Текст книги "Шпана на вес золота"

5

Несмотря на то что пора уже было домой, ребята не удержались, сгоняли на Ленинские горы, чтобы с высоты посмотреть на этот огромный, до горизонта, город.

Потихоньку набегали тучи, но из-за них пробивалось солнце и золотило кремлевские купола. Где-то уже виднелись новехонькие колоссальные здания, где-то по-прежнему сияли умытыми окошками деревянные домики, но все это было единым городом, удивительным, многоликим.

В молчании, под впечатлением, ехали обратно в электричке. Глядели на военные огороды за окном, от которых люди еще не готовы были отказаться, несмотря на то что уже никто не голодал. Москвичи пока не собирались жертвовать своей картошкой и капустой даже в угоду мирному облику своего любимого города.

Светка, переполнившись впечатлениями, восторгалась всем, но прежде всего профессором и его подарком.

– Тебе дали-то фитюльку, а восторгов на полведра, – поддразнил ее Санька.

– Что бы понимал! Если ее как следует рассосать, а не грызть сразу, то получатся такие дырочки, наскрозь чай из кружки можно пить. Сладко – и сахар не надо тратить!

– «Наскрозь», – передразнил брат. – Деревня! Зубы повыпадают – будешь знать.

– Не, ну в музее, конечно, здорово! – спохватилась девчонка. – Мне там больше всего понравились эти… ну, игрушки, и картинки тоже ничего, а еще бирюльки, что в уши вставлять.

– Нашла чем восхищаться, – осадил важный Санька. – Детский сад. Вот ты еще в Музее Ленина не была, вот там – да!

– А ты что, был? Ой, я тоже хочу! Расскажи, расскажи, что там?

Санька собрался с мыслями, надулся, точь-в-точь как его сестра перед декламацией «Конька-горбунка», соображая, с чего начать.

– Значит, так. Там все осталось точь-в-точь как было при Ленине! Книги, бумаги, даже карандаши и ручки, ясно?

– Ух ты… дедушка Ленин никогда ничего не выбрасывал, понимаю. А что ты там видел еще?

– Много чего, так и не упомнишь. Пальто его видел, ботинки… стол, стулья, зеленую лампу…

– Ту самую?! – замирая от восторга, уточнила девчонка.

– Ту, – твердо заверил брат, – не место шутки шутить, там все всерьез. Везде тихо-тихо, и только тетки с указками про него рассказывают… в общем, соберемся как-нибудь, – пообещал Санька и широко зевнул: – Ох, что-то я устал.

И немедленно погрузился в сон. Он умел засыпать как барсук – в любом месте, в любой позе, крепко-накрепко. Повозившись на сиденье, угомонилась и Светка.

Оля придвинулась к Кольке:

– Слушай, а ты помнишь историю со взрывом?

Он признался:

– Еще бы не помнить. Хотя, конечно, холодно было да жрать постоянно хотелось и ни о чем другом не думалось как-то, но разве забудешь тут. Столько народу погибло, снаряды рвались еще сутки, народ обезумел, рыскали чуть не с вилами, все диверсантов разыскивали. Кого-то и поймали… сгоряча, не со зла. Мы три дня всем миром ров копали.

– Какой ров? – не поняла Оля.

– Я же говорю, – терпеливо пояснил Колька, – два эшелона в клочья и два батальона то ли десантников, то ли летчиков. У них петлички голубые были, ну, на рукавах. По всей округе разбросано было – руки, ноги, – тут он спохватился, мысленно выругав себя ишаком: – Тихо, тихо, только не плачь. Давай так сделаем: я ничего не говорил, ты ничего не слыхала, лады?

– Лады, – улыбнулась Оля, быстро утирая слезы.

Колька легонько дернул ее за косу:

– В кино пойдем?

– Пойдем. Только надо добежать до Натальи, там ей на работе подсобрали какой-то очередной помощи.

– Тебе помочь? Тяжелое, наверно.

– Я пока не знаю, что там. Пошли вместе посмотрим, оттащим, что следует, и как раз поспеем на сеанс.

Забежав на фабрику, перебрали «пожертвования»: платок, пакет с мукой, консервы, крупа, пакетик леденцов для Соньки…

– Это вот ей вообще ни к чему, – заявила Оля, выкладывая лакомство обратно на стол.

– Почему? – не понял Колька.

– Наталья запрещает Соньке сладости. Так, а вот тетрадку от себя, так и быть, подложу. Так, и сахар ни к чему.

– А сахар чего, тоже нельзя? – удивился Колька.

– Не позволяет она сахару. Коль, давай без вопросов, опоздаем.

Закончив сборы, они поспешили к хибарке Натальи.

Это ее только так называли – «хибарка», на самом деле это был барак, небольшой дом с двумя отдельными входами. В одном обитали мать с дочкой, окна второй половины были забиты крест-накрест. Со стороны улицы – палисадник с разросшейся сиренью, с другой стороны – пустырь, заросший лопухом и прочим сорняком, хладнокровная целина, которую Наталья безуспешно пыталась возделывать. Жилья вокруг было немного, даже улица, на которой осталась только одна эта хибара, предназначенная на снос, уже не значилась на плане города.

Открыла сама хозяйка – как всегда, очки на ухе, платок на боку, – пригласила войти. Внутри бедно – стол, табуретки, топчан за занавеской, но чисто. Странная Наталья отличалась немалой хозяйственностью: пол выскоблен, на окошках – ни пылинки, занавески – свежие, и даже тряпица, которой прикрыта единственная миска с двумя ложками, аж режет глаза белизной.

К слову, иной раз возникали вопросы, куда Наталья девает эти тряпки, которые ей так старательно собирают. Злые языки поговаривали, что она их перешивает и продает на толкучке, специально отъезжая подальше. Другие осаживали: «Вам какое дело – отдали, и шабаш».

На столе лежал ворох эскизов с узорами, расчерченных стрелочками, черточками и какими-то ценными указаниями, – видимо, не угадала Гладкова-старшая с представленными образцами, не прошли они комиссию. Однако надомнице Введенской сейчас было не до того: она работала у вертикальной подставки, а рядом, на табуретке, прислоненной к стене, лежал раскрытый альбом репродукций.

– Для школы, – пояснила Наталья, точно извиняясь.

Присмотревшись, Оля радостно спросила:

– Ой, это же Васнецов, тот, что Аполлинарий?

Наталья, которая, едва поздоровавшись с гостями и поблагодарив за помощь, немедленно впала в особый художественный транс, вдруг пришла в себя и очень обрадовалась:

– Олечка, да! Как удивительно! И ты что же, вот так знаешь Аполлинария Васнецова?

– Немного, в музее видела, – смутилась Ольга.

Но Наталья, казалось, не обратила внимания на ее смущение. Она так обрадовалась, точно встретила родственную душу, заговорила быстро и воодушевленно:

– Вот увидишь, как будет прекрасно, когда я закончу. И сейчас, даже просто в книжке, какая красота, правда? Какая глубина, какие оттенки синего, как точно передано грозовое небо. Гроза, гроза надвигается на вечный город, но как же ярко-преярко сияют золотые купола соборов! Вот это Архангельский, вот Благовещенский, а это Успенский. И купола, и белокаменные соборы, и Кремлевская пурпурная стена – они вечны. И какими смешными кажутся эти вот современные повозочки…

Оля вдруг заметила, что хозяйке от силы лет тридцать.

«Это, наверное, потому она так старо выглядит, что ходит в балахоне и говорит смешно, как старушка».

Наталья что-то еще долго объясняла про колорит, про единство композиции, потом начала читать на память стихи про древнюю обитель супротив луны, мрамор неба, синий, с белыми разводами, об облаках, глубину небесную в черноту сгущающих.

Колька ошеломленно кашлянул, хозяйка осеклась, как будто опомнившись, сокрушенно уронила руки:

– Простите, ребятки. Вечно я о чем-то своем. Такая вот дурочка тетка Наталья. Потому-то Ванечка и ушел, потому и бросил меня, горемычную…

Огромные глубоко-синие глаза наполнились слезами. Колька окончательно застеснялся, отвернулся, неуверенно подергал Ольгу за рукав.

– Мы пойдем? – тихонько спросила девушка.

– Конечно, мои хорошие, конечно, спасибо вам за подарочки. Поклон мамам передавайте. Осторожно в передней, там темновато, – протянула она и вернулась к работе.

В прихожей было не темновато, а хоть глаз выколи. И как Колька, держа Олю за руку, ни осторожничал, передвигаясь мелкими шажками, все равно влетел ногой в какой-то деревянный ящик.

– Коля! – прошипела Ольга. – Отойди.

Она пришла в ужас при одной мысли о том, что вот это все, что по стенам, – это картины, а Колька своим башмаком тут… Она прислушалась, затаив дыхание. По счастью, хозяйка, погруженная в работу, не проявила никакого интереса к шуму. А может, просто грохот в передней был ей привычен.

– Ни пса не видно. Оль, достань спички, там, в кармане.

– Я тебе! Опять куришь? Ты же обещал!

Кое-как обошлись без спичек, но свободно вздохнули лишь на улице. Колька уточнил нетерпеливо:

– Сделали доброе дело? Тогда погнали, а то опоздаем!

Они успели на сеанс, благо до кинотеатра через парк было всего ничего.

6

Уже давно не секрет: Сорокин, вернувшийся из главка, – человек страшный. Особенно если до этого он подбивал статистику. Он и без того недовольно косил единственным своим оком в сторону подчиненных (особенно когда они разбегались при приближении пострадавшей гражданки Введенской).

Поэтому, когда на горизонте вдруг снова показалась Наталья – безобразие, вне обычного графика! – бывалый Остапчук бодро, пусть и неразборчиво, сообщил о необходимости ему прямо сейчас «определиться по украденным соленьям» и сделать внушение самогонщице бабке Домашке. Ишь, моду взяла – баб спаивать. После апрельского указа, не желая тянуть на старости лет шестерик, она стала куда осторожнее: чужим не продавала, на голубом глазу утверждая, что все объемы исключительно «для собственного употребления». И употребление это маскировала дружескими посиделками по «подругам». Хотя абсолютно всем было известно, что врачи ей запретили выпивать, а «подруг» у нее сроду не было.

Остапчук сбежал. Акимов тоже было заметался, но стало понятно, что отделение не оставишь, а неотложных дел, как назло, у него не оказалось. Ведь еще с утра он уже принял Наталью и покорно выслушал в очередной раз ее тихие, невнятные, но такие жалобные речи. И вдруг – нате, опять она, вне графика. Снова гражданка Введенская нежным, музыкальным голосом поведала историю своей жизни, встречи с Ваней, объяснила, какой он был замечательный и внимательный, как он первый раз признался ей в любви.

Акимов лишь потирал рдеющие уши и прятал глаза, было так неловко, как будто он лично присутствовал при этом проникновенном, хотя и немногословном действе. Наталья при всей своей конфузливости обладала весьма образной речью и живым воображением. Иначе чем объяснить, что чем дальше, тем более разнообразным, обрастая новыми красочными деталями, становилось ее повествование?

Наталья увлекалась, сверкала глазами, кулачки ее трепетно сжимались. Неловко было ее прерывать. Сергей, сочувственно кивая, закономерно отвлекся на размышления о том, а что он вообще знает о Ване Палкине и о его жене Наталье? Оказалось, ничего. Люди они были тихие, ничем не примечательные, гостей не привечали, сами по гостям не ходили. Ваню любили, Наталью – нет, но теперь, конечно, все не так.

«Удивительно кислая и паскудная история», – философски заключил Сергей и в этот момент увидел возвращающееся начальство, а с ним – какую-то незнакомую пигалицу с портфелем в руках.

– Наталья, не пора за Сонечкой в садик? – деликатно намекнул Акимов, памятуя, что только упоминание о любимой дочке способно привести эту психическую в чувство.

Наталья спохватилась:

– Ах да, ведь и правда! Как с хорошим человеком поговорить приятно: даже не заметила, как время пролетело. До скорого свидания, Сергей Палыч, вы ведь Ваню найдете?

– Конечно, – не моргнув глазом соврал Акимов.

– Вот и хорошо, – обрадовалась Наталья, попрощалась и направилась к выходу.

Обернувшись в дверях, она уточнила:

– Я еще к вам загляну, позволите?

– Позволит, позволит, – уверил ее Сорокин, как раз заходя в кабинет, – это наша работа, не сомневайтесь.

Наталья степенно поклонилась:

– И вам доброго дня! – И удалилась.

Удивительно она двигалась: не шла, а как бы плыла, и от всей ее субтильной, странно облаченной фигурки все-таки веяло немалым достоинством.

– Знакомьтесь, – пригласил Сорокин.

В дверь никто не вошел.

– Екатерина Сергеевна, ты где? Где пропала?

– Тут, – в кабинет проникла маленькая девчушка, остроглазая и остроносая, скуластая, с коротко стриженными темными волосами, в ситцевом костюмчике. Она напоминала какого-то зверька – то ли мышь, то ли лисицу.

– Знатную даму пропускала, – улыбнулась она и представилась: – Екатерина Елисеева, можно просто Катя.

– Сергеевна, Сергеевна, – назидательно поправил Сорокин, – нечего прибедняться. Привыкай, что ты – представитель власти и должна пользоваться уважением. Итак, товарищ Акимов… Сергей Павлович, знакомьтесь – наша практикантка из славного Заочного юридического института. Прошу любить, жаловать и щедро делиться опытом.

– Было бы чем, дела наши кастрюльные. – Акимов осторожно пожал протянутую крошечную ручку. «До чего же хрупкое создание, как бы не сломать».

– Не прибедняйся, – бодро посоветовал Сорокин, – у тебя всегда есть чем поживиться. Ладно, знакомьтесь, располагайтесь, Сергеевна, вот как раз свободный стол.

Начальство удалилось. Практикантка принялась осваиваться на рабочем месте. Из портфеля была извлечена одна книжка, вторая, третья…

Акимов ошеломленно наблюдал:

– Что, будем работать?

– Обязательно, – согласилась Катя, продолжая выгрузку. Показалась четвертая, пятая и шестая книжка со смутно знакомыми названиями: «Криминалистика», «Криминология», «Учебник по уголовному процессу», «Теория и практика экспертизы в советском уголовном процессе».

– Вы что, это все прочитали? – не подумав, удивленно спросил Акимов.

– И выучила, – совершенно не обидевшись, ответила она, – все это теория, ничего трудного, не то что ваша работа. Вы практик, в любом случае больше меня знаете.

– Это – да, присутствует, – охотно признал Сергей. В ее восхищенных глазах он рос как на дрожжах.

– А какие дела вы мне передадите?

«Ах ты моя хорошая, моя милая, как ты вовремя!» – потирая мысленно руки, Акимов посмотрел на лежащее на столе тухлое дело об исчезновении Вани Палкина, оставившего без куска хлеба полоумную жену Наталью и серьезную дочку Соню. И только потом полез смотреть, чем бы еще порадовать горящую энтузиазмом практикантку.

Нельзя не признать, что старшие товарищи с постыдным удовольствием сплавили Сергеевне – так с легкой сорокинской руки начали называть Катю – все самые нудные дела. Правда, эта диверсия очень скоро обернулась против них самих. Тихая старательная Сергеевна как-то весьма споро разобралась с рутиной, во что Сорокин не преминул ткнуть подчиненных носами.

Глядя, как она лихо расшифровывает самые невнятные бормотания свидетелей и потерпевших, безошибочно выдергивая главное, не только Акимов, но и бывалый Остапчук испытывали чувство зависти, недостойное советского человека.

Ишь ты, кольщик-ударник! Она даже из Натальи умудрилась выдернуть что-то внятное, по крайней мере после разговора с ней – тихого, задушевного, как желчно выразился Остапчук, «сугубо бабского» – Сергеевна выпросила себе тухлое дело Вани Палкина и глубоко над ним задумалась.

Оставалось успокаивать себя тем, что более серьезные дела ей вряд ли по плечу, – хотя оснований для этой уверенности уже не было. Вскоре старшим товарищам и зубрам сыска пришлось искренне раскаяться в своем высокомерно-снисходительном отношении к маленькой и слишком умной Сергеевне. Всему виной стала наука геометрия.

7

Год назад в квартире дома Гладковых прогремел выстрел. Взрослые и дети заполонили лестничную клетку, взволнованно спрашивали, в чем дело.

– Это у Зыковых, – первой сообразила Оля, указывая на дверь, где проживал получивший квартиру военный капитан с супругой.

Словно в подтверждение ее слов, дверь распахнулась и на лестницу с ужасным воплем выскочила бледная растрепанная Зоя, жена капитана, в ночнушке и папильотках. Истошно крича, она кидалась на стены, хватала людей за грудки и вообще выглядела как помешанная. Соседи, войдя в квартиру, увидели на кровати труп хозяина, а рядом, на полу, – пистолет, по всей видимости, выпавший уже из мертвой руки.

Акимов поежился, вспомнив эту картину. Зоя Зыкова, полуголая, как будто не соображала, где она и кто все эти люди, водила пустыми глазами, истерично икала и отталкивалась руками, так что Вере Вячеславовне понадобилась помощь соседей, чтобы накинуть на нее халат.

На допросе Зыкова показала, что в тот вечер они были в гостях на именинах, затем выпили еще дома, и она, Зоя, легла отдельно на кушетку, потому что капитан был сильно пьян.

– Зачем же вы еще-то усугубили? – деликатно попытался уяснить Акимов, но она лишь руками развела:

– А что поделаешь? Муж в последнее время выпивал, были претензии по службе, начались болезни, к тому же он сильно храпел…

Она снова завыла, да так по-бабьи, что пришлось прервать допрос.

Вскрытие показало, что причиной смерти капитана стало сквозное ранение в область правого виска. Убитый был правша, вокруг раны ясно были видны ожог и частицы пороха у входного отверстия. Это убедительно подтверждало, что выстрел был сделан в упор. Экспертиза подтвердила и тяжелую степень опьянения покойного.

Все это воспринималось как пустая формальность – и так было понятно: напился и застрелился.

– А причины? – недовольно спросил Сорокин у прокурора.

– Бытовое пьянство, морально-нравственное разложение, проступки по службе, – с нетерпением отозвался тот. – Сорокин, что тебе еще надо? Конец года, между прочим.

И дело прекратил.

Вот почему Акимов удивился, обнаружив однажды практикантку изучающей это самое прекращенное дело.

– Сергеевна, тебе что, делать нечего?

– Есть, – возразила она, что-то черкая пером на бумаге, – и тут тоже.

– В каком смысле?

– В таком, что мы как-то моментально схватились за версию, что он покончил с собой, подсунутую вдовой убитого.

– Убитого? – удивился Акимов.

Сергеевна подняла глаза и твердо повторила:

– Убитого.

– С чего ты взяла?

– О, это долгая история, – с некоторой издевкой начала Сергеевна, – вы, например, знаете, что Зоя, погоревав всего-то полгода, вселила в квартиру некоего товарища Аркадия из снабжения войсковой части, в которой служил ее супруг?

– Нет, не знал. И что?

– Допустим, это ни о чем не говорит, – согласилась практикантка, – она – женщина еще молодая, чего бедовать одной? Однако в некрасивом деле с пропавшими продпайками, которое пытались повесить на Зыкова, фигурировал в том числе и этот товарищ Аркадий. Это, как говорится, раз.

– Ну-ну, – усмехнулся Акимов, но Сергеевна и ухом не повела.

– Вот вам и два: товарищ Аркадий, как сообщила его жена…

– …то есть как – жена?

– Именно. Ради Зои он бросил жену с двумя детьми, двух и четырех лет. Так вот, брошенная жена товарища Аркадия утверждает, что он… простите, ее лексика, «путался» с этой дамочкой со времени рождения младшей дочки. То есть целых два года. Устойчивая связь. Так?

– Так.

– После того как товарищ Аркадий обосновался в квартире Зыкова, Зоя бросила работу, соседи – Гладковы, Соколовы, Масальские и прочие – отмечают, что у нее появились замашки состоятельной дамочки. А уж как ее разнесло!

– Забеременела?

– Отъелась, – прямо заявила тощая Сергеевна. – А теперь о главном.

Она, придвинув листок, снова принялась чертить какие-то оси, давая пояснения по ходу:

– Тут входное отверстие, вот выходное, следовательно, пуля имела уклон вот под таким градусом…

Акимов с уважением смотрел на эти вычисления и терпеливо ждал, когда ему пояснят, в чем смысл. Сергеевна, осознав, что ее выкладки не воспринимаются, сказала прямо:

– Если принять за исходное то, что Зыков находился в положении лежа, то мне, для того чтобы поверить в то, что он сам, своей правой рукой, застрелился, не хватает сантиметра.

– Всего-то? – съехидничал Акимов.

– Целый сантиметр, – ответила Сергеевна. – Необходимо эксгумировать труп.

– Тебе надо – ты и занимайся.

И она занялась. На изумление, Сорокин весьма заинтересовался ее выводами и всецело подключился к решению вопроса. Это оказалось непросто, поскольку бедного Зыкова хотя и не похоронили за оградой – все-таки двадцатый век на дворе, – но могила его была сильно запущена. Так и лежал он – хуже собаки, даже без таблички с именем и номером.

В общем, на основании новых осмотров, вычислений, экспертиз и экспериментов, кропотливого восстановления наиболее вероятной траектории полета пули стало совершенно очевидно, что Сергеевна со своей геометрией попала, что называется, в яблочко. Сантиметра, а точнее восьмидесяти семи с половиной миллиметров, не хватало для того, чтобы Зыков на самом деле мог застрелиться. Дальнейшие детали – приглашение Зойки, разговор с ней, предложение посчитать самой, наконец, предъявление результатов исследований – были уже делом техники, которую Сорокин взял на себя. Сергеевна наотрез отказалась в этом участвовать.

– Противно, – заявила она, – готова понести наказание за непослушание.

Конечно, никому и в голову не пришло наказывать практикантку.

Припертая к стенке Зойка призналась, что и вправду сошлась с товарищем Аркадием, который вертел темными делами по снабжению воинской части, неплохо на этом наживаясь; созналась, что Зыков постепенно начал это подозревать, а заодно и прозревать, и как она хладнокровно разыграла самоубийство несчастного капитана, предварительно как следует его напоив.

Товарищ Аркадий занял твердую позицию: нет, об убийстве он ничего не знал. По итогам тщательного расследования так и оказалось. Правда, возмездия он не избежал: в скором времени ему пришлось сесть уже по поводу хозяйственных махинаций.

И долго еще орал Сорокин за плотно прикрытыми дверьми и в отсутствие Сергеевны:

– Зубры, опера, вашу мать, девчонка мордой ткнула, как щенят в лужу!

– Николай Николаевич, вы же сами… – попытался было оправдаться Акимов, но был немедленно заткнут:

– Станешь моим начальником – рот откроешь. Меня мордой уже другие повозили, теперь моя очередь.

Всего обиднее было то, что Сергеевна ни слова не проронила в укор или обличение. Девчонка просто сделала одну работу и принялась за другую, не претендуя на то, чтобы кому-то что-то указывать и вообще верховодить старшими.