Текст книги "Зажигалка с драконьей головой"

– Вот это правильно, – похвалил Сметанин, просвистел в ларингофон что-то бравурное, лихое и, видать, слишком громкое, напарник его даже поморщился, будто надкусил стручок горького перца, сдвинул наушники в сторону, чтобы не слышать командира, и Сметанину от этого сделалось совсем весело, он посвистел в ларингофон еще немного и смолк – переступать через грань было нельзя, во всем должна быть мера.

Минут через двадцать, когда земля уже едва виднелась в жаркой летней глуби, он сказал Агееву:

– Пора!

Агеев молча кивнул, повесил на рогульку штурвала наушники, расправил брюки на коленях и тяжеловато, будто у него болела поясница, встал. Он все делал тяжело, по-мужицки неспешно, словно бы нехотя, но что было важно – делал основательно и начатое всегда доводил до конца.

Взяв в руку короткий шоферской ломик, неуместно смотревшийся в кабине, набитой разными приборами, светящимися циферблатами, таймерами, верньерами, цифирью, навигационными премудростями, подкинул ломик в руке, пробуя его на вес, и решительно вышел из кабины.

Дверь с громким щелканьем закрылась за ним. Сметанин продолжал вести самолет.

В салоне было душно, пахло женским парфюмом. Агеев усмехнулся и, ощутив, как у него нехорошо подрагивают руки, достал из кармана сигарету, закурил, покосился на девушку.

Девушка была хороша, ничего не скажешь. Объедение, редкостный экземпляр, коллекционный – такая девушка может украсить любую компанию в любом городе – в Москве, в Рязани, в Париже и в этом самом… в Лиссабоне. Может, но не украсит. Агеев еще раз усмехнулся, погасил сигарету о ломик и ловко, в два беззвучных мягких прыжка достиг старателя. Тот спал, откинувшись назад и раскрыв жаркий, обезвоженный хворью рот. Голова старателя была завалена набок, немытая шея изогнулась по-птичьи хрупко, под пористой кожей обозначилась синяя, слабенько бьющаяся жилка. Нестриженые, завивающиеся на концах пряди волос прилипли к мокрому лбу.

Богатство свое – кожаный мешок – старатель берег и во сне – цепко сдавливал его пальцами, прижимал к животу, будто ребенка.

«Мешок тебе, парень, уже никогда не понадобится», – подумал Агеев и коротко, почти без размаха ударил старателя в низ шеи, в изгиб. Там, он знал, проходит сонная артерия, самая слабая, самая уязвимая жила в человеческом организме, если по ней врубить не ломиком, а просто ладонью, ребром, – двуногий, двурукий также отключится. И крови не будет. А кровь – это всегда следы, пятна на одежде, пятна на ботинках, красные липкие руки. Агеев поморщился.

Старатель неуклюжим кулем повалился набок. Падая, открыл глаза – большие, водянисто-чистые, наполненные болью, изумлением и каким-то неземным туманом. Он не должен был открыть глаза – все уже, мертвец, а мертвецы, как известно, не видят ничего, но этот упрямый, измочаленный бродяга открыл. «Святой, что ли?» – только и подумал Агеев и, чуть не до крови прикусив нижнюю губу, ударил старателя ломиком по шее с другой стороны.

Тот закрыл глаза и повис на сиденье, удерживаемый ремнем. Агеев подхватил кожаный кулек, сдернул с него газету.

Кулек был тяжел, Агеев встряхнул его, внутри что-то каменисто хрустнуло, и Агееву показалось, что из горлышка его, туго перетянутого сыромятной бечевкой, выбрызнул дорогой розовый свет. Хотя сырое золото ни блестеть, ни светиться не должно, это обычный грязный некрасивый металл, такой же неприметный, как глина или навозного цвета дешевый камень, добываемый в их районе для сельских нужд.

Сквозь гул мотора он услышал, как потрясенно ахнула девушка и стремительно повернулся к ней. Какой-то испуганный звук вырвался изо рта девушки, был он очень слаб, но чуткий Агеев все-таки засек его.

– Что, кошечка? – спросил он.

– Нет-нет, – замотала головой девушка, – нет! Я ничего не видела, я ничего не слышала, я ничего…

Агееву было жалко девушку. Одно дело – мужик, хотя и хиляк, кожа да кости, плюс испепеляющий неземной взгляд, а все-таки мужик… Мужика природа создала для того, чтобы его уничтожать, он специально сконструирован для бойни, а баба… баба сотворена совсем для другого. Женщину можно убивать только в самом крайнем случае.

В глазах Агеева мелькнуло сомнение, но тем не менее он поднял ломик.

– Не-ет, – жалким цветком затряслась девушка, – я ничего не видела, я ничего… Я это… Дя-яденька! – она заслонилась от Агеева обеими руками, из ярко-синих глаз ее выбрызнули слезы, обесцветили взгляд, сделали больным, старушечьим. – Не надо, дяденька!

Агеев оказался слабее, чем считал себя, закричал что было мочи:

– Замолчи, дура!

Девушка притиснула ко рту ладонь. Собственный крик подстегнул Агеева, заставил действовать. Он рывком сдернул с двери предохранительную цепочку, повернул длинную ногу запора, оттянул дверь в сторону и зорко глянул в обнажившееся опасное пространство: что там внизу?

Внизу тайга и тайга, ничего, кроме тайги не было, – нескончаемая зелень без границ, без краев, деревни здесь по нормальным сибирским меркам расположены в полутора сотнях километров друг от друга, – не близко, в общем, так не близко, что лишний раз к куму на какой-нибудь престольный праздник не поедешь.

Нет ли где дымов? Люди в комариную пору часто разжигают дымовые костры, комар ныне очень лютует, сшибает с копыт огромных лесных зверей, а человека съедает вообще, оставляя лишь кожу, да кости, – без дыма от комара не отбиться… Дымов не было. Агеев метнулся к старателю, сбросил с него ремень и, ухватив под мышки, подтащил к проему.

Он не убил старателя, хотя и метил безошибочно по сонной артерии, пока тащил, у того неожиданно затрепетали, начали дергаться веки, – конечно, это могла быть агония, но при агонии еще дергаются руки и ноги… У старателя это не наблюдалось. На шее у него с одной и с другой стороны образовались багровые подтеки. А подтеки, черноты разные, багровости, гематомы образует только живая кровь. Не мертвая.

На руке старателя, чуть повыше корневого сгиба большого пальца, было выколото меленько, четко «Семен».

– Семен, – пробормотал сквозь зубы Агеев, – еврей небось? У евреев много Семенов. Их имя!

Головой он сунул Семена в проем, тот покорным кулем лег на металлический пол салона, обе руки свесил в пустоту, Агеев отступил чуть назад, пальцами ухватился за спинку свободного сиденья, чтобы не улететь вместе со старателем в нети, и ногой вытолкнул неведомого Семена из самолета.

Увидел лишь, как тот в воздухе сложился вдвое, некоторое время летел в сложенном состоянии, потом попал в невидимую яму, тело старателя с силой швырнуло в сторону, у него дыбом поднялись волосы и взметнулись руки, он перекрутился мельницей вокруг собственной пуповины, словно в живот ему всадили штырь, снова сложился в пояснице, – головой и ногами вниз, – и исчез.

Агеев оглянулся на девушку, помедлил чуть и с треском задвинул дверь.

Увидел лежавшую на полу нарядную зажигалку. Инкрустированные, дорого смотревшиеся щечки, бронзовая головка в виде добродушной драконьей морды… Зажигалку надо было бы выбросить – таковы законы ремесла, но Агееву не хотелось вторично раздраивать дверь, а потом зажигалка была явно дорогая. А дорогие вещи выбрасывать не принято.

Он нагнулся и поднял зажигалку, сунул себе в карман, косо глянул на девушку.

Та продолжала держать руки прижатыми ко рту.

– Раздевайся! – приказал он ей, и девушка, все поняв, закивала головой, расстегнула на себе розовую, с призывно вышитым на груди, на самом соске, цветком кофточку, побежала пальцами по пуговицам вниз, словно по кнопкам баяна, и у Агеева от нетерпения, от захлестнувшего его желания сладко стиснуло горло. Он перекинул кожаный старательский кулек на соседнее сиденье, довольно сощурился – неплохо поработал неведомый Семен – и сделал рукой подстегивающее движение: – Скорее!

Девушка испуганно сглотнула слюну, собравшуюся во рту, тряхнула челкой:

– Я сейчас… Сейчас!

Проворно сбросила с себя кофточку, стянула через голову юбку и осталась в короткой прозрачной комбинации – соблазнительная, молодая, совсем чужая в грохочущем самолетном салоне.

То, что произошло дальше, было обычным насилием, животной грубостью, от которой даже у привычного Агеева пересохло во рту, но он переборол в себе слабость, застегнул штаны и сказал девушке:

– Жить будешь! Долго будешь жить! Как тебя зовут?

– Раиса.

– Раечка, значит. Как жена нашего нового генсека.

Раиса согласно мотнула своей роскошной головой, потянулась за кофточкой.

– Погоди, – сказал ей Агеев, – сейчас еще одного клиента примешь.

Девушка снова согласно мотнула головой.

– Командира нашего обслужишь, – сказал Агеев, голосом подчеркнув слово «нашего», сделал это специально. Добавил: – От него все зависит…

Девушка в третий раз согласно мотнула головой, хотела прикрыться от Агеева кофточкой, но вместо этого лишь слабо улыбнулась – чего ж теперь прикрываться-то, когда все свершилось? Глаза ее округлились, налились слезами боязни. Она дернулась, словно от укола, выронила из рук свою нарядную кофточку и вновь прижала пальцы к губам.

– Тихо, не дергайся, – попытался ее успокоить Агеев, – я же сказал, теперь все будет зависеть от нашего командира. – Помолчав, добавил хрипловпато, словно бы прокатав во рту свинцовую дробь: – И от тебя тоже. Понятно, детка?

Слово «детка» было для Агеева чужим, не из его лексикона, – скорее из лексикона Сметанина. Он прошел в кабину, сел на подлокотник своего кресла.

– Как дела? – спросил Сметанин.

Агеев скорее понял по губам, чем расслышал вопрос шефа. Приложил к уху один наушник. Сметанин повторил вопрос, потом подмигнул: ну как, мол? Второй пилот поднял вверх откляченный рогулькой большой палец, сверху его посыпал «солью». Этот красноречивый жест в команде двоих много значил.

– И ее тоже? – спросил Сметанин и, не дожидаясь ответа, похвалил: – Скор на руку, однако!

– Ее я оставил, – произнес Агеев в дырчатый пятачок ларингофона. – Она ждет тебя.

– Как? – Брови у Сметанина поднялись высоко, взгляд сделался жестким. – Что за манная каша с невыковырнутым изюмом? Ты хоть соображаешь, что сделал?

У Агеева от взгляда командира на спине, под лопатками, возник неприятный холодок, он поежился, хотел было сказать, что сейчас пойдет и сделает то, что не сделал, но вместо этого пробормотал примиряющее:

– Она нам еще пригодится, командир!

– Пригодится! – Сметанин фыркнул жестко.

– Дали слово, что об увиденном – никому, никогда, ни за что.

– М-да, ни за что до первого милицейского патруля.

– Ну зачем еще одну живую душу губить? С нас и без того на том свете спросится, Игорь Леонидыч! Зачем увеличивать счет?

– Как ее зовут, говоришь?

– Раиса.

– Прекрасная Раиса… Уж не Максимовна ли? Пхих! – оттаивая, уже чуть мягче фыркнул Сметанин. – Подведет нас с тобою эта девушка под монастырь. – Он озадаченно покрутил головой и произнес прощающе: – Ладно, держи штурвал!

Агеев вытащил из кармана затейливую зажигалку, украшенную сказочной бронзулеткой.

– А это тебе персональный подарок от покойничка.

Сметанин косо глянул на зажигалку.

– Оставь себе!

Агееву хотелось оставить зажигалку себе – очень уж ладная безделушка, хотя и совсем чужая, никчемная в старательском быту, где огонь добывают ударом камня о камень, а потом поддерживают сутками в старом ведре или сухой земляной выемке, калеча себе глаза дымом и прожигая одежду, в тайге красивой зажигалкой огонь не разведешь, но штука эта украсит карман любого богатого курильщика либо его письменный стол. По глазам командира Агеев понял, что зажигалка понравилась и ему.

– Спасибо, командир, но мне она не очень-то с руки. – Агеев, не колеблясь больше ни секунды, протянул зажигалку Сметанину. – Я такими штуками не пользуюсь вообще. Мне проще прикурить от гранаты либо от автоматной очереди.

– И это верно, – согласился с ним Сметанин, – еще засветишься с ней где-нибудь. А мне такую могли из Москвы прислать. Папа – доктор наук, который не вылезает из-за границы, с международных выставок и конгрессов. – Было в голосе Сметанина что-то обидное, высокомерное, Агеев это засек, но обижаться не стал, отложил, загнал в глубину самого себя.

Свою натуру Агеев знал хорошо, все, что он слышит и видит, будет держать внутри до поры до времени, а когда подойдет срок – выставит счет. Сейчас счет выставлять рано.

Он взялся за штурвал.

– Иди, девочка тебя ждет, командир. Напоминаю – зовут ее Раисой.

Вернулся Сметанин через пятнадцать минут, восхищенно тряхнул головой:

– Хороша баба! Горячая медь, жарок! Есть еще женщины в русских селеньях!

Агеев молча улыбнулся, кивнул: конечно, есть. Его немного удивило, что Сметанин сравнил Раису с жарком – сибирским цветком, москвичи обычно не позволяют себе таких сравнений, им жарки неведомы, ведомы георгины, тюльпаны и эта самая… жасминь. Нет, жасмин. Цветок мужского рода. А может, и женского.

Райцентр – это ни город, ни село, ни поселок, каковых развелось полным полно при заводах, при шахтах, там, где имеется промышленность; райцентр – это райцентр, несколько тысяч человек, живущих в сельских избах с городскими удобствами, с газом, горячей водой, канализацией и теплыми, расположенными прямо в домах, туалетами.

Люди здесь в большинстве своем хорошо знают друг друга, исключения редки, спрятаться от соседей негде – если только в тайге, но и тайга ныне имеет много хоженых троп, а нехоженые знают не все.

Для молодых – одно развлечение: районный ДК – Дом культуры, программы у ДК были небогатые, но никому из молодых не надоедали: кино и танцы. Дом культуры был первый объект, который исследовал Сметанин, едва появившись в райцентре. Постоял скромно в сторонке, послушал местных лохматых битлов, невесть что изображавших на музыкальных инструментах и невесть что хрипевших в микрофон, оглядел местных невест, выставивших себя как на продажу, засек несколько заинтересованных девичьих взглядов и ушел домой, в казенную аэрофлотовскую квартиру.

Авиация имела в райцентре несколько своих домов, так что местный Аэрофлот на нехватку жилья не жаловался.

На танцах Сметанин познакомился с Лилей – статной, грудастой, смешливой любительницей модных танцев и песен; если местные битлы старались заглотить микрофон, – и явно бы микрофон погиб, да мешал шнур, за шнур его можно было вытянуть из любой глубокой глотки, битлы пробовали исполнять песни словами, часто хрипло и неуклюже, и не их, наверное, вина в том, что это не всегда получалось, Лиля же любила исполнять песни ногами. Именно так – ногами!

Ах, чего только не умели выделывать эти длинные загорелые ноги! Не пышной грудью, к которой была прикреплена серебряная заморская брошка, не глазами с многозначительной поволокой и легкой чувственной косиной, не тем, что могла вынуть из сумочки сотенную кредитку и купить на двадцать копеек мороженого (получалось, что Лиля была из богатых), не роскошными тяжелыми волосами, а именно ногами привлекла она Сметанина.

Он попробовал было пройтись по поводу Лилиных ног, но неожиданно для себя смешался… На память пришла история, как он однажды фланировал со своим приятелем по Броду, как в ту пору называли улицу Горького, и не отводил глаз от точно таких же ног – длинных, дивных, с тугими икрами… Шли они за приметной девушкой и роняли на асфальт, отмечая мокрыми вехами, свой путь.

Наконец приятель не выдержал и мечтательно произнес:

– Познакомиться бы с этими ножками!

Девушка неожиданно остановилась и ловко, на одном тоненьком каблучке повернулась к преследователям:

– Сто рублей – и мои ножки будут на ваших плечах!

Игорь Сметанин чуть на асфальт не сел, услышав эти слова, его приятель распахнул рот так широко, что туда могла легко влететь галка: вот так девушка, вот так ножки!

Игорь пошел провожать Лилю. В серой ночной мгле легко угадывалась дорога, хорошо были видны выщербины в дощатом светлом тротуаре, который хозяйки в райцентре скребли ножами и мыли мылом, как на Западе, в каком-нибудь Антверпене или Реймсе… И вообще здесь жили брезгливые люди, не любившие ни грязь, ни мусор, ни пустые консервные банки с траченными молью вещами, – в райцентре всегда пахло чистотой. Этот особый здоровый дух можно отличить от любого другого, даже наодеколоненного – Сметанин встречал людей, которые, чтобы забить вонь, одеколонили воздух…

По дороге Игорь много говорил, веселил Лилю, Лиля охотно смеялась, с ней вообще было легко, она реагировала даже на согнутый крючком палец, и шли они вроде бы к Лилиному дому, а очутились около холостяцкого жилья Сметанина.

– Зайдем? – предложил Сметанин.

– Не-а. – Лиля засмеялась.

– Варум? Я не страшный, я не кусаюсь, я добрый, и у меня дома есть чай и бутылка хорошего вина.

– Не все сразу. – В голосе Лили прозвучали такие нотки, что Сметанин понял: если будет настаивать, то испортит все. – Не обижайся, пожалуйста, – попросила Лиля.

– Я не обижаюсь.

– Не сегодня, не сегодня, – многозначительно проговорила Лиля на прощание и, громко постукивая каблучками о дерево тротуара, пошла дальше.

– Мое дело – предложить, ваше, сударыня, отказаться, – сказал Игорь, глядя себе под ноги, – хоть и было все хорошо видно, а боялся промахнуться и ступить мимо доски, двинулся вслед за Лилей, досадуя на не предсказанную обстановкой неудачность финиша.

Но как ни будет сопротивляться бабочка, он все равно поймает ее – у старого юнната была опытная рука, изловившая не один десяток разных мотыльков, промахиваться бывший показательный пионер и отличник учебы не привык.

– Я живу недалеко отсюда, – сказала Лиля.

– По московским меркам тут все недалеко.

– Москва – красивый город? – с какой-то тайной надеждой в голосе, неожиданно сделавшимся хрипловатым, спросила Лиля, сделала рукой широкое движение, словно бы хотела обхватить город, который никогда не видела, и Сметанин понял: девочке очень хочется попасть в Москву. Манит столица мотылька, ой как манит!

– Как сказать, – проговорил он неопределенно.

– Вот так и сказать.

– И красивая и некрасивая одновременно. В Москве всего есть понемногу. Души только нет.

– Это, извините, как? – Лицо Лили сделалось недоверчивым.

Объяснять ей, что такое душа города, Игорь не стал.

Они встретились на следующий день, и Лиля, отгородившись от Сметанина ладонями, – она хотела упереться ладонями в его грудь и оттолкнуться, но отталкивать Сметанина не надо было, он отошел от Лили сам, – произнесла знакомое:

– Не сегодня!

Осталась она у Сметанина только на третий день…

Беда маленьких поселков в том, что все они – дырявые, ничего в них не утаишь, люди здесь все знают друг про друга.

Как-то Сметанин провожал Лилю домой и увидел идущего навстречу крутоплечего, с бычьей посадкой головы, – почти без шеи, – человека.

– Ой! – Лиля невольно сжалась.

– Что случилось?

– Отец!

Лилин отец подошел к ним вплотную и, недобро глядя на Игоря, протянул ему жесткую сильную руку.

– Хмырь!

– Что-что? – Сметанин невольно отступил на шаг назад.

– Хмырь моя фамилия. Что, режет городское ухо? Не боись, парень! Скоро не Хмырь будет, а Хомырь, по-хохлацки. Бумаги на смену фамилии я уже подал.

Аккуратно пожав руку Лилиному отцу, Сметанин церемонно, как в театре, поклонился – вот любитель великосветских жестов, – накололся на твердый, все понимающий взгляд Хмыря.

– С нами можно попроще, чем проще – тем лучше, – сказал Хмырь.

Был одет он в серую полотняную рубаху со штрипками, пришитым к плечам, без погон – то ли лётную, то ли железнодорожную, то ли милицейскую, не понять, в старые лыжные брюки со вздувшимися коленками, обут в яркие китайские кеды.

– Папа! – укоризненно проговорила Лиля.

– Ну, я папа.

– Что за наряд, папа!

– Наряд как наряд. Молодой человек поймет и простит, – отрезал Хмырь. – Наряд райцентровского жителя, привыкшего работать.

– Да я не к тому…

– А я к тому! Ну, пошли, вьюноша, в дом, – пригласил он Сметанина, – чайку попьем, к чаю кое-чего еще добавим…

– Не могу, – отказался Сметанин, – завтра рано вставать. Работа!

– Игорек – летчик, – пояснила Лиля.

– Летчик-налетчик. – Хмырь насупился. – Я в своем деле больше, чем летчик, по минам каждый день хожу. Знаю – если ошибусь, то в спину получу нож либо жакан, но, невзирая ни на что, иногда выпиваю и чувствую себя неплохо. Когда можно пить – пью. – Хмырь оценивающе отодвинулся назад, сжал глаза, прищур был хитрый, холодный. – Игорь, значит?

– Игорь Сергеевич, – уточнил Сметанин.

– А я – Федор Харитонович.

– Очень приятно, Федор Харитонович. – Сметанин, не удержавшись, снова поклонился, выругал себя: и чего, собственно, он дразнит этого быка? Пора кончать с дешевыми театральными эффектами. – Приятно познакомиться!

– И нам приятно, что вам приятно. – Хмырь усмехнулся. – Приятно вдвойне, что вам приятно. Значит, так – завтра вечером, в девятнадцать ноль-ноль, жду к себе в гости. Лильку я забираю, можешь не провожать. Гарантирую: будет цела!

Домой Игорь Сметанин возвращался в некотором смятении – и черт его попутал встретиться с этим хряком. Мужик крутой, ежели что, разбираться не будет, врежет кулаком между ушей. Одну только поблажку даст, в духе демократических веяний времени: «Как лучше врезать: промеж ушей спереди или промеж ушей сзади?» «Интересно, где он работает?»

Сметанин не знал, где работает Лилин отец, но понял, какую промашку допустил, увлекшись длинными ногами, когда увидел Хмыря в милицейской форме с четырьмя здорово потертыми звездочками на погонах – Хмырь так долго ходил в капитанах, что у него погоны сделались дырявыми, а звездочки сносились до шпеньков и отколупывались сами по себе.

Холодно стало Сметанину, внутри все сжалось, подобралось, как в минуту опасности. Отступать было поздно – Лилька к этой поре уже была брюхата и ни за что не хотела произвести искусственное опоражнивание. Говорила, что рано, но Сметанин точно знал, что не рано, и злился, нервничал, понимая, что Лиля подцепила его на крючок, и теперь, как большого сладкого сома, вываживает и отец хоть и не помогает тащить рыбу из воды, но будет помогать, как только Лиля свистнет его…

Но это было позже, а пока Сметанин не ведал, кто Лилин отец, морщил лоб – очень уж этот бык не понравился, так и просился зверь, чтобы в ноздри ему вставили стальное кольцо, – идя домой, Игорь думал о том, что лето в Сибири короткое, горькое, тихое с противной звенью комаров и невидимым цветением папоротника, и хоть радости в нем мало, но провожают его люди с большой печалью.

А если взять чуть севернее, куда Сметанин также летает, так там по лету вообще плачут, оно по размеру не более птичьего скока, одиннадцать месяцев зима, остальное – весна, лето и осень, но вот ведь как: чем севернее, тем крепче, дружнее живет там народ, московской гнили в каком-нибудь Березове или Диксоне либо в Певеке с Жилиндой днем с огнем не сыщешь… А московская ущербность, минусовость вызывает у местных людей ощущение досады.

Придя домой, Сметанин, не включая света, оглядел свое холостяцкое жилище, пахнущее потом, клопами, пылью, еще чем-то, совершенно невыводимым, – он неожиданно вспомнил про большое пятно на лысине генсека, мысль эта возникла ни к селу ни к городу, кроме намека, что такие пятна также никакой жидкостью не выводятся, – потом включил свет и, увы, не уберегся, в форточку напустил комаров… Так с комарами и улегся спать.

Естественно, не выспался, встал утром злой, всклокоченный, с расцарапанным от укусов лицом. Поморщился и разом сделался старым и несчастным, когда на ум пришел вчерашний бык – Лилин папа. Очень уж опасен был папа, от него прямо-таки исходили недобрые токи, распространялись кругами, будто магнитные волны. Сметанин в сердцах ударил кулаком по тумбочке, пристроенной к кровати.

Конечно, смотрел бык на него в полуприщур, как при стрельбе из ружья по живой цели. И если Лилька проболтается, от быка отбиться будет трудно. У Сметанина даже заныла ключица и зачесался подбородок – он словно бы почувствовал чужой кулак, – но при всех трудностях бытия у Сметанина есть то, чего нет у других.

Отец, находясь в командировке во Франции, купил на арабском рынке, где продавали буквально все от зенитных пулеметов и дамских «вальтеров» до крупнокалиберных гаубиц времен Второй мировой войны, тамошнюю новинку – газовый баллончик. Не один, целых три – себе, жене и сыну.

Судя по маркировке, это был баллончик с полицейским газом, который может сшибить с ног не только человека – даже бегемота… Если понадобится, то Игорь этим баллончиком запросто уложит и Лилиного папу-быка.

…В тот день Игорю с Агеевым повезло – в самолет втрюхался еще один старатель с добычей, – что-то они стали вылезать из своих нор, будто тараканы, обработанные одуряющим спреем, Агеев отправил его туда же, куда спровадил и неведомого Семена, – научился мужик работать, как молотобоец на мясокомбинате.

– Только больше не поднимай никаких зажигалок, – предупредил его Сметанин.

– Ни за что!

– Никаких цацок!

– Есть никаких цацок!

Старатель, очутившись в самолете, мгновенно расслабился и тут же задремал. М-да, что-то все они вылезают из тайги сморенные, лишенные сил – комары доконали, что ли, – пустые, ни мышц, ни крови, одни кости, да обожженная солнцем кожа. Кроме старателя, самолете никого не было – и в этом повезло… Агеев оглушил его ломиком, отнял драгоценный груз, ссыпанный в железную коробку из-под чая, Игорь снизился до трехсот метров, и Агеев спихнул золотодобытчика ногой прямо на заостренные, словно пики, макушки сосен.

Через своих людей в Москве Игорь Сметанин уже реализовал добычу трех бедолаг, старательствующих ныне в мире ином, и сумму выручил такую, что страшно сказать! Когда он вручил Агееву его долю, напарник, открыв кейс с деньгами, открыл рот так, что в него могла свободно влезть тарелка вместе с супом и еще стакан компота, зашлепал губами, зашипел ошпаренно – старался втянуть в себя воздух, но глотка, несмотря на распахнутый до отказа рот, сомкнулась сама по себе, и воздух застревал, не проходя в легкие.

– Вот это да-а-а, – наконец проговорил Агеев и закашлялся.

Кашлял долго, будто туберкулезник, чуть наизнанку не вывернулся. Откашлявшись, стер с глаз слезы.

– Особенно не шикуй, – предупредил его Сметанин, – денег у тебя должно быть не больше, чем у других, понял? Не высовывайся!

– Как же мне не высовываться. Когда тугриков у меня, тугрико-о-ов. – Агеев приподнял кейс. – Мне их что, солить?

– До поры до времени соли! Можешь даже закопать… Закопай! Спрячь под конек крыши. Положи под пол свинарника. Все ясно?

– Все, да не все-е, – огорченно протянул Агеев, защелкнул замки кейса. Под правым глазом у него, как у лягушки, над которой проводят опыт электричеством, задергалась мышца. Меленько, обиженно, действительно по-лягушечьи. Сметанину стало жаль напарника, он приобнял его за плечи.

– Мы живем в странной стране и в странное время, дружище. Я бы назвал его смутным, да боюсь. – Сметанин обернулся, скользнул взглядом по пространству, никого не увидел и успокоенно продолжил: – Мы утверждаем, что существуем, живем по законам диалектики, а диалектики, Агеев, нет, количество не переходит в качество, дерьмо не может обратиться в золото, а щетина в платину, и чем больше мы дерьма производим, тем глубже в него погружаемся. При Ленине в дерьме стояли по щиколотку, при Сталине по колено, при Хрущеве по лобок, при Брежневе по пупок, а пришел этот самый… наш пятнистый и сразу столько навалил, что мы нырнули в гавно с головой. Нырнули мы, Агеев. А вот вынырнем ли никому неведомо.

– Ты чего, не любишь этого самого?.. – Агеев нарисовал на темени пятно. – С чего бы это, а? Нам он ничего плохого пока не сделал.

– Вот именно – пока. Наше время будет проклято, вот увидишь! Развитие страны прекратилось, любое движение ныне – это уже не путь наверх, к безоблачным вершинам, куда нас совсем недавно звал товарищ Суслов, это путь вниз, на дно ущелья, а может быть, даже в небытие. Там наш паровоз и разобьется. Выживут немногие, Агеев. Но и выжившие умрут… Все мы умрем.

– Всякий младенец, рождаясь, делает свой первый шаг к смерти.

– Молодец, Агеев, из тебя может получиться хороший ученик философа. А если посидишь за книгами, поднаберешься знаний, то и целый философ. Человек начинается с мысли о смерти. Как только он перестает помнить об этом, то превращается в обезьяну. Мы люди, Агеев, и все мы умрем… Все там будем. Главная задача наша – прожить отпущенное время безбедно, растянуть его. Тут, к сожалению, вступает в силу беспощадный закон природы – жить могут только одни и только за счет других. Всем нам на этой планете не поместиться. Третьего не дано, Агеев! Можешь потихоньку свои мятые тугрики, как ты называешь мятые отечественные рубли, превратить в золото. Но не сразу!

– Значит, снова в золото. – Агеев неожиданно не выдержал, захохотал. – Золото превращаем в рубли, а рубли опять в золото. Возвращаемся назад, значит?

– Только золото золоту рознь, старательский песок и женские кулоны – разные вещи, Агеев. Согласись!

– Допустим!

– С золотым песком тебя накроют, как кролика, удравшего с хозяйского чердака, возьмут за уши и приколотят к дощечке, а с золотыми кулонами – никогда. Ты их купил в магазине. В ма-га-зи-не. А что такое магазин? Магазин – это такая же государственная контора, такое же государственное учреждение, имеющее такое же право на флаг с серпом и молотом, как и облисполком с областным управлением внутренних дел. Понял, Агеев?

– Значит…

– Ты, по-моему, опять хочешь удариться в рассуждения – если бы да кабы… Не надо, Агеев, не на-до! Будешь покупать кулоны, серьги, кольца, что еще там? – перстни, браслеты, цепочки, не жадничай, Агеев, не греби все сразу. По одному, по два, с вежливой доброй улыбкой, с объяснениями – для жены, мол, копил… сто лет копил и вот скопил… Понял, Агеев?

– Не дурак, – шмыгнув носом, пробурчал Агеев. Философ!

– Не обижайся, ради бога, я ведь говорю это не для того, чтобы тебя обидеть, нет! Ты хороший мужик. – Сметанин потрепал его по плечу, сделал движение, чтобы прижать Агеева к себе, но плотного, хорошо пообедавшего напарника было сдвинуть не легче, чем колонну в районном Доме культуры, и Сметанин отступился. – Но все хорошие мужики промашки делают. Не обнажайся сразу, деньги береги в надежной схоронке. Не приведи господь, если кто-то пронюхает про это: – Сметанин красноречиво похлопал ладонью по боку кейса.

– Не пронюхает!

– Даже жена…

– Я же сказал: не пронюхает – значит, не пронюхает. – Агеев поугрюмел на глазах и, цепко ухватив кейс короткопалой рукой, покинул Сметанина.

У Игоря осталось ощущение недосказанности, половинчатости сделанного, он не был уверен в Агееве: а вдруг того занесет? Вдруг Агеев не выдержит и обнажится? И тогда тайное станет явным?

Но Агеев оказался крепким мужиком, даже золотые кулоны не стал покупать – спрятал деньги до более надежных времен и на том поставил точку.