Текст книги "Звезда атамана"

Организовать громовой грохот кастрюлек о железные двери камер взялся Григорий Иванович и успешно исполнил задуманное, выгрызть кружками дыру в стене и совершить массовый побег – такое было под силу только закоперщику Котовскому, оторвать во всех камерах ручки от дверей и выбросить их в окна – тут первым тоже был Котовский… Кстати, цель у последнего акта была проста – напомнить тем, кто находился на воле о людях, заточенных в каменные закутки…

Всюду Котовский, Котовский, Котовский, без него не обходился ни один протест. Это очень раздражало и начальника тюрьмы Францевича и его помощника Гаденко.

И Францевич и Гаденко корнями волос, кожей, носами своими, очень чувствительными, ощущали, что Котовский готовится к новому побегу, вот только когда он это совершит и в какую щель постарается спрятаться, им было неведомо. Они переглядывались молча, встревоженно, листали отрывные календари, бормотали что-то про себя, колдовали, но определить даже приблизительно даты побега Котовского не могли. И держали своих подчиненных в напряжении.

– За Котовским следить в шесть пар глаз, – такую команду дал Францевич, но тут же пришел к выводу, что шесть пар глаз мало, и сделал поправку: – В шестьдесят шесть пар! Понятно?

Это было понятно. Только вот Котовский принадлежал к категории заключенных, за которыми никогда не уследишь – не дано.

А Григорий Иванович разрабатывая комбинацию – он готовился совершить побег, а заодно рассчитаться за старые долги с Зильбергом. Тем более по части расчетов с Зильбергом у него обозначился надежный союзник… Сам Хаджи-Коли.

Хаджи-Коли видел в Зильберге соперника, человека, который может перебежать ему дорогу и даже нагадить, поскольку у помощника пристава третьего участка характер был мстительный. Зильберг любил и умел делать гадости, поэтому господина этого надо было опрокидывать на землю. Чтобы не портил воздух в полицейских учреждениях. Хаджи-Коли знал, что Зильберг получал от Котовского деньги, но всякие деньги – это вода, они притекают и утекают, и тут Хаджи-Коли никак не сумеет доказать его виновность, а вот по части вещей (если, конечно, Зильберг их брал) сможет очень легко. Вещи обладают способностью выдавать тех, кто сунул их себе под мышку и сделал своими либо получил в качестве гонорара.

Когда Котовского неожиданно перевели в Николаевскую каторжную тюрьму, за которой ходила худая слава – считалось, что побег из нее невозможен совершенно (если только по воздуху, но в тюрьме еще не было ни одного крылатого арестанта), – новый узник потребовал себе бумагу и чернила.

– Для чего? – грозно свел брови в одну линию старший надзиратель смены.

– Хочу сделать признание, – заявил Котовский.

– Как, из тебя еще не все признания выколотили? – старший надзиратель приподнял длинную дугу бровей.

– Не все.

Котовскому принесли ручку с заскорузлым пером, пузырек чернил и два листа дешевой, с шершавыми остьями бумаги. Григорий Иванович написал заявление о продажности полицейских чинов, в частности, Зильберга, – и добился, чего хотел: его вернули в Кишинев, в тамошнюю тюрьму, более удобную для побега, чем Николаевская каторжная…

Началось новое следствие. В этот раз в отношении Зильберга. Хаджи-Коли подключился к следствию, подключился активно: пятнадцатого сентября девятьсот восьмого года Зильберга арестовали. Увидев, как его настойчиво готовят к доле каторжанина, как прессуют, Зильберг взвыл буквально по-волчьи.

Отголоски того давнего воя можно услышать даже сегодня – в архивах сохранились объяснения и встречные жалобы бывшего помощника пристава третьего участка Кишинева.

В частности, в жалобах своих Зильберг нападал на Хаджи-Коли, обвинял в том, что тот подкупил хозяйку конспиративной квартиры Анну Пушкареву – подарил ей швейную машинку «Зингер», а также вручил девяносто рублей наличными – требование у пристава было одно: обвинить «честного и неподкупного Зильберга», что Пушкарева и сделала.

Вторая домовладелица по фамилии Людмер так же, как считал Зильберг, наговорила на него – подтвердила факт тесного знакомства Зильберга с Котовским. А этого не было, никаких тесных знакомств не существовало, хотя помощник пристава третьего участка действительно встречался с бандитом Котовским, но исключительно в интересах сыска и по распоряжению вышестоящего начальства, а именно «губернатора г-на Харузина, полицмейстера г-на Рейхарда и товарища прокурора г-на Фрейнета».

Зильберг полагал, что ему повезет, все наветы он стряхнет со своего пиджака, как старую моль, выкрутится и в конце концов вставит перо в зад этому недожаренному гусю Хаджи-Коли, чтобы больше не трепыхался, не говоря уже о Котовском, но Зильберг просчитался и упоминание в жалобах и объяснениях высоких чиновных имен ему не помогло: на суде, в присутствии свидетелей были опознаны вещи, подаренные Котовским. Зильберг брал их охотно, особенно дорогие вещи, ведь за них ничего не надо было платить, – наиболее приметным, вызвавшим вой у галерки, оказался королевский ковер, подаренный персидским шахом одному из российских подданных. Принадлежал этот ковер помещику Крупенскому.

У Крупенского Григорий Иванович этот ковер и изъял, хотел отвезти в лес, чтобы украсить одну из берлог, специально возведенную для отряда, если людей Котовского обложат мертво и придется скрываться, а потом передумал и отдал ковер Зильбергу. В обмен на секретные сведения: полиция разработала специальную операцию по ликвидации бессарабских партизан, сведения эти сделались в результате достоянием группы Котовского.

Это конечно же стоило шахского ковра. Ковер забросили в пролетку, на которой приехал Зильберг, он, довольно похохатывая, вскочил в легкий удобный кузовок повозки и умчался.

При обыске приметный шахский ковер был найден в его доме, отпереться, сказав, что ковер ночью какой-то неизвестный провокатор сунул в окно, Зильберг не сумел, улика была слишком серьезной, и в результате бывший помощник пристава получил то, что заработал: четыре года каторги.

Столько же получили и подручные Зильберга – помощник пристава Лемени-Македони и околоточный надзиратель Бабакиянц.

В общем, с этим все было в порядке, продажные полицейские были наказаны, а вот побег, который так тщательно разрабатывал Котовский, сорвался, – буквально на следующий день после суда его отправили в Смоленск, в тамошний централ… Словом, – подальше от кишиневских корней, обстановки и людей, которых Котовский хорошо знал, которые помогали ему, были даже готовы взорвать тюрьму-крепость, чтобы вызволить Григория Ивановича.

В Смоленске он просидел до декабря девятьсот десятого года. А в декабре – кандалы на ноги, кандалы на руки и – в дырявый товарный вагон, идущий на восток. В щели, украшавшие обшивку старого вагона, можно было увидеть заснеженные просторы Российской империи… Чуть больше можно было разглядеть в два небольших оконца, прорубленных под потолком на лицевой части вагона, но глядеть в эти окна было нельзя – запрещали. Хотя видно было то же самое, что и в щели – промороженная белая пустыня, да лес, лишь изредка, будто бы из ничего, возникали редкие станции.

За станциями снова начиналось снежное царство, в котором, казалось, даже ели были вылеплены из прочной клейкой белой массы. По дороге Котовский прикидывал: можно ли убежать из вагона?

Ответ на этот вопрос мог повергнуть в уныние любого опытного арестанта – убежать было нельзя. И вновь тоскливо стучали на стыках колеса, – стучали внизу, прямо под головой, под телом, тревожили душу…

До Байкала ехали больше месяца и в конце концов остановились посреди сатанинского воя, в кашле мороза, в глухих ударах тяжелых охапок снега, бьющихся о стенки вагона. Голосов, криков людей не было слышно.

Так Котовский впервые прикоснулся к знаменитой сибирской пурге.

Несколько часов арестантов продержали в вагонах, а потом, когда пурга немного утихла, велели выбираться наружу.

Одноэтажное, скошенное на одну сторону здание станции то возникало в охлестах снега, то пропадало, Котовский, у которого не было теплой одежды, лишь пиджак, помассировал пальцами плечи, грудь и встал в колонну арестантов – предстояло пешком идти в Александровский централ. От холода во рту, кажется, даже смерзались зубы.

Через несколько минут колонна загромыхала кандалами и растворилась в пляшущих снежных космах.

В Александровском централе Котовский получил новое распределение – в Горный Зерентуй, на рудники. На перемещение снова ушло больше месяца, тем более, что перемещаться пришлось не в скрипучем мерзлом вагоне, а на своих двоих, под печальный аккомпанемент глухо побрякивающих кандалов.

В Зерентуй колонна пришла уже весной. Горько пахла цветущая черемуха, кипенно полыхал густой боярышник, на землю роняли свои сережки березы и осины, а над каменными буграми висели, не видя никого и не слыша ничего, жаворонки, пели свои сладкие песни.

Котовский, когда над его головой раздалась возбужденная жавороночья звень, вздрогнул и остановился. Вместе с ним остановилась и вся колонна.

Забегали конвоиры. Горный Зерентуй!

…Горный Зерентуй оказался небольшим поселком, занявшим неглубокий распадок, – полторы хилых улицы в одну сторону от церкви, полторы – в другую, храм – посередине, огороды, окруженные густым лесом. Каменные гольцы, несмотря на звонкую весну, по-зимнему угрюмо возвышающиеся над окрестным пейзажем, на макушках их – нерастаявший снег.

Минуты три прошло, прежде чем оглушенная увиденным колонна двинулась дальше. Хотя идти ей оставалось совсем немного. Котовский подергал ручные кандалы, пробуя их на разрыв, поморщился – заклепаны были крепко, бросил оценивающий взгляд на гольцы: в конце концов, если он не перелетит эти каменные нагромождения на крыльях, то одолеет их руками и ногами и обязательно исчезнет отсюда… На небритом лице его возникла далекая усмешка.

Хорошо, что никто из охранников этой усмешки не засек.

В Горном Зерентуе Котовский начал усердно посещать лагерную церковь. Он, конечно, не был истовым прихожанином, но верил в Бога, верил в высшую силу, которая в итоге обязательно рассудит, кто виноват, а кто прав, и накажет зло.

О том, что он тоже совершал зло, Григорий Иванович не думал…

На службах отца Никодима он усердно крестился, раньше времени в барак не уходил. Не знал, даже не предполагал батюшка, что Котовский задумал бежать и теперь пытался нащупать ход, который, как говорили каторжане, существует, он есть и ведет на волю, в тайгу, расположенную по ту сторону охраняемого забора, тесно сдавившего тюремный лагерь…

Но подземный ход этот оказался штукой мифической, да и такое архитектурное излишество совсем не нужно было ни отцу Никодиму, ни его прихожанам, и Котовский решил придумать что-нибудь иное.

Отец Никодим к своим прихожанам относился с благоговением, сочувственно и, случалось, наиболее приглянувшихся, верных угощал наливкой собственного изготовления. Угощал он и Котовского. Этот могучий каторжанин вызывал у него невольное уважение.

В один из пригожих дней, после службы батюшка допоздна засиделся с Котовским, наливки он выпил на три стопки больше положенного и решил прикорнуть на лавке в небольшой трапезной, которая имелась при храме. Для Котовского три лишних стопки – все равно, что слону пучок гороховых стеблей.

Когда батюшка уснул, Котовский перекрестился, снял с гвоздя стихать священника, бархатную шапочку, быстро переоделся и ровной размеренной походкой вышел из церкви. Направился к воротам. Вот так решительно, откинув в сторону всякие колебания, действовал он.

Единственное, что было плохо – Котовский чувствовал себя неудобно перед отцом Никодимом. Но батюшка – человек добрый, он все поймет…

Убежать не удалось, хотя Котовский уже миновал проходную, – поскольку он был в церковной одежде, то на него даже внимания не обратили… И надо же было такому случиться – за проходной он наткнулся на самого начальника каторги, который в сопровождении старшего надзирателя совершал обход.

На Котовского навалились сразу человек пятнадцать охранников, мигом скрутили, на ноги, на руки натянули кандалы и кинули в карцер.

Вышел он из карцера больным – едва держался на ногах, – но держаться старался, не проявлял слабость, сознание на виду у охранников не терял, – стискивал зубы, крутил головой, стараясь прийти в себя.

Худо ему было. Кандалы с Котовского снимать не стали, – так в кандалах и отправили на этап – в Горном Зерентуе каторжанина, стремившегося на волю, решили не держать, опасно, – предписали для начала тяжелую дорогу на Казаковские прииски.

Прииски эти славились тем, что давали хорошее рудное золото.

Дорогу Котовский одолел с трудом – думал, что после холодного и голодного карцера не вытянет. Вытянул. Жажда жить, память о Бессарабии, о людях, которых он знал и любил, долг перед самим собою, перед сестрами помогли – он дотянул до Казаковских приисков.

Утром его из помещения выгнали на работу – в сырую глубокую шахту.

Работать Котовский умел, не отлынивал, выполненная норма гарантировала ему фунт мяса и четыре фунта хлеба в день, если же норму не выдашь – останешься на пустой затирухе, которую варили, похоже, из обычной травы, единственное что – соли не жалели.

Проработал Котовский на приисках недолго – физиономия его не понравилась начальству (это – традиционно) и его вновь, пешим ходом, в окружении людей с винтовками, вернули в Горный Зерентуй.

В Зерентуе начальник, хорошо помнивший Котовского, переодетого в поповское облачение, – редкостный грешник, этот Котовский! – почесал пальцами затылок и решил, что грешника лучше всего определить на заброшенную серебряно-свинцовую шахту.

Шахта была настолько старой и так сильно прогнившей, что в нее даже заходить было опасно, не то, чтобы ковыряться в какой-нибудь сырой выработке, пахнущей окисленным свинцом. В общем, чего греха таить, начальник каторги рассчитывал, что однажды шахта завалится и Котовский больше никогда уже не сможет мозолить ему глаза. Очень начальник каторги этого хотел.

А у Григория Ивановича были свои планы на ближайшее будущее, и он с легкостью согласился на работу в старой опасной шахте. Начальник каторги, крупный животастый мужик, – сам, видать, в прошлом каторжанин, – пренебрежительно растягивая слова, заявил, что шахту в будущем собираются опять запустить в работу, России нужно серебро, – для этого выработки надо исследовать, изучить все заброшенные штольни, сделать выводы, по которым будет произведен ремонт…

В бараке Котовского предупредили, что до него двое каторжников уже пытались выполнить это задание, но им не повезло – попали под обвал.

Шахта находилась далеко от бараков – в живописном, полном птиц, звонком распадке, идти надо было не менее шести километров в сопровождении двух конвоиров. Но главное было не это, главное – перед спуском в шахту с Котовского снимали кандалы.

Вел себя Котовский очень дружелюбно, выполнял все, о чем его просили, даже собирал валежник для костра, и конвойные быстро привыкли к нему – привыкли именно к такому Котовскому.

Как-то утром он спустился в шахту, но очень скоро попросился наверх. Пояснил:

– Живот что-то прихватило. Мутит сильно.

Конвойные заботливо уложили Котовского у костра, дали немного отлежаться, потом один из них поинтересовался:

– Ну как, прошло?

– Нет, не прошло, – Котовский облизнул языком сухие заскорузлые губы, – мутит по-прежнему.

– Тогда будем собираться домой, – сказал охранник и призывно громыхнул лежавшими у костра кандалами.

Когда он приблизился к Котовскому, тот со стоном приподнялся и неожиданно сильным, точным, ловким ударом кулака оглушил его. Выгнувшись пружинисто, вскинулся и в следующее мгновение оказался около второго охранника. Короткий хлесткий удар – и второй охранник улегся рядом с первым. Котовский отряхнул руки, снял с первого конвоира патронташ, из кармана вытащил кусок хлеба с луком, со второго стражника сдернул полушубок, натянул себе на плечи, подхватил винтовку и через несколько мгновений исчез в тайге.

Пора была еще ранняя – одиннадцать часов дня. До восьми вечера его не хватятся, – если, конечно, оглушенные охранники не придут в себя раньше и на четвереньках не доползут до Горного Зерентуя, – в общем, у него был кое-какой запас времени. И этот запас надо было с толком использовать.

Он шел, не останавливаясь, несколько часов подряд – хорошо понимал, что от шахты надо уйти как можно дальше. Чем дальше он уйдет, тем больше шансов, что побег окажется удачным.

За ним могла увязаться погоня. Но даже если погоня будет многочисленной, найти беглеца в тайге – штука непростая. Найти его будет более сложно, чем иголку в стогу сена.

Через несколько дней Котовский уверовал в то, что он ушел, – удачно ушел, теперь можно расслабиться, сбавить темп, можно даже заглянуть в какое-нибудь казачье село, купить хлеба и картошки – в общем, наступала пора воли. И чувствовал он себя свободно – даже сердце начало биться иначе.

Но слишком рано расслабился Григорий Иванович – проснулся он ранним сентябрьским утром в одном из распадков и не поверил тому, что увидел: над ним стояли тюремные охранники и казаки. Много казаков.

Он выкинул перед собой руку, чтобы схватить винтовку, а винтовки уже не было. Казаки рассмеялись голосисто, безмятежно – готовы были даже поиздеваться над растерявшимся человеком. Единственное, что останавливало их – грозная слава, идущая за каторжанином Котовским следом…

– Все, отбегался, земеля, – сказал ему казачий урядник и с веселой разбойничьей ухмылкой щелкнул плеткой по голенищу сапога. – Поднимайся. Пора в обратный путь.

Котовского там же, в глухом распадке, заковали в кандалы, чтобы больше не бегал, и отправили в Горный Зерентуй. Горькой была эта дорога.

Но ничего поделать было нельзя. Котовский учился проигрывать. Это такая же сложная и нужная наука, как и умение побеждать, – ею надо было овладеть.

В Горном Зерентуе Котовский узнал, что дальнейшая жизнь его будет проходить на строительстве Амурской железной дороги, которую еще называли «чугункой», называли и «колесухой», и слава о ней среди каторжан распространялась недобрая – мало кому удавалось выжить на «чугунке», люди умирали там, как мухи, тысячами.

Администрация каторги отправила Котовского на станцию Зилово. Утепленных бараков там не было, не строили, похоже, специально, поскольку собирались перемещаться дальше на восток, вслед за рельсами.

Жили каторжане в землянках, а некоторые, из числа закоренелых неудачников, – в палатках. На холоде. В тридцати пяти, да в сорокаградусные морозы. Поселили в палатку и Котовского.

И что интересно, – это было в первую очередь отмечено Котовским: никаких тюремных стен, никаких заборов, охраняемых часовыми, никаких караулов и конвоев – беги, куда хочешь, хоть на армянскую святую гору Арарат… Только вот добежишь ли – большой вопрос.

Побегов из Зилово было много, но ни один из них не закончился благополучно. Общих счет – нуль.

«Ну и что, что нуль, – думал Котовский, наклонив голову в упрямом движении, лоб его рассекла насупленная вертикальная складка, – мы этот нуль размочим и раздерем на мелкие кусочки. Бежать отсюда можно и нужно. Только к побегу надо основательно подготовиться».

И он начал готовиться – скрупулезно, придирчиво, продумывая каждую деталь. При этом он бил все каторжные рекорды в работе и получал повышенную продуктовую пайку. В составе бригады из десяти человек он вручную валил деревья, – причем не абы какие тощие жерди, а деревья-гиганты, которые должны были пойти не только на шпалы (шпалы – это мелочь, семечки в строительном мусоре «чугунки»), но и на строительство станционных зданий. Всего по норме надо было спилить пятнадцать стволов, очистить их от сучьев – «обровнять» – и сложить бревна в штабели…

Все побеги каторжане совершали, как правило, в теплую пору – весной либо в начале лета, рассчитывая к осени достичь Урала или, что еще лучше, зацепиться по дороге за какой-нибудь нагретый, готовый к зимовке угол, либо найти вдову лет двадцати пяти и задержаться около нее на неопределенный срок… Но все эти мечты так и оставались мечтами – беглецы обязательно попадали в силки, специально расставленные для них, и вскоре оказывались на своих прежних, до рвоты обрыдлых нарах.

Может быть, дело было в том, что все они бежали в теплую пору?

Котовский совершил побег в холодные предзимние дни, когда, по мнению знатоков, бежать могли только безумцы. Григорий Иванович обзавелся мешком сухарей, раздобыл пилку, хороший нож, трут с кресалом и огнивом, достал даже редкие по тем временам спички. Наверное, ни один из каторжников «колесухи» не готовился к побегу так тщательно, как Котовский.

В морозный день, когда лютый ветер выл и сшибал на лету птиц, Григорий Иванович бежал. Охранники заметили его, открыли беспорядочную стрельбу, но ни одна из пуль не зацепила Котовского.

Он благополучно скрылся в тайге.

Котовский шел, стараясь держаться глухих мест, огибал стороной селения, – особенно боялся казачьих станиц, зная, каким крутым нравом обладают их жители, и прежде всего станичники, чьи погоны украшают урядничьи лычки, питался сухарями, морожеными ягодами, грибами и до наступления серьезных холодов стремился как можно дальше уйти на запад.

Хорошим подспорьем в еде были кедровые орехи – их было много. Конечно, сбить шишки, под завязку наполненные гладкими нарядными орешками, с высоких деревьев было трудно, а вот в стланике – кедровом кустарнике – добывать орехи было легко. Правда, по этой части у Котовского было много соперников – изюбри, кабаны, косули, кабарга, черношапочные сурки, росомаха… Даже собаки с превеликим удовольствием ели орехи, предпочитая их мясу, маслу и рыбе. Всем подавай орехи, вот ведь как.

Повезло Котовскому и в другом – в мешке образовалось место, оставшееся от съеденных сухарей, беглец забил его звонкими кедровыми орехами.

Конечно, орехи несложно было взять и с высокого дерева, но Котовский не знал, как именно их брать. А берут с помощью колота – тяжелой деревянной кувалды; колотом бьют по стволу, шишки от ударов и валятся вниз.

Котовский о колотовании не знал совершенно ничего и с сожалением проходил мимо высоких стволов, богато украшенных зрелыми шишками, будто барыня дорогими побрякушками…

От охранников он ушел, но на трактах, по которым ездили почтари, на станциях железной дороги не появлялся – там дежурили постоянные наряды, имевшие при себе литографические рисунки беглецов, удравших с разных каторг.

Когда в тайге защелкали настоящие морозы, у Котовского в мешке уже ничего не оставалось – ни сухарей, ни кедровых орехов, ни грибов, все было съедено.

Конец его ожидал один – голод и мучительная смерть от склеившихся внутренних органов, от сердца, остановившегося от того, что оно склеилось с желудком, от чудовищной слабости. Но Котовский не сдавался, упрямо загребал ногами снег и двигался на запад.

Наступил момент, когда он понял: ни одного шанса, чтобы выжить, он уже не имеет, все силы, что оставались у него, израсходованы… И тогда Котовский повернул к железной дороге, звук которой в последнее время он слышал часто, и через полдня вышел к людям…

Котовскому повезло – его согрел и накормил медвежьими котлетами, щедро сдобренными чесноком, человек, ни к полиции, ни к казакам никакого отношения не имевший, – обычный путевой обходчик, хорошо знавший здешние места.

История не сохранила для нас имени этого человека, но то, что он был добрым, порядочным и умел помогать людям, даже незнакомым, не подлежит ни сомнению, ни обсуждению.

Обходчик привел Котовского к себе в будку, уложил за занавеску, чтобы его никто не видел, подлечил местными снадобьями – травы, растущие вокруг, он знал хорошо, понимал, что к чему, какие корешки могут очистить застуженные легкие от хрипов, какие былки со стрелками способны снять воспаленный жар, а какая смесь трав ликвидирует в теле боль.

В общем, повезло Григорию Ивановичу.

Когда Котовский окреп, путевой обходчик отвез его в Алексеевск – крупный железнодорожный узел (как я понимаю, ныне это город Свободный), снабдил его документами недавно умершего родственника, – у Котовского с этим родственником даже имена совпали, в чем Григорий Иванович увидел для себя добрый знак, и посадил на поезд, идущий на запад…

В Бессарабии Котовский появился лишь через год, он возвращался на родину с остановками: по дороге совершал паузы, иногда большие по полтора-два месяца – сходил на крупной станции, подыскивал себе работу, а поскольку он был человеком мастеровитым, рукастым, то работа всегда находилась – в большинстве случаев по строительной части.

Работа приносила деньги, а с деньгами можно было ехать куда угодно, хоть в Лондон, и продуктов можно было закупить сколько надо. Причем – деликатесов, которые по две недели не портятся: копченую кабанятину, кыргызский сыр, приготовленный из конского молока, гуся, запеченного в коптильне, вяленую нельму… В еде Григорий Иванович, как и в работе, толк знал. Случалось, что даже печенку «фуа гра», привезенную из Парижа, позволял себе покупать.

Очень неплохо он заработал в одном мимолетном городке на Урале, где богатый купец решил построить современную мельницу. Поскольку мельничная машина оказалась сложной и местные механики пасовали, опускали руки перед грудой молчаливого металла, Котовский взялся оживить железный агрегат.

Изучил чертежи до последней схемы, снятой на кальку, а саму машину до последнего винта с гайкой, разобрал и собрал два блока, подогнал сцепы, без которых не смог бы работать мудреный английский редуктор, – Котовский «русифицировал» громоздкий механизм и успешно запустил его.

Приунывший было купец воспрянул духом и одарил заезжего умельца хорошими деньгами – вручил хрустящую «катеньку». Пояснил, довольно оглаживая ладонями живот:

– Это – премия.

Кроме премии Котовский получил неплохую сумму и под расчет.

Родная Бессарабия становилась все ближе и ближе. А раз она делалась ближе, то надо было повышать осторожность, удвоить ее, утроить, учетверить, иначе какой-нибудь хитрозадый Хаджи-Коли спрыгнет ему на плечи с ближайшей черемуховой ветки…

Видать, некие флюиды витали в воздухе, бередили душу – о своем враге Хаджи-Коли Григорий Иванович подумал не напрасно. После суда над Котовским Хаджи-Коли лишился своей должности и вообще чуть не попал под суд (на то были веские причины), но гроза проехала, и в тюрьму он не был определен… Недаром ведь говорят «Не имей сто рублей…» – Хаджи-Коли был спасен товарищем министра юстиции Люце, очень влиятельным в Российской империи чиновником (по совместительству Люце был шурином Хаджи-Коли), чиновник и выдернул бывшего пристава из вонючей ямы, дал немного обсохнуть и в те дни, когда Котовский подъезжал к родному Кишиневу, вернул родственника в доблестные полицейские ряды.

Хаджи-Коли получил хлебное место уездного исправника – возвысился не только над самим собой, но и над многими другими коллегами.

Судьба – индейка, для которой жизнь человеческая – копейка согласно словам одной из популярных песенок той поры, и это было правилом. Но иногда выпадала выигрышная фишка; так повезло и Хаджи-Коли, бывший пристав стал исключением из правил.

Котовского он помнил хорошо, иногда даже останавливался на улице, увидев человека, похожего на Григория Ивановича, и не уходил до тех пор, пока не убеждался, что это не Котовский. Вострый глаз Хаджи-Коли оказывался не таким уж и вострым – видимо, приближалась старость, и Хаджи-Коли, думая об этом, нервно дергал головой: чем дальше, тем больше он ошибался.

Когда до него дошла телеграфная депеша о «побеге 27 февраля тысяча девятьсот тринадцатого года ссыльнокаторжного Котовского Григория Ивановича – из мещан города Балты Подольской губернии», он только руки потер обрадованно и одновременно ожесточенно, будто трением решил добыть огонь.

– Ну, Котовский, ну, Котовский, – пробормотал он заведенно, впрочем, без всякого зла, это был скорее азарт охотника, почуявшего дичь, – держись, Котовский!

А Котовский уже находился в Кишиневе, ходил по здешним улицам, любовался домами, скверами, улицами, залитыми горячим солнцем, слушал пение птиц, дышал полной грудью и надышаться не мог – в нем появилось что-то от ребенка.

Наверное, со всяким из нас бывает такое, когда мы возвращаемся домой после долгой отлучки, – душа млеет от восторга… Млела душа от восторга и у Котовского.

Но отдыхал и любовался здешним солнцем Григорий Иванович недолго – нужно было действовать, собирать свою группу. Жаль, что он никогда уже не увидит Захария Гроссу – убит в кишиневской тюрьме знаменитыми бандитами Загари и Рогачевым. Захария не будет хватать в группе.

Но пришли новые бойцы. Федор Стригунов, например, – молодой рабочий с жесткими глазами, ненавидевший порядки, установленные местными властями (впрочем, установили их не только местные власти, надо было смотреть выше, в сиятельный Санкт-Петербург), Степан Руснак – подвижной, готовый на скорости исполнить любое поручение, каким бы трудным оно ни было, Арон Кицис, два Михайла – Афанасьев и Ивченко, Исаак Ротгейзер… С такой армией можно было идти на всякое дело.

Группу свою новую Котовский стал называть отрядом. Боевой единицей. Первый налет отряд, – Котовский в ту ночь разделил его на две половины – совершил по двум адресам: к богатому помещику Назарову, купившему дом Манук-бея и уже основательно обжившему его, и на прибыльный винокуренный завод Фукельмана.

К Назарову Котовский отправился сам, на винокуренный завод послал опытного Пушкарева – тот осечки не даст.

Хотя Котовский был в маске, помещик узнал его – по манере властно держаться, пудовым кулакам, прямой, как у гвардейца, осанке и… и по заикающемуся говору. Было такое у Григория Ивановича, очень мешало ему. Когда Котовскому было пять лет, он случайно сорвался с крыши, с тех пор начал заикаться.

– Меня интересует только одно – деньги, – сказал Котовский. – Деньги на стол!

Назаров достал из кармана туго набитый кошелек.

– Этого мало, – сказал Котовский, красноречиво повел головой в сторону сейфа.

Жалко было помещику денег, но он со вздохом открыл сейф и выложил несколько пачек купюр, перевязанных тонкой шелковой лентой. Проговорил тихо, в треть голоса:

– Больше нет.

– Охотно верю. Ревизию устраивать не буду, – сказал Котовский. – Чтобы не было недоразумений, хочу предупредить об одном. Полчаса не зовите никого на помощь, ни полицию, ни помещиков из соседних имений… Договорились?

Полчаса Назаров никого не звал, а когда позвал и в Ганчешты примчался конный отряд, созданный специально для облав, Котовского не то чтобы след простыл, им даже пахнуть перестало. Как и запахом дорогих пахитосок, которые он курил. Хаджи-Коли, который возглавлял этот отряд, оставалось только плюнуть под копыта своего коня.