Текст книги "Три дочери"

Увидев Елену, Шепилова сделала лицо, какое обычно бывает у человека, встретившегося с незнакомцем, и пролетела мимо.

Что здесь делала Нелька, с кем общалась, кто из подружек привечал ее в конторе – секрет… Елена недоуменно покачала головой и пошла в свой отдел.

Конечно, Вовик Нелькин – бандит необычный, ни на кого не похожий, но он – бандит, человек, с которым борется их контора… Есть тут нечто такое, чего Елена не понимала и не могла понять.

Вовику она была благодарна за то, что тот спас ее от ночных грабителей, уложил гоп-стопника, заходящего со спины, на землю. Но ведь Вовик сам тоже гоп-стопник и не факт, что он не занимается грабежами, вполне возможно – успешно потрошит полоротых дамочек где-нибудь в Сокольниках или в Замоскворечье.

Велосипед с успехом освоила Вера – очень быстро научилась на нем кататься и теперь лихо носилась по сретенским переулкам.

На саму Сретенку, на центральную улицу, она выезжать не рисковала – там шустро раскатывали туда-сюда «эмки», тонко пели моторами полуторки, а в переулках было тихо – машины сворачивали в них редко. Мальчишки-первоклассники радостно гоготали, бегали за ней, просили прокатиться на велосипеде, но Вера старалась не обращать на них внимания.

Лена же на велосипед почти не садилась – не ее это конек, можно шлепнуться и разбить себе лицо, а с разбитым лицом ее не подпустит к себе Иришка, зальется слезами.

После конторы Лена старалась завернуть в небольшое кафе, недавно открывшееся на углу Сретенки и улочки, круто спускающейся вниз к Трубной площади.

По улочке ходил трамвай со звонком, звяканье которого походило на склянки, внизу разворачивался и, забрав пассажиров, тихо полз вверх. Зимой, на крутизне, трамвай иногда буксовал, – слишком скользкими становились на холоде гладкие чугунные рельсы. Лене нравилось слушать трамвайные склянки, это была революционная музыка, если хотите, – музыка, от которой люди получали пользу, – в отличие от той, что извлекал из своего саксофона Илья.

В кафе подавали чай с молоком и без молока, по выбору, к чаю – булочки с изюмом, для тех, кто хотел перекусить основательнее – горячие пельмени со сметаной. Вначале заведение было безымянным – под козырьком, прикрывающим вход от дождя, красовалась лишь табличка с часами работы, а потом появилась вывеска более конкретная – «Пельменная».

Теплым летним вечером Лена зашла в «Пельменную». А там – новшество в меню, чай можно было разнообразить, появилась новая строчка – кофе. Если честно, Лена вкуса кофе не понимала, он казался ей горьким, забивал рот мокрой пылью и она невольно морщилась. К слову, большинство людей, приходивших в «Пельменную», тоже морщились: не привыкли еще москвичи к вкусу нового напитка.

Хотя напиток был старый: кофе, говорят, был завезен в Россию еще при Петре Первом, прорубившем окно в Европу.

Взяла Елена чай, взяла булочку, отошла к одинокому мраморному столику, стоявшему у окна. Отсюда было хорошо видно Сретенку, деревья, растущие в сквере, обнесенном узорчатым металлическим забором, – в середине забора было снято несколько секций, вместо них поставили деревянную ограду, видны были люди, озабоченно бегущие по тротуару, изрядную долю пространства занимало монументальное здание с роскошными балконами, когда Лена видела это здание, ей казалось, что оно обязательно должно иметь колонны, но колонн у этого большого дворянского дома не было…

Из «Пельменной» интересно было наблюдать, что происходит снаружи, – перед глазами протекала чужая жизнь, в которую Лене не было входа, но она легко угадывала ее сюжетные повороты и со школьной простотой могла определить, куда направляется человек, на работу или в магазин за буханкой свежего хлеба.

Рядом со столиком остановился военный в коверкотовой гимнастерке модного сиреневого цвета, перепоясанный новеньким командирским ремнем. В черных петлицах – серебряные молоточки и две шпалы. Черные петлицы – это инженерные войска, две шпалы – это командир средней руки. Вполне возможно, командует саперным батальоном.

– Не помешаю? – спросил военный, поставил на толстую мраморную крышку стола блюдце с булочкой и чай в тонком прозрачном стакане, втиснутом в подстаканник. Чай был крепкий, темного густого цвета, командир попросил двойную заварку – видимо, любил крепкий напиток.

– Не помешаете, – запоздало ответила Лена, отодвинула свой чай на край столика.

– Хорошая сегодня погода, – неожиданно проговорил военный, – тепло, но не жарко.

«Когда не о чем говорить, обязательно говорят о погоде», – отметила про себя Лена.

Впрочем, лицо у этого человека не было зашоренным, примитивным, какими бывают лица людей, чьи мозговые способности не распространяются дальше кустов акатника, растущих в ближайшем сквере.

Чисто выбрит – явно пользуется бритвой, сработанной из немецкой стали, только она не оставляет на щеках ни одного волоска, такой бритвой пользуется отец. Глаза темные, вот в них возникла насмешливая теплота, и это было интересно, зубы белые, словно с плаката, где улыбчивый молодец приглашает хранить деньги в сберегательной кассе… Неплохое лицо, в общем. Лене оно понравилось.

– Да, хорошая погода, – немного подумав, согласилась она.

Военный улыбнулся. Он все понял. И вообще он, похоже, относился к категории людей, которым не надо было что-то объяснять, втолковывать, им достаточно было видеть, поскольку они знали не только язык разговорный, но и язык взглядов, жестов, выражений, возникающих на лице собеседника, внешних проявлений, походок. Говорят, что языком этим владеют только разведчики, но на деле оказывается, что не только они – военные инженеры его тоже знают.

Вдруг Лена увидела Верку, свою младшую сестричку – та, длинноногая, светленькая, словно бы у нее выгорели на солнце волосы, держала за руку ладного мальчика, такого же длинноногого, в пижонских клетчатых брюках, в футболке, украшенной спартаковским ромбом, и царственной походкой двигалась в сторону сквера.

«Ну, Верка!» – едва не выдохнула вслух Лена, но сдержалась – постеснялась военного.

Тот улыбнулся вновь – кажется, и на этот раз понял, в чем дело. Хотя не должен был понять: откуда он знает, что Верка – ее сестра?

А Верка с парнем пересекла трамвайные пути и оказалась в сквере, остановилась около мороженицы, с лотка продающей круглые вафельные плошки с зажатым между ними кругляшом мороженого, похожие на спортивные шайбы.

Военный проследил за взглядом Лены и спросил:

– Что, знакомая девочка?

– Младшая сестра, – ответила Лена.

– Понимаю, – вновь улыбнулся военный, – еще вчера она сидела в кроватке и пускала пузыри в слюнявчик, повязанный на грудь, ходить не умела, даже говорить не умела, а сегодня уже разгуливает под руку с мальчиками и ведет умные беседы на тему, есть ли жизнь на Марсе и когда мы полетим на Луну?

– Ну, до таких бесед ей еще далеко.

– Это сегодня далеко, а завтра будет очень даже близко.

Лена поспешно допила чай, сжевала булочку и, небрежно попрощавшись с военным, выбежала на улицу. А Верки уже и след простыл – куда-то переместилась со своим кавалером. Может, к Главпочтамту, может, к недавно построенному диковинному зданию, которое спроектировал великий француз Корбюзье, а может, в один из светлых, но безлюдных, глухих сретенских переулков, с которыми даже московская милиция не была знакома – слишком уж много их набиралось…

– Ах, Верка, Верка! – огорченно пробормотала Лена и двинулась домой.

А с другой стороны, чего огорчаться-то? Ведь она сама была такой, как Верка, встречалась с мальчиками и выслушивала от взрослых всякие глупые слова, пока не вышла замуж. Неудачно, к сожалению, вышла. Может быть, было бы лучше, если на месте Ильи Мироновича оказался кто-нибудь другой… Например, военный с двумя шпалами в петлицах.

Она неожиданно поймала себя на мысли, что военный… военный… в общем, он понравился ей. Хотя первое впечатление, когда он заговорил о погоде, было не самым лучшим.

Впрочем, красивых мужчин в жизни встречается много, обращать внимание на всех неприлично. На многих – тоже неприлично. Мужчина должен быть один. Любимый. Только как его найти?

Хотела Лена прочитать сестре мораль насчет того, что в ее возрасте гулять с мальчиками рано, но вот пришла в свой родной Печатников переулок, и все нравоучения из головы выветрились, их словно бы ветром выдуло.

Когда Вера вернулась, возбужденная, счастливая, с одухотворенным лицом, старшая сестра не сказала ей ни слова – говорить было нечего.

Ровно через неделю Лена вновь наведалась на работу, наведалась неудачно – дверь ее отдела оказалась запертой на замок. Лена заглянула в соседний отдел.

– А где наши?

– Наши – вашим, ваши – нашим, – проворковал круглолицый крепыш Агафонов, инспектор с кубарями в петлицах, приподнялся на стуле, – давай споем и спляшем.

– Случилось что-нибудь? – обеспокоенно спросила Лена. По Москве шли аресты, то один знакомый исчезал, то второй, это рождало внутри холод, колючие мурашики будто бы из ничего рождались под одеждой, ползли по коже, причиняли неудобство, иногда даже боль, поползли востроногие мурашики по спине и сейчас.

– Хватит тебе пугать красивых девушек, – шикнул на Агафонова его сосед постарше и с большим количеством кубарей в петлицах, фамилия у него была пугающе звонкая – Перебийнос, а кубарей он заслужил уже целых три. – Леночка, ваш отдел временно переселили по другому адресу…

– Почему? – на лице Лены возникли испуг и удивление одновременно.

– Да в вашей комнате с завтрашнего дня начинают делать ремонт.

– Надолго переселили?

– Думаю, месяца на два.

– Как раз я выйду из декрета…

– И сядешь в новое отремонтированное помещение. С новым столом и новым креслом.

– Хорошо бы, – произнесла Лена и покинула соседей, впопыхах даже не узнав адреса, по которому ныне обитал ее собственный отдел, – неожиданно стало не до этого.

Улица была ярко освещена солнцем, острые лучи его резко, как прожектора кромсали пространство, делали зелень неестественно сочной, а теневые стороны домов нестерпимо синими, почти ультрамариновыми. Лена даже головой потрясла, словно бы хотела вытряхнуть из себя некий осколок волшебного стекла, добавляющего к тому, что она видела, еще больше неестественной, какой-то колдовской яркости.

Где-то недалеко скрежетал колесами на повороте трамвай, будто Гулливер, растянувшийся на земле, скрипел зубами, две «эмки» начальственно бибикали друг другу, сигналили, требуя уступить дорогу в тесном проулке, и ни одна из них не хотела этого сделать, в большом каменном дворе соседнего дома галдели пионеры, изображая что-то на асфальте мелом. В общем, жизнь шла и, как подметил один графоман, чьи стихи с большим удивлением прочитала Лена (удивилась им несказанно: разве можно такое публиковать?), «била ключом во все свои отверстия».

Интересно, выселение их отдела из помещения под видом ремонта имеет какой-нибудь подтекст или нет? Ведь пора на дворе стояла очень опасная, загудеть к следователю, легко вышибающему зубы маршалам, было проще простого, – все равно, что высморкаться в платок или даже без платка, куда-нибудь в укромный уголок, под кусты, как это любит делать дядя Виссарион, поэтому у Лены и бегали мурашики по спине, поэтому и следовало почаще оглядываться назад и опасаться буквально всего.

Уже очутившись в «Пельменной», Лена с огорчением вспомнила, что так и не записала адрес места, куда переселился ее отдел. С другой стороны, это не поздно сделать и завтра.

Она взяла себе чай и свежую, еще горячую сдобную булочку. Булочка была мягкая, словно бы внутри у нее находился пух, румяная, хорошо пропеченные темные изюмины проступали сквозь нежные бока. Лена, задумчиво глядя на пятнышки изюмин, размешала чай и неожиданно почувствовала, что рядом с ней кто-то стоит. Что-то неверящее, сложное возникло у нее внутри, и она поспешно подняла голову.

Это был все тот же военный с двумя шпалами в черных петлицах. Он держал в руках стакан чая и блюдце, на котором красовалась точно такая же, как и у Лены, воздушно-сдобная булочка.

– Вы? – Лена удивленно покачала головой.

Военный улыбнулся широко.

– Здесь рядом находится наше управление, поэтому я часто прихожу сюда выпить чашку кофе или стакан чая.

Лена машинально перевела взгляд на стакан, который военный держал в руках.

– Сегодня я, как и вы, решил отведать чая с булочкой – по вашему пути пошел… С другой стороны, хочу понять, что лучше чай или кофе?

– И то и другое хорошо, я так полагаю, – Лена не стала признаваться, что вкуса кофе она не понимает, выколупнула из булочки сладкую изюмину, отправила ее в рот, запила чаем. Проговорила неожиданно: – Умница был булочник Филиппов.

– В смысле? – не понял военный.

– Это же его изобретение – булочки с изюмом. Какая-то купеческая кухарка купила у него белых булок к завтраку и подала хозяину. И надо же было такому стрястись – тот разломил булку, а в ней оказался запеченный таракан. Разъяренный купец не поленился, лично помчался к Филиппову выяснять отношения, – голос у Лены был молодой, сильный, неожиданно заинтересованный – только вот в чем? – это человеку с инженерными петлицами на воротнике хотелось понять. – Примчался к Филиппову, сунул ему под нос разломленную булку и закричал: «Это вы запекаете в хлебе тараканов?», «Где вы видели таракана? – Филиппов спокойно выщипнул усатого из булки и отправил себе в рот. – Это изюм, сударь. И-изюм, очень вкусная штука в булках…» Купец опешил, крыть ему было нечем, таракана проглотил сам владелец лавки, на следующий день в булочной Филиппова появились белые булки с изюмом.

Увлеклась Лена своим рассказом, и военного увлекла, она смотрела на его лицо и видела, как оно меняется, становится мягким и одновременно насмешливым, добрым, как теплеют глаза, а в уголках рта возникают ямочки, в которых скапливается смех…

Наконец военный не выдержал, засмеялся. Отсмеявшись, платком стер с ресниц мелкие слезинки, проговорил:

– Вот как, оказывается, рождаются в России рецепты кулинарного искусства…

– Ну, не так, скажем… Это только один из примеров.

– Вы очень хорошо, просто захватывающе умеете рассказывать.

– А вы – слушать, – доброжелательным эхом отозвалась Лена, она неожиданно поняла, что этот статный человек, воспитанный, судя по всему, в старой инженерной семье, принадлежит к числу надежных людей. Это так важно в нынешнем обществе – надежность. Надежные люди сегодня встречаются все реже и реже. Похоже, что всех их выбили в Гражданскую войну…

Женское сердце более чувствительное, чем мужское, женщина способна уловить те нюансы, которые никогда не уловит огрубевший мужчина, она вообще способна угадывать всякую томящуюся душу на расстоянии.

– Россия всегда, еще со времен князя Александра Невского, наверное, а может быть, и раньше, с поры святого князя Владимира имела очень рациональную и талантливую кухню, которая была хороша и в походах, и на балах. Я уже не говорю о купцах – это настоящие изобретатели, которые, кстати, предпринимали меры защиты от обмана. Вам когда-нибудь доводилось бывать в «Метрополе» и компанией заказывать себе осетра?

– Нет.

– A мне доводилось. Так вот, в «Метрополе» осетров предлагают клиентам обязательно живых, они плавают в бассейне, украшенном фонтанами. Заказанного осетра достают из воды и выстригают у него из плавника кружок. Или ромбик, либо просто делают фигурную выемку… Затем отправляют на кухню. Потом, когда осетр готов, его подают на стол и клиент сравнивает вырезанную выемку с отверстием в плавнике – сходятся ли края? Вот такой был поварской порядок.

– Был? Почему был?

– Он есть и сегодня, – успокоил Лену военный, – его придерживаются.

– Интересно…

Оба они не заметили, как выпили чай и съели булочки, военный с огорченным видом приподнял обшлаг рукава, посмотрел на циферблат крупных серебряных часов – постарался проделать эту операцию незаметно, но это у него не получилось, Лена засекла ее и понимающе наклонила голову.

– Как вас зовут? – тихо спросил военный.

– Елена. Елена Егорова.

– А меня – Николай. Николай Кирсанов, – он натянул на голову фуражку и лихо приложил к козырьку пальцы…

Вот они и познакомились.

Вечером неожиданно явился Илья Миронович – принаряженный, благоухающий модным одеколоном «Красная Москва», с шелковым платком, воткнутым в нагрудный карман пиджака и подергивающимися от напряжения гладко выбритыми щеками.

С собой принес кулек, из которого торчало толстое винное горлышко, обтянутое серебряной фольгой, – в последнее время Илья Миронович полюбил шампанское, в кулек так же были насыпаны свежие, нынешнего урожая яблоки, сверху яблоки были прикрыты довольно толстым слоем шоколадных конфет в броских цветных обертках.

Увидев кулек, Лена невольно приподнялась на стуле, поинтересовалась насмешливым тоном:

– Илья, у тебя что, сегодня день рождения, совместившийся с днем ангела? Ты вроде бы родился в сентябре…

– Верно.

– Но тогда что? Ты сделал себе обрезание?

Илья Миронович не выдержал, усмехнулся:

– Ага. Как в том анекдоте, когда одна дамочка говорит: «Я знаю, что существует обряд обрезания, но не до такой же степени!» Нет, и обрезания я не делал.

– Тогда что?

– Пришел просить тебя: возвращайся ко мне!

Елена вспомнила, как Ираида Львовна (и сам Илья Миронович) запрещали ей приводить в дом подруг, как муж считал котлеты и ругал ее, если она угощала ими своих гостей, вспомнила соседа – артиста Большого театра с громоздким телом и мощным голосом, вырывающимся по утрам из глотки (от его голоса в квартире все мухи сдохли, ни одной не осталось, – сотрудники Большого театра всегда производили много шума) – вспомнила все это и отрицательно покачала головой:

– Нет.

– Хочешь, я перед тобой на колени хлопнусь?

Легким движением руки поправив на голове прическу, Лена вновь медленно покачала головой:

– Не хочу.

– Ну, Ле-ен, – умоляюще протянул Илья Миронович, – я без тебя жить не могу.

– Можешь, – обрезала его Лена, – можешь! Обсуждать эту тему я с тобой не буду.

– Злая ты, – неожиданно тихо проговорил Илья Миронович, согнулся, будто получил удар по затылку, в следующее мгновение выпрямился и поставил пакет с шампанским и фруктами на пол.

Одернул на себе фасонистый пиджак, поправил платок, всунутый в нагрудный карман, сделал сложное движение головой, словно ставил ее на место… Губы у него обиженно дернулись и застыли. Илья Миронович не мог прийти в себя от Лениных слов, в мозгу не укладывалось просто: как это могут отказаться от него, такого видного, талантливого, сладкого? Этого быть не может!

– Илюш, ты вещички-то свои забери, – Лена показала пальцем на пакет, из которого торчало серебряное бутылочное горло, – не забывай.

– Я никогда ничего не забываю, – тихо и гордо проговорил Илья Миронович и, подхватив пакет, направился к двери.

Тем временем подросла Полина, настолько подросла, что уже начала обгонять Елену.

– Вот что значит в Москве еда нормальная, не надо кусок булки отрывать от детей и прятать, чтобы завтра было, чего есть, – ворчала Солоша, измеряя рост Полинки на дверном косяке обычной школьной линейкой, провела над макушкой карандашную черту.

– Ну что, мам, я уже взрослая? – не удержавшись, спросила Полина.

– Это ты только фигурой, да длинными ногами взрослая, а вот мозгами – еще ребенок ребенком, – вздохнув, заметила мать.

В ответ Полинка только фыркнула, вздернула протестующе голову, но возразить матери не решилась.

А Солоша пригорюнилась, уселась на стул и подперла кулаком подбородок: вспомнились дети, которые не выжили, когда Егоровы обитали в селе под Волоколамском. В московских условиях они бы обязательно выжили. Подбородок у Солоши обиженно затрясся, глаза повлажнели – не хотелось ворошить прошлое, вспоминать былое, но оно ведь не отстает, лезет в голову, рождает боль, заставляет обиженно плясать губы. А в горле сидит твердый соленый комок, похожий на кол.

Полина опустилась перед матерью на корточки.

– Ну вот, родилась в диване мышь, – она погладила узловатые, измятые стиркой и кухонной готовкой руки Солоши, вначале одну, потом другую, – не плачь, мам. Перестань…

– Я ничего, ничего, – глухо пробормотала мать, захлопала короткими темными ресницами, что-то смаргивая с них.

– Как ничего, когда у тебя глаза мокрые – ты же сейчас заревешь в голос, мамуль!

– Не бойся, не зареву, – Солоша тяжело, через силу, улыбнулась дочери. – Я твердая.

– Да какая ты твердая, мамуль?

– Твердая, твердая, – упрямо повторила Солоша.

– Твердая и одновременно мягкая, как свежий пряник, – Полинка махнула рукой. – А вообще-то с тобой приятно иметь дело, ты – добрая…

– Ага, добрая, как… – она хотела вспомнить какой-нибудь момент из своей жизни, когда была жесткой, злой, но, к удовлетворению своему не вспомнила и с шумом, затяжно, сыро вздохнула.

А ведь скоро и Полинку придется отдавать замуж – оторванный ломоть она. И вообще девчонки – оторванные от матери ломти, так уж устроена жизнь. За Полинкой подтягивается и Верка – тоже будет девочка приметная, сретенские парни на тротуаре станут штабелями укладываться.

Хоть и висела на Лене дочка, занимала все свободное время, которым та располагала, а все же ей иногда удавалось встретиться с Кирсановым. Она все больше убеждалась в том, что Кирсанов принадлежит к числу людей, которые не могут не нравиться – и умный он, и говорить хорошо умеет, и знает много, и обаяния имеет целое море, такого количества на несколько человек хватит.

Кирсанов жил в очень тихом месте – в переулке со странным названием Огородная Слобода, в пятнадцатиметровой светлой комнате, украшенной высокими старыми окнами.

– Светло-то как, – восхищенно произнесла Лена, придя к нему в гости.

– Когда выйдешь за меня замуж – эта комната будет твоя… Твоя и Иришкина.

– А ты где будешь жить?

– По соседству еще одна комната есть, свободная. Я постараюсь ее отбить в квартирном отделе.

Елена с сомнением покачала головой.

– А если не удастся?

– Посмотрим, – уверенным тоном проговорил Кирсанов, – могу с тобой поспорить, что удастся.

– Ты знаешь, кто из двух спорщиков есть кто?

– Знаю. Один из них прохиндей. Наверное, это я, – Кирсанов обнял Лену, приподнял над полом. – У меня есть хорошая пластинка Шаляпина, французская… Добыл по знакомству. Поставить?

– Конечно.

Кирсанов завел патефон, из бумажного конверта извлек пластинку и аккуратно, держа ее пальцами с обеих сторон за ребра, чтобы не коснуться игрового поля, поставил на диск.

Послышалось характерное патефонное шипение, потом – густой сильней голос, Лене дважды доводилось слушать Шаляпина, но то был совсем другой Шаляпин – трескучий, старый, заезженный, где стершиеся слова слипались друг с другом, внезапно пропадали, потом возникали вновь, а здесь можно было разобрать все до последнего словечка, не говоря уже о мелодии.

Шаляпин пел о Волге, называл реку матерью родной, пел о бурлаках и доле их, голос его проникал в душу, в уголках глаз невольно возникало жжение… Другого такого певца ни в России, ни в Европе не было… и вряд ли будет.

– Ну как? – улыбаясь, спросил Кирсанов, лицо его было мягким, загадочным, словно бы он воочию увидел Шаляпина.

Лена восхищенно развела руки в стороны:

– Нет слов.

– Гигант, правда? – Кирсанов вскинул руку, словно бы хотел нарисовать в воздухе восклицательный знак. – Жаль, что он уехал из России… Говорят, живет сейчас на юге Франции, иногда выступает в концертных залах.

– Но из-за возраста, наверное, уже очень редко?

– Все может быть. Сказывают, как-то его пригласил миллионер выступить на свадьбе дочери. Пообещал хороший гонорар – тысячу долларов, Шаляпин согласился. Спел несколько песен, собрался уже уходить. А гости не отпускают, просят: «Еще!» Миллионер показывает ему два пальца – плачу, мол, две тысячи долларов… Шаляпин спел еще. Гости в раж впали, начали бисировать. Миллионер показывает пять пальцев – пять тысяч долларов. Шаляпин спел на пять тысяч, а гости отпускать его и не думают. А Шаляпина уже время поджимает – в порту докеры ждут, он договорился с ними пива попить, поговорить о жизни, поесть копченых сосисок, понюхать, чем пахнут портовые канаты… Миллионер не хочет его отпускать. Тогда Шаляпин показал еще десять пальцев – плати, мол, десять тысяч долларов и я останусь. Миллионер поскучнел…

Из Кирсанова получился бы хороший артист-рассказчик, голос у него делался немного глуховатым, как у Качалова, наполнялся щемящими нотками – этому человеку в военной гимнастерке было жаль, что Шаляпин покинул Родину и переселился во Францию, – а еще было видно, что Кирсанов хочет увлечь Лену своим рассказом, и это желание хозяина ей нравилось.

– Поскучнел, значит, миллионер, отвел глаза в сторону: десять тысяч долларов ему было жаль. А Шаляпин развел руки в стороны – на нет, дескать, и суда нет и под грохот аплодисментов откланялся.

Ушла Елена от Кирсанова уже в темноте, когда на улице зажглись фонари.

Прошло лето, за ним осень. Наступила зима, неожиданно вьюжная, с высокими сугробами, с которыми даже трудолюбивые дворники-татары не справлялись. Старожилы в один голос твердили, что такая зима бывает в Москве раз в пятьдесят лет.

Перед самым Новым годом в морозную ночь убили Нельку Шепилову, первую среди воровских подружек красавицу.

С годами Нелька становилась все красивей, превращаясь в само совершенство, на ней невольно останавливались восхищенные, какие-то ликующие взгляда мужчин: мадемуазель Шепилова была лучшей на Сретенке.

Нашли Нельку в сквере напротив «Пельменной», в которой любила бывать Лена, сидящей на заснеженной скамейке, в ладной беличьей шубке, склонившейся, будто в раздумье, над беличьей же муфтой. В муфте грелись ее мертвые руки.

Выглядела Нелька словно живая, но воскресить ее было нельзя: в шубку был воткнут нож – точно в Нелькино сердце, гоп-стопники даже не вытащили его, оставили в убитой.

На коленях у Нельки лежал лист бумаги, выдранный из тетради по правописанию, в косую линейку, на котором было начертано крупными буквами: «Так будет со всеми, кто помогает мусорам».

Нелькина смерть встряхнула сретенских обывателей – на похороны ее собралось столько народа, что кто-то сравнил их с митингом трудового народа, бичующего врагов-троцкистов, – пришли практически все, кто знал Шепилову.

Стало понятно, почему Елена встречала Нельку в коридорах местного учреждения НКВД – Шепилова была сексотом – секретным сотрудником, помогала бороться с преступниками и, наверное, занималась бы этим и дальше, если бы ее не раскрыли.

Лена знала, что недавно в Марьиной Роще арестовали две банды, вполне возможно, что к ликвидации их была причастна и Нелька…

Придя домой с похорон, Лена заплакала, слезы рождались у нее где-то глубоко внутри, пробирались наверх, давили на горло, не давали дышать. Платток, который она прикладывала к глазам, быстро намок.

Она словно бы впала в некую прострацию, провалилась в яму и, заливаясь слезами, чувствовала себя одиноко. Было больно, и боль эту, сидевшую в ней, она ощущала почти физически.

Очнулась Елена от того, что ее обнимала мать. Солоша, обычно строгая с ней, не опускавшаяся до слабостей и сантиментов, на этот раз изменила своему правилу – стояла над дочерью, целовала ее в макушку и шептала:

– Успокойся, Лелька, не реви… Жизнь продолжается. Ты своей Нельке уже ничем не поможешь, поэтому не реви. Не ломай себе сердце.

Лена поспешно закивала и, борясь с опустошенностью, с болью и обидой, хлюпая носом, обняла мать. Та вновь поцеловала ее в макушку и проговорила с назидательными нотками в голосе:

– Эх, Лелька, Лелька… Маленькая ты еще у меня.

Во дворе к толстой нижней ветке старого ясеня дед Василий, – он теперь стал звать себя дедом и за ужином иногда подтрунивал над самим собой: «Одно теперь плохо – с бабушкой приходится спать», – прикрепил веревочные помочи и к ним пристроил прочное плетеное лукошко.

Так Иришка обзавелась своей люлькой. Ни у кого в Москве не было такой удобной, прочной и теплой люльки.

Елена могла теперь сидеть с дочерью на улице и, качая люльку на помочах, читать интересные книги, болтать с кем-нибудь из знакомых, знакомиться с чем-нибудь горячим в газетах и восхищаться мудрой политикой, проводимой советским правительством в городе и на селе, а также в международной сфере.

Впрочем, и такой вопрос занимал Лену: куда подевался Вовик, ухажер Нельки Шепиловой? Не он ли убрал свою возлюбленную? Если не он, то кто?

Вовик словно бы под землю ушел – закопался и закрыл вход в нору лопатой…

С Кирсановым она встречалась регулярно, военный инженер нравился ей очень, и Лена подумывала, что в конце концов за него можно выйти замуж.

Он здорово отличался от других мужчин, от того же Ильи Мироновича, например. Илья был болтлив неимоверно, а Кирсанов во всяком разговоре умел произносить нужное количество слов и не более того – ровно столько, сколько надо. Илья мог приврать, иногда становился хвастлив до неприличия, душился одеколоном, будто дамочка из гостиницы «Москва», и так далее… Но главное не это, главное в другом – Кирсанов был надежен, как может быть надежен, наверное, только близкий человек.

На него можно было опереться – не дрогнет, не завалится, не отойдет с безразличным лицом в сторону, всегда протянет руку, отдаст последний кусок хлеба. И вообще Лена ощущала, что может наступить момент, когда без Кирсанова она не сумеет жить. Все, пройден один участок, впереди поворот, надо будет сворачивать на другой проселок и шагать по нему с другим человеком.

…Она сидела в тающем вечернем пространстве зимнего двора, покачивала в одной руке Иришку, в другой держала журнал «Пограничник», невесть как оказавшийся в их квартире – наверное, положила на коридорный столик для общего обозрения соседка-дворянка.

Журнал был старый, напечатан на сильно пожелтевшей бумаге, издан в июне четырнадцатого года, за два месяца до того, когда Россия начала войну с кайзером Вильгельмом Вторым.

Рисованная обложка. Густой лес, из которого выходят двое контрабандистов, пограничники с карабинами, встречающие их. Стиль статей – неторопливый, словно бы специально замедленный, с раздумьями, слова с «фетями» и «ятями», статьи описательные, похожие на сказки – о декабристах и императоре Николае Павловиче, о собаках, о сыщиках, об офицерах, позорящих свое имя карточными долгами, об устройстве врачебной части в Отдельном корпусе пограничной стражи и «беспроволочном телефонировании»…

Читать старый, пахнущий пылью времени «Пограничник» было занятно, из строк выплывали неведомые воинские звания – ротмистр, младший унтер-офицер или того чище – генерал-фельдцейхмейстер. Тут не только язык – мозги можно свернуть набок. Но Елена не откидывала журнал в сторону, читала – во-первых, так время шло быстрее, во-вторых, уже привыкла читать, в-третьих, всякие печатные тексты оказывались, как манная каша с сахаром – чем больше ешь, тем больше этой каши хочется.