Текст книги "Иван Грозный против «Пятой колонны». Иуды Русского царства"

Узел пятый
Опять «жидовствующие»

Правление Избранной рады не принесло России ни порядка, ни укрепления законности, никаких благ для народа. Наоборот, множились злоупотребления. И тогда-то Иван Васильевич начал реформы. Все данные говорят о том, что идеи выхода из кризиса ему подавал не Сильвестр или Адашев, а его старый наставник – св. митрополит Макарий. Этот искренний идеалист еще верил в возможность общего согласия. В феврале 1549 г. впервые в русской истории был созван Земский собор. В Москву было велено приехать всем чинам Боярской думы, иерархам церкви, представителям разных сословий от других городов. Избранная рада в таком широком собрании была абсолютно не заинтересована. Она-то уже находилась у власти. Но теперь было очевидно, что смена боярских группировок у руля государства никаких перемен к лучшему не дает, и царь решил обратиться ко «всей земле».

У историков этот Собор получил название «собор примирения» – целью ставилось объединить разные слои населения, забыть взаимные счеты и выработать меры для оздоровления державы. Открытие было совсем не парадным. Иван Васильевич перед митрополитом и священниками принес покаяние в своих грехах и в том зле, которое творилось во время его правления. Вышел на Красную площадь и с лобного места каялся перед собравшимся народом. Признавал, что бояре, правившие в его малолетство, притесняли людей, а он оставался «глухим и немым, не внимал стенанию бедных». Боярам пришлось изрядно попотеть. Иван Васильевич прилюдно вопрошал их: «Какой ответ дадите нам ныне? Сколько слез, сколько крови от вас пролилось? Я чист от сей крови, а вы ждите суда небесного». Но жестокости царь не хотел, объяснял народу: «Нельзя исправить минувшего зла, могу только впредь спасать вас… Оставьте ненависть, вражду, соединимся любовью христианской. Отныне я ваш судия и защитник».

На заседаниях Собора говорили о беззакониях и обидах, которые чинились «всем христьянам», о бесправии простых людей перед власть имущими. Бояре винились и просили прощения. Царь обещал положить конец такому положению, но суровые наказания грозили только на будущее. Прошлое предавалось забвению, все опальные прощались. Отныне же все обиженные получали право подавать челобитные царю, рассматривать их требовалось быстро и без волокиты. Для укрепления законности началась разработка нового Судебника. А чтобы государственное управление не замыкалось в узкой группе лиц, была значительно увеличена Боярская дума, c 18 до 41 человека. Во исполнение решений Собора возникли первые в России постоянные правительственные учреждения – избы, они же приказы. Для приема челобитных учреждалась Челобитная изба.

Судебник был завершен и принят в июне 1550 г. Он не только обобщил существующие законы и указы. Внедрялись важные новшества, причем они нацеливались на защищенность простых людей. Четко определялись статьи дохода, на которые имели право наместники и волостели. В судах вместе с ними теперь должны были заседать выборные земские старосты и целовальники. Мало того, Судебник впервые в Европе обеспечивал неприкосновенность личности! (Британский закон о неприкосновенности личности, Нabeas Corpus Act, был принят только в 1679 г.) Наместник не имел права арестовать человека, не предъявив доказательств его вины земскому старосте и двум целовальникам. В противном случае староста мог освободить арестованного и по суду взыскать с администрации штраф «за бесчестье». Подтверждалось право освобождать человека от наказания при надежном поручительстве.

Расследование уголовных преступлений тоже должен был осуществлять не наместник – для этого по городам и волостям избирались губные старосты. В перечень преступлений впервые в России (и в Европе!) включались взятки. А вопрос о тяжких преступлениях решался только в Москве. Без доклада царю наместники не имели права «татя и душегубца и всякаго лихого человека… ни продати, ни казнити, ни отпустити». Судебник предусматривал и налоговую реформу, облегчавшую положение простонародья.

Еще одной сферой, где важно было навести порядок, являлись дела церкви. Для этого несколько раз созывались Освященные соборы. На одном из них канонизировали еще 16 святых – князя Всеволода-Гавриила Псковского, мучеников князя Михаила Черниговского и боярина его Феодора, святителей Нифонта, Евфимия, Стефана Пермского, преподобных Савву Вишерского, Ефросина Псковского, Григория Пельшемского и др.

Но потом начали готовить Собор о проблемах и недостатках церковной жизни, и опять вдруг разгорелся спор о церковной собственности. И если в царствование Василия III ярым апологетом нестяжательства выступал Вассиан Косой, то сейчас аналогичную позицию занял Сильвестр. Впрочем, сам он был весьма увертливым царедворцем, от конфликта с митрополитом уклонялся. Он лишь настраивал царя соответствующим образом. А для подкрепления привлек «старца» Артемия Пустынника, личность странную и сомнительную. Сперва он подвизался в Псковско-Печерском монастыре, ездил в Ливонию, имел какие-то беседы с заграничными богословами. А после этого ушел в «заволжские обители». Сильвестр откуда-то знал о нем, извлек из «пустыней» и представил государю.

По протекции Избранной рады никому не ведомого «старца» одним махом возвели на высокий и почетнейший пост, игуменом Троице-Сергиева монастыря! Вместе с Сильвестром он принялся поучать царя «села отнимати у монастырей». Но Иван Васильевич впервые нарушил безоговорочное повиновение Сильвестру. Слушал не только его и Артемия, а беседовал с митрополитом. В результате выработали компромисс. Церковная и монастырская собственность сохранялась, признавалась неприкосновенной. А в казну изымались земли, переданные боярами во время малолетства Ивана, а также взятые монастырями у «детей боярских» и крестьян «насильством», за долги (это было незаконно, земли «детей боярских» и черносошных крестьян принадлежали государю).

Возможно, половинчатое решение стоило бы Ивану Васильевичу скандалов со стороны Сильвестра, но очень некстати оскандалился Артемий Пустынник. Игуменом Троице-Сергиева монастыря он пробыл всего полгода. Монахи заподозрили его в ереси, и он поспешил удалиться. Объявил царю в нестяжательском духе, что намерен «питатися от рук своих». Но ушел отнюдь не в скит, а в богатый и многолюдный Порфирьев монастырь. Церковный собор прошел без его давления, получил название Стоглавого (его постановления составили 100 глав). Были выработаны общие правила церковной жизни, обращалось внимание на исправление изъянов. Кроме того, решениями Собора в России создавалась система образования – сеть школ в епархиях и монастырях.

Государь взялся и за военную реформу. Учредил первые части профессиональной пехоты, стрельцов. Переформировал полки поместной конницы, налаживал обеспечение дворян и «детей боярских» земельным и денежным жалованьем. Усиливалась артиллерия. Военные походы Иван Васильевич возглавлял сам, подтягивал дисциплину. Неудачи сменились успехами, нашествия крымцев завершались для них серьезными взбучками, удары обрушились на Казань. Казалось бы, жить да радоваться! Россия начинала превращаться в «царство правды», перед ней открывались дороги к могуществу и процветанию.

Но благие замыслы искажались, преобразования смазывались. Расширили Думу – в нее вошли те же деятели Избранной рады: Курлятев, Шереметев, Палецкий, сам Адашев получил чин думного дворянина. В Судебнике постарались юридически закрепить права Боярской думы, которые она себе присвоила при Шуйских, – ее решения становились законами без царского утверждения. А то, что не нравилось, спускалось на тормозах. Так, Иван Васильевич решил завести персональную гвардию, «лучшую тысячу» – отобрать самых надежных и доблестных «детей боярских», чтобы постоянно находились под рукой. Был издан указ, его приняли к исполнению. В «лучшую тысячу» зачислили 1078 человек. Но… во всех районах, прилегающих к Москве, для них «не нашли» земли. Указ о государевой гвардии похоронили.

Вроде бы теперь за любое беззаконие виновный должен был поплатиться, обиженные могли подать челобитные царю. Но… во главе Челобитной избы царь поставил «добродетельного» Адашева, которому полностью доверял. А рядом с ним тут как тут оказался Сильвестр. Летописец даже указывал, что они в Челобитной избе «вместе сидели». Определяли, каким жалобам давать ход, каким нет. Но ведь наместниками по городам и уездам сидели их клевреты! Они по-прежнему могли вытворять, что им вздумается. Выборным земским старостам оспаривать их решения получалось слишком опасно.

В семейной жизни Ивана Васильевича добавлялись свои проблемы. У него рождались дочери Анна, Мария. Обе умерли во младенчестве, и Сильвестр играл на этом. Пугал царя, что над всем его родом тяготеет проклятие. Надо по-прежнему каяться, искупать грехи предков. А для этого безоговорочно выполнять наставления Сильвестра…

В октябре 1552 г., после долгих и жестоких боев царь овладел Казанью. Россия наконец-то избавилась от жутких набегов, терзавших ее чуть ли не каждый год, угонов десятков тысяч невольников. Иван Васильевич собственноручно воздвиг крест над поверженным городом. Чествовали героев, хоронили погибших. Но сразу же после победы стали твориться весьма странные вещи. Адашев, Курбский и некоторые воеводы принялись убеждать царя, что он не должен возвращаться в Москву. Доказывали, что ему со всей 150-тысячной армией надо остаться в Казани на зиму, до полного покорения здешней земли. С военной точки зрения эта идея была не просто неумной. Она была гибельной. В разгромленной Казани и разоренной стране зимовать огромному войску было негде! Как его снабжать, когда начнется распутица, ледоход, а потом дороги завалит снегом? Половина ратников вымерли бы от болезней и голода. Или могли взбунтоваться.

Действительно, война еще не завершилась. По селениям и лесам бродили враждебные отряды. Но разве нужны были все русские полки и присутствие царя, чтобы гоняться по зиме за мелкими шайками? Нет, приближенным почему-то очень не хотелось, чтобы Иван Васильевич вернулся на Русь в славе победителя! Зачем-то требовалось, чтобы величайший успех обернулся бедой… Но против таких предложений выступила другая часть окружения Ивана Васильевича, родственники его жены, Захарьины и Морозов. Взвесив доводы тех и других, царь во второй раз не пошел на поводу у Избранной рады. Он принял оптимальное решение. Наместником Казани назначил князя Горбатого-Шуйского, выделив ему несколько тысяч воинов. Такой корпус мог без труда разместиться и прокормиться в городе, а по весне нетрудно было прислать дополнительные контингенты. Крупный гарнизон во главе с Петром Шуйским был оставлен и в Свияжске.

Государь отбыл в Москву. В Нижнем Новгороде встречало все население, и «благодарственный плач» заглушил пение священников! Люди, рыдая, благодарили Ивана Васильевича, спасшего их от постоянно нависавшего ужаса. То же самое происходило в Балахне, Владимире. А в Судогде навстречу прискакал боярин Траханиот с известием – Анастасия родила сына. Иван Васильевич одновременно стал победителем и получил наследника! Многотысячные толпы ждали государя и в Москве, люди протискивались поцеловать ему руку или сапог, славили «избавителя христиан». Встречали митрополит и бояре, служили благодарственный молебен в Успенском соборе.

Но в Москве справлялись торжества, а в Казанском крае и впрямь возобновились бои. Победа России встревожила соседей. К отрядам разгромленных казанцев пришли на помощь астраханцы, ногайцы. Подстрекнули племена вотяков и черемисы перебить государевых сборщиков податей. А воеводы усугубили положение грубыми ошибками. Выслали на подавление совершенно недостаточные силы. Отряд из Казани, 800 человек, был окружен и уничтожен. Отряд из Свияжска потерял 500 человек. Известия, как лихо побили русских, быстро разносились по казанским селениям, разгорелось общее восстание.

И тут-то опять подали голоса советники из Избранной рады». Тыкали царя носом, что они были правы, предвидели! Виноват сам Иван Васильевич, не послушался. Ну а теперь надо… вообще отказаться от завоеванного края! Доказывали, что уже ничего нельзя поделать, казанская земля чужая, «бедственная» и удержать ее не получится. Из-за нескольких проигранных стычек царя понуждали перечеркнуть все усилия, все жертвы (да еще и опозориться после победных празднований)! Зачем? Именно из-за того, что взятие Казани чрезвычайно повысило авторитет Ивана Васильевича! Укрепляло его власть, возвышало в глазах народа. Значит, требовалось подорвать его успехи. (Кстати, удивляться этому нечего. Примерно так же вела себя французская, германская, венгерская знать, не желавшая усиления своих монархов.)

Однако государь снова отверг мнения советников. Ведь на самом-то деле никакой катастрофы не произошло! Если бы казанские и свияжские воеводы не распыляли подчиненных, дождались в крепостях подхода свежих войск, не было бы и поражений. Да и сейчас вместо паники следовало снарядить и послать туда армию… Но не послали. Потому что в марте 1553 г. царя вдруг свалила болезнь. Непонятная и внезапная. Ивану Васильевичу стало настолько худо, что его сочли безнадежным. Речь зашла о завещании. Государь метался в горячке, терял сознание, а в минуты просветлений продиктовал свою волю – присягать наследнику Дмитрию.

Однако неожиданно открылось, что у многих бояр уже имеется другой претендент. Владимир Старицкий. Правда, он был очень молод, но руководство взяла на себя его мать Ефросинья. Она и ее сын вели себя настолько откровенно, словно были уверены – царь уже не поднимется. Их дом наполнился вооруженными людьми. Они вызвали из удела свои дружины, собирали «детей боярских», подкупая их деньгами, щедро поили. Сторону Старицких приняли Иван Шуйский, Петр Щенятев, Иван Пронский-Турунтай, Дмитрий Немой-Оболенский, Семен Ростовский, Булгаковы и еще целый ряд сановников. Их подручные в полный голос славили по Москве Владимира Андреевича, а служить «пеленочнику» отказывались.

Когда Владимир Воротынский, принимавший присягу Дмитрию, сунулся к Старицкому, тот грубо обругал его и сыпал угрозы. Тесть царского брата Юрия, военачальник Палецкий, присягу Дмитрию все-таки принес, но в это же время договаривался со Старицкими – если они дадут Юрию большой удел, Палецкий поможет возвести Владимира на престол. Часть знати изменников не поддержала, но и от присяги царевичу уклонялась, объявив себя больными. Выжидала. А Адашев и Сильвестр оставались около царя, но даже их почитатели признают – они тайно подыгрывали Владимиру Андреевичу.

Народ был в ужасе, скорбно молился. Говорили: «Грехи наши должны быть безмерны, если Небо отнимает у нас такого царя». А противостояние накалялось. Иван Васильевич понимал, что умирает, но страшился не за себя, а за семью. Какова будет ее участь, он представлял вполне отчетливо. Умолял, когда его не станет, спасти царевича, если даже придется бежать с ним за границу. Обращался к родственникам жены: «А вы, Захарьины, чего испужались? Али чаете, бояре вас пощадят? Вы от бояр первые мертвецы будете. И вы б за сына моего и за его матерь умерли, а жены моей на поругание боярам не дали!» Партия, сохранившая верность Ивану Васильевичу, – Мстиславский, Воротынский, Шереметев, Захарьины, Морозовы – заняла оборону во дворце…

Но произошло чудо. Народные молитвы были услышаны, царь почувствовал себя лучше. А коли так, на его сторону стали переходить колебавшиеся и выжидавшие развития событий. Тогда и заговорщики поджали хвосты. Поняв, что дело проиграно, во дворец явился каяться Владимир Андреевич. Бояре, охранявшие царя, не пускали его. Однако вмешался Сильвестр! Во время болезни царя он вел себя на удивление скромно. Ни разу не вступился в поддержку Анастасии и ребенка. Зато Старицкого взялся защищать очень горячо. Владимира обязали клятвенной грамотой «не думать о царстве». Но его мать еще не сдавалась. Не желала приложить к этой грамоте княжескую печать, хранившуюся у нее. Лишь после настойчивых требований митрополита пришлепнула печать, однако не удержалась от комментария: «Что значит присяга невольная?»

Состав преступления был налицо: неповиновение царю, подготовка вооруженного мятежа. На законном основании можно было покарать виновных. Но Иван Васильевич не желал никому зла… Он до сих пор стремился быть таким, как учили его святитель Макарий, Максим Грек (и Сильвестр тоже): являть подданным мир, любовь, «милосердие согрещающим». Оправившись от болезни, он всех бунтовщиков… простил. Обласкал Владимира Андреевича. Оставил на прежних местах своих советников. Адашева еще и повысил, пожаловал в окольничие, а его отца в бояре. Царь действовал истинно по-христиански: «И остави нам долги наша, яко же и мы оставляем должником нашим…»

Увы, Избранная рада была настроена совершенно иначе. Она очень быстро осмелела. В болезни Иван Васильевич дал обет, если останется жив, совершить паломничество по святым местам. Но опять начались странности. Сильвестр и его товарищи с какой-то стати взялись отговаривать царя. Он не согласился и в мае 1535 г. со всей семьей отправился в путь. Начал с Троице-Сергиева монастыря, посетил там престарелого св. Максима Грека. Но когда поехали дальше, Адашев и Курбский предприняли еще одну попытку остановить царя! Солгали, будто преподобный Максим передал через них страшное пророчество. Если Иван Васильевич не повернет назад, погибнет царевич Дмитрий.

Государь прерывать поездку не стал. Добрались до Дмитрова, побывали в Николо-Пешношском монастыре. Здесь Иван Васильевич увиделся и беседовал с бывшим епископом Коломенским Вассианом Топорковым. Возможно, именно эту встречу старались предотвратить Адашев с Курбским. Топорков был племянником св. Иосифа Волоцкого, советником Василия III, а в монастырь его сослали Шуйские, когда захватили власть. Он очень многое мог рассказать государю об истинной политике его отца, о прежних оппозиционерах, еретиках.

Но как бы то ни было, жуткое пророчество исполнилось. Из Дмитрова по рекам отплыли в Кирилло-Белозерскую обитель. На одной из стоянок, поднимаясь по сходням в струг, кормилица каким-то образом уронила младенца в реку, он утонул. Совпадение? Ох, не верится в такие совпадения! Что же это за кормилица, которая так небрежно держала царского сына? И почему люди, находившиеся рядом, сразу не кинулись в воду за ребенком? Кстати, и в само «пророчество» позволительно не верить. Зачем стал бы св. Максим передавать столь деликатное предупреждение через Курбского и Адашева, если перед этим беседовал с царем и мог ему все сказать лично?

Зато «пророчество» очень четко совпало с желаниями Сильвестра и его товарищей. А чтобы понять истинную подоплеку, следует вспомнить, что перед этим умерли во младенчестве две дочери Ивана IV. Их-то в реку не роняли. Они были отравлены. Родители этого не знали, это выяснилось лишь при современном химическом анализе останков. Мамкой девочек была боярыня Курлятева, супруга одного из членов Избранной рады. А их смерть помогала Сильвестру подавлять волю царя, удерживать его под контролем. Теперь Иван Васильевич явно начал выходить из повиновения, вести себя самостоятельно. Вот и требовалось сломить его новым тяжелым ударом.

Хотя на этот раз замысел удался лишь отчасти. Авторы плана не учли великую любовь Ивана и Анастасии. Они поддержали друг друга, смогли перенести свалившееся на них горе. Но они были не просто мужем и женой, они были царем и царицей. Погиб не просто ребенок, погиб наследник! Значит, требовалось затаить и подавить свою беду, стрессы, переживания. Собрать волю и дать стране нового наследника. На обратном пути они остановились в Переславле, в крохотном монастыре св. Никиты Столпника, где жило всего шесть монахов. После молитв у мощей святого царственная чета сумела зачать ребенка. Это было никак не легкомыслие, не бездумный порыв плоти, это был высший долг. Ради державы, ради будущего…

28 марта 1554 г. родился царевич Иван. Радость отца и матери была искренней и безмерной. Но царь хотел дополнительно укрепить мир и согласие в стране. Было составлено новое завещание, объявлявшее наследником Ивана Ивановича. На случай, если государь умрет, а царевич будет еще малолетним, Иван Васильевич назначил его опекуном… Владимира Старицкого! И не только опекуном. Если царевич тоже умрет до совершеннолетия, Владимир Андреевич назначался наследником престола! На вражду царь отвечал доверием. На интриги и подлость – дружбой. Конечно, двоюродный брат благодарил за оказанную честь. Принес новую присягу верно служить государю и его сыну, не замышлять зла против них и царицы. Но намеревался ли он выполнять свои клятвы?

Среди тех, кто сомневался в этом, была Анастасия. В страшные дни мятежа 1553 г., когда муж метался в беспамятстве, она видела или слышала нечто такое, что убедило ее – против их семьи действует мощный заговор. И не кто иные как Сильвестр с Адашевым являются тайными врагами. Она поделилась подозрениями с супругом, но Иван Васильевич не придал им значения. Считал, что его советники допустили временную, вполне простительную слабость. А жена преувеличивает, увлеклась собственными фантазиями. Но Анастасия была уверена: лидеры Избранной рады целенаправленно вредят им и готовятся погубить. Только доказательств она не имела. Но она повела собственную борьбу.

Что ж, подходящий случай представился очень быстро. Обнаружилось, что в России по-прежнему процветает ересь «жидовствующих». При дворе служил дворянин Матвей Башкин, его втянули сектанты, но он оказался полным дураком. Взялся доказывать своему духовнику, священнику Благовещенского собора Симеону, что православие заблуждается. Тот ужаснулся, доложил настоятелю собора – всемогущему Сильвестру. Но Сильвестр попытался спустить дело на тормозах. Велел Симеону шума не поднимать, просто наблюдать за Башкиным. Однако еретик был слишком глуп. В болтовне хулил Христа, Священное Писание, называл иконы «окаянными идолами», а Симеону принес книгу «Апостол», где пометил места, казавшиеся ему неправильными.

Оставить это без внимания было уже невозможно. Доложили митрополиту, царю. Башкина взяли под стражу, его допрашивали ученые старцы, специалисты по ересям, и выяснилось, что речь идет именно о ереси «жидовствующих». Сохранились записи, что государь и митрополит в это время перечитывали «Просветитель», основной труд св. Иосифа Волоцкого, направленный против «жидовствующих». А в октябре 1553 г. Иван Васильевич посетил Ростовский Богоявленский Авраамиев монастырь – в годовщину взятия Казани там освящали храм. Здесь государь взял великую реликвию, посох. Тот самый посох, с которым мы видим Ивана Грозного на картинах. Но он был не обычным изделием. По преданию, он принадлежал св. Авраамию. А святому достался от св. Евангелиста Иоанна Богослова, явившегося по его молению. Этим посохом св. Авраамий сокрушил бесовских идолов в Ростовской земле. Очевидно, и царь взял его, чтобы укрепиться для схватки с ересью.

Следствие выявило, что Башкина завербовали выходцы из Литвы, аптекарь Матюшка и Андрюшка Сутеев. В секте состояли Иван и Григорий Борисовы-Бороздины, монах Белобаев, они были связаны с рязанским епископом Кассианом. Впрочем, весьма интересными представляются и другие связи. Борисовы-Бороздины являлись родными братьями Ефросиньи Старицкой, приходились дядями Владимиру Андреевичу, поддерживали его во время бунта. Судя по всему, на их стороне был и Башкин. Кроме того, он был близок к Адашеву и Шуйским, они вместе выступали поручителями за князя Турунтая-Пронского, пытавшегося сбежать в Литву.

Осенью 1553 г. состоялся Освященный собор. Башкин то ли симулировал сумасшествие, то ли действительно впал в прострацию, плел околесицу. Впрочем, Иван IV даже к еретикам проявил милосердие (против смертной казни выступал и его наставник Сильвестр). Всем сохранили жизнь, разослали по монастырям. А престарелого епископа Кассиана, которого разбил паралич, вообще оставили в покое. Однако на процессе Башкин проговорился, что видным наставником «жидовствующих» являлся Артемий Пустынник. Тот самый «старец», которого Сильвестр навязывал царю в качестве «учителя»!

Как стало известно, уйдя в Порфирьев монастырь, он успел создать там общину еретиков. От нее отпочковалась группа Феодосия Косого, понесла заразу в Новоезерский монастырь. Когда Артемия вызвали на Собор, он вел себя довольно независимо, отвечал уклончиво. Но после первого допроса попытался сбежать из Москвы. Его задержали и взялись уже более строго. Открылось, что он искажал учение о Святой Троице, о загробной жизни, даже был повинен в каких-то «блудных грехах» (может быть, гомосексуализме). В январе 1554 г. Артемия отлучили от церкви и сослали на вечное заточение в Соловецкий монастырь.

А в Москву вслед за ним доставили еретиков из Порфирьева и Новоезерского монастырей. Тут уж выявили «полный набор». Феодосий Косой считал Христа не Богом, а лишь «наставником», утверждал, что мир существует «безначально», живые существа «самобытны», а за Богом оставил лишь функции художника, «подновляющего» мир. Не признавались Святые Таинства, церковь называлась «кумирницей». Отрицались святые, монашество, даже само христианство. Доказывалось, что «все веры в всех землях одинаковы». И царство отрицалось! Управлять людьми и заменять церковь должны были «соборы верных» – таких, как сам Феодосий и Артемий.

Анастасия и партия ее родственников Захарьиных попытались использовать процессы против еретиков, чтобы разделаться с Сильвестром. Против него выступил глава Посольского приказа дьяк Висковатый. Действовал он не сам по себе, материалы для обвинения ему представили Василий Захарьин-Юрьев и Михаил Морозов (свояк Захарьиных). Висковатый подал митрополиту «писанье», что «Башкин с Артемьем советовал, а Артемий с Сильвестром». Но удар был нанесен неумело. Обвинители хотели поразить противника посильнее, и свалили «до кучи» все что можно. В том числе то, что Сильвестр поместил в Благовещенском соборе неканонические иконы. А это легко опровергалось. К тому же получалось, что Висковатый три года видел иконы и молчал, а сейчас вдруг выступил.

Но у Сильвестра хватало сторонников среди церковников, бояр. Они дружно нажали на митрополита, и наряду с иконами все обвинение в целом было признано клеветой. На Висковатого наложили трехлетнюю епитимью. Хотя стоит обратить внимание на еще один красноречивый факт. Из сектантов пострадала лишь мелкая сошка. Главные еретики, Артемий Пустынник и Феодосий Косой, ускользнули от наказания! Казалось бы, как должны везти и содержать преступника, осужденного самим царем и Освященным собором? Но Артемий сбежал, не доехав до Соловков. Пробрался в Литву. А Феодосий и несколько его единомышленников сумели удрать прямо из Москвы! Тоже очутился в Литве – причем в протестантской среде Косого признали выдающимся мыслителем. Отсюда видно – у еретиков остались покровители в высших эшелонах власти.

Между прочим, факты показывают, что к «жидовствующим» принадлежали не только Сильвестр и Адашев, но и Курбский. В своих последующих работах он вовсю нападал на православную церковь, на «злых иосифлян», но выступал искренним почитателем Вассиана Косого и Артемия Пустынника. Иван Грозный позже напишет Курбскому: «Я хотел подчинить вас своей воле, и вы за то святыню Господню осквернили и поругали! Осердясь на человека, на Бога восстали». Впрочем, в этом не было ничего необычного. В средневековой Европе все люди так или иначе были верующими. Поэтому политическая оппозиция часто смыкалась с религиозной. Присяга являлась священным актом, а переход в ересь позволял нарушить ее, давал изменникам идеологическую опору. Точно так же на Западе аристократы подхватывали гуситские, лютеранские, кальвинистские учения.

На Руси временщики не позволили себя разгромить. Дьяк Висковатый, получив суровый урок, переметнулся на их сторону – пристроился к Адашеву. И только Анастасия по-прежнему была настроена бороться. Она сама взялась организовывать охрану младенца Ивана и родившегося вслед за ним Федора – это дало результаты, череда детских смертей прекратилась. С помощью родственников и сторонников царица развернула собственное расследование делишек Избранной рады. Одним из тех, кого оно коснулось, стал князь Семен Ростовский.

Он участвовал в мятеже 1553 г., был не только прощен, а даже получил боярский чин. Однако многие важные подробности бунта еще не были известны царю. А летом 1554 г. Ростовский вдруг обнаружил – следствие продолжается и приближается к нему. Он запаниковал, что «не удастся это дело укрыть». Могли раскрыться настолько опасные детали, что князь Семен вместе со всей родней Ростовскими, Лобановыми, Приимковыми, Катыревыми переполошились и вознамерились бежать в Литву. Готовы были бросить обширные вотчины, доходы, абы самим уцелеть. К королю Сигизмунду II отправили Никиту Лобанова-Ростовского договориться, чтобы принял высокопоставленных эмигрантов.

Но не получилось. Посланца задержали в Торопце, он раскололся. Изменников арестовали, и они предстали перед судом Боярской думы. Семен Ростовский действительно выложил много нового о прошлом мятеже. Назвал организаторов, планы, признался, что царевича Дмитрия (а значит, и царицу) хотели умертвить. Сообщил, что в заговоре, кроме известных царю лиц, участвовали Куракины, Семен Микулинский, Петр Серебряный «и иные многие бояре, дети боярские и княжата». Но, как отмечает академик Р.Г. Скрынников, разбиравший материалы процесса, судьи «намеренно не придали значения показаниям князя Семена насчет заговора». Дело замяли, не стали раскручивать.

Правда, обвинений и без того хватило. Открылось, что крамольники были связаны не только с еретиками, а уже давно поддерживали контакты с Литвой. Ростовские вели переписку с Сигизмундом II, договаривались о переходе к нему в подданство. А летом 1553 г. в Москве Семен Ростовский тайно встречался с литовским послом Довойной, выдал секретные решения Боярской думы, хулил свою страну и царя. Рассказав о восстании, охватившем Казанский край, советовал королю и панам использовать ситуацию и ударить на Россию. Боярский суд приговорил Ростовского «со товарищи» к смерти.

Теперь царь знал, что планировалось уничтожить его семью. Был законный приговор, вынесенный самими же боярами. Но… и на этот раз кары не последовало. С ходатайством выступили митрополит, бояре. Сильвестр в очередной раз напомнил царю о греховности гнева и пользе «кротости». Да и сам Иван Васильевич все еще надеялся править добром и лаской. Он помиловал осужденных. Вместо плахи их выставили «на позор» и отправили в Белоозеро – традиционное место ссылки знатных особ, где они могли жить со значительными удобствами, семьями, слугами. А временщики помогли, чтобы условия наказания были еще мягче. Впоследствии Грозный писал Курбскому, что после осуждения Ростовского «поп Селивестр и с вами, своими злыми советниками, того собаку учал в великом бережении держати и помогати ему всем благими, и не токмо ему, но и всему его роду».