Текст книги "Тайны Конторы. Жизнь и смерть генерала Шебаршина"

Плюс 52° в тени

С Пакистаном у Шебаршина связаны воспоминания, скажем так, очень родственные – примерно такие же родственные, как и с Марьиной Рощей: в Марьиной Роще он совершил первые, очень неровные, испуганные шаги по земле и впервые услышал человеческую речь, потом – песни и музыку, попробовал хлеб, а в Пакистане сделал первые профессиональные шаги: после окончания института он был направлен на работу в наше посольство в Карачи.

Должность была самая незавидная, неприметная, но, как показалось, Леониду Владимировичу, очень интересная – помощник посла. Заодно Шебаршин исполнял обязанности его личного переводчика.

Посол был старый, опытный и мудрый – Иван Фаддеевич Шпедько. И что еще было хорошо: неприметная посольская должность дала Шебаршину возможность познакомиться, как он вспоминал позже, «со многими крупными деятелями Пакистана, иностранными послами, видными бизнесменами», и более того – начать «учиться искусству дипломатической беседы».

Через некоторое время Шебаршин получил самый малый пост в посольской иерархии – атташе, «по этому случаю сшил костюм у лучшего пакистанского портного Хамида и почувствовал себя дипломатом». Находился, как говорят в таких случаях, на седьмом небе от счастья.

Но атташе – еще не дипломат, и Шебаршин понимал это хорошо.

Через некоторое время в Карачи появился новый советский посол Михаил Степанович Капица, работать с ним оказалось много интереснее, чем со Шпедько.

Спустя некоторое время один из влиятельных членов пакистанского правительственного кабинета Зульфикар Али Бхутто – министр природных ресурсов – пригласил нового посла к себе в гости на родину, в фамильное имение в Ларкане. Посол с женой Лидией Ильиничной поехал в гости на поезде, а в Ларкану из Карачи пошла посольская машина – громоздкий «додж» с двумя седоками – с водителем и молодым переводчиком Леней Шебаршиным.

Та поездка запоминалась Шебаршину на всю жизнь – он увидел Пакистан не с парадного столичного входа, а с изнанки, из глубины.

На ночевку остановились в Хайдерабаде – унылом городе, где на улицах совершенно не было видно женщин, сами улицы были заплеваны, полны вонючих луж и лавок с древними ржавыми вывесками. Ночевали тем не менее в отеле «Риц». Номер на двоих – это пара плетеных из веревок кроватей, серые, некогда бывшие белыми, простыни, в полу – дыра, чтобы туда можно было опорожняться. Вот и все удобства. Еще в стенке был водопроводный кран. Но он то работал, то не работал – не поймешь.

Всякий обед – любое блюдо, даже в ресторане – прежде всего огромное количество мух и перца. Нигде позже Шебаршин не встречал такого количества мух и перца в еде, как тогда в Пакистане, в городе Хайдерабаде.

Он написал: «Обед был примечателен обилием перца и мух. Мраморный столик в столовой издалека показался черным. Ожидавший гостей официант – рубаха навыпуск и босиком – взмахнул тряпкой, и черная поверхность моментально побелела, а тишина заброшенной столовой сменилась отчетливым жужжанием. Еще взмах тряпки над столом – мушиное войско рассеялось по комнате. Во всяком случае, обращать на него внимание уже не стоило, надо было только следить, чтобы наиболее дерзкие насекомые не пикировали в суп. Перец во всем – в супе, курице, подливке к курице, в тарелке вареного риса. Только в чапати, плоской, свежеиспеченной из муки грубого помола лепешки, перца нет».

Наверное, в поездке той ничего не было лучше горячей лепешки чапати, снятой прямо со стенки тандыра. Похоже, именно с этих лепешек и началась любовь Шебаршина к Востоку.

В следующий раз остановились на ночлег в «Даг бангла» (бунгало) – обычный почтовой гостинице. Собственно, гостиница эта представляла из себя некое служебное помещение для командированного чиновника – дом, сооружение, построенное в колониальном стиле, с высокими потолками и знакомыми сплетенными из веревок кроватями.

Вентиляции не было, как не было, собственно, и электричества; постояльцы пользовались панкхой – деревянной рамой, обтянутой материей, за один край привязанной к балке; к другому краю была прикреплена веревка, за эту веревку слуга раскачивал панкху и создавал некую видимость обдува в комнате.

Но это англичане имели слуг, без слуги англичанин не англичанин, а вот как обходились Шебаршин с водителем, никому не ведомо – может быть, раскачивали панкху по очереди. Либо вообще плюнули на нее…

И днем и ночью в округе раздавался тяжелый тоскливый скрип. Это медлительные, могучие быки волокли под окнами груженые повозки. Колеса для повозок были выточены из цельного дерева, из той части, что ближе к корню, кроме того – обиты медью.

«Смазки они не знают, трется сухая деревянная ось о деревянную же ступицу и издает звук, тянувшийся за обозами Тамерланова войска и арабских завоевателей и, пожалуй, самого Александра Македонского. Один из голосов вечности».

Именно такой Восток, такая Азия до самых последних дней снились потом Шебаршину, он даже признался, что Азия, в конце концов, сумела войти в его кровь и вошла, как молоко матери…

А началось, как видите, с очень простых вещей. Молодой министр Зульфикар Али Бхутто был человеком небедным, его двухэтажный особняк выделялся в Ланкаре, он, как записал у себя Шебаршин, «был словно перенесен сюда из другого времени и другого края», поскольку основная часть домов в этом краю выглядела рядом с особняком министра этакими бедными родственниками, у которых вряд ли когда либо наступят лучшие времена.

Жена министра Нусрат Бхутто была молодой, красивой, образованной, европейской, но на улице не могла появляться без чадры… Это было просто опасно.

Каждый день, каждый час, а и иногда и каждую минуту в доме появлялись новые гости, всех их министр встречал очень радушно… Для советского посла он приготовил специальную программу – в том числе и охотничью.

Ларкана славилась на всю Азию своей утиной охотой. Там даже специальный охотничий городок существовал – Шикарпур, каждый охотник размещался в домике на отдельном озерце, это была его территория.

Озер там было много, очень много, иногда они сливались друг с другом, переходили в болота, ныряли внутрь, в землю, зарастали густой травой, потом вновь появлялись на поверхности, посверкивали своими чистыми зраками. На каждом озере, даже очень малом, обязательно обитали утки, иногда несколько стай. Промахнуться было невозможно.

Едва раздавался выстрел, как утки тучей взмывали в воздух, одна-две оставались биться на воде, не в силах подняться, взлетевшая стая по лютой жаре далеко улететь не могла, шлепалась в ближайшую воду, в следующее озеро, где попадала под очередной выстрел – там также сидел охотник… И так далее.

Пустыми озера не бывали вообще: если даже взять и в один присест истребить всех уток, ни одной не оставить, через несколько часов озера вновь будут забитыми утиными стаями – слишком много на этих озерах было еды. А еда – особенно зимняя кормежка, – всегда привлекала к себе…. Не только птиц, само собой разумеется.

«Вечером поездка по родственникам министра, знакомство с захолустным помещичьим бытом. Мчат в сумерках машины по мягким дорогам, поднимают облака пыли, тонет в пыли угасающее солнце, бегут в сторону стада коз, теснятся к обочине повозки, одинокие всадники и путники. Из кирпичного дома высыпает навстречу орава суетящихся слуг, узнать их можно только по любезной повадке, никак не по одежде. Одеты все попросту, никакой формы, в которой щеголяет прислуга в богатых домах столичных городов Карачи и Лахора, все босиком – носить обувь в жилом помещении не принято».

Вот в таком окружении, в такой обстановке жило семейство Бхутто – одной из самых известных фамилий в Пакистане. Хотя дом министра и отличался от домов, в которых обитали его родственники.

С другой стороны, дом министра – это те же стены без окон, имеются в виду стены наружные, двери – «тяжелые, обитые железными или медными полосами, массивные кованые петли» – очень старые, которые невозможно прошибить пулей, – все тут надежно, сработано на века. И хотя дом был заложен давно – никто уже и не помнит, когда первый из рода Бхутто поселился в этих краях, дом – это «надежная защита от разбойничьих шаек, время от времени наводящих страх на округу, и от недругов-соседей, и убежище на случай гражданских смут, столько раз потрясавших Синд».

И утром, и вечером, и днем – особенно во время еды – проходили умные беседы. Темы были самими различными. «Министр был отчаянно смел и даже безрассуден в своих высказываниях, – отметил Шебаршин. – Лишь позднее стало известно, что он согласовывал свои действия с Айюб-ханом».

Айюб-хан – личность легендарная – президент Пакистана, человек военный, в маршальском звании, любящий свою страну и не желающий войны ни с кем, никаких боевых действий ни с Индией, ни с Афганистаном, ни ссор с Америкой, которая пыталась здесь контролировать все, даже самые малые шаги пакистанского президента, – он хотел мира и только мира.

А политических бесед было много. Советский посол не упускал возможности сказать, что негоже пакистанскому народу ходить под пятой Америки – а Штаты держали Пакистан на коротком поводке.

Конечно, материальная помощь, которую американцы оказывали Пакистану, была существенна (помогали и продовольствием, и бытовыми товарами – одеждой, мебелью, кухонной техникой, и оружием), но цена, которую за это платили пакистанцы, была непомерна.

В частности, Штатам были выгодны натянутые отношения Пакистана с Индией: чем хуже они были, тем лучше для «друзей» – американцев, и они умело раздували напряженность. Что же касается Советского Союза, то именно с территории Пакистана, с американской военной базы Барабера начал свой полет шпионский самолет У-2, который вел Пауэрс. Сбит самолет был лишь над Уралом (раньше он и не мог быть сбит в силу необычности ситуации – такого ведь никогда не было, собственно, все когда-нибудь случается в первый раз). Американцы открыто шпионили за Айюб-ханом, засекали каждый его шаг. И так далее…

Но хуже всего были натянутые отношения с Индией. Молодой министр Бхутто считал, что только Советский Союз сумеет помочь Пакистану наладить нормальные отношения с Индией, много говорил на эту тему, давал интервью, выступал на митингах… В общем, позиция его была ясна, и он ее не менял.

Тот визит в Ларкану – практически частный – дал многое: вскоре между СССР и Пакистаном было заключено соглашение о проведении совместной разведки нефти и газа в Пакистане.

«Поездка в Ларкану была одним из самых ярких эпизодов моей командировки, – написал потом Шебаршин. – Эта поездка дала мне возможность увидеть незнакомую мне страну такой, какой она была – с приветливым нищим народом, с отелями, в которых нет электричества, с бесспорной неординарностью ее тогдашних лидеров, с тонким изяществом зимнего восточного пейзажа: красное солнце, уходящее за пыльный горизонт, завораживающая текучесть воды в канале, затейливый силуэт безлистной акации, прозрачность высокого неба с утиной охотой и охотой на куропаток, с разноголосьем базара, гортанные крики, вкрадчивый шепот, голос толпы и звон молоточков в медном ряду, с городами, на улицах которых не мелькнет женское лицо…».

И еще одна деталь, на мой взгляд, очень любопытная. «Я подружился с имамом одной из крупных мечетей в Карачи и был у него желанным гостем (напомню, что язык урду Шебаршин знал в совершенстве, так же как и английский). Усевшись на циновки в уголке мечети, мы пили чай и разговаривали о жизни. Коммунизм в моем изложении и ислам в толковании имама удивительным образом были похожими…».

Действительно, любопытное признание.

В Карачи в семье Шебаршиных родился сын Алеша. Нина Васильевна старалась с ним уезжать на лето в Москву, иначе от лютой пакистанской жары не было спасения… В посольстве имелась всего одна машина с кондиционером, – одна-единственная, на ней ездил, естественно, посол. А Шебаршин был тогда всего-навсего третьим секретарем.

Четыре года пребывания в Пакистане пронеслись как один миг, и Шебаршины вернулись в Москву. Вот тут-то, в родной столице, Леонида Владимировича и ожидал не то чтобы сюрприз, нет, это будет неверно, – ожидал поворот судьбы. Шебаршину предложили перейти на работу в КГБ, в управление внешней разведки.

Шебаршин колебаться не стал – дал согласие на переход.

Но для начала надо было пройти курс учебы. Шебаршина зачислили в «Сто первую школу», которая впоследствии сделалась институтом (ныне это Академия Службы внешней разведки).

Поселили студентов (в комнате с Шебаршиным жил даже кандидат наук) в деревянном старом доме с уютно потрескивающими стенами и той самой милой домашней обстановкой, которая бывает присуща только деревянным домам.

Учеба была интересна, даже весьма интересна, рассказывать о ней, думаю, особо нельзя – там наверняка есть какие-то секреты, которые до сих пор могут проходить по разряду государственных тайн (а может быть, и нет – не знаю), но благодаря которым разведчик становится разведчиком.

В комнате вместе с Шебаршиным жили пять человек. Домой отпускали только по субботам, в понедельник утром надо было как штык, без всяких опозданий явиться на занятия. Школу ту, «Сто первую», Шебаршин окончил успешно, получил чин лейтенанта и через два года вместе с семьей (кроме Алеши у Шебаршиных за это время появилась дочь Танечка, семейство пополнилось) вновь отправился в Пакистан, в Карачи.

Сколько Шебаршин ни рассказывал о Пакистане, о Карачи, многие воспоминания свои обязательно начинал с того, как встретился с советником посольства Стукалиным Виктором Федоровичем.

Стукалин возглавлял тогда внутриполитическую группу посольства, раньше был на партийной работе, затем окончил Высшую дипломатическую школу – обязательную в таких случаях для тех, кто переходит работать в аппарат МИДа. Шебаршин тоже был новичком, так что новичку с новичком было легко найти общий язык.

Тем более Стукалин был благожелателен, старался во всем разбираться сам и помогать Шебаршину, и очень скоро Леонид Владимирович сблизился с ним.

Разница в возрасте составляла десять лет – Стукалин был старше, но, как всегда бывает между двумя людьми, между которыми сложились дружеские отношения, разница не замечалась.

Ныне Виктор Федорович находится уже на пенсии, живет в тихом Староконюшенном переулке, рядом со старым Арбатом, ставшим пешеходным, – а когда-то здесь бегали машины и деловито гудели своими моторами троллейбусы, – мы сидим у Стукалина дома и беседуем о стране, в которой он когда-то работал вместе с Шебаршиным.

За окном – осень, любимое время года Шебаршина: яркие краски, темные стволы деревьев, горящий сильным желтым светом крупный лист, прилипший с той стороны к стеклу. Как бы порадовался этой осени Шебаршин, но его нет, и от осознания этого все краски, все до единой, даже темные, кажется, приобретают другой цвет, здорово тускнеют.

В Пакистане такой осени нет, там вообще нет осени – царит вечное лето, и многие местные жители о наступлении осени и зимы узнают лишь по прибытию с севера перелетных птиц – уток и гусей.

Стукалин считает, что в его группе Шебаршин во многом стоял выше других сотрудников, что доказал много раз своей результативной работой. Четкий, очень собранный, дисциплинированный, умеющий внимательно слушать собеседника – он вообще был внимательным человеком, никогда не перебивал говорившего, слушал его, склонив голову набок (была у него такая привычка), прекрасно владел английским и урду, знал фарси и французский… Причем английский знал так хорошо, что составлял документы в пакистанский МИД, редактировал и перепечатывал их на машинке. Это обычно поручалось специалистам очень высокого класса.

Народ в посольстве работал разный, некоторые не то что английского языка – даже русского не знали, чтобы общаться со своими коллегами. Стукалин помнит, что были у него два сотрудника, Телебалиев и Набиев, – фамилии их, как видите, не выветрились из головы до сих пор, такие были приметные ребята, – они закончили разные курсы, институты, академии, но по-русски говорили так, что их русский можно было принять за язык какого-нибудь племени мумбу-юмбу, а уж об урду или английском речь вообще не велась. Проходили эти ребята у посольских работников под одной фамилией: Теленабиев, и оба на эту сдвоенную фамилию отзывались – и смех, и грех, в общем.

Такова была тогда наша национальная политика: всем сестрам по серьгам, никого не обходить, не обижать, Шебаршин над такой политикой посмеивался, но говорить ничего не говорил – нельзя было. Стукалин тоже все хорошо понимал и также ничего не говорил.

Послом в Карачи в ту пору был уже Нестеренко Алексей Ефремович – кадровый дипломат, довольно суховатый, осторожный, умный – посол, кажется, тоже видел все и понимал, кажется, все.

Он, кстати, помог Шебаршину и с машиной. Передвигаться по Карачи, где температура на солнце порою зашкаливала за пятьдесят, без машины было просто невозможно. Да и сделать, имея машину, можно было раз в пять больше – ведь новому сотруднику резидентуры в Карачи и знакомства надо было заводить, и бывать в общественных местах, и участвовать в различных совещаниях, проводимых не только русскими, но и пакистанцами, и встречаться со старыми знакомыми – в общем, хлопот было много, полон рот…

И тогда по распоряжению Нестеренко представитель ССОД в Пакистане Лев Мухин (ныне уже не все знают, что ССОД – это Союз советских обществ дружбы, была когда-то такая неплохая организация) передал Шебаршину во временное пользование старый «москвичок» – хрипучий, с перекосившимися дверями, порванными сидениями и прохудившимся радиатором, из которого все время текла вода.

Каждое свое утро Шебаршин начинал с того, что заливал в радиатор ведро воды, иначе «москвичок» мог остановиться где-нибудь на оживленной улице с заклинившим мотором.

Вот что написал он в своем дневнике. «В отличие от прошлых лет, мне уже не приходится пользоваться ни ужасным местным такси, ни еще более ужасным моторикшей – трехколесным мотоциклом с задним сиденьем на двоих и пластмассовой крышей над головой. После пятнадцатиминутной поездки по летнему Карачи пассажир выглядит так, будто бы его полили из шланга».

Положением своим Шебаршин был доволен. Кстати, именно тогда он отметил, что, работая в посольстве, скрыть свою принадлежность к ведомству разведки бывает просто невозможно. Ведь площадь общения маленькая, многие знакомы еще по институту, и начинали, как это было у Шебаршина, вместе, на «чистом» дипломатическом поприще, – но потом пути их расходились.

Дипломат, перешедший в разведку, отправлялся на учебу – для большинства людей он просто-напросто исчезал. Затем появлялся вновь, и этого, как отметил Шебаршин, бывало вполне достаточно для того, чтобы наблюдательному однокурснику, с которым ты прежде целых шесть лет за одной партой протирал штаны, сделать правильный вывод.

Это раз. И два: в Карачи в посольстве на чердак резидентуры, в маленькие душные комнаты, которые никому не нравились, вели старые деревянные лестницы, поющие на все лады, ходить по ним незамеченным, неуслышанным было просто невозможно, – так вот, ходить туда могли только офицеры разведки…

Переписка резидентуры – штука секретная, до нее не допускался даже посол, готовить ее в общих посольских комнатах было запрещено, как запрещено было проводить совещания в общих комнатах. Поэтому и занимали сотрудники разведки особое положение во всяком посольстве. Но перегородок между разведчиками и дипломатами ни коем разе быть не должно… Именно тогда Шебаршин разработал некий этический кодекс разведчика, прежде всего, того разведчика, который работает под прикрытием, занимая в посольстве должность, допустим, второго секретаря, специалиста аппарата экономсоветника или старшего инженера в торговом представительстве.

Первое. Разведчик должен в полном объеме выполнять ту работу, которую обязан делать любой другой сотрудник, на чьем месте он находится, – причем, выполнять работу крайне доброкачественно. В общем, получалось, что разведчик обязан нести двойную нагрузку – и это надо было уметь делать. Хотя удавалось это не всем: «людей губит неорганизованность, несобранность, неумение отделить важное от пустяков».

Второе. Нигде, никогда, ни при каких обстоятельствах, даже в критических ситуациях или в пьяном бреду разведчик не должен говорить о своем особом профессиональном положении. «Это тяжелый искус, особенно для молодого человека. Ему нельзя поддаваться. Скромность и неприметность – наши профессиональные качества, залог успеха». Далее Шебаршин отметил следующее, очень важное, на мой взгляд. «Было время, когда само название КГБ внушало людям страх. Те из нас, кто был амбициознее, хвастливее, использовали это для самоутверждения. Последствия этого недопустимого поведения служба ощущает до сих пор».

Третье. Ни в коем разе нельзя считать себя чужим человеком в посольстве, под крышей которого работаешь, нужно быть таким же, как все, и, если понадобится – помогать сотрудникам, не жалея ни сил, ни времени, ни самого себя. «Это по-человечески приятно и окупается сторицей», – написал Шебаршин.

И последнее, четвертое. Никогда, ни при каких обстоятельствах, ни за что не вмешиваться в дела посольства, не наводить в них свой порядок, не соперничать с дипломатами, не ощущать себя выше их, не учить уму-разуму, не устанавливать какую-то параллельную власть, а помогать им…. Если же начинается нездоровое соперничество, то кончается оно почти всегда обычной склокой.

И все-таки, несмотря ни на что, мелкий конфликт между послом и резидентом в Карачи возник.

Все дело было в том, что здание посольстве было старым, очень старым, оно ветшало буквально на глазах, от стен отскакивали целые куски краски, похожие на большие картонные лохмотья, крошилась и ссыпалась прямо на головы лепнина, песок и известка также неприятным дождем падали с потолков. Здание требовало ремонта, и прежде всего, как ни странно, ремонта требовал кабинет посла.

Неприлично было послу сидеть в таком кабинете.

Тогда кто-то из хозяйственников решил обшить кабинет деревянными панелями. Нестеренко это дело одобрил, и закипела энергичная работа.

Но в дело вмешалась разведка – дала заключение о том, что кабинет с точки зрения безопасности (государственной, естественно, безопасности, поскольку американцы, работавшие в тесной сцепке с местными органами, все время искали возможность поставить где-нибудь подслушивающий «жучок», либо вообще целую систему, которая давала бы им возможность быть в курсе всего, о чем говорят в посольстве) реконструировать нельзя. Никак нельзя.

Даже маленький ремонт в посольском здании мог принести беду – в любой деревяшке, доставленной из-за ворот, могло оказаться прослушивающее устройство.

Посол доводы разведки не принял, и тогда пришлось посылать шифровку в Москву.

Шебаршин написал, что наша резидентура в Карачи имеет следующие неприятные данные: все посольские телефоны, все до единого, которыми пользуются сотрудники посольства и вообще советские граждане, «круглосуточно контролируются пакистанцами и резидентурой ЦРУ, действующими в теснейшем контакте».

Любой «жучок» действительно мог принести беду, особенно если он оказывался в служебном кабинете и прилипал к какому-нибудь креслу или столу. «У людей есть привычка диктовать конфиденциальные и секретные материалы, проводить регулярные совещания, на которых откровенно излагаются все точки зрения. Если эти люди к тому же не слишком заботятся о безопасности своих помещений, то задачи разведки и контрразведки (не нашей, естественно, – чужой) заметно упрощаются. Однажды установленное устройство может работать очень долго».

Потом Шебаршин не раз вспоминал с улыбкой некоторые моменты службы в Пакистане. Когда советское посольство решило переехать во временную столицу Пакистана Равалпинди и арендовало там новое здание, то англичанин Баррингтон устроил дружескую вечернику молодых дипломатов – пригласил гостей из посольств разных стран. Обстановку он создал непринужденную – был и смех, и веселье, и тосты, и скетчи, обычно казавшиеся нашим людям несколько грубоватыми (вообще, что американский, что английский юмор часто выглядит плоским и непонятным), и действительно дружеские беседы, – все это было, в общем, но вот какая штука – американец с англичанином попытались взять Шебаршина в клещи и засыпали его вопросами о новом арендованном здании:

– А устраивает ли посла обстановка, в которую он переместился? Кстати, куда выходят окна его кабинета – на какую сторону, солнечную или теневую? Желательно, чтобы выходили на теневую – жара в Пакистане все-таки бывает лютая… А не слишком ли гремит Пешавар-роуд – очень уж много на ней бывает машин… Собираются ли советские коллеги устроить в посольстве новоселье – по старинном русскому обычаю? А?

И так далее.

Шебаршин также доброжелательно, с невинным видом отвечал им. Но в ответах его не было ни единого слова правды. Очень уж хотелось коллегам забросить в советское посольство подслушивающее устройство – желательно в каждый более-менее значимый кабинет.

Точно таким же было отношение наших разведчиков к сотрудникам посольств Штатов и Англии, и оно понятно: если это не враги, то соперники уж точно, и соперники беспощадные.

Собрания дипломатов – встречи с ними накоротке – проводил и президент Пакистана Айюб-хан. Отношения наши с ним становились все более теплыми, он разворачивался лицом к Советскому Союзу, хотя и находился под мощным прессом американцев: «американцы, – как отметил Шебаршин в дневнике, – чувствовали себя в Пакистане полными хозяевами, они вооружали пакистанскую армию, оказывали стране экономическую помощь, контролировали ее спецслужбы, поэтому от них некуда было деться, но, с другой стороны, Айюб-хан проявлял известное мужество, занимая твердую политическую позицию». Как-то Айюб-хан собрал совещание, на котором от нашей стороны участвовал посол, – и вот, как рассказывает Стукалин Виктор Федорович, из Центра Шебаршину пришло распоряжение: достать магнитную пленку с записью речей участников этого совещания.

Задание было сложное. Шебаршин обратился за помощью к Нестеренко: может быть, через МИД ему как послу удастся получить запись? Тот, человек очень осторожный, ответил отрицательно:

– Нет!

Шебаршин оказался перед сложным препятствием, которое надо было взять, иначе – и нахлобучка от начальства будет, и нахлобучка от самого себя: не сумел справиться с заданием…

В тот же день Шебаршин обратился за помощью к Стукалину.

– Виктор Федорович, мы должны послезавтра в одиннадцать ноль-ноль быть в МИДе… Помогите, пожалуйста, придумайте что-нибудь, но быть там надо обязательно.

Стукалин начал ломать голову, как же это лучше сделать. Повод должен быть и не очень серьезным, и одновременно таким, чтобы не вызывать никаких подозрений у контролирующей стороны. По серьезным поводам в МИД обычно ходит посол, в крайнем случае советник-посланник, замещающий его, а по несерьезным…

В МИДе в Стукалина был хороший знакомый Бхати, он заведовал отделом СССР; раньше Бхати работал в Москве, занимал приметную должность, сейчас сидел в министерстве, готовился к очередному посольскому назначению.

Стукалин позвонил Бхати:

– Прошу принять на несколько минут вдвоем с переводчиком… Есть необходимость переговорить.

– Нет проблем, господин Стукалин, – приветливо отозвался Бхати. – Одиннадцать часов вас устроит?

Попадание в яблочко: в одиннадцать часов им и нужно было быть в министерстве.

– Вполне, – сказал Стукалин, на том разговор и закончился.

Здание, которое занимало министерство, было построено в английском колониальном стиле: между этажами располагались антресоли, если бы не они, воздух в здании застаивался бы, жара просто бы превращала людей в некий печеный товар, а так иногда даже рождался ветерок, перебегал с этажа на этаж, от него делалось легче…

По дороге, уже в здании, им встретилось несколько знакомых дипломатов, с ними поздоровались – за руку, естественно, – и уже около кабинета Бхати Шебаршин произнес тихо, почти на ухо Стукалину:

– Все в порядке.

Это означало, что магнитофонная пленка уже находится в кармане у Шебаршина. Стукалин даже не заметил, как сработал его спутник.

Бхати встретил их приветливо, со Стукалиным даже обнялся, предложил кофе, чай – на выбор.

– Господин Бхати, отношения у СССР с Пакистаном налаживаются, становятся все теплее, советское посольство делает все, чтобы отношения эти стали окончательно дружественными, братскими…

– Министерство иностранных дел Пакистана также стремится к этому, – вставил Бхати.

– Мы благодарны за симпатии, которые вы питаете к нам, но вот какая вещь: на экранах Пакистана сейчас идет антисоветский фильм «Из России с любовью», и это нас тревожит… В фильме чересчур много выпадов против Советского Союза.

– Да, фильм такой идет, – задумчиво произнес Бхати, – я его видел, но это иностранный фильм, мы никак не можем вмешиваться…

– Ну почему же! Любая страна, на территории которой демонстрируется та или иная кинолента, имеет право делать купюры, если ее что-то не устраивает… Согласитесь, господин Бхати!

– Хорошо, – сказал Бхати, – я поговорю с министром и потом сообщу вам о результате.

Визит был окончен, дело было сделано.

Жару в Карачи выдерживали немногие. Случались дни, когда температура – даже в тени – зашкаливала за пятьдесят: нитка градусника поднималась до отметки пятьдесят два, в городе было трудно находиться. Дальновидный президент Айюб-хан понимал, что в многомиллионном Карачи хозяином является не только он, но и различные криминальные группировки, разведки разных стран (прежде всего – английская и американская), подпольные короли и так далее, и он решил построить новую столицу Пакистана. Современную. И назвать ее Исламабадом.

А пока передвинуться в столицу промежуточную, в Равалпинди, осесть там и правительственным структурам, и посольствам, а затем уже всем вместе переехать в новый, возведенный едва ли не в чистом поле, Исламабад.

От Исламабада рукой подать и до Гималаев. В Равалпинди из Карачи выехали двое сотрудников – Стукалин и Шебаршин. Надо было подобрать дом для посольства, обговорить его реконструкцию с хозяином, оформить бумаги – в общем, работы было много. И дорога была неблизкая: от Карачи до Равалпинди без малого полторы тысячи километров, цветные мухи будут бегать перед глазами, так насидишься за рулем… И жара. Жара несносная.

А от Равалпинди до строящегося Исламабада было уже совсем недалеко – двадцать пять километров – не рукой, конечно, подать, но все же…

Хозяин здания, которое присмотрели для временного посольства в Равалпинди, жил в Карачи, приходилось возвращаться – и не раз, – обговаривать условия аренды, потом подгонять внутренние помещения здания под свой проект.