Текст книги "Загадка Симфосия. Исторический детектив"

Глава YIII

В которой разглядывают великолепные фрески, а затем богомаз Афанасий открывает свою тайну.

Невольно став очевидцем мятежного буйства братии, я впал в излишнее возбуждение. Немного успокоясь, ощутив нервическую усталость, мне захотелось уединения. К тому же возникла давящая потребность – поразмыслить над важными событиями, отмеченными в утренние часы. Да не тут-то было.

Улыбаясь, словно давнему приятелю, подступил вчерашний нечаянный знакомец, богомаз Афанасий. Он, памятуя обещание, возжелал показать мне живописные работы знаменитого Паисия и потянул за собой в церковь. Я растерялся от его навязчивости, потому и не смог отказать назойливому иноку.

Мы ступили под сумрачные своды безлюдного храма. В свободном, гулком пространстве было холодно и неуютно. Стук шагов по каменным плитам колокольным ударом отдавал в виски. Словно кощунники какие грохали мы по пустынному нефу. Неожиданно, нас высветил мощный световой поток, отвесной стеной упав с подкупольного пространства. И моя душа, стряхнув мутную хмарь, очистилась и возликовала небесному свету. И жить стало радостней.

Афанасий, пройдя в центр подкрестья (1), освещенный со всех сторон словно ангел, взялся просвещать меня, показывая одну фреску за другой. Он восторженно величал своего учителя Паисия славными именами, его трепет передался и мне. И я грешный инок, вопреки недавним гнетущим мыслям, проникся щедрой прелестью этих картин.

Я лицезрел дивно удлиненные, искусно поставленные, бесплотные ангельские фигуры. Пребывая в заоблачной чистоте, они чужды мирской суеты. И в то же время их сомкнутые уста будто кричат, вопят о грядущей вечной жизни, заповеданной господом, призывая нас: «Люди, не марайтесь калом земным, не выискивайте крох жита под ногами, вскиньте головы, распрямите плечи, ибо вы подобие Божье, и на вас дух его святой и вечный!» И устыдился я каждодневной своей суеты.

Зрел я библейских праотцев и ветхозаветных пророков, участливо, с печальной мудростью, внимающих земной юдоли. Их кротость и отеческое попечение умилили меня.

А Матерь Божья раскинула объятия ласковых рук, заполнив токами щедрого тепла всю алтарную апсиду, напомнила мне старую родительницу мою. Обеими бескорыстно любимый, я для них малый ребенок, и нет никого им дороже. Они не памятуют о нанесенных мною обидах, словно их вовсе не было, и им нечего прощать. Я в их глазах непорочное дитя. И то, правда!

Господи! Как слаб человек пред грозным оком неизбежного рока, словно щепка, носимая в волнах океана. И не властен ничуть он над судьбой, и лишь только жалость способен вызывать.

Увидел я Иисуса Христа – Господа нашего, восседающего на горнем престоле. Пришло просветление: не владыку небесного зрю, а отца милосердного, приявшего казнь ради нашего спасения. Пожертвовав собой, он вызволил нас – детей строптивых из погибели, нас – неизменно предающих его. Но всякое детище, каким оно не будь, единственно и неповторимо родителю своему. Кому еще чадо может преклонить голову, выплакаться вволю, а затем получив целящее прощение, принять благословение?

И познал я тогда благодать. В душу вошли покой и уверенность в том, что не быть мне одному в подлунном мире, даже если нелегкая занесет в темный поруб. Не наедине останусь со скорбью своею, а с силой Божьей, и в его отеческой воле.

И взмолился я неистово, упав на колени, перед чудными творениями живописца Паисия. Но уповал я не стенам раскрашенным, а Царю Небесному, зримо явленному во фресках, меня одарившему личным присутствием.

Да, зело искусен Паисий богомаз. Воистину его кистью водил Дух Святой и благодатный. Поразительно мастерство человека, жившего возле нас, вкушавшего из братского котла простую пищу, но в тоже время сумевшего столь явственно изобразить красками благую весть.

Афанасий подвел меня к северной апсиде. Смущенно открыл, мол, вот труды его рук. В мягком свете явились евангельские сцены: «Моление Христа в Гефсиманском саду», «Поцелуй Иуды» и «Отречение Петра». Постепенно я проникся щемящим чувством Афанасьевых фресок. Казалось, лучше и не передать одиночество Господне, его обреченность и в тоже время внутреннюю силу Христа, готовящего себя к крестным мукам, к собственному закланию. Впечатлял и апостол Петр. Здесь он казался слабым, нерешительным человеком, неспособным воспротивиться жребию, предреченному Господу. Ужасен в продажной мерзости Иуда Искариот. Все в нем отвращало: и гнусная маска лицемерия, и зримо дрожащие кисти рук, и согбенная спина, признак близкого раскаянья. Я точно находился там, в яви, словно свидетельствовал о событиях пасхальной ночи, был их молчаливым очевидцем. Потрясающая правда!

На неискушенный взгляд письмо Афанасия походило на манеру Паисия. Но стоило вникнуть, как явственно проступала разница в подходах двух живописцев. Афанасий, вероятно, пытался достичь воздушной легкости Паисия: та же удлиненность фигур, та же отстраненность. Но присутствовала некая, я бы сказал, земная, материальная сущность. Она выражалась в точной передаче движений и жестов, в расположении складок одежды, что очерчивают тела по выпукло проступаемым мышцам и суставам. Плотское начало не выпячивалось, но и не скрывалось, и в том проявлялась особая прелесть его картин. Вывод один: дарованием Афанасий отнюдь не слабей своего наставника!

Меня заинтересовало, кто, кроме Паисия, обучал Афанасия, ибо чувствовалась влияние иного учителя, быть может, более великого, чем Паисий. Оказалось весьма просто, инок по молодости лет посетил греческие и латинские киновии, где исполнил множество копий и зарисовок с различных мастеров. Так, вот кто его потаенные учителя! Осмысляя изученные работы, он создал собственную, неповторимую манеру письма. И нельзя сказать, что он превзошел Паисия, нет, они каждый по-своему большие и разные художники. Я выразил неподдельное восхищение работами Афанасия. Он засмущался, но, как и всякий творец весьма обрадовался моим похвалам.

Подавив конфуз, инок подступил ко мне с давно выношенным желанием. Он попросил содействия его нужде, переезду во Владимир на Клязьме, к престолу Всеволода Юревича, так как был наслышан о бурном строительстве в северо-западной Руси.

Он распрекрасно знал, что Всеволод Юрьевич восстановил после пожара соборный храм Успения, причем, значительно видоизменив его. Храм стал пятикупольным, отличным от одноглавого собрата в Галиче, выстроенного по тому же образцу, что и ранее владимирский собор, потому как прежний князь Андрей Юрьевич переуступил искусных зодчих своему шурину Ярославу Осмомыслу. И вот настало время, не в пример прошлому облику, со всем тщанием изукрасить владимирскую святыню.

Знал Афанасий доподлинно, что великий князь хочет поставить домовую церковь во имя святого Дмитрия, своего небесного покровителя. Ищет Всеволод градостроителей кудесников по всей Руси и закордонным весям, испытывает он настоятельную потребность и в живописцах-богомазах, так как преумножились на севере храмы и обители, а собственных мастеров еще не хватало.

Очень бы хотел Афанасий порадеть делу Всеволода Юрьевича, только не ведал, как подступиться к тому. Да и не отпустят его на сторону иерархи Галицкие, хотя, в тоже время, они не сподобились позвать его для росписи богородичной церкви в Галиче, наняли разрисовывать храм греческих богомазов, будто своих не хватает.

Я проникся нуждой Афанасия, пообещал, что сведу его с боярином Андреем. Обязался в надежде, что тот соблюдет княжью выгоду. Однако не преминул добавить, что у боярина сейчас дел невпроворот, да все кляузные, не терпящие отлагательств. Инок, окрыленный моим участием, услыхав о заботах Андрея Ростиславича, из благодарности поведал мне одну великую тайну. Чему я был несказанно удивлен и обрадован.

Речь шла о заповедном тайнике князя Ярослава Осмомысла. Перед смертью старый князь не раз наезжал в монастырь, вел долгие беседы с прежним настоятелем Мефодием. Порой в том участвовали ныне покойные библиотекарь Ефрем и живописец Паисий. До самой кончины Паисий держал те разговоры в секрете. И лишь находясь на смертном одре, как самому близкому человеку (с год назад) открылся Афанасию. Я уточнил у богомаза:

– Что запрятано в схроне князя Ярослава? Тот ли это клад, о котором судачат иноки?

– И да, и нет, – задумчиво ответил живописец. – Полагаю, скорее всего, там спрятаны не злато или самоцветы.

Вот вкратце, – на чем основывались его догадка:

Хранителем клада Ярослав избрал авву Мефодия, но игумену не дано знать главного: где-таки зарыт клад? Ярослав продумал все до мелочей. План местоположения тайника, нарисованный Паисием, по указке князя разодрали надвое. Одну половину доверено хранить художнику, вторую часть спрятали в библиотеке. Хитрость состояла в том, что, не совместив части плана, клада не найти. Ярослав наложил на трех старцев страшное заклятье. Они никогда, даже в помыслах своих, не приблизятся к сокровищнице. А уж о том, чтобы открыть ее расположение, и речи нет. Как сказывал Афанасию Паисий, монахи клятвенно порешили меж себя, прежде всего, ради собственной безопасности, никогда не выяснять, что и как в тех описаниях.

Очутившись первым в венгерском узилище, игумен подвергся чудовищным уязвлениям плоти, но, к чести своей, не выдал Паисия и Ефрема. Так и отдал богу душу немилосердно терзаемый уграми. Бывалые люди сказывают, что, не зная всей правды, умирать спокойней.

Ефрему устоять было гораздо легче. Библиотекарь отмежевался от всего, притворился, что подгребли его беспричинно, за компанию с игумном, в дела которого он не был посвящен. Но книжник так же подвергся несносным пыткам и в след Мефодию принял мученическую смерть.

Живописец Паисий аресту не подвергся по той причине, что уже находился одной ногой в могиле и вскоре представился. С него и взятки гладки.

У венгров не хватило сообразительности и времени разрешить сию загадку. Слава богу, благодаря вмешательству императора Фридриха, князь Владимир с ляшским воеводой Николаем изгнали угров с Галичины.

Афанасию пришлось объяснить порыв откровенности, но он сделал еще больше:

– Коль я вздумал податься на Север, хранить при себе кусок той карты больше нет смысла, да и права не имею. План схрона нужно передать в надежные руки. Сегодня самой достойной рукой является десница Всеволода Суздальского, он Великий князь и внук кесаря (2), лишь один он ратует за сплочение Русских земель.

Редко встретишь у жителя окраинных приделов, столь трепетную верность русскому единству. Афанасий был молодчина!

Где точно упрятана вторая половина карты богомаз не ведал. По его словам, особо и не интересовался. Инок руководствовался житейской мудростью: «Чем меньше знаешь, тем лучше спишь».

Но все равно, на такой успех я и не смел рассчитывать. Мне сегодня отчаянно повезло, это прямая удача!

Внезапно сердце сжалось от нехороших предчувствий, получается, что Афанасий единственный человек, серьезно приобщенный к тайне клада. А если о том выведал еще кто-то? Скорее всего, так оно и есть, тем паче, мне показалось, что за нашим походом в храм наблюдают чьи-то внимательные глаза.

А вдруг, тот некто решит убрать последнего посвященного. Вопрос – зачем? Ну, хотя бы спрятать концы в воду, – получается, жизнь изографа находится под угрозой. Никак нельзя оставлять Афанасия одного, иначе боярин никогда не простит моего упущения, да и я себе не помилую. Я поделился с богомазом возникшими опасениями. Тот заметно перетрухнул.

Мы решили немедля идти к Андрею Ростиславичу, непременно взяв самою карту. Благо за ней далеко не ходить. Как оказалось, кусок пергамента хранился запрятанным в полости алтарной дверцы. Афанасий передал карту мне, я запихнул свиток за пазуху.

Озираясь, мы вышли из церкви. Два монаха в надвинутых камилавках (3), выскользнув из-за угла храма, пристально наблюдали за нами. Я узнал в иноках вчерашних странников, нелестно характеризуемых послушником Акимом. Мы с Афанасием понимающе переглянулись, во взоре богомаза промелькнула затаенная тревога.

Направились мы прямо в келью боярина. Однако, как назло, Ростиславич отсутствовал. Я посоветовал богомазу дожидаться меня, перепрятал свиток понадежней и подался на розыски. Нашел я Андрея Ростиславича во дворе, возле настоятельских палат. Он оживленно разговаривал с мечником Филиппом, невдалеке подбоченясь стояли дядька Назар и оруженосец Варлам.

Я сообразил: мужи обсуждают недавнее столпотворение, учиненное черноризцами. Перебивать старших не годилось. Пришлось нарочно мозолить глаза боярину. Андрей Ростиславич, заметив мои потуги, спросил: «В чем нужда?» Я интригующе намекнул на неотложное дело. Прервав беседу, боярин выслушал мой отчет. Не скрыв ликования, Андрей Ростиславич заторопился к Афанасию.

Наконец-то я ощутил собственный вклад в общее дело. И это чувство услаждало меня!

Таинственный план представлял собой обрывок лощеного пергамента. На отбеленной поверхности примитивно изображены одиночные деревья. Извилисто прочерчена река с притоками. Вполне понятно прорисована горная гряда, указан перевал меж вершин. Помимо того, лист во многих местах помечен заковыристыми значками. Я различил крест, плотоядную рожу, подобие толи клыка, толи скалы. Как я понимал, таким образом, указаны особо приметные места. К тому же, некоторые участки соединялись изломанными линиями со стрелками, указателями направлений. В самом низу листа нарисована двурогая рогатина, от нее к разрыву шла жирная линия, уходящая на другую половину карты.

Андрей Ростиславич шепнул мне на ухо, что, имея даже неполный план, мы, используя знание местности охотниками, способны понять: где все-таки зарыт княжий клад.

Относительно судьбы Афанасия решение пришло быстро: художника возьмем во Владимир, нам в том никто не указ. Князю Всеволоду нужны толковые богомазы, и этим все оправдано. Радостный инок заспешил восвояси, заранее собирать вапницы и кисти, увязывать их к дальнему переезду. Боярин загодя подучил его, как лучше отказать в любопытстве уж слишком дотошным особям:

– Вали на меня, с меня взятки гладки. Пусть только попробуют, я их быстро приструню!

Оставшись наедине, Андрей Ростиславич заставил меня вычертить схожий план, с нарочно перепутанными приметами и расстояньеми. То делалось, дабы ввести в заблуждение наших противников, пусть, мол, помыкаются, коли что. На сей случай, боярин прочел назидание:

– Всякое может произойти. Твоя задача – прикинуться дурачком, выдать подделку за настоящую карту, и твердо стоять на том, якобы больше ничего не ведаешь.

Мы уже понимали друг друга с полуслова. Я согласился с рассудительным суздальцем. Бывалый мечник, и под пыткой тайну не выдаст, а коснись меня, есть возможность выкрутиться.

Примечание:

1. Подкрестье – центр подкупольного пространства.

2. Внук кесаря – мать Всеволода III, жена Юрия Долгорукого – Ольга (+1182) дочь (или сестра) византийского императора Мануила I Комнина.

3. Камилавка – головной убор, клобук, покрытый платом.

Глава IX

Где князь и владыка галицкие решают судьбы обители, а боярин Андрей поучает их.

За кропотливым изготовлением подложной копии застал нас посыльный гридень. Он известил о прибытии епископа галицкого Мануила. Надежно припрятав лукавую подделку и бесценный подлинник, расчесав бороды и оправив одежды, заспешили мы на княжий зов.

Владыка Мануил росточком низенький, лицом невзрачный и смуглый, морщавый, подобно грецкому ореху, показался мне еще не старым. Статью он вовсе не походил на сановного иерея, оттого и клобук носил необычайно высокий, чтобы лучше выделяться. Впрочем, его властные глазки-буравчики, будто уголья, жгли собеседника, заставляли быть начеку, сознавать с кем имеешь дело. Одет епископ в рясу, с фиолетовым оттенком, чем-то схожую с сутаной латинцев. В правой руке глянцем переливались агатовые четки, левой он цепко держал массивный, золоченый епископский посох. Изогнутое навершие пастырской клюки облепили блестящие камни-самоцветы, видно цены неимоверной. Сопутствовали епископу два консисторских (1) иеромонаха, чернявые и статные, богато наряженные, пахнущие розовой водой.

Даже князь внешне преобразился к прибытию высокого гостя. На малиновую бархатную рубаху, расшитую у ворота каменьями, накинут зеленый корзно (2), прошитый золочеными шнурами, перехваченный золотой пряжкой с ликом барса. Княжью грудь украшала золотая цепь с увесистой резной гривной. На бляхе выбита галка, с короной на голове – знак державного достоинства Галича. С серебряными гривнами, столь же значительных размеров, были и вельможные бояре Судислав и Горислав. Они, распрямив спины, словно статуи, недвижимо застыли на лавке у оконца. Я впервые познал блеск самовластного великолепия, оно ослепило меня, признаться, я почему-то оробел.

Андрей Ростиславович, получив благословение епископа, смиренно выслушал нудную тираду владыки о богомерзких иноках. Князь успел посвятить Мануила в суть событий, что существенно облегчило задачу боярина, без лишних обсуждений наметить план разумных действий.

Князь Владимир, горячась как всегда, взялся настаивать на безотлагательном допросе богомилов, скором суде над ними и беспощадной, показательной казни, преследуя цель суровой острастки неприкаянной братии. Также он потребовал смещения настоятеля Кирилла и отправки в отдаленный монастырь, причем со строжайшей епитимьей, ибо архипастырь не справился со своими обязанностями.

Владыка Мануил оказался более осмотрительным и опытным в делах подобного рода. Конечно, воля княжья, но иноков-отступников все же следует отправить под стражей в Галич. В епископальном застенке нужно провести дознание по положенной форме, в соответствие с каноническими правилами. И уже имея полную картину преступления, отлучить еретиков от церкви, передать светским властям для вынесения приговора и его должного исполнения. Сотворив глубокомысленную мину, архиерей добавил:

– Игумен Кирилл поставлен в монастырь по недосмотру преосвященного Никифора, к моему мнению тогда не прислушались. А ведь я загодя упреждал вашу светлость, – колюче зыркнув на Владимира, епископ вздохнул, – с большой неохотой рукоположил я тогда Кирилла. Теперь же князь ты хочешь удалить его из обители с позором. Но лучше соблюсти правила, согласовать смещение с предстоятелем, чтобы тот не оскорбился. Хотя, если поразмыслить, митрополит не станет противиться княжеской воле, да и само отстранение уже предрешено православной традицией. Так что Владимир Ярославич уволь пока Кирилла от дел, отправь со мной в Галич. Я составлю надлежащую грамоту в митрополию, таким образом, окончательное решения его судьбы предоставим Киеву. В обитель поставим местоблюстителя, будь на то божья воля, затем изберем его настоятелем или рукоположим нового, – не услышав возражений, закончил. – Ну, а потом, выявим среди черноризцев пособников еретикам и примерно их накажем. Тут, князь, я тебя всячески поддержу, коль нужно, подошлю знающих людей.

Доводы Мануила выглядели резонными, однако князь Владимир остался недоволен, ему хотелось скорой расправы, но он все же не стал противиться. Следом попросил слова Андрей Ростиславич:

– Князь и владыка, думаю, нам стоит проявить милосердие к авве Кириллу. Игуменствует он недавно, да и не по плечу ему столь тяжкая ноша, он больше книжник, нежели пастырь. По простительной неискушенности Кирилл проглядел вершимые в обители непотребства. Я думаю, он не ведал о них, а уж тем более не потворствовал злодеям, – выдержав паузу, напомнил. – Необходимо учесть его заслуги в составлении кодекса церковных законов, тут он незаменимый человек для церкви. Я предлагаю сразу отправить авву к Никифору, – с не особо хулительной грамотой. Пусть предстаятель сам с ним разбирается. И овцы целы и волки сыты! Да и нам не с руки заводить сутягу с киевским клевретом.

– Разумно, разумно, – нехотя поддержал епископ Мануил.

– Ладно, – уступая, молвил князь, – будь по-вашему, пускай митрополит соображает, как журить ближнего человека. Лишь бы не лез в наши дела, хватит нас опекать, мы сами с усами!

– Обитель не может остаться без наставника, – боярин Андрей опередил епископа, вопросив к Владимиру. – Здесь нужна твердая рука. Князь, кого чаешь определить игумном?

Тут почему-то взоры присутствующих обратились на меня. Сердце мое екнуло от своевольного предчувствия: «Уж не я ли уготован ими в настоятели?» Я скромно потупил взор. Губы враз пересохли. Мысли вразнобой пронеслись в голове: «Заманчивая будущность!? А что, я бы, пожалуй, согласился!» Но, увы, искушение сие лишь плод моей фантазии. Опережая князя, первым высказался Мануил:

– Сыскать настоятеля не проблема! Много у нас достойных иноков, найдутся и из пресвитеров подходящие кандидатуры. Я думаю, и братия поддержит, выберет добродетельного мужа. К примеру (далеко ходить не надо), из здешних подойдет Микулица коломыйский – весьма благоразумный инок. Есть еще у меня на примете – священник Галицкий, Петром звать, настоящий кремень, пострижем в иноки, и вся недолга, – ища поддержку, иерарх устремил удавий взгляд на княжих вельмож.

Судислав остался сидеть с каменным лицом. Горислав же встрепенулся, одобрительно закивав, поддакнул:

– Достойные люди, лучших не сыскать! – и осекся, почуяв внутреннее недовольство князя.

Епископ, не заметив той перемены, с излишней самоуверенностью продолжил:

– Вот, и раздумывать больше нечего! Так кого: Петра или Николая? Я считаю, сподручней Петра. Да ты, князь, знаешь его, у «Всех святых» служит. Петра протоиерея еще батюшка твой, царство ему небесное, привечал. – Мануил по-змеиному лыбился, уверенный в успехе.

Даже я, мало искушенный в подковерной галицкой возне, смекнул, что Мануил допустил оплошность, помянув Осмомысла. Князь кисло поморщился, помолчал, нагнетая нервное напряжение слушателей, и твердо изрек, как отрезал:

– Поп Петр меня не устраивает! – почесав уголки губ, растолковал. – Он совсем мне не нравится, уж слишком себе на уме, не люблю скрытных людей.

Мануил заискивающе залебезил:

– Микулицу тогда, доместика монахи слушаются, – но не успел досказать, князь перебил:

– Микулу твоего я вовсе не ведаю, кто таков, что за человек? Не знаю, и знать не хочу. А уважаю я тутошних старцев Парфения и Евлогия. Правда, последний изрядно одряхлел, ну да бог с ним. Мыслю так, пусть будет Парфений. Братия его почитает, многим он духовник, уверен, иноки согласятся с моим выбором, предпочтут Парфения.

– Помилуй, князь, – возроптал епископ, – какой из Парфения настоятель? Стар годами, да и не от этих он дел, как бы ни стало хуже? Как бы большую змею не пригреть, ведь он спит и видит Всеволо…, а…, а, – едва не сболтнув лишнего, Мануил поспешно захлопнул предательские уста.

Присутствующие понимающе переглянулись, иные для вида покачали головой, осуждая неуклюжую потугу Мануила отвергнуть суздальского ставленника. Владыка деланно закашлялся, продрав сухое горло, стал мямлить в оправдание:

– Говорят, болеет он тяжко, пожалеть его надобно…

Меня несколько озадачил выбор Владимира Ярославича. Неужто он хочет полностью стать под Всеволода? Вероятно, Андрей Ростиславич уже успел переговорить и подготовить князя к столь важному выбору, разумеется, без вмешательства боярина тут не обошлось.

Между тем нос и щеки князя зарделись, он еле сдерживал себя:

– Стар, но не дряхл! То, что много прожил, не беда, старый конь борозды не испортит! – разжевал епископу Владимир Ярославич. Прежде безропотно снося предубеждение владыки к Суздальскому Всеволоду, князь сегодня намеренно пошел на обострение. – И тянуть больше нечего, сегодня же и поставим Парфения! Я его выкликну, ну а ты, владыка, благословишь, – и заключил по-княжески властно. – Все, дело решеное!

Мануил втянул голову в плечи, удрученно сгорбился, лишь клобук торчал вызывающе. Приметив, как скрючило епископа, князь миролюбиво завершил:

– Успокойся Мануиле, побереги себя, во многом я уступал, уступи разок и ты.

Архиерей мертвенно побелел, но перечить не стал, покорился Владимиру Ярославичу, не решился озлоблять правителя.

Вельможные бояре заерзали по скамье, как ужи по сковороде, верно и им княжье решение не в жилу пришлось, ну, уж тут ничего не поделать, князь, он завсегда князь.

Владимир, подметив недовольство бояр, ехидно улыбаясь, нарочито выговорил им:

– А вы, соколики, почто молчите, отчего не рады княжьей воле? Или вам не по нраву Парфений, чай матушки моей исповедник. Забываться стали!? – и раскатисто рассмеялся, и вдруг прервав хохот, разом стерев с лица веселье, удрученно выговорил. – Эх вы, советчики херовы, еще сотоварищи называются, так и тяните меня в кабалу чужую, в ярмо венгерское. Ужо я вам! – погрозил пальцем совсем беззлобно, даже игриво. Наверное, князь давно смирился, как с неизбежным злом, с продажной сутью бояр.

Вельможи от страха посерели, молчали, как в рот воды набрали. Смерив их презрительным взором, Владимир скомандовал гридням:

– Тащите сюда Кириллу игумена! – ближний гридня, недоуменно развел руки, но князь не внял. – Знаю, что захворал, а мы сейчас его подлечим. Немедля ведите!

Настоятель явился быстро, не иначе стоял за дверью. Он весь скукожился, словно дырявый мех, ступал, еле волоча ноги. Его породистая голова судорожно подрагивала, лицо было белее полотна. Ступив пред грозные очи Владимира Ярославича, авва, не раздумывая, бухнулся на колени и слезливо запричитал:

– Прости княже раба твоего грешного. Отдаю себя в руце твои. Помилуй благодетель!

По-видимому, игумена успели наставить на путь истинный, велев исполнить сцену раскаянья, теперь уже для епископа. Мол, хорошего и не жди, делай, что велят, а там видно будет. Кирилл не был дураком, а уж, коль речь зашла о жизни и смерти, он предпочел смирение заносчивости, умерив гордыню, сделался авва сир и наг.

– Встань отче, стыдно колени протирать, ты ведь не смерд, а иеромонах, – повелел Владимир. – Признаюсь, я весьма недоволен тобой, подвел ты меня, игумен. Всех нас, – взмахом руки очертил присутствующих, – обескуражил! Ну, да ладно, как говорится, повинну голову меч не сечет. Поедешь под стражей в Киев. Благодари боярина Андрея, он за тебя поручился. Велю ему погуторить с тобой по-свойски, – как бы ни видя протестного жеста епископа Мануила, дополнил. – Андрей Ростиславич потом мне доложишь…. И боле тебя Кирилла не хочу видеть, не желаю! Уведите его отроки с глаз долой.

Вторично растоптанный настоятель, дернулся облобызать монаршую ручку. Но Владимир, как от зачумленного, отдернул десницу, и упрямым кивком выпроводил игумена вон. Обождав, пока уйдет опозоренный Кирилл, князь ехидно-ласково молвил епископу:

– Владыка, не утруждай себя, что за надобность тиранить слабого человека, он и так полные штаны наложил. Ты, святой отец, лучше пораскинь мозгами: все ли благополучно в твоей епархии. Не свила ли еще где гнезда ересь паскудная? Вся ли паства твоя благоверна? Смотри, преосвященство, не дай маху, не прозевай заразу, – и уже вкрадчиво, со зловещим намеком добавил. – Тогда никто не простит!

Мануил со злостью надулся и закряхтел в ответ. Остальные присутствующие, не исключая и нас с боярином, потупив головы, затаили дыхание. Все прекрасно понимали, как не слаб князь Владимир, но он заимел козырь, дающий право карать без всякой проволочки. И возразить-то нечего, – Божье дело!

Обойденный в своих надеждах епископ, сославшись на недомогание, поспешно покинул гридницу. Вельможные бояре, не сговариваясь, вышли проводить разобиженного владыку.

– Волки, чисто волки! – выговорил князь им в след. – Вот дал господь наперсников, продадут, за грош продадут и не подавятся. Эх, жаль Ростиславич, нет у меня верных товарищей. Тебя бы, братец, переманить к себе, да знаю, не пойдешь. Оно и Всеволод не отпустит, – и усмехнулся горько. – Разве же плюнуть на все, отправиться с тобой к Великому князю, да и отпросить тебя у него?

Андрей Ростиславич, не зная как воспринять слова князя, недоуменно пожал плечами. Что тут скажешь? Насколько я знал, лицемерить, боярин не приучен. Князь же, не стесняясь меня, совсем загорился и с болью произнес:

– Пропаду я, сгину в этом волчьем логове. Не дадут спокойного житья, как пить дать, истерзают злодеи, как отца, как и деда – изведут. У них одна забота, боярин, собственная мошна, для них любой князь, что лишний рот. Хотят сами по себе властвовать. – Владимир Ярославич охватив голову руками, тяжко вздохнул. – Как мне подрубить бесово семя? Повязал бы в один узел и утопил! Да нельзя, сил нет, опереться не на кого. Все продажны, все ждут моей погибели. Али я не прав, боярин? Ну, скажи, что я заблуждаюсь, скажи!?

Андрей Ростиславич благоразумно молчал. Самое лучшее в том положение – не перечить, ждать и молчать. Князь Владимир и не нуждался в ответе, ему хотелось выговориться, и он нашел благодарных слушателей:

– Что нечего сказать? Я знаю. Редкий из князей доволен боярством. Нечего далеко ходить за примером, хотя бы взять ваш, суздальский удел. Андрея Юрьевича кто порешил? – и сам ответил, – первые бояре, знатные воеводы: Жирославич, Дысячиц, Кучка. Они Киев и Новгород на меч брали, но они же и Петра-зятя подучили, они и Амбалу-то (3) тесак в руку вложили. А другого дядю, Глеба Юрьевича (4), кто в Киеве ядом отравил? Опять же бояре, змеюки подколодные! А Михайла (5) и Всеволода кто на отчий стол не допускал? Опять же Лука Жирославич, опять те же бояре ростовские и суздальские. Одна беда от бояр! Вот и крутишься как уж на сковороде.

Думаю, спасение в одном, нужно сделать как у басурман. Там царь помазанник Божий, все в его воле ходят. Чуть что, любому башку рубит! Вот власть, так власть! Не то, что у нас на Руси – одна насмешка.

Воцарилось тягостное молчание. Наконец, Владимир очнулся, словно от забытья:

– Ну, будет, – поплакался. Андрей Ростиславич иди, поговори с игуменом, поспрошай по нашему делу. А инок-то твой смекалистый, – и взглянул в мою сторону (я насторожился), – хоть его-то отдашь?

У меня сердце ушло в пятки: «Еще чего не хватало! Я не согласен!»

– Ладно, парень, шучу я, – увидав испуг в моих глазах, князь отрешенно махнул рукой. – Мне и осталось-то, только шутить!?

Примечание:

1. Консисторских – от слова консистория (епархиальная канцелярия).

2. Корзно – накидной плащ.

3. Амбал – тиун, родом яс (осетин), один из заговорщиков – убийца князя Андрея Боголюбского.

4. Глеб Юрьевич – кн. Глеб Юрьевич (+1171), сын Юрия Долгорукого, кн. Переяславский (1155—1169), вел. кн. Киевский (1169,1170—1171)

5. Михайла – кн. Михаил Юрьевич (1134—1176), сын Юрия Долгорукого, кн. Переяславский, вел. кн. Киевский (1174), вел. кн. Владимиро-Суздальский (1174—1176).