Текст книги "Три дочери"

Иришка росла спокойной девочкой, хотя иногда и капризничала, плакала, но делала это как-то неохотно, словно бы через силу. Елена была довольна своей дочерью. Услышав, что та заворочалась в теплых своих одежках, загукала, качнула люльку один раз, другой, третий – и Иришка затихла. На свежем воздухе, под щебет воробьев, очень хорошо спится.

Она начала читать статью про Англию, про события, происходившие под Лондоном двадцать пять лет назад и словно бы наяву услышала рокот слабеньких самолетных моторов, перенесшийся в этот двор, на несколько мгновений шум прошлого заслонил, кажется, все, – когда Лена очнулась, то увидела стоявшую рядом Олю Кинчакову.

Оля легонько похлопывала рукой по длинному изящному ридикюлю, сшитому из лаковой кожи, и с интересом смотрела на Лену.

– Что, подружка, поделываешь? – спросила, увидев, что Лена очнулась и лицо у нее приняло виноватое выражение.

– Как видишь, ребенка воспитываю, – Лена привычным движением качнула люльку. – Журнальчики почитываю, воздухом дышу, о лете думаю…

– Вижу дореволюционный журнал, – Оля взяла «Пограничник» в руки, небрежню перелистала. – Завидую тебе, подружка, такой журнал читаешь… А я замуж выхожу, – неожиданно сообщила она.

– Поздравляю, – произнесла Лена обрадованным тоном, улыбка преобразила ее лицо, она помолодела. – За кого? За этого парня?

– Ага. За Изгеша.

Хотела спросить Лена про Нельку Шепилову, про причину ее страшной смерти, но не стала – не смогла просто. Да и подлинной причины Оля могла не знать.

– В общем, приглашаю тебя, подружка.

– Где состоится свадьба?

– В «Метрополе», в ресторане. Включаю тебя в список гостей. Будь обязательно.

– Я постараюсь, Оль, – искренне пообещала Лена, хотя понимала прекрасно: вряд ли она, сотрудница органов, имеет право сидеть за одним столом с гоп-стопниками.

Оля ушла, а Лена со смятенными мыслями вновь взялась за растрепанный журнал; с трудом вникая в текст, прочитала статью, совершенно не понимая, какое ей дело до Англии и осенних маневров тринадцатого года, где отличились аэропланы Блерио, Бреге, Шорта и Кордона – неведомых ей фирм. Другое дело – современные конструкторы Туполев, Поликарпов… Кто еще? Скорости древних аэропланов невольно вызывали улыбку у нынешних летчиков: пятьдесят – пятьдесят пять миль в час… Сколько это будет в километрах?

Впрочем, смотря какие мили считать, сухопутные или морские?

– Вчера встречался с однокурсниками по академии, – сообщил Кирсанов, – шумно было, водку пили, пиво по усам текло…

– В рот попало?

– Попало, – сказал Кирсанов, хотя по виду его нельзя было сказать, что вчера он выпивал: был свеж, чисто выбритые щеки отливали смутлым блеском, дыхание ровное, без алкогольных хрипов, – очень даже попало. Интересно было повидаться с однокашниками.

– Есть успешные командиры?

– Есть. У некоторых, как и у меня, – две шпалы, но есть мужики, которые имеют и три шпалы, и четыре, а у одного оказался целый ромб. Комбриг.

– Генерал, – перевела малопонятное слово «комбриг» на общепонятный язык.

– Еще не генерал, но до генерала чуть-чуть не хватает – половины вершка всего.

– А должности?

– И должности есть крупные. Один занимает пост заместителя командующего армией по технической части.

– Это с ромбом который?

– Он самый. Разве этого мало?

– Много.

В комнате Кирсанова, под его крышей, даже воздух был другим, иным, чем у Ильи Мироновича, – был суше, вкуснее, чище, в нем не плавали взболтни табачной гари, не пахло отрыжкой, да и микробов, пожалуй, было меньше. Кирсанов раскованно потянулся, достал из настенного шкафчика, украшенного резными стеклами, бутылку темного вина. Этикетка, украшавшая вино, была диковинная, с крупными готическими буквами.

– Интересно, – Лена коснулась этикетки пальцами, – откуда такая невидаль?

– Из ресторана, вестимо. Вчера пили, я одну бутылку для себя приобрел – очень уж интересное вино…

– Рейнское?

– Мозельское. Рейнские вина кислые, а мозельские – сладкие.

– Любишь сладкое?

– Грешен, – Кирсанов разлил вино по двум бокалам, сдернул салфетку с плетеного блюда, стоявшего на столе. В блюде оказались сочные желтобокие яблоки. – Выпьем… за нас с тобою.

Елена не ответила, чокнулась с Кирсановым. Тот выпил и неожиданно поморщился, будто вместо сладкого вина хлебнул разведенной горчицы. Елена встревожилась:

– Что случилось?

Кирсанов, сдержав в себе вздох, махнул рукой.

– Да разболтались мы вчера слишком уж… Наговорили много чего такого, что не надо было говорить.

– Это плохо, – серьезным тоном произнесла Елена.

– Все понимаю, но ничего поделать уже не могу. Поезд ушел, – тревожная тень пробежала по лицу Кирсанова, в углах рта образовались две озабоченные скобки. – Осталось только ругать себя…

– Много вас сидело за столом?

– Шестнадцать человек.

Елена удрученно покачала головой. Кирсанов снова поморщился, приложил пальцы к вискам, помял выемки, затем помассировал лоб и произнес спокойно, с надеждой в голосе:

– Остается одно – рассчитывать на порядочность моих однокурсников.

– Это заложено в характере у всех нас – рассчитывать на лучшее. Человек вообще построен именно так, он надеется на счастливый исход в любом случае… Впрочем, что я говорю? Все это – простая арифметика, несколько соединенных вместе обычных избитых истин, бытовой набор. – Елена не могла быть такой же спокойной, как Кирсанов, не умела этого делать… А потом она знала то, чего не знал рядовой военный инженер… С другой стороны, он прав: достаточно среди шестнадцати оказаться одному, который отправит цидулю в соответствующее место, – и сядут пятнадцать человек, которые находились вместе с ним за столом, все до единого сядут: одни за то, что позволили развязаться собственному языку (недаром в Москве в ходу была пословица «Рот открыл – и в Магадан поплыл»), другие – что не к месту упомянули имена товарищей Сталина, Кагановича и Микояна, третьи – что не успели вовремя сообщить об этом куда надо – нужно было быть расторопнее…

Выигрывал тот, кто стучал первым, все остальные оказывались в проигрыше.

Она глянула сочувственно на Кирсанова и мысленно перекрестила его: дай Бог, чтобы пронесло. Кое-что о происходящем в недрах родной организации Елена слышала… А о том, чего не слышала, догадывалась.

Кирсанов понял, что творится в душе Лены, о чем она думает, он видел, как в ее глазах возникал испуг, высветлял приметно зрачки, а потом исчезал, как озабоченно сжимались губы.

– Лена, Леночка, Елена Васильевна, – тепло и нежно шептал Кирсанов, – в конце концов просто Ленка, – слова лились из него непрерывным потоком, не останавливаясь, он жалел о том, что рассказал Лене о компании однокурсников, которая может оказаться не очень качественной, скажем так, ему сейчас важно было, чтобы Лена отвлеклась, забыла о том, что он ей говорил. – Есть еще очень хорошие производные от твоего имени: Ленусик, Ленок, Ленка – гладкая коленка…

– Мать зовет меня Лелькой, – перебила его Лена, – а отец – Леленькой.

– Лелечка, Леля, Лельчик, – добавил Кирсанов, едва слышно прикоснулся пальцами к ее щеке, погладил, – Лелюшенька, Лелюшечка, Лелюшончик, Леленька – видишь, как много имен!

– В паспорте только одно имя – Елена.

– Вот насчет паспорта я и хотел поговорить с тобой, Лен…

– Предлагаешь заменить основной документ гражданина Советского Союза на пропуск в Торгсин?

– Торгсины перестали существовать четыре года назад. Я о другом… Предлагаю выйти за меня замуж.

Это было неожиданно. Елена почувствовала, что по ее лицу растекается неконтролируемая растерянная улыбка, неверяще покачала головой.

– Но у меня же Иришка растет, – тихо проговорила она.

– Ну и что? Разве Иришка будет нам помехой? Никогда не будет, – он взял Ленины руки в свои, потом, помедлив немного, опустился на одно колено, потом на другое. Вновь поцеловал руки, вначале левую, потом правую.

Поднял голову, стараясь заглянуть Лене в глаза снизу. Та вглядывалась в него с прежним растерянным видом, смаргивала что-то с ресниц часто и растроганно, словно бы не верила тому, что видела и слышала.

– Выходи за меня замуж, – снова попросил Кирсанов.

Лена нагнулась и поцеловала его в голову, в волосы.

Войной пахло все сильнее и сильнее, взболтни черного дыма буквально плавали над головой, лица сретенских обитателей иногда делались встревоженными, очень встревоженными, но они не верили в то, что будет война.

Впрочем, не только они – вся Москва в это не верила. И страна вся – огромный Советский Союз, – тоже не верила… Не будет войны, не должно ее быть!

Но дым, стелющийся над головой, продолжал чернеть, он густел, наливался жаром, был едким, рождал слезы…

Полина, повзрослевшая, почувствовавшая себя самостоятельной, окончила морские курсы и засобиралась ехать в Кронштадт – получила назначение в эту могучую балтийскую крепость. Солоша плакала, уговаривала Полинку не ехать, но как та могла не ехать?

За это Полину Егорову запросто взяли бы под микитки и отволокли в суд.

Хлопот был полон рот. Елена пыталась в этой суматохе выбраться к Кирсанову, но все попытки так и остались попытками, не смогла: наваливалось то одно, то другое, то третье. А ведь идти-то к Кирсанову было всего ничего, рукой подать можно, но, как говорится, не судьба.

Наконец выпал ясный осенний вечер, когда она оказалась свободной от всяких дел, забот, уговоров, няньчания, приготовления каши, кипячения молока и прочего и отправилась к Кирсанову.

Вечер был великолепный – прозрачный, с тихой паутиной бабьего лета, прилипающей к стеклам автомобилей и голосом Вадима Козина, льющимся из патефонов, установленных на подоконниках открытых окон.

Изредка подавали сигналы шустрые «эмки», в скверах певчие птахи веселили людей своими концертами… Жизнь казалась безмятежной, размеренной, доброй, все в ней было продумано, взвешено, пронизано светом.

Дверь в квартиру Кирсанова открыла соседка – пожилая женщина с пучком рыжих волос, скатанных в клубок, проткнутый большой деревянной спицей, – дама эта явно начиталась увлекательных книг про жизнь туземцев и теперь подражала вождю какого-нибудь племени бубу-гугу, смерила Лену с головы до ног взглядом и молча посторонилась, пропуская ее в квартиру.

Лена поздоровалась, произнесла несколько ничего не значащих фраз о погоде и лете за окном, потеснившем осень, и прошла к двери кирсановской комнаты.

У двери остановилась – ей внезапно сделалось трудно дышать, словно бы чьи-то невидимые пальцы стиснули горло, а сердце, ударив несколько раз с грохотом в виски, внезапно замерло… Ей показалось, что сейчас она упадет на пол, но Елена не упала, удержалась на ногах.

На кирсановскую дверь была наклеена полоска желтоватой газетной бумаги, украшенная жирной темно-фиолетовой печатью. Елена хорошо знала, что означают такие полоски бумаги, наклеенные на дверь.

Внутри от них рождается холод, который потом не проходит очень долго, а у кое-кого вообще остается на всю оставшуюся жизнь, не исчезает до самой последней черты. Она закашлялась, вцепилась пальцами в горло, стараясь пропихнуть в себя холодный комок.

Наконец немного пришла в себя, спросила у кирсановской соседки:

– Что произошло?

– А вы разве не знаете? – та усмехнулась. – В компании рассказал анекдот про Сталина, в результате ночью постучали в дверь, – губы у соседки раздвинулись в осуждающей улыбке. – Вот и все.

Действительно, «вот и все», осталось только одолеть в себе боль, очиститься от коросты, победить оторопь, наладить дыхание и продолжить жизнь дальше. Ничего другого нет. Если только застрелиться, но у женщин стреляться не принято.

Опустив голову, Лена развернулась, молча проследовала мимо кирсановской соседки, едва ощущая свои внезапно ослабшие, плохо слушающиеся ноги, вышла за дверь.

Свадьба у Оли Кинчаковой с Изгешем была роскошной, опытные официанты «Метрополя» давно не видели таких широких, говорливых и очень веселых свадеб. Елена Егорова на свадьбу не пошла – послала Оле цветы с запиской, объяснила свое отсутствие тем, что была спешно вызвана на работу начальником, тем и ограничилась.

Понимала Лена: свадьба явно будет находиться под колпаком, засекут всех, кто на нее явится и возьмут на карандаш. А это все равно, что стрекозу насадить на булавку. Никогда стрекоза с нее не соскочит, не будет летать… Алес капут!

Интересно, догадалась об этом Ольга или нет? Она не знала, где работает Елена, да и знать ей это не надо.

Жених на свадьбе, от того, что стал мужем такой красотки, собрался даже поплавать в бассейне вместе с запущенными туда осетрами, но его не пустили, удержали… А вот осетров, приготовленных по-княжески, свадьба съела – всех до единого. И закусила черной и красной икрой, запила шампанским.

Целое осетровое стадо оказалось в тот вечер в желудках довольных сретенских гоп-стопников. Отсутствия Елены Оля Кинчакова даже не заметила – не до того было.

Месяца полтора, может быть, даже два, Елена прожила в беспокойстве – Кирсанов мог на допросе назвать ее фамилию, и тогда ночью в квартиру номер четыре обязательно бы позвонили…

Но Кирсанов на допросах никого не назвал, он вообще не назвал ни одной фамилии, кроме людей умерших, и к Егоровым никто не пришел. У Елены немного отлегло на сердца, а вскоре жизнь заполнили совсем другие тревоги – началась финская война.

Две небольшие войны на счету Советского Союза уже были, – точнее, не войны, а стычки, – на озере Хасан и реке Халхин-Гол. Но это происходило далеко, на Дальнем Востоке, – где-нибудь в Хабаровске или Благовещенске гром был слышен, а до Москвы он почти не доносился. По представлениям и понятиям москвичей, все происходило где-то там, за горизонтом, в пространстве, до которого из столицы никак не дотянуться. И до Москвы те события не дотянутся…

Все, что происходило там, на краю краев земли, – происходило так далеко, что в реальность тех событий просто не верилось.

А вот финская война оказалась почти рядом, и то что столица преобразилась, посуровела, обрела приметы, которые присущи только прифронтовым городам, было явью.

Половина отдела, в котором работала Елена, была переведена в другое управление, вторую половину откомандировали в Ленинград обслуживать фронт.

Елене пришлось прилаживаться к новой работе, к новому начальству, к новому режиму – на этот раз приравненному к полевому.

Иногда в голове возникала тусклая, не лишенная тоски мысль: «Как там Кирсанов? Жив ли?» – возникала мысль и тут же пропадала: Елена сознательно давила такие проявления в себе. Чтобы не расклеиться, не захлюпать случайно носом, поскольку время на дворе стояло такое, что хлюпать носом было нельзя.

Полинка уехала в закрытый морской город Кронштадт… Как она там? Как чувствует себя в прифронтовой зоне?

Три сестры, три дочери Соломониды и Василия Егоровых были похожи друг на дружку и лицом, и статью, – фигуристые были девушки, – и характером… Характер у них был золотой – отцовский, если бы природа наделила их материнским характером, было бы много хуже.

На сестер Егоровых обращали внимание все – и мужчины, и женщины, – бросали восхищенные взгляды, мужики распускали губы, размякали, женщины, наоборот, подбирались, делались строже и независимее, словно бы вспоминали, кто они и зачем находятся в этом мире…

Кронштадт Полине понравился. Понравился тем, что это был настоящий военный город с бастионами и каменными укреплениями, разломать которые было не под силу даже самым крупным орудиям, с казармами и плотинами, с угрюмыми неприступными фортами и каменными громоздкими причалами, с низким тяжелым небом, будто бы пропитанным порохом и темными мостовыми. В Кронштадте пахло водой и сгоревшим углем. Это тоже нравилось Полине.

Для начала ее определили в команду сигнальщиков, принимавших флажковые и световые тексты с моря. Работа была, как говорили сами моряки, «аристократическая». Но к аристократической работе добавлялись побочные нагрузки, к морскому аристократизму никакого отношения не имеющие, – мытье казармы, дворницкие работы по территории, строевая подготовка и занятия на стрельбище, которые привлекали внимание всех без исключения кронштадтских матросов:

– Девушки, вы команду «Ложись!» неправильно выполняете!

И смех, конечно, и грех, но обижаться на матросов было нельзя.

Командиром девчоночьей группы из десяти человек был мичман Коваленко. Некоторые девушки, особенно городские, обращались к нему по имени-отчеству – Александр Николаевич, – и Коваленко их не одергивал. Был он человеком хозяйственным, с крестьянской жилкой, – отец и мать у него жили на хуторе под Одессой, – но манеры имел не крестьянские, интеллигентные, и тянулся к тем, кто жил в столицах, в первой и второй, присматривался к ним и иногда занимался тем, как он сам выражался, что повышал их «культурный и исторический уровень».

Кронштадт был хоть и небольшим городом, а соборов имел целых пятнадцать, в том числе и самый главный, уважительно названный Морским. Но собор этот был закрыт, в одном же из приделов его устроили музей. Первым делом мичман повел девчоночью команду в этот музей.

– Там находятся личные вещи Петра Первого, – сообщил он загадочным тоном. Голос был такой, что не пойти в музейный угол Морского собора было просто нельзя, совесть не позволяла, и Полина вместе со всеми строем отправилась на главную площадь Кронштадта.

Коваленко шел рядом с дружным девчоночьим строем и командовал размеренно:

– Раз – два, раз – два!

Кто-то из девчонок не выдержал, прыснул:

– Ать – два! Ать – три!

Строй звонко и как-то счастливо рассмеялся. Коваленко не обиделся, не насупился, лишь голос повысил:

– Отставить смешки и р-разговорчики!

– Отставить с-смешки и р-разговорчики! – эхом откликнулся строй на замечание командира.

Мичман промолчал – он был добрым, понятливым человеком, прекрасно понимал, что девушки эти еще не распрощались с прежней гражданской жизнью, они еще не ощущали себя военными людьми… Хотя очень скоро ими станут.

Так в смешках и разговорчиках, – вопреки приказу командира, – дотопали до Морского собора, а на подходе к нему, почти у самых дверей, затихли, словно бы оробели. Так – необычно тихими и озадаченными – вошли в музей.

Петр был, оказывается, совсем не таким царем, каковым его изображали в школьных учебниках по истории. Полину удивили его вещи… Царь был большим, долговязым. Имел много наград. Андреевская лента, принадлежавшая ему, была жесткой, длинной, выцветшей от времени, – а может, цвет голубой от роду был таким белесым, иначе ему не удержаться на плотном шелке, – никто не знал, в чем дело. К ленте хотелось прикоснуться, взять ее в руки, ощутить шероховатость дорогой ткани, замереть не мгновение…

К царям советская власть относилась отрицательно, была бы ее воля – вообще бы вычеркнула их из российской истории, а вот Петра Первого воспринимала положительно: слишком уж неординарным он был, ни на кого не похожим, сумел укрепить страну, не чурался простого народа, построил Санкт-Петербург – нынешний Ленинград.

Кстати, ходил с щипцами в кармане и у маявшихся зубной болью строителей выдергивал изо рта гнилые корешки… Мог запросто выпить с каким-нибудь кузнецом водки, а потом взять молот и встать вторым номером к наковальне.

Таких царей, как Петр, в России больше не было, недаром советская власть смотрит на него сквозь пальцы и прощает, что он – Романов…

Девчонки из сигнальной команды в музее присмирели совсем, словно бы прошлое давило на них, рождало внутренний трепет, покорность, хотя покорными они не были. Ленту андреевскую царь получил за взятие в Финском заливе на абордаж шведских судов – принимал Петр участие и в таких налетах.

В коллекции музейной хранились еще две вещи, помнившие руки царя Петра – костяной образок Андрея Первозванного, вырезанный самим Петром, и паникадило из слоновой кости – его также вырезал сам Петр. Не ленивый был царь.

Провели девчонки-сигнальщицы в музее час, – всего один час, больше не полагалось, – и словно бы изменились, в них что-то переродилось, стало другим, головы сделались другими, лишились беззаботности, вот ведь как.

Обратно строй шел без шуток и восклицаний, молча, и дорога показалась сигнальщицам дольше обычного.

Солоша, получив из Кронштадта письмо, расстроилась, всплакнула, затем зажала в себе плач и вытерла передником глаза:

– Как она там, деточка наша?

– Мам, ничего Полинке не сделается, только умнее, взрослее, да красивее станет, – сказала ей Елена.

Отряхнув передник, Солоша вздохнула и произнесла всего-навсего одно слово:

– Ладно.

Елена собиралась на работу, металась по комнате, на лету подхватывая нужные вещи, сгребала волосы на голове под заколку, натягивая на себя то чулки, то кофту: утренние сборы в ту пору у всех были судорожно-суматошными, поскольку все боялись опоздать.

А всякое опоздание – это гарантированное увольнение, либо того хуже – суд и тюрьма.

Иришка росла не по дням, а по часам, девчушка была смышленая и артистичная, любила смотреться в зеркало и что-нибудь гугукать себе под нос.

Солоша поглядывала на нее с умиленной улыбкой:

– В отца пойдет – певицей будет…

– Но Илья-то не певец, он играет на трубе.

– Не на трубе, а на саксофоне, – поправила из своего угла Вера.

– А по мне все равно – певец, – отмахнулась от нее Солоша.

– Оркестр Утесова – джазовый. – Вера росла упрямая, умела настаивать на своем.

Вечером, идя с работы домой, усталая расслабленная Елена встретила на пороге Олю Кинчакову. Нос у Оли припух, будто ее одолел насморк, глаза были красные.

– Лен, хорошо, что тебя встретила, – она кинулась к Лене обниматься, что с ней бывало редко. Значит, Оля была расстроена. – На душе так тошно, так тошно, что… – она споткнулась на полуслове обреченно махнула рукой, – даже поговорить не с кем.

– Что случилось, Оль?

– Да Изгеш мой – не Изгеш, а зверь какой-то… Никогда не думала, что он может быть таким.

– Чего же ты хочешь… – неопределенно проговорила Елена.

Оля глянула в одну сторону, в другую, шмыгнула носом.

– Пойдем, присядем где-нибудь, я посоветоваться с тобой хочу.

Без макияжа, без пудры, без туши Оля выглядела совсем бледной, выцветшей какой-то, на себя не похожей.

– Пойдем на угол Сретенки, – предложила Елена, – в «Пельменную», я там иногда бываю, чай с мягкими булочками пью.

– Мягкие булочки вредны для фигуры, – со вздохом проговорила Оля, – талия может сравняться с задницей.

– Что у тебя стряслось, Оль?

– Да ничего хорошего. Свадьба у нас была, а вот документально свой брак мы никак не оформили.

– Не поняла…

– Я и сама не поняла. Штампа о том, что мы расписались, ни у меня, ни у Изгеша в паспортах нет.

– Еще раз не поняла, – Елена потрясла головой – не верила тому, что слышала. – Такого не бывает.

– Как видишь, бывает, – Оля вновь хлюпнула носом, отерла его по-мальчишески пальцами. – Ладно, Бог с ней, с талией, пошли в твою «Пельменную».

В «Пельменной» не было никого, лучший столик, который любила Лена, был свободен, у нее от этого даже настроение поднялось, а Оля перестала хлюпать носом. Огляделась.

– Уютное местечко, я тут никогда не была.

– А я, напротив, бываю часто.

– Изгеш такие места не признает.

– Ну, естественно, с его-то капиталами – подавай рестораны первого класса, – Лена не выдержала, усмехнулась едва приметно, – и только рестораны, – про себя подумала, что сретенские гоп-стопники промышляют уже несколько лет, и милиция знает их пофамильно, но не арестовывает. В том числе и Изгеша… Почему?

– Напрасно я это сделала – вышла замуж, – проговорила Оля сырым голосом, достала из ридикюля платок, высморкалась.

– Не убивайся, Оль, – Лена, пытаясь успокоить ее, легонько прижала к себе, – это не смертельно. Когда окончательно увидишь, что не получается ничего, – уйдешь.

Оля медленно покачала головой, губы у нее задрожали.

– С Изгешем такое не проходит, он этого не стерпит и посадит меня на перо.

Что такое «посадить на перо», Елена знала, в отделе у них была целая коллекция финских, испанских, турецких и прочих ножей, которые называли перьями. И не только Елена знала – ведал весь сретенский люд.

– Не бойся, Оль, – произнесла Елена успокаивающе.

– Как мне заставить Изгеша, чтобы он расписался? А, Ленок?

– Надо подумать, надо подумать, – проговорила Елена медленно и, жалея сретенскую красотку, дотронулась пальцами до ее руки. – Оль, а нужно ли заставлять Изгеша, чтобы он поставил в паспорте штамп?

– Н-нужно, – неуверенно проговорила Оля, добавила: – Наверное.

– Я бы не стала с этим делом торопиться. Обстановка, Оль, сложная, большая война на носу…

– Да она уже идет. С финнами.

– Это еще не война, Оль, а войнушка, а вот впереди… Впереди нас ждет что-то страшное.

Глаза у Оли невольно округлились, сделались большими, яркими, опрокинутыми внутрь.

– Да ты что, Лен?

– Будет война с немцами, – Елена оглянулась, словно бы в словах ее был спрятан большой секрет, но об этом уже судачила вся Сретенка…

– Ты чего, Ленок? У нас же с немцами – сплошной вась-вась, полное взаимопонимание по всем пунктам…

– Совсем не полное, – возразила Елена, – и не по всем пунктам. Ежели что стрясется, Москву будут серьезно чистить…

Оля округлила глаза еще больше.

– Откуда знаешь?

– Сорока на хвосте принесла.

– Такие вести не сороки, а вороны приносят.

В ответ Елена вновь едва приметно усмехнулась: если бы Оля знала, где она работает, не стала бы спрашивать.

– В общем, мой совет – не горюй… И не торопись.

Оля задумалась, впилась зубами в мягкую булочку и неожиданно согласно кивнула.

Война не успела начаться, а история Оли Кинчаковой получила горькую развязку.

Стояла зима начала сорок первого года, не по-московски трескучая – от деревьев сами по себе отскакивали ветки и шлепались на землю, сшибали с ног пьяниц – каждое утро на улицах находили замерзших людей… Давно не было в столице таких морозов.

Январь был суровый очень, но старушки, умеющие прогнозировать погоду своими костями, убеждали соседей по домам и дворам, что в следующем месяце, в феврале, будет послабление и вообще весна придет – дружная и ранняя. Но предсказания старушек не сбылись: февраль выдался более крутой, чем январь.

В феврале оборвалась жизнь красивой девушки Оли Кинчаковой, это произошло девятнадцатого числа, ночью. Оля перед сном вдребезги разругалась со своим «залеткой», с Изгешем. Тому это дело не понравилось, он вообще не терпел людей, которые перечили ему – даже в самом малом. Он набычился, заиграл желваками, выпятил вперед подбородок.

Произнес тихо, но очень жестко, так жестко, что даже воздух затрещал, будто наэлектризованный:

– Уходи отсюда!

– Куда? – разом остывая, спросила Оля.

– Куда хочешь. Хоть на Кудыкину гору.

Оля мотнула головой, жест был непонятный – то ли согласна была с этим, то ли не согласна, – и потянулась к своей шубке, лежавшей на спинке стула.

– Оставь! – зло выкрикнул Изгеш.

– Как оставь? – Оля невольно съежилась. – На улице же холодно. Мороз!

– Оставь, кому сказали! Это не твое!

Шубку Оле подарил Изгеш, сама она никогда не накопила бы столько денег, – по ее доходам она бы даже телогрейку не осилила бы, не то, что рыжую лисью шубку.

На Оле была лишь ночная рубашка, да лифчик с трусишками, на ногах – тряпичные домашние тапочки розового цвета с большими кружевнистыми бомбонами и больше ничего.

– Подавись ты этой шубкой! – не выдержала она, добил ее Изгеш, совсем добил. Никогда не думала, что может он быть таким мелочным и таким жестоким, более того – мстительным до обморока.

На щеках Изгеша заходили крупные твердые желваки, глаза побелели, и он коротко, не размахиваясь, ткнул ее кулаком в живот. Просипел, давясь непонятно чем:

– Во-он!

Ольга как была в легкой комбинашке и тряпичных шлепанцах, так и выскочила на улицу. На улице от мороза шевелились, попискивали по-птичьи тонко, слабоголосо сугробы, в горле мигом возник и застрял, перекрывая дыхание, ком, схожий с плотной деревянной пробкой… Понимая, что долго она не продержится, Оля сдернула с ног тапки и босиком, прямо по морозу, охая от обжигающего подошвы холода, помчалась домой, на Сретенку, в тусклое, слабо освещенное фонарями марево.

Около каждого фонаря неловко лепилось мутное, почему-то перекошенное на один бок облачко… Ох, мороз, мороз! На бегу у Оли лились слезы, прилипали к щекам, превращались в ледяные струйки-полоски; очень скоро щеки сделались белыми, тугими, начали твердеть.

А Оля все продолжала бежать, – на последнем дыхании, на остатках сознания и своей собственной жизни, греясь только надеждой, теплившейся в ней и больше ничем – все-таки добежит до дома, до матери, которая живет в коммунальной квартире, в крохотной, как спичечный коробок комнатенке, отогреется там, ототрет прихваченные морозом ноги, руки, щеки, выплачется на материнском плече, а потом спокойно уснет на старой, с недавно перетянутой обшивкой кушетке…

Утром проснется и забудет прошлое вместе с бесноватым Изгешем, как дурной сон.

Не дотянула Оля до родного подъезда всего ничего, – метров триста, – решила заскочить в какой-нибудь тамбур, отогреться немного, привести в порядок осекающееся рваное дыхание и потом бежать дальше, дернула на себя одну дверь – заперта, переместилась к другой – также заперта…

Стеная, хрипя, перебежала к следующему дому – там такая же картина. И дома сами, так хорошо знакомые ей, сделались чужими, уродливыми, нехорошо искривленными, будто не Сретенка это была, а какое-то незнакомое поселение, расположенное в центре ада, но никак не в Москве.

Оля закричала. Что было силы закричала, ей казалось, что от крика этого в ушах вот-вот лопнут барабанные перепонки, но будет от громкого голоса и польза – мороз приподнимется над землей и снизу повеет теплом, разогретый воздух обдует замерзшие ноги, прибавит ей сил, съест боль, причиненную холодом, и ей действительно сделалось теплее…

Вместо того чтобы бежать дальше, к своему дому, к матери, она присела у одной из дверей, обхватила руками коленки, прижалась к ним лбом, будто к холодным камням и застыла.

Думала, что через несколько мгновений поднимется, устремится дальше – и дыхание у нее лучше сделалось, и обида на Изгеша куда-то пропала, осталось только ноги малость согреть…

Тем более на нее повеяло ласковым домашним теплом, способным согреть не только ноги, но и душу, тепло идет откуда-то из земли, сочится неторопливо, стелется над тротуаром, проникает в тело…

Она так и не поднялась, замерзла у подъезда чужого дома.

Финская кампания почти никак не коснулась Кронштадта: Балтийский флот в этой скоротечной, но трудной войне не был задействован.

А раз не был задействован, то, значит, ни артиллеристы, ни летчики, ни команды кораблей в «дымном деле» не участвовали, занимались только тем, что им было предписано по уставу.

Полина Егорова отличилась в соревновании сигнальщиков – заняла второе место. Соревновались не только береговые сигнальщики, но и корабельные – в общем, все. Народа собралось много, и отличиться было трудно. Благодарность за призовое место получила не только она, но и ее командир – мичман Коваленко Александр Николаевич.