Текст книги "Власть и свобода журналистики"

И еще: в совершенном тексте все три уровня предстают в неделимой целостности и существуют не по принципам взаимодополнения, а по законам формосодержательного единства-сплава, предполагающего многозначное и многоступенчатое восприятие. Истинно художественный текст содержит в себе готовность к совершенствованию восприятия, приоткрываясь одним на стадии неустойчивого, быстро улетучивающегося внимания, взывая к соучастию других, подвигая третьих к разного рода эмоционально-интеллектуальным открытиям и откровениям. Текст может – на вырост – содержать внутренние стимулы к развитию читателя, словно бы приглашая его к углубленному, одновременно и властному, и вольному соразмышлению-сопереживанию.

В информационном тексте (мультитексте) в еще большей мере, чем в традиционно художественном, проявляется его направленность на читателя (слушателя, зрителя), которую можно оценить системной триадой «внимание – соучастие – открытие».

Существенно важно понять, что равноправны два зеркально явленных суждения:

1) «Я воспринимаю текст» («Я читаю книгу, газету, журнал», «Я смотрю телепрограмму, кинофильм, спектакль» и т. п.) и

2) «Текст воспринимает меня» (соответственно: «Книга, газета, журнал читают меня» и т. д.).

Если первая конструкция признается всеми естественной и очевидной, то по поводу второй могут возникнуть известные сомнения и недоумения. Признать справедливость второго строя высказывания – значит согласиться, что всякий «текст» – явление одушевленное («душа в заветной лире») или во всяком случае явление, наделенное особыми свойствами активного, направленного воздействия на вероятного читателя, слушателя, зрителя.

В той же мере, в какой я, читатель, слушатель, зритель, выбираю этот текст, пробую его прилежно (или небрежно) осваивать и воспринимать, сам текст не остается безразличным ко мне. Он охотно приоткрывается мне, «поняв» мое искреннее желание встречи с ним. Он, напротив, «свертывается» и «уходит в себя», «обнаружив» мою неприготовленность (или нерасположенность) к его пониманию.

Если данный текст мне по душе, значит, и я «ему» тоже показался вполне «своим». Если текст кажется мне неинтересным, скучным, вялым, стало быть, и я «ему» не пришелся по вкусу. Тут всякий раз – эффект взаимности. Очарован я «желтой» прессой, это и она меня с превеликим удовольствием в свои объятия заключает; хочется мне вступать в диалог с качественными медиаизделиями, значит, они сами признают меня благодарным собеседником. Так всегда. Кому новости на «Эхе Москвы», кому – на нынешнем НТВ, а кому – «новостя́» с Макаром Морковкиным и Степаном Сундуковым???

В новейшей исследовательской литературе между тем справедливо отмечается, что «самое трудное в современной журналистике – осознать “отдельность” каждого человека, воспринимающего слово журналиста. Естественно, СМИ информируют прежде всего массы и лишь во вторую очередь – отдельного человека. Законы существования СМИ вступают в противоречие с творческими установками журналиста, который, как и писатель, стремится найти своего читателя, читателя (зрителя, слушателя) – единомышленника»[51]51
  Елина Е.Г. Современное мифологическое сознание и СМИ // 300 лет российской журналистики. СПб., 2003. С. 186.


[Закрыть]. Адресованное всем часто оказывается отправленным в никуда, в полную глухую неизведанность, когда «ничего в волнах не видно». Сложно, но благодарно вырабатываемое умение органично обращаться (в пределах журналистского текста) не только ко всем без разбора и исключения, но и (одновременно!) к совершенно конкретным «своим», близким, заветным собеседникам – одно из верных отличий профессионала высокой пробы, выступающего в печати, на радио, телевидении, в Интернете.

В самой текстовой адресации исподволь и отчетливо начинают различаться лица и личности определенного толка, свойства, мироотношения, миропонимания и т. д. Сказывается это в журналистском слоге и стиле, в неуловимо властной и вольной журналистской интонации. Ничего не должно быть нарочитого, императивного, декларативно-дидактического. Текст – разговор по душам. Свободный и честный, сдержанный и доказательный, сосредоточенный и доверительный.

Наше поведение на гуманитарной границе

ДОГОВОРЕННОСТЬ ТРЕТЬЯ. Почти вся сфера гуманитарного познания, устремленная к постижению политики, социологии, психологии, этики, права, мира искусства, способов речевого и невербального общения и т. д., имеет дело с феноменом нечеткой логики, оперирует нечеткими «пушистыми» множествами[52]52
  Теория нечетких множеств, создавшая новые возможности для математического моделирования человеческого мышления, сложных гуманитарных систем, была разработана в середине 1960-х годов выдающимся американским математиком азербайджанского происхождения Лютфи Рахим Али Аскер оглы Заде (Лотфи Заде).


[Закрыть].

Особо следует сказать о границе в гуманитарно-исследовательских операциях. На границе взор наблюдателя делается более пристальным и настороженным. Граница в мире гуманитарных объектов текуча и подвижна, ее определенность относительна. Хочешь во что бы то ни стало установить границу, а она ускользает, схватил нечто – объял пустоту. Вовсе избежать этой опасности нельзя, можно лишь постоянно о ней помнить, пытаясь ее осторожно преодолевать.

Здесь сфера отчетливо повышенной неустойчивости, непредсказуемости, внезапности вторжения чужевидного. Отсюда заметное усиление косности, консерватизма нашего сознания именно на границе: отчетливо дает о себе знать сила притяжения к «своему», «привычному» и отторжения от «чужого», «малознакомого». По словам Ю.М. Лотмана, «понятие границы двусмысленно. С одной стороны, она разделяет, с другой – соединяет»[53]53
  Лотман Ю.М. Семиосфера. СПб., 2001. С. 262.


[Закрыть].

Граница – знак властного самоограничения и одновременно знак его свободного преодоления. Граница дает ощущение одновременно уверенности и тревоги, твердости и неустойчивости, прочности и зыбкости, завершенности и открытости. Научное определение на границе мучительно трудно.

О-предел-ение… На границе нет явного и четкого предела-края, но дискурсии предел необходим. Сложность любого гуманитарного определения – на пределе. Предел чреват постоянным (только бы не черным) переделом, неутоляемой жаждой перекраивания. Невозможно, имея в виду, предположим, образ русалки, вполне определенно указать на телесно выраженную границу между женщиной и рыбой. Любая «точность» подобной процедуры сродни специальным глазомерным расчетам разделывателя туш…

Свободная точность в гуманитарном познании сродни принципиальной приблизительности. Это касается и обширной сферы манипулирования массовым сознанием: политики, политехнологий, рекламы, PR…

Утопическая идея коммунизма, осуществление которой ее создатели связывали с неопределенно-будущим временем, ироническую окраску получила после данного Н.С. Хрущевым точного обещания построить коммунизм конкретно к 1980 году. Избыточно-определенной конкретизацией утопическая идея была невольно травестирована, комически снижена и тем убита наповал…

Опрометчиво с точностью до года или месяца обозначать, скажем, «начала и концы» важных исторических периодов, эпох и даже десятилетий. Например, в истории русской литературы так называемые шестидесятые годы XIX в. начались (и тому есть много основательных подтверждений) примерно в 1855–1856 гг., а завершились не позднее 1868 г. Удивительно, но «шестидесятые годы» XX в. в СССР оказались заключенными в те же самые хронологические рамки: от начала так называемой оттепели, отчетливо обозначившейся после этапного партийного съезда 1956 г. и вплоть до вторжения наших войск в Чехословакию и трагического завершения «пражской весны», а вместе с ней и «социализма с человеческим лицом» – в 1968 г.

Еще один недавний конкретный пример пренебрежения нечеткой логикой. Массу ожесточенных споров вызвал телевизионный проект 2010 г. «Суд времени» на Пятом, петербургском канале. Передачу смотрели и те, кто раньше неделями не включал телевизор. В яростную перебранку вступали пользователи Интернета – сторонники и противники главных действующих лиц этого ток-шоу. Многих сильно смущало интерактивное голосование по стране, расходившееся с намерениями создателей проекта. Я не собираюсь сейчас обсуждать этот очень живой (особенно в наше время почти поголовной СМИренно пресной и однообразной медийной практики) журналистский эксперимент. Но на один из главных просчетов создателей программы хотелось бы обратить внимание. Просчет этот касался постановки обсуждаемых вопросов. Вопросы заведомо исключали возможность обсуждения острых исторических коллизий и реалий с корректных позиций нечеткой логики.

Вопросы предлагались заведомо альтернативные: либо – либо. Между тем живая «непредсказуемая» история, к отдельным фрагментам которой обращались создатели программы, всякий раз давала основания для утверждений (по известной математикам модели нечетких множеств), которые в какой-то степени могли быть истинными, а в какой-то – ложными. Любая однозначность вела к задевавшей за душу неправде. Скажем, «1941 год: сталинская система выстояла или провалилась?» невольную бурю эмоций и в студии, и у теле– (и Интернет-) аудитории спровоцировала прежде всего такая ложно альтернативная постановка самого вопроса. В некорректном вопросе заключалась «загадка» фактического провала интересного телевизионного замысла.

Конечно, 1941 г. – год страшных испытаний и страшных, трагических потрясений и поражений. Выстояла советская (сталинская) система или провалилась? В первые месяцы войны проваливалась, но невероятно жестокой ценой в итоге выстояла. Разделительное «или» здесь явно уводило от существа спора, от его нечеткой логики, принуждая к несправедливо однозначным и односторонним оценкам и решениям… Подобным же образом формулировались почти все исходные вопросы-задачи этого проекта.

Провокативная энергетика на ТВ – вещь необходимая, но в данном случае она уводила от истины и возбуждала в массовом (и индивидуальном) сознании протестные «страсти от противного», которые во многих случаях ошибочно принимались за некую, чуть ли не устоявшуюся, консервативную по преимуществу «позицию»… Мир гуманитарных объектов можно понять лишь при условии последовательного обращения к философии нечетко явленных множеств, к законам нечеткой логики. Иначе мы рискуем впасть в безнадежные упрощения…

Сегодня потребители, пользователи СМИ – свидетели любопытнейших нечетко выявленных отношений, вместе с тем внятно проступающих и отсылающих к давно открытым и описанным в старинных поэтиках универсалиям человеческой культуры. Будем помнить, что любая систематизация в изучаемой нами сфере гуманитарного познания относительна и предполагает зыбкие границы между ее составляющими.

Таковы три главных предварительных уговора, без которых нам трудно было бы продолжить разговор о властных и вольных функциях современных СМИ.

Контрольные вопросы и задания

1. Как различаются представления о первичной, вторичной и другой реальности? Какое место в этой системе реальностей можно отвести современным средствам массовой информации и коммуникации?

2. Как доказать существование обратной связи между двумя зеркально явленными суждениями: «Я воспринимаю текст» и «текст воспринимает меня»?

3. Что представляет собой современный журналистский мультитекст с точки зрения его производителей и с точки зрения его получателей? Какой смысл вкладываем мы в понятия «направленность текста на воображаемого адресата» и «аудиторная направленность мультитекста»?

4. В каких случаях так называемая точность в гуманитарном познании может обернуться своей полной противоположностью?

Глава 5
Власть образа в СМИ

СМИ и художественно-образная иллюзия реальности. – Вымысел тоже есть правда. – Эмоциональное переживание «продуктов» СМИ. – СМИ и наше «мировремя».

СМИ и художественно-образная иллюзия реальности

Зададимся теперь вопросом: что общего у текстов СМИ с категорией художественности, с художественно-образным началом, с художественным вымыслом, наконец? СМИ сообщают последние известия о реальных фактах, о том, что действительно случилось, что только еще случается и что предположительно может случиться в стране и за рубежом, в городе и на селе, на нашей и на соседней улице. Поток информации волна за волной накрывает нас, захватывает и подчиняет своей наступательной логике…

Новости, аналитика, развлечения, реклама, просветительство…

При чем здесь художественность? Ответ триедин.

Во-первых, СМИ охотно и дружелюбно, без какого бы то ни было внутреннего сопротивления впускают в свои пределы различные собственно художественные тексты. Речь идет об игровых и художественно-документальных фильмах и киносериалах всех достоинств, бесконечных телевизионных «мыльных операх», музыкальных сочинениях, песнях, эстрадных и цирковых программах, литературно-художественных произведениях. Вспомним и о синтетических медиажанрах вроде радиотеатра, телевизионной версии театральной постановки, специальной литературной полосы в газете и др.

Даже та газета, что никогда не публикует отрывков из художественной прозы или стихов, с неизменной регулярностью использует в своих заголовках, в текстовых массивах образные осколочки – крылатые слова и выражения из литературных, художественно-исторических, песенных, киносценарных и т. д. источников. То же можно сказать о впечатляющей образной речи умелых, опытных радио– и телеведущих.

Художественность в журналистике часто обнаруживает себя, когда забота о передаче информации подчиняется внутреннему заданию неожиданного, объемного, впечатляющего (и умелого) предъявления этой информации. При этом, как правило, выигрывает содержательная внятность изложения материала. Дело даже не в частотности появления художественно-образных текстов, а в том, что их появление в СМИ абсолютно естественно и непринужденно. Но даже не это главное…

Во-вторых, СМИ регулярно и щедро представляют нашему вниманию информационно-аналитические материалы – комментарии, посвященные развитию искусства (музыки, театра, кино, литературы, живописи, архитектуры, эстрады, цирка, аудио– и видеопродукции и др.).

Мы становимся участниками интересных творческих встреч с деятелями искусств. Практикуются и ток-шоу, посвященные судьбе культуры и ее мастеров, и регулярные интервью с маститыми и начинающими служителями искусств. Читатель, слушатель, зритель узнает много нового об истории жизни и художественных исканиях поэтов, композиторов, актеров, режиссеров, живописцев, архитекторов и т. д. Постоянно появляются краткие или развернутые отклики на премьерные спектакли, бенефисы, творческие конкурсы, фестивали, торжества, связанные с юбилеями деятелей искусства, с их чествованиями, с вручением им премий и т. п.

Но и это отнюдь не самое главное. Главное – в-третьих: СМИ по мере убедительного представления совокупности своих текстов исподволь создают у читателя, зрителя, слушателя художественно организованную картину реальности.

СМИ исподволь создают у читателя, зрителя, слушателя эффект своего рода снов наяву. Именно данный тезис, свидетельствующий о действительных властных функциях СМИ, о власти образа, рождающегося в представлении аудитории, нам предстоит всесторонне уяснить. Как проницательно писал по другому поводу А.П. Скафтымов, «признавая за объектом нашего изучения его специфическую художественную природу, мы часто еще не совсем ясно знаем, что с его художественностью делать, и суетливо хлопочем наудачу, ходим с края и запеваем случайными и разрозненными голосами»[54]54
  Скафтымов А.П. Поэтика и генезис былин. Саратов, 1994. С. 33.


[Закрыть].

Вымысел тоже есть правда

Н.М. Карамзину принадлежит словосочетание «призрак истины». Подобным поэтическим оксюмороном очень точно охарактеризован сам феномен художественности. Ю.М. Лотман замечал по этому поводу: «Выражение Карамзина “призрак истины” соединяет воедино понятия, казалось бы, противоположные. Во-первых, ложь соединяется с истиной, но, во-вторых, оказывается не ею, а ее призраком, то есть кажущимся удвоением. Уже эта неожиданная связь истины и лжи заставляет задуматься над двумя вопросами: является ли ложь только злом и если она выполняет какую-то существенную функцию помимо склонности людей обманывать друг друга, то какую?»[55]55
  Лотман Ю.М. Культура и взрыв // Семиосфера. СПб., 2001. С. 113.


[Закрыть]. Вопрос этот имеет прямое отношение к природе СМИ.

В науке о массмедиа существует известная и вполне оправданная осторожность и даже боязнь, связанная с введением понятий о фикции, о вымысле в область журналистских технологий (особенно информационно-новостных и др.). Странно выглядели бы журналисты, предлагающие изощренную выдумку (пусть и художественную) вместо правды. Нелепо было бы слышать заверения сотрудников СМИ в том, что излагаемое ими есть не что иное, как плод их собственной фантазии. Смешно и глупо (а подчас и преступно) репортеру провозглашать свое безусловное пристрастие к вымыслу. Все это очевидно, и не об этом речь.

«Понятие художественного вымысла проясняет границы (порой весьма расплывчатые) между произведениями, притязающими на то, чтобы быть искусством, и документально-информационными»[56]56
  Хализев В.Е. Теория литературы. 3-е изд., испр. И доп. М., 2002. С. 116.


[Закрыть]. Оговорка абсолютно точная: границы между художественным и околохудожественным (документально-информационным) творчеством в высшей степени расплывчатые и зыбкие. Примеров подобной пограничности и переходности – масса. Важно при этом, что само понятие «вымысел» многозначно. Вымысел, в нашем понимании, не «напраслина», не «выдумка», не «ложь» и «обман» в обычном значении, но истина, упорядоченная по «другим» законам. Вымысел тоже есть правда.

Представление о вымысле касается и автора, и объекта, несущего в себе соответствующие признаки, и субъекта восприятия. Далеко не всегда между ними устанавливаются прямые причинно-следственные связи. Случается, что тексты, которым их создатели категорически отказывали в праве относиться к ряду вымышленных и, стало быть, нафантазированных, волей-неволей, в силу разных причин, связанных с законами рецептивной психологии, начинают восприниматься как художественные. Подобное чаще, чем мы предполагаем, происходит и с документально-информационными «продуктами» СМИ.

Обычно в литературе переход текстов из разряда явно не художественных в разряд собственно художественных происходит в течение длительного исторического времени. Вспомним, к примеру, древнерусские тексты, многие из которых сегодня воспринимаются в составе художественной словесности и являются объектами изучения историков художественной словесности.

В сфере СМИ такое переключение происходит в пределах не исторических периодов, сравнительно больших по своей временной протяженности, но в течение короткого бытового времени: включил (скажем, телевизор) – увидел (документально-информационную телепродукцию) – переварил (в подсознании присовокупил новые впечатления от массмедийной информации к складывающейся или уже сложившейся, фоновой художественно-образной картине современного мира). Впечатления эти, даже воспринятые критически, заняли уже свое удобное место в динамичной и многоцветной картине мира, которую я в состоянии мысленно (и всегда эмоционально) воссоздавать и поддерживать.

Разумеется, журналист-профессионал стремится к объективности. Он всегда ощущает себя на пути к ней. Он старательно к ней пробивается, преодолевая немалые препоны и преграды. Но объективность – дама капризная. Она вовсе не готова предстать перед судом читателя, слушателя, зрителя в полном суверенном одиночестве-неглиже. Она волей-неволей окрашивается в субъективные цвета, тона и оттенки.

Мало того, чем больше у журналиста или у журналистской корпорации отчетливого стремления к заветной объективности, тем вероятнее отступления от нее, продиктованные не внутренней «установкой» медиапроизводителя, но самой природой информации, добываемой человеком или определенным профессиональным сообществом.

Даже в таком ведущем оперативно-новостном жанре печатных СМИ, как заметка, опытные исследователи узревают признаки несомненной субъективности, авторское присутствие и в самом отборе фактов, и в их вольной группировке, и в конкретном изложении. Повествовательно-описательные, а не логико-рациональные элементы преобладают в отчете, репортаже, интервью.

Речь идет об изобразительной и выразительной наглядности, образной аналитичности, о субъективизации повествования, об эмоциональной окрашенности слога, побуждающей вероятных читателей к интенсивной самостоятельной работе воображения. Неисчислимы образные ресурсы жанров художественной публицистики: очерка, зарисовки, фельетона, памфлета, эссе[57]57
  Кройчик Л.Е. Система журналистских жанров // Основы творческой деятельности журналиста / ред. – сост. С.Г. Корконосенко. СПб., 2000. С. 140–167.


[Закрыть].

В специальной литературе утверждается, что «СМИ передают не только объективную, но и субъективную информацию, поскольку /…/ содержание информации – результат процесса мышления»[58]58
  Мельник Г.С. Mass Media: Психологические процессы и эффекты. СПб., 1996. С. 10.


[Закрыть]. На самом деле вся информация СМИ субъективно пронизана и высвечена. СМИ в этом смысле коварны. Появление факта, события, лица в их орбите – это и запечатление, и проявление реальности, и обнаружение ее подлинности. Все, что не попадает на экраны телевизора, о чем не пишут в газетах и журналах, о чем не рассказывают по радио, что не становится предметом рассмотрения и живого обсуждения в Интернете, как бы и вовсе не существует, во всяком случае обладает совсем иным достоинством – статусом непризнанной и почти неосуществленной реальности.

Иными словами, с известной долей гротескного допущения можно утверждать: есть информационное представление – есть событие, нет информационного представления – нет проблемы. В нашей жизни больше всего ценятся не сами по себе факты, но факты описываемые, озвучиваемые, зримо представляемые (Режи Дебре).

Субъективен в СМИ выбор данного новостного фрагмента из общего информационного потока. Субъективна степень полноты подачи информации, ее место (контекст) в новостном поле и частотность звучания. Субъективна манера предъявления информации, характер ее решительной и безоговорочной вероятности, утвердительности, категоричности и т. п. Красноречива и сама рядоположенность разных новостных фактов. Факт – значительное событие и факт – пигмей поставленные рядом оказываются если не сближенными, то уж во всяком случае равномасштабными.

И в печатных, и в электронных СМИ всегда важна интонационная артикуляция. В высшей степени говорящим является и умолчание о свершившемся, о происходящем.

Любая медиановость в природной основе своей конфликтна. Журналист (или журналистский коллектив), подавая ее, хочет он того или нет, выступает в роли соавтора новости, в роли повествователя или сказителя. Конечно же, сказ его не должен отдавать искусственностью, изначальной заданностью (если, конечно, это не жанр фельетона, пародии или сатирического памфлета и т. п.). Но и вовсе исключить личность журналиста из новостного текста, из самого процесса его производства и воспроизводства практически невозможно.