Текст книги "Здесь, под небом чужим"

– К воде! – хмуро скомандовал Каретников, доставая из кобуры револьвер.

Троян извлек маузер, громко щелкнул курком. Полонский тихо охнул и, сгорбившись, первым двинулся к воде, у кромки ее не остановился, вошел в Днепр, широким движением ноги разгреб рябь.

– Не отставайте от мужа, гражданка, – посоветовал Каретников.

Полонская шагнула в воду. Слезы, которые только что заливали ее лицо, иссякли, словно бы в организме что-то обрубилось, она пошла по воде в туфлях, потом нагнулась, сняла их и швырнула на берег.

Через секунду гулко ударил выстрел. За ним – второй. Полонский после выстрелов развернулся, глянул в лицо Каретникову, изо рта у него выбрызнула кровь, видимая даже в темноте, и он осел в воду. Жена его тихо ткнулась головой в рябь и осталась лежать в Днепре вниз лицом.

Трупы закачались в воде у самого берега.

Каретников и Троян неторопливо поднялись по земляным ступеням к автомобилю.

– Вот и все, – сказал Каретников, хлопнул ладонью о ладонь, будто смахнул с них грязь. – И нечего ковыряться в носу зубочисткой. А то – давай разберемся, давай разберемся… Тьфу! – Он хмыкнул. – Разобрались.

Троян молчал.

Сели в машину.

– Давай в контрразведку, – скомандовал Каретников водителю. – Посмотрим, чем нас угостит Лева Задов.

Хотя и изменил Задов фамилию на Зеньковского, а все, кто знал его, продолжали по привычке звать Задовым.

Задов встретил гостей хмуро.

– Что-то ты невеселый, – сказал ему Каретников, – спать, что ли, захотел?

– Тут повеселишься. – Задов сощурил усталые красные глаза. – А где арестованные?

Каретников не стал отвечать на вопрос, поступил по-одесски, задал свой вопрос:

– Ну что с коньяком?

– Отрава. Налита сильная отрава. Похоже – синильная кислота… Химики скажут.

– Значит, не зря мы Полонского с его разлюбезной шлепнули.

– Вы их все-таки шлепнули?

– А как же! – Каретников ухмыльнулся.

– Батька будет недоволен, предупреждаю.

– С батькой сговоримся.

Махно, узнав, что Полонских расстреляли, ничего не сказал, лишь подвигал одной губой, верхней, из стороны в сторону и проговорил тихо, совершенно бесцветно:

– Ох, Семен, когда-нибудь я тебе откручу чего-нибудь важное за такое самоуправство.

– Прости, батька, – кротко проговорил Каретников. – Но я их отправил плавать по Днепру за дело, согласись!

– За дело, – подтвердил Махно, снова повозил верхней губой из стороны в сторону, словно бы собирался что-то стереть с губы нижней. – Пусть контрразведка нарисует протокол, оформит все как надо.

– Будет сделано, – обрадованно пообещал Каретников.

– Не то отношения у меня с Всеволодом Волиным и без того натянутые, – сказал батька, – он постоянно критикует меня на заседаниях Реввоенсовета.

– Напрасно мы пригласили его к себе в армию, батька, – проговорил Каретников просто, – сидел бы он себе в Москве, либо в Париже, в носу ковырял бы – чем не занятие!

– Действительно… – Батька усмехнулся. – Ребенка Полонских отвези Галине Андреевне, пусть девочка побудет пока у нас.

Так Махно удочерил ребенка своего врага. Галина Андреевна девочке была очень рада, – хоть и полно было у нее забот, а все равно она находила время забежать домой, в просторный номер «Астории», украшенный богатой лепниной, и понянчиться с девочкой.

Хотелось иметь свою дочку, свою собственную, но разве в этом дыму, в этом грохоте можно растить ребенка? Галина Кузьменко отрицательно качала головой, темные глаза ее делались печальными – нельзя…

Кроме четы Полонских были расстреляны также Вайнер, адъютант командира Железного полка Семенченко и большевик Бродский.

Большевистские ячейки, газету «Звезда», разные пропагандистские кружки, существовавшие в Повстанческой армии, решено было не закрывать.

Популярность махновцев в народе росла: батька совершал налеты на банки, громил ломбарды, кредитные общества, склады, изымал деньги, продукты, вещи, все это свозилось в приемную Реввоенсовета, и дородный, осанистый, с лоснящейся бородкой «буланже» дядя Волин распределял добычу по просителям – простым людям.

Толпа выстраивалась по нескольку тысяч человек.

Иногда он выдавал на руки немалые суммы – по тысяче рублей; фунт хлеба в то время стоил примерно пять-шесть рублей.

Батька действовал основательно, он решил: республике Махновии – быть!

Жизнь в Махновии была непростая, выстрелы гремели не то чтобы каждый час – каждую минуту. Вот одно из воспоминаний тех лет:

«На площадке против комендатуры собралось человек 80—100 махновцев и толпы любопытных. На скамейку поднялся комендант города, молодой матрос, и объявил:

– Братва! Мой помощник Кушнир сегодня ночью произвел самочинный обыск и ограбил вот эту штуку. – Он показал золотой портсигар. – Что ему за это полагается?

Из толпы два-три голоса негромко крикнули:

– Расстрелять!

Это подхватили и остальные махновцы, как, очевидно, привычное решение. Комендант, удовлетворенный голосованием приговора, махнул рукой, спрыгнул со скамейки и тут же из револьвера застрелил Кушнира. Народный суд окончился, а махновцы, только что оравшие “Расстрелять”, довольно громко заявляли: “Ишь, сволочи, не поделили”; комендант же, опустив портсигар в карман брюк, отправился выполнять свои обязанности».

Портсигар, который так неосторожно отнял у кого-то его помощник, теперь всецело принадлежал ему.

Такое происходило сплошь да рядом. Описанный очевидцем случай, например, произошел в Бердянске.

Если махновцы занимали новый город, то первым делом разрушали в нем тюрьму – это для них было святое…

После расстрела четы Полонских и их помощников в Екатеринославе по городу словно бы шквал какой прошелся: махновцы вытащили из домов всех офицеров и, хотя те давно уже распрощались с оружием, отошли от борьбы, вывели на берег Днепра и расстреляли.

Следом расстреляли членов их семей.

Затем была объявлена охота на белых офицеров. Лева Задов, человек хитрый, предприимчивый, подключил к этой охоте местных мальчишек:

– Каждый, кто отыщет в городе офицера и укажет, где он находится, получит сто рублей.

Екатеринославская пацанва загалдела – эти сорви-головы знали такие места, такие потайные темные углы в городе, что взрослые дяди из контрразведки о них даже не догадывались. Один за другим пацаны прибегали к Задову:

– В мануфактуре Баранникова, в конторе, на чердаке сидят двое субчиков… Офицеры!

За двух офицеров Задов отсюнявливал от толстой пачки денег две сотенные:

– Шукайте еще!

– У дворничихи Myхамедшиной в подвале сидит офицер…

– На сто рублей! Ищи еще, не ленись!

Так в течение трех дней в Екатеринославе не осталось ни одного офицера.

Но случались и другие истории.

На пятый день после взятия Екатеринослава Махно решил наведаться в отделение местного банка, посмотреть, что осталось в тамошних загашниках. Сел в машину, с собой взял Белаша, Трояна и Сашу Лепетченко, сзади на сытых конях выстроилась полусотня охраны, автомобиль чихнул, выбил из прогоревшего патрубка несколько синих вонючих колец дыма, устремился по узкой каменной улочке к площади, где находился банк, конники, лихо гикая – из-под копыт лошадей только вылетали искры, – поскакали следом.

Подъехали к банку – мрачному серому зданию, похожему на тюрьму, к которой пристроили колонны. Махно вгляделся в часового, стоявшего у входа в банк, и брови у батьки сложились изумленным домиком.

У входа стоял часовой в белогвардейской форме, с погонами.

– Маманя моя! – неверяще просипел Лепетченко, от неожиданности у него даже пропал голос, – расстегнул кобуру маузера,

– Погоди, – остановил его Махно, неспешно вылез из машины, спутники выбрались следом.

Махно потянулся, расправляя уставшие чресла, похрустел костями и направился к часовому. Тот немедленно выставил перед собой штык трехлинейки.

– Пропуск!

– Нет у меня пропуска, – спокойно проговорил Махно, – не запасся.

– Тогда я вас не пропущу. – Часовой клацнул затвором.

Это было самое настоящее геройство – с Махно прибыло полсотни всадников, в машине имелся пулемет, часовой с винтовкой против такого оружия ничего не мог поделать, и тем не менее он храбро передернул затвор.

– Ишь ты, – удивленно протянул Лепетченко, – ничего не боится! – Он снова потянулся к маузеру.

Следом за ним потянулся к маузеру и Троян.

– Отставить! – остановил своих спутников Махно, повернулся к часовому. – Начальник караула у тебя есть?

– Есть.

– Вызывай начальника караула.

– Это можно, – проговорил солдат, с облегчением закидывая винтовку за плечо. Рядом с дверью в стену был вмурован длинный штырь, на штыре висел небольшой голосистый колокол с обрывком веревки, привязанным к язычку, дернул за обрывок.

Раздался сильный гулкий удар. На удар этот немедленно явился подпоручик в гимнастерке с погонами; кожаный ремень оттягивала тяжелая кобура с наганом.

Это было удивительно – видеть в центре Екатеринослава, где были выловлены все офицеры, – город был буквально проскребен гребенкой, – живого белого подпоручика.

Подпоручик козырнул.

Махно в ответ тоже козырнул.

– Командующий Повстанческой армией, – назвался он, сощурился испытующе, расставил ноги пошире, словно бы собирался взмахнуть саблей и отрубить беляку голову. – Скажите, подпоручик, а что вас здесь задержало? Ведь ваших в городе нет уже четыре дня.

Подпоручик вытянулся, щеки у него побледнели.

– Я не имею права бросать этот пост, – произнес он тихо. – Меня сюда поставили. Раз поставили, то должны и снять.

Ответ понравился Махно, он одобрительно кивнул.

– Эх, таких бы командиров ко мне в армию, да побольше! – произнес он мечтательно. – Я бы давно сделал Украину свободной. – Он вздохнул вторично, глянул на Белаша: – Вот, начальник штаба, что значит человек долга! – Махно вновь взял под козырек, проговорил твердо, чуть заскрипевшим от простуды голосом: – У нас принято белых офицеров расстреливать, но вас, подпоручик, и ваших подчиненных ни один человек не тронет, поскольку вы – люди чести. Склоняю перед вами голову, – Махно наклонил голову, стали видны длинные лоснящиеся волосы и потемневший от пота воротник «венгерки». Батька выпрямился. – А сейчас, подпоручик, поскольку город взят Повстанческой армией, прошу сдать ваш пост бойцам этой армии.

Подпоручик взял под козырек:

– Есть сдать пост! Кто будет принимать?

Батька положил руку на плечо начальника охраны.

– Вот он и примет. Фамилия его – Троян.

Троян главный пост у банка принял, белогвардейцев выпроводили из города, не тронув пальцем, – слово свое Махно сдержал, – банковские же кладовые основательно почистили.

Газета «Путь к свободе» на следующий день дала такое сообщение: «Бедное население может приходить в штаб Повстанческой армии батьки Махно за материальной помощью – с собою иметь только паспорт, чтобы можно было судить об общественном положении просителя».

Денег, взятых в банке, не хватило, и тогда батька, почесав лохматый затылок, решил обнести данью состоятельных людей. Всех екатеринославских и елисаветградских торговцев он разделил на четыре разряда; с первого разряда решил брать тридцать пять тысяч рублей «добровольного взноса» в пользу населения, с четвертого – в семь раз меньше: всего пять тысяч…

Заводчики и фабриканты были разбиты на восемь категорий. Те, кто шел по первой категории, обязан был внести в батькину кассу двадцать пять тысяч рублей, последний же, восьмой разряд, – две тысячи рублей.

Тем, кто этого не сделает, Махно пообещал свинцовую медаль, выпущенную из маузера, – в городе хорошо было известно, что батька склонен стрелять не раздумывая, поэтому торговцы и промышленники длинной цепочкой потянулись к штабу. Каждый держал в руках кулек с деньгами.

Вот такая жизнь установилась в городах Екатеринославе и Елисаветграде…

На фронте же шли затяжные бои, махновцы в основном колотили Деникина – били так, что почтенный генерал только ахал да поскребывал пальцами ушибленные места.

Но народу в Повстанческой армии не хватало.

Двадцать седьмого октября 1919 года Махно собрал съезд – пригласил на него своих людей – командиров полков, жителей сельской глубинки, – естественно, проверенных Голиком и Задовым, рабочих.

Съезд обсудил два важных вопроса, поставленные перед ним батькой, и проголосовал за них единогласно. Первый вопрос был связан с образованием в республике Махновии «вольных безвластных Советов», – собравшиеся решили создать такие Советы обязательно, хотя никто не знал, что это такое и с чем этот фрукт едят (но звучит красиво), второй – о мобилизации в Повстанческую армию мужчин в возрасте от девятнадцати до тридцати девяти лет – слишком уж здорово выкашивали батькины ряды фронт и тиф, спасу от них не было никакого.

Белые начали поспешно отступать в Крым – рассчитывали, что втянут на полуостров лучшие свои части и запечатают узкую горловину перешейка прочной пробкой.

На них плотной стеной наседала Четырнадцатая армия, которой командовал Иероним Уборевич. Надо заметить, что членом Реввоенсовета Южного фронта, по сути – комиссаром, был Иосиф Сталин.

Сталин же, как известно, в пику Троцкому, относился к батьке с симпатией, более того, при разработке планов по уничтожению Деникина он отводил Повстанческой армии Махно видную роль.

– У Махно – прекрасный аппетит, – сказал будущий «отец народов», – он прекрасно стрескает Деникина под крепкую украинскую горилку.

Седьмого декабря 1919 года Троцкий выступил на VII Всероссийском съезде Советов, где признал успехи Махно в борьбе с Деникиным «внушительными» и одновременно предупредил зловещим голосом, что «завтра, после освобождения Украины, махновцы станут смертельной опасностью для рабоче-крестьянского государства».

Василий Куриленко получил в Красной Армии повышение – стал комдивом, начальником дивизии.

За отличную службу и успехи в боевой и политической подготовке (так, кажется, тогда звучала эта знаменитая формулировка), за то, что успешно теснил деникинцев, но был ранен, Куриленко получил заслуженный отпуск.

Куда мог рвануть доблестный комдив на три недели, отведенные ему по отпускным бумагам на поправку, – если честно, этого было маловато, – в какие края? Естественно, в края родные, свои собственные.

Подтянутый, высокий, в ремнях, в шинели из тонкого сукна, к которой был прикручен орден Красного Знамени (тот самый, полученный вместе с Махно), с маузером на одном боку и шашкой на другом, он появился в Гуляй-Поле.

Перед этим побывал в Новоспасовке, хотел увидеть мать, но мать его умерла – похоронили совсем недавно, и командир Восьмой кавалерийской дивизии, тихо охнув, опустился на поленницу дров: ему показалось, что ноги перестали держать тело, – собственно, так оно и было.

– Ма-ма… – тихо, со слезами прошептал боевой комдив.

Подоспела сестра, простоволосая, в овчинной кацавейке, накинутой на плечи, бросилась к комдиву.

– Василь! – вскричала она. – Вася! Остались мы одни! – В горле ее что-то захлюпало, и в следующее мгновение она заревела басисто, раскачиваясь всем телом.

– Замолчи! – прикрикнул на нее брат. – И без твоего воя тошно…

Сестра прекратила плакать, поджала обиженно губы, и Куриленко, понимая, что поступил грубо, как у себя в дивизии, легонько погладил ее пальцами по плечу.

– Не плачь, – проговорил он сдавленно. – Слезами горю не поможешь. – Снова погладил ее по плечу.

Сестра быстро успокоилась.

Ветер гнал над мокрой холодной землей клочья облаков, иногда из них на землю сыпался мелкий, как пыль дождь, летела какая-то жесткая неприятная крупка, стеклисто скрипела под ногами, вызывала на зубах чес и нехорошие думы.

– Пойдем в хату, Василь, помянем маму, – сказала сестра, поднимаясь. Глаза у нее уже были сухие, голос не дрожал – видать, все перегорело.

– Пойдем, – сказал Куриленко, поднимаясь с поленницы.

Уже в хате, когда поспела картошка, а из погреба сестра достала моченый арбуз и вкусно хрустящие на зубах, будто свиные хрящики, крохотные твердые огурчики, – умела она их готовить знатно, никто в Новоспасовке не умел так хорошо солить пикули, как родная сестра комдива, – Куриленко спросил, задумчиво разжевывая схожий с винтовочным патроном твердый огурчик:

– Наших не видела?

– Кого наших? Красных, что ли? Да их – полное Гуляй-Поле.

– Не тех красных… – Куриленко поморщился. – Нестора Ивановича Махно не видела?

– Некоторое время был в Екатеринославе… Там у него, говорят, целый мешок бриллиантов своровали…

– Да ну! – Куриленко удивился. – Целый мешок бриллиантов? Неужто правда?

– Говорят, правда.

– А Белаша не видела?

– Видела! – неожиданно оживившись, воскликнула сестра. – На Новониколаевских хуторах.

Новониколаевские хутора – это было совсем недалеко отсюда. Расположены те хутора были очень удачно – в случае нападения с них было легко уходить.

– Кого еще видела?

– Петренко видела.

– Еще кого?

– Вдовиченко.

– Еще кого?

– Остальных не знаю. На хуторах их собралось человек двадцать.

Куриленко пешком пошел на Новониколаевские хутора. Коня у сестры не было – отняли, да и, честно говоря, не хотелось садиться в седло, хотелось пройтись пешком, подышать родным воздухом, помесить ногами землю – слишком давно не был в этих местах, соскучился, – поглядеть, что война сделала со степью.

– Ты поаккуратнее, – напутствовала его сестра, – оружие возьми: не ровен ведь час – и вороны могут налететь.

– Ерунда, – отмахнулся Куриленко, но маузер с собою взял. На всякий случай. В карман шинели насыпал патронов.

Дорога на хутор – размякшая, истоптанная конскими копытами – оказалась длиннее, чем он думал. В некоторых местах прямо посреди дороги чернели воронки, их никто не думал засыпать, словно бы в селах да на хуторах здешних перевелись рукастые хозяйственные мужики, в двух местах в стерне лежали свежие, еще не расклеванные воронами лошадиные трупы, а уж трупов старых, съеденных птицами, с печальными костями черепов, пусто глядящих в небо, попадалось столько, что их и считать не хотелось.

Печально делалось Василию Куриленко, лицо у него дергалось, будто у контуженого, уголки губ расстроенно подрагивали.

Первый человек, которого он встретил на хуторе, был Виктор Белаш. Невысокий, плотный, с щеточкой усов, он настороженно держал руку в кармане ватника, глядя на статного красного командира.

Узнав Куриленко, расцвел в невольной улыбке, широко раскинул руки в стороны.

– Ба-ба-ба, кого я вижу!

Куриленко не удержался, тоже раскинул руки в стороны.

– Виктор! – И бегом кинулся к Белашу.

Обнялись. Радостно похлопывая комдива, Белаш нечаянно стукнул ладонью по только что зажившей, обтянутой непрочной тоненькой кожицей ране, и Куриленко, охнув болезненно, присел.

– Что такое? – встревожился Белаш.

– Наследие польского фронта. Я же на поправку приехал.

– Прости… – Лицо у Белаша сделалось сочувственным и виноватым одновременно, Куриленко улыбнулся – ему показалось, что боль прошла сама по себе.

– Чего прощать? Ты же не знал этого, у меня на физиономии ничего не написано.

– А я смотрю – краском к нам идет – уж не арестовывать ли?

– Ты чего, сбрендил?

– У нас тут бывало всякое… И предателей вдоволь повидали, и убийц с ядом – недавно Нестора хотели отравить, и мародеров, прикидывавшихся овечками, – кого только не было!

– Я понимаю, – сочувственно пробормотал Куриленко. – Сестра мне сказала еще, что у вас украли целый мешок бриллиантов.

– Да не мешок, – Белаш поморщился, – несколько штук, завернутых в платок, а все равно неприятно.

Махно ощущал острую нехватку денег. Как ни крути, как ни опустошай банковские подвалы, как ни обкладывай промышленников, а денег все равно не хватало. Ни царских, ни советских, ни керенок… К батьке попадали и деникинские деньги, отпечатанные в Ростове-на-Дону, он пускал в ход и их, – и все равно денег катастрофически не хватало. Махно по-бабьи всплескивал руками, выдавал трехэтажное ругательство, распекал всех и вся, потом, будто бы разом обмякнув, погружался в невеселую думу. Он не знал, что делать. Люди продолжали идти в штаб Повстанческой армии толпами, трясли своими паспортами, рваной одеждой, облезлыми шапками и требовали оказать им денежную помощь.

– Ну где я возьму деньги, где? – кричал Махно исступленно, вновь всплескивал руками и опускался в кресло.

На этот вопрос ответа не было. Денег не хватало даже на оружие. Однажды утром в штабе у батьки появились два молодых, хорошо одетых, при галстуках, ровненько, волосок к волоску, причесанных человека. Оба были с портфелями: один держал в руках портфель, сшитый из красной кожи, второй – из кожи черной, прочной, бычьей.

Молодых людей провели сразу к Махно, главный финансист повстанцев Григорий Иванович Серегин вошел в кабинет следом – он знал, о чем пойдет речь.

Один из молодых людей – тот, который был с красным портфелем, – поклонился батьке и произнес:

– Извините, Нестор Иванович, за нелепый вопрос: какую валюту больше всего предпочитает украинское крестьянство?

Батька не выдержал, засмеялся – вопрос показался ему забавным.

– Золотые царские червонцы, – ответил он.

– А из бумажных денег?

– По-моему, керенки, – почти не задумываясь, проговорил Махно.

– Совершенно верно, Нестор Иванович, – керенки. – Молодой человек царским жестом распахнул свой роскошный портфель, достал оттуда простынь – отпечатанные на одном листе бумаги двадцать керенок. Каждая керенка площадью в полтора спичечных коробка имела достоинство в двадцать рублей. – У вас, случайно, нет такого полотна?

– Случайно – есть, – сказал Махно, открыл стол и достал оттуда точно такую же простынь с двадцатью неразрезанными керенками. – Вот.

Молодой человек придвинул к батькиной простыни свою.

– А теперь сравните, Нестор Иванович, есть ли между вашими деньгами и моими какое-нибудь различие?

Махно внимательно оглядел вначале одну простынь, потом другую, снова оглядел, затем перевернул и покачал головой:

– Разницы не вижу.

– А разница между тем есть.

– Какая?

– Та простынь, что у вас, отпечатана в Петрограде, в типографии Монетного двора, та, что у меня, – здесь, в этом городе.

– Как? – не сдержал восхищенного вопроса Махно.

– А так, Нестор Иванович, – молодой человек скромно потупил глаза, – это мы сделали с моим коллегой. – Он кивнул в сторону напарника, державшего в руках портфель из бычьей толстой кожи. – Мы – печатники.

Батька нервно пощелкал пальцами, надвинул одну губу на другую.

– Напечатать тысяч двадцать сможете?

– Раз плюнуть, Нестор Иванович.

– Ладно, – Махно хлопнул ладонью о ладонь, – напечатайте и приходите завтра – будем беседовать дальше – вдруг что-нибудь и получится…

Назавтра молодые люди пришли снова. Были они еще более торжественными и более нарядными, чем в первый день.

Выложили перед батькой восемь простыней.

– Вот, Нестор Иванович, что у нас получилось… Принимайте работу.

– Вы же обещали напечатать двадцать тысяч карбованцев. Тут двадцати тысяч нет.

– Поделать ничего не можем, Нестор Иванович. Краска кончилась. И бумаги в обрез. Надо доставать.

– Так достаньте. Напечатайте денег и купите.

– Э, нет, Нестор Иванович, у нас так не делается.

– А как делается? – наморщил лоб Махно. – Впрочем, стоп! Я приглашу сейчас финансиста, пусть он этим и занимается. Он – человек сведущий, знает, что к чему. Чего я буду тут с вами ковыряться?

– Верно, Нестор Иванович. С Серегиным Григорием Ивановичем мы обо всем договоримся.

Батька вызвал к себе Серегина.

– Принимай коллег!

Молодые люди дружно поклонились главному финансисту Повстанческой армии:

– Наше – вашим, Григорий Иванович! Здравствуйте!

Старший из печатников – тот, который носил портфель из красной кожи, – от избытка чувств прижал руку к сердцу.

– Ну, где обещанные двадцать тысяч? – спросил Серегин.

– Ни бумаги, ни красок, Григорий Иванович, не хватило.

– Это дело поправимое, – добродушно проворчал Серегин, – и краски мы вам найдем. Пошли ко мне в кабинет.

Кабинет у Серегина был не такой большой, как у батьки, но зато очень богатый – на стенах ковры и картины, на столе – тяжелый, как кузнечная наковальня, письменный прибор, вырезанный из красного итальянского мрамора, на полу – ворсистый ковер, лет сто назад вывезенный казаками из Турции, ковер был новенький, словно бы его только что соткали, – жесткая шерсть пружинила, будто проволока, поскрипывала под ногами, приятно ласкала взор.

Серегин сделал широкий жест рукой:

– Садитесь, господа-товарищи! В ногах правды нет.

Молодце люди степенно опустились в кресла, расположенные рядом со столом, старший достал из своего портфеля несколько простыней с орехово-коричневыми прямоугольниками двадцатирублевок:

– Вот что нам удалось сделать. На большее не хватило материалов.

Серегин повертел простыни в руках, довольно почмокал языком.

– Зело… зело, – произнес он, снова почмокал. – По части красок и бумаги – дело, как я сказал, поправимое. Достану я вам и краски, и бумагу.

– Вряд ли, Григорий Иванович.

– Это почему же? – Серегин непонимающе приподнял брови. В Повстанческой армии он считался человеком могущественным и, естественно, мог достать все.

– Краски тут особые, несмываемые, бумага специальная – денежная.

– Да достану я вам и то и другое.

– Григорий Иванович, у нас есть свой поставщик, который снабжает нашу фирму бумагой – прокола ни разу не было, есть свой химик, который нам персонально готовит краски – прокола так же ни разу не было… С вами ни один, ни другой общаться не будут.

– Это почему же? – не понял Серегин.

– Побоятся.

Серегин досадливо сморщился, потом махнул рукой:

– Ладно, лях с вами. Покупайте бумагу и краски, где хотите…

Гости посмотрели на главного финансиста армии, как на неразумного ребенка.

– Григорий Иванович, на деньги, отпечатанные на нашем станке, поставщики ни бумаги, ни красок нам не отпустят.

– Почему? – вновь сморщился Серегин, в следующее мгновение засмеялся: – Да-да-да! Что-то я с вами совсем того… шарики за ролики зашли. И что же предпочитают эти ваши… поставщики?

– Золото либо бриллианты.

– Губа у господ-товарищей не дура… – Серегин похмыкал в кулак. И золото, и бриллианты у него были: полмесяца назад распотрошили главный ломбард в Елисаветграде, расположенный на центральной площади огромный дом с крепостными стенами, – взяли там и золото и камни.

В двух других городских ломбардах, в которых «труба пониже», тоже нашлось немало этого добра, так что по части золота и камней серегинская касса была обеспечена хорошо. А вот с кредитками, этой капустно хрустящей бумагой, было хуже. Точнее, было совсем плохо. Прижимистый Серегин зажался, вздохнул болезненно, прикинул кое-что про себя и, поняв, что платить все-таки придется, спросил, не сдерживая нового невольного вздоха:

– И сколько же требуют драгоценного товара эти ваши… поставщики? Какова их цена? По прейскуранту, так сказать.

Нижняя губа у Григория Ивановича брезгливо отклячилась.

– А у нас есть расчеты. С расценками, – спокойно ответил старший из фальшивомонетчиков, готовно распахнул свой роскошный красный портфель. – Все есть. Пожалуйте!

Он вытащил из портфеля бумагу – разлинованную, с цифрами, придвинул ее к Серегину.

Серегин взял ее в руки, долго изучал, потом вдруг с маху долбанул себя по шее ладонью, словно бы ухлопал там муху и крякнул:

– Дороговато, однако!

– Зато какие денежки, Григорий Иванович, получатся, а! – Владелец красного портфеля приподнял лежащую на серегинском столе простынь, несколько мгновений демонстративно подержал ее на весу и опустил. – Керенский от зависти несколько раз в гробу перевернется. Это же не кредитки будут, а изысканное, очень дорогое блюдо.

– Ну уж и блюдо… – Серегин вновь хлопнул себя по шее, словно бы ему приятно было ощущать эти больные шлепки. – Ладно, будь по-вашему, – наконец сдался он. – Говорите, чего вам конкретно надо и сколько? И что лучше – золото или бриллианты?

– Лучше бриллианты, – быстро произнес старший из гостей.

– Конечно, такие хапуги, как ваши поставщики, только бриллиантами и берут, – не выдержав, съязвил Серегин.

Кряхтя, он поднялся из-за стола, подошел к большому стальному шкафу, украшенному замысловатым вензелем – знаком фирмы, которая выпускала эти сейфы, открыл его.

Молодые люди невольно привстали в своих креслах – в сейфе было столько драгоценных камней, что им показалось: темное мрачное нутро стального чудища освещено электричеством.

У младшего из гостей, розоволицего, лощеного, с темными библейскими глазами, даже приоткрылся красный сочный рот и на костюм закапала слюна – такого количества драгоценностей он не видел никогда. Серегин оглянулся и, прохныкав себе под нос что-то нечленораздельное, посоветовал:

– Рот-то закрой. А то просвистит тебя, малый. Желудок застудишь либо того хуже – изнанку пупка.

Молодой человек закрыл рот. Слова главного махновского казначея не смутили его. Серегин ухватил горсть бриллиантов из кучки и высыпал на стол.

– Для того чтобы напечатать пятьдесят миллионов рублей, хватит?

Старший из гостей начал поспешно считать камни: раз, два, три… семь… двенадцать… Считая, он переворачивал их, смотрел, нет ли изъянов. Всего он насчитал двадцать два камня.

Сощурившись хитровански, глянул на Серегина:

– Это только плата за материалы, Григорий Иванович, а нашу с напарником работу вы чего, так ничем оплачивать и не собираетесь?

– Когда сделаете работу, тогда и разговор будет, – ворчливо произнес Серегин, протянул руку, выхватил из горсти бриллиантов два камешка, – они будто бы сами прилипли к его пальцам. – Хватит и двадцати. Двадцать два – это перебор. Как в игре в «очко».

– Побойтесь Бога, Григорий Иванович!..

– Не побоюсь. Поскольку дело, которым вы занимаетесь, – не богоугодное. Понятно?

Через семь минут молодые люди ушли.

– Когда собираетесь доставить товар? – поинтересовался Серегин, прежде чем распрощаться с гостями.

– Дайте нам на все про все десять дней.

– Десять так десять, – хмуро кивнул Серегин, – но если сделаете работу раньше – приходите раньше.

Но молодые люди не пришли ни через десять дней, ни через двенадцать, ни через пятнадцать, ни через восемнадцать. Обеспокоенный Серегин отправился к Махно.

– Виноват я перед вами, батька, – сказал он и склонил голову.

– Не пойму, в чем виноват?

– Да я этим молодым горлохватам ведь камушки выдал…

– Каким горлохватам? – вновь не понял Махно. Дел у него было по горло. Белые вдруг начали наступать на широком участке фронта, хотя никаких предпосылок к наступлению у них не было, красные жали с другой стороны, – и хотя Махно с ними не воевал, нажим их все равно ощущался, от красных исходила опасность еще большая, чем от белых. Махно оторвался от карты и поднял голову. – Ну?

– Да молодые люди с керенками, что были у нас в штабе, помните? Прилизанные такие…

– Помню. И что дальше? Они должны были отпечатать полвагона денег. Где деньги?

– Нет денег.

– Как так нет?

– Обули они нас, Нестор Иванович, и одели.

– Тьфу, час от часу не легче! – Махно наконец сообразил, в чем дело, выругался. – И много камней отдал им? – в лоб спросил он.