой глубокой реки. Там, за стеной этой, работал главный человек в стране – Сталин. Невольная улыбка возникла на лице Кати – она ведь тоже работает на всю страну, а значит, и на него – на Сталина.

По набережной, с той стороны реки, вдоль стены, одна за другой проехали три большие черные машины. Сердце невольно екнуло – в одной из них явно находился Сталин. На работу проследовал. Катя соскочила с подоконника и, сама не осознавая того, что делает, вытянулась в струнку. Что-то в ней сработало, а что именно, Катя Максимова не знала. Еще она заметила: вдоль линии следования трех автомобилей стояли строгие темные фигурки – часовые.

Значит, это точно был Сталин. У Кати даже дух перехватило – так близко от нее находился этот великий человек… Она не сдержалась, хлопнула ладонью по подоконнику, потом, оглядевшись, остановила взор на красном углу, где обычно висят иконы, перекрестилась:

– Спасибо тебе, Господи!

Через два дня заместитель начальника хозотдела Ивановский приехал в Нижне-Кисловский переулок, нашел нужный дом и позвонил в знакомую подвальную дверь.

На звонок никто не отозвался.

– Что за черт! – недоуменно пробормотал Ивановский. – И где же, скажите, находится разлюбезная Екатерина Александровна? Может, в бакалею за колбасой побежала? – Он подбил указательным пальцем небольшие светлые усы и произнес твердо, будто резолюцию на служебной бумаге поставил: – Подождем минут двадцать.

Но ни через двадцать минут, ни через полчаса, ни через час Катя Максимова не появилась. Ивановский уехал в управление раздосадованный – жаль, не удалось увидеть светлую обрадованную улыбку красивой женщины.

На следующий день он снова приехал к Кате Максимовой, также утром – результат тот же самый: Максимовой не было дома. Попробовал узнать у соседей, где она находится, – соседи ничего толком не смогли сказать.

– На заводе она, – мрачным тоном сообщила усатая бабка с вороньим носом-клювом, сидевшая на лавке у подъезда, – где же еще она может быть!

– А вдруг в булочной?

– Вряд ли, – отрицательно поводила из стороны в сторону клювом бабка.

Обескураженный хозяйственник, удивленно покачивая головой, уехал в управление.

Когда Кати Максимовой не оказалось дома и на третий день, Ивановский решил побывать на заводе, где она столь ударно трудилась. Пройти на строго охраняемую территорию промышленного объекта для него не составило особого труда – в нагрудном кармане гимнастерки у хозяйственника имелся документ, который назывался «вездеходом», на заводе он вместе с кадровиком прошел в цех, где работала Максимова.

Искали ее долго, никак не могли найти, но в конце концов нашли – цех заканчивал выполнение важного оборонного заказа, и Катя находилась на участке сдачи – приемки, где каждый прибор сосредоточенно рассматривали, простукивали и дули в какой-то патрубок двое военных с инженерными молоточками в петлицах. Максимова в красной «кимовской» косынке, повязанной на самые брови, находилась тут же, давала военным пояснения.

Ивановский подошел к ней и проговорил очень тихо и укоризненно:

– Ах, Екатерина Александровна, Екатерина Александровна!

Катя подняла голову и покраснела, будто девчонка, явившаяся в школу с невыполненным домашним заданием. Проговорила виновато:

– Простите меня, пожалуйста, товарищ Ивановский! – Вон, Катя даже фамилию его вспомнила, хозяйственник растянул губы в невольной улыбке. – Я все это время не выхожу отсюда – выполняем срочный оборонный заказ. Вынуждена ночевать в цехе…

Хозяйственник ощутил укор совести, – в ту пору с людьми еще случалось такое, – опустил глаза.

– Это вы меня простите, Екатерина Александровна, но иначе никак нельзя. – Хозяйственник вздохнул. – Ну как, берете комнату? Понравилась?

– Очень понравилась. – В Катиных глазах даже завспыхивали довольные огоньки, на лицо вновь наполз темный здоровый румянец, она повторила: – О-очень!

– Тогда получите, голубушка, въездной ордер, – хозяйственник вручил ей квиток с двумя печатями, красной и синей, как и в прошлый раз, – и большим треугольным штампом. Видать, аляповатый штамп этот и был главным, он давал право на въезд в новую комнату. – И распишитесь вот тут вот, – он подсунул Кате небольшой журнал с разлинованными страницами – похоже, стандартный армейский, предназначенный для учета стрельб на полигоне или выдачи форменной амуниции на складе. Следом протянул ручку-самописку.

Катя поспешно, словно бы боясь, что у нее отнимут ордер, расписалась.

На прощание хозяйственник окинул внимательным взором батарею готовых приборов, запакованных в эбонитовые корпуса, уважительно проговорил:

– Это все ваше?

– Наше, – Катя улыбнулась, – и не только это. – Улыбка у нее была открытая, лучистая, на щеках появлялись две неглубокие ямочки, ровные чистые зубы были такие, что улыбку эту хоть сейчас приклеивай к этикетке популярного зубного порошка под названием «Мятный», которым народ столичный очень охотно драил себе рты… Красивая была женщина Катя Максимова.

– Ежели что, – сказал хозяйственник, натягивая себе на голову форменную фуражку, – обращайтесь – поможем. – И, поймав удивленный взгляд Кати, пояснил: – Мало ли чего… Вдруг в мебели дырка или ножка отскочила… Привезем новую, заменим.

– Вы, товарищ Ивановский, не ругайте меня, – попросила Катя, – задание срочное, а у меня сразу в двух бригадах заболели бригадиры – простуда достала.

– Бывает. – Хозяйственник на прощание тряхнул Кате руку и покинул цех.

В новую комнату Катя Максимова переехала в марте, тринадцатого числа. Чертова дюжина не испугала ее. Старую мебель она оставила в Нижне-Кисловском, сделала это, правда, с сожалением: слишком много воспоминаний было связано с этими вещами – со шкафом, двумя этажерками, круглым столом, над которым обычно очень низко нависал шелковый выцветший абажур, покрытый рисованными цветочками, с разваливающимся диваном, обитом вытершейся тканью под названием «бобрик», – но старая мебель, во-первых, никак не состыковывалась с новой – она была из прошлого века, во-вторых, она просто не вмещалась в комнату на Софийской набережной, в-третьих, очень уж была облезлая…

Катя поплакала-поплакала немного – так устроена женская душа, да и вообще так положено, – и оставила мебель в подвале. Даже занавески, еще очень годные, оставила, вот ведь как. С собой забрала постельное белье, пахнущее чистотой и травами, – она закладывала в белье метелки полыни и чернобыльника, книги – и свои собственные, и книги Ики, в основном на немецком языке, еще забрала статуэтки, которые ей привозил из-за рубежа муж. Большинство из них были очень изящные, занятные. Для статуэток Катя заказала специальную полку наподобие музейной и попросила застеклить ее.

Стоило потом Кате только взглянуть на эту выставку – хотя бы мимолетно, – как перед ней обязательно возникал человек, которого она любила.

Новое жилье даже в сравнение не шло с той подвальной комнатой, что осталась в Нижне-Кисловском переулке: та комната и эта находились в разных измерениях.

Токио все больше и больше нравилось Зорге, город этот не был похож ни на Шанхай, ни на Нанкин, ни тем более на европейские столицы Берлин и Париж.

Высокие здания в Токио имелись только в центре, в районе Маруноуци, еще в Гинзе, где можно было купить что угодно, от красного бриллианта, добытого в африканских копях, до свежего парижского паштета «фуа гра», приготавливаемого из печени циррозных гусей, и подлинников Гойя; остальные улицы состояли в основном из двухэтажных деревянных зданий, обнесенных глухими заборами. Тротуаров на улицах не было, тротуары – это непозволительная роскошь в городе, которому не хватает места.

А высокие здания в Токио не строят не потому, что не могут или нет умения, техники и рук – из-за частых землетрясений, таких частых, что каждый день их регистрируют не менее пяти, иногда – больше… Случались на островах и страшные землетрясения, но японцы не любят рассказывать о них. Даже величественное здание императорского дворца имеет всего три этажа.

Рихард чувствовал, что он все более и более прикипает сердцем к этому городу, островная столица вошла в его душу точно так же, как и Франкфурт, Москва, Берлин… Впрочем, Шанхай, в котором он провел несколько лет, так же прочно сидит у него внутри. Больше всего Рихарду хотелось побывать в домах-малоэтажках, расположенных в проулках, которые даже не имеют названий – интересно, как же в них разбираются почтальоны? – понять, какую часть души японец отводит своему дому, а какую – работе.

Пару раз он уже бывал в гостях в таких домах: один раз у журналиста, который показался Зорге подозрительным, очень уж «специфические» вопросы интересовали его; второй раз у разорившегося фабриканта, собравшегося переезжать в Европу… В общем, оба посещения были неудачными.

И все-таки Рихарду стало понятно, что каждый японский дом, даже самый крохотный, сложенный из спичечных коробков, обязательно имеет свой сад, где растут маленькие – если нет места, а ежели есть место, то настоящие яблони, дающие вкусные золотистые плоды, просвечивающие буквально насквозь, черешни и груши; сад – это обязательный атрибут всякого японского дома. И если места есть немного побольше, то настоящий японец не откажет себе в удовольствии посадить пару карликовых сосен, дающих в жаркую пору тень и терпкий смолистый дух, полезный для легких, а в мокрую погоду хорошо защищающих от влаги – и зонта не надо… Место здесь определяет все, даже количество птиц, которые будут петь в таком миниатюрном саду.

Некоторые японцы умудряются на крохотных участках земли проложить водные артерии с береговыми зарослями и соорудить озера, в которых водится рыба. Правда, воды в таких озерах бывает не больше, чем в обычном ведре, вытащенном из колодца, но зато радости, радости… Иногда столько радости не приносит даже настоящий водоем.

Порой изобретательные хозяева строят на своих наделах гроты, а то и целые пещеры, разводят зверей… За каждым забором обязательно скрывается свой интересный мир, проникнуть в который иностранцу бывает очень трудно, почти невозможно.

В домах японцев всегда бывает много перегородок, чтобы каждый обитатель имел собственное пространство и создавал в нем собственный мир, но если приходят гости, то перегородки мгновенно убираются, и вместо множества маленьких комнат перед глазами гостя предстает большой зал.

Когда Рихарда пригласил к себе журналист одной из токийских газет, стремившийся наладить отношения с иностранными коллегами, Зорге принял приглашение, не раздумывая. Ведь познать до конца страну, в которой находишься, не побывав дома, в семейной обстановке, невозможно.

К приезду Зорге многокомнатный дом журналиста был превращен в однокомнатный, у дверей стояли мягкие, сшитые из нарядного бархата туфли, – для дома была предназначена своя обувь, для улицы своя, – Рихард незамедлительно сменил свои роскошные скрипучие полуботинки на бархатные шлепанцы, прошел в «залу».

Стол был низенький, сработанный из дорогого красного дерева, блестел лаково, у стола лежали две тростниковые циновки: одна для хозяина, другая для гостя.

Едва Зорге опустился на циновку, как жена журналиста, худенькая миловидная японка, подала ему салфетку, смоченную в горячей воде и хорошенько отжатую; обтерев салфеткой лицо и руки, Зорге почувствовал, как усталость, навалившаяся на него, отступает… Салфетка обладала какой-то живительной силой, не иначе. Может, даже существовала какая-нибудь древняя японская молитва, которая и придавала горячей влажной материи эту силу?

Разговор за столом пошел неторопливый, вокруг да около, на самые разные темы, и когда подали третье блюдо – это была курица в сладком соусе с молодыми побегами бамбука, хрустевшими на зубах, как свежая капуста, – Зорге пришел к выводу, что вежливый журналист этот с ласковым урчащим голосом – обычный агент «кемпетай», и о разговоре их подробно доложит сегодня же вечером своему старшому. Или же донесет завтра утром – все зависит от того, как это у них в конторе заведено.

Внутри у Рихарда шевельнулось что-то протестующее, недоброе, но Зорге сдержал себя, приятельски улыбнулся журналисту: пусть будет то, что будет.

Разговор продолжился и закончился уже в саду, в темноте, которую с трудом растолкал небольшой рогатый месяц, бледный спросонья, худой, а у соседей, за забором, голосисто запела неведомая ночная птица – таких ни в России, ни в Германии не было – не водились.

Нет, интересно все-таки побывать в японском доме…

Утром журналист явился к полковнику Осаки. Тот, в новенькой, еще необмятой форме, при блестящей парадной сабле – днем надлежало явиться в военное министерство, в обычной штатской одежде, привычной для полковника, являться было нельзя, и это портило Осаки настроение, – спросил хмуро:

– Ну?

Журналист согнулся в поклоне.

– Для нас ничего интересного, господин полковник. Зорге – человек, до мозга, до последней косточки преданный Гитлеру – только о нем и говорил… На втором месте у него – карьера.

– Какого мнения он о Японии?

– Высокого. Считает, что наши страны должны быть друзьями. Заключение пакта – лишь первый шаг, который надо продолжить, следом должны быть сделаны еще шаги, более решительные…

– Какие? – Осаки хмуро улыбнулся: очень уж трафаретно говорил осведомитель-журналист, будто официальное сообщение, опубликованное в газете, читал – ни одного живого слова, ни одной свежей краски: все сухое, тухлое.

– Шаги по укреплению военного сотрудничества, – сказал журналист.

– Это хорошо. – Осаки одобрительно кивнул. – О чем еще шла речь?

– Больше ни о чем, только об этом.

– Жалобы у него были? Может, этому господину не нравится форма наших полицейских или лицо императора Японии, а?

– Нет, об этом речь не шла.

– Я спрашиваю о жалобах.

– Жалоб не было.

– Ладно, иди, – Осаки вяло махнул рукой, отпуская осведомителя, поморщился недовольно.

Неведомый передатчик продолжал работать в Токио, голос его ловили, столбики цифр тщательно записывали, тем дело и кончалось – сотрудники полковника ни радиста не могли отыскать, ни передачи расшифровать. Ясно было одно – в Токио работала хорошо подготовленная группа. Сколько в ней человек? Два? Три? Четыре? Семь? Этого Осаки не знал и ощущал свою слабость, у него даже правая щека начала дергаться от нервного напряжения.

А дергающаяся щека у самурая – это плохо. Это стыдно. Впору взять да всадить себе в живот ритуальный меч.

Передатчик работает уже целый год, выдает морзянку нагло, открыто, а сотрудники могущественного отдела полковника Осаки ничего не могут сделать, тычутся мокрыми носами в миску, будто слепые кутята, тявкают, да поджимают хвосты. Осаки вновь ощутил, как у него задергалась щека, поспешно приложил к ней ладонь.

Вы только подумайте: передатчик сидит в эфире уже целый год – го-од! Вполне возможно, что до этого неведомый радист засорял пространство своей цифирью еще несколько месяцев, пока его не засекли. Да еще, чтобы организовать работу разведгруппы, надо также немало времени – не менее года. Итого получается, что враги сидят в Токио под носом у Осаки уже два с лишним года.

Полковник раздосадованно постучал себя кулаком по темени: вот безмозглая тыква! Сжал зубы и покрутил головой, словно бы хотел вытряхнуть боль, поселившуюся в черепе.

Несколько минут сидел неподвижно, потом приказал принести карточки иностранцев, появившихся в Токио в последние три года и находящихся в городе до сего времени. Таких карточек оказалось шестьсот тридцать.

Шестьсот тридцать человек. Коммивояжеры, владельцы разных фирм, представители промышленных компаний, журналисты, военные инженеры, прибывающие сюда с новой техникой из Европы, инструкторы, финансисты, налаживающие связи с японскими банками, четырнадцать радиотехников, приехавших из Германии, на которых надо было обратить особое внимание, группа агрономов, изучающая сельское хозяйство островов, тренеры по олимпийским видам спорта, специально выписанные концерном «Мицубиси»… Шведы, немцы, испанцы, американцы, голландцы, три десятка швейцарцев, финны… Сломать можно не только голову, но и ноги. Осаки с мрачным видом подпер кулаком подбородок.

Некоторое время молча изучал большой ящик с карточками, потом нажал на кнопку электрического звонка, устроенную внизу, под крышкой стола.

На пороге кабинета бесшумно возник дежурный офицер с американским кольтом, припечатанным к впалому животу.

– А где секретарша?

– Оформляет в канцелярии отправку почты.

– Аналитический отдел – сюда, – приказал Осаки офицеру, – в полном составе!

Офицер исчез так же бесшумно и незаметно, как и возник.

Через три минуты сотрудники аналитического отдела выстроились в шеренгу в кабинете полковника. Руководил отделом очень неглупый майор с лошадиными зубами, выпирающими из-под нашлепки усов, похожих на большую мохнатую гусеницу. Фамилия майора была Икеда.

Икеда хорошо знал, что беспокоит сейчас полковника, много раз имел беседы по поводу неуловимой группы, пользующейся запрещенным радиопередатчиком, и сочувствовал шефу.

– Майор, возьмите эти карточки, – велел ему Осаки, – и пропустите их несколько раз через фильтры своего отдела… Каждого из этих. – Полковник щелкнул ногтем по ящику. – Работать всему отделу, всем сотрудникам! Ясно? Затем доложите мне по каждой отсеянной кандидатуре и по каждой оставленной в списках. Задача понятна?

Майор вежливо, как-то по-профессорски, будто преподаватель в университете Васэда, поклонился полковнику.

Через мгновение сотрудников аналитического отдела уже не было в кабинете полковника – они будто растворились в воздухе. Словно бы их вообще не существовало.

Через час Осаки отправился в военное ведомство, оттуда – к Кендзи Доихаре. Без вмешательства Доихары не обойтись, это Осаки понимал очень хорошо.

Всякое упоминание о Доихаре вызывало у Осаки завидующую улыбку: генерал Доихара был человеком, который сделал себя сам. Познакомился с ним Осаки, когда будущий генерал занимал должность совершенно штатскую, никакого отношения к богу Марсу и войнам не имеющую – был мэром города Мукдена. В приемной у Доихары тогда сидела секретарша – пальчики оближешь… Персик!

Едва она глянула на своего патрона, как Осаки понял: между этими людьми что-то есть. И очень хорошо просматривается, что именно… Лицо капитана Осаки сделалось каменным: он не поощрял разные шуры-муры на службе. Доихара был низкоросл, наголо острижен, из-под круглых очков на Осаки смотрели глубоко посаженные умные глаза. Уши у Доихары были похожи на две пухлые лепешки, небрежно приклеенные к черепу, оттопыривались вяло. Поговаривали, что когда-то Доихара отморозил уши в Маньчжурии – попал в пургу, с тех пор они так уродливо и выглядят, но было ли это на самом деле или же это обычная легенда, не знал никто.

Сейчас Доихара выбился в люди, сделался очень приметным деятелем, орденов у него было столько, что они не вмещались на мундире, на плечах красовались эполеты генерал-лейтенанта… Похоже, не за горами день, когда он станет полным генералом (так оно, кстати, и случилось, Доихара стал им, как стал кавалером очень почитаемого в Японии ордена «Священное сокровище» всех пяти степеней), но не в орденах и не в эполетах было дело: слово Доихары, его приказы значили не меньше, чем устные веления и письменные приказы военного министра.

Доихара принял полковника не сразу – у него находилась делегация из Германии, секретарша – такая же хорошенькая, как и в Мукдене, – пронесла в кабинет поднос с глиняной бутылочкой саке, тремя стопками и тремя фарфоровыми вазочками, доверху наполненными печеньем, соленым и сладким, и вялеными поросячьими ушами – очень хорошей закуской под саке.

Через сорок минут из кабинета Доихары вышли двое немцев в одинаковых серых костюмах, одинаково сухопарых, с тощими, неловко складывающимися ногами и одинаково длинными конопатыми носами, словно бы люди эти были произведены на одном заводе, на одном конвейере. Осаки неверяще покрутил головой, не мог понять – не мерещится ли ему это? Кто сказал, что двух одинаковых людей не существует в природе? Существует, еще как существует!

Секретарша, засекшая реакцию полковника, сжала в щелочки прекрасные глаза-черешенки, она понимала Осаки и смеялась над ним – впрочем, лицо ее оставалось бесстрастным, так что смеялась она или нет, постороннему человеку понять было не дано. Но полковник Осаки понял красивую секретаршу, раскусил ее.

Через несколько минут на столе у секретарши звякнул электрический звонок, и она поклонилась полковнику:

– Проходите, пожалуйста!

Доихара сидел за длинным столом, украшенным двумя бронзовыми фигурками властителей зверей – льва и львицы, грозные фигурки эти Доихара приобрел в Китае, и с тех пор они сопровождали его, были настольными амулетами, помогали выстраивать шахматные партии и просчитывать ходы. Увидев полковника, Доихара улыбнулся, широкий, расплющенный, как у африканца, нос его сделался еще шире – ну совсем старый негр! А может, и не очень старый.

Не так давно Доихара провел в Маньчжурии блестящую операцию, создал там автономное правительство, подобострастно смотревшее в рот японцам, вывез из Тяньцзиня в Мукден бывшего императора Китая Генриха Пу И, верно рассчитав, что во главе Маньчжурии может удержаться только один человек – Пу И, и народ послушается его. Так оно и получилось.

Доихара подготовил убийство диктатора Чжана Цзолиня, устроив диверсию на Южно-Маньчжурской железной дороге, которая стала поводом, чтобы в Маньчжурию вошли японские войска…

В общем, много чего было на счету генерала Доихары, и все вызывало ныне у Осаки восторг.