Текст книги "Человек в чужой форме"

Глава 11

Это в самом деле был Анчутка. И Пельмень. Они – и вроде бы нет. Когда неразлучные друзья предстали перед старой знакомой, Оля усомнилась и для верности уточнила, они ли это.

– Мы, мы, что, не похожи? – солидно заверил стройный, плечистый, затянутый в новенькую гимнастерку Пельмень, снимая ушанку. Раздался, ручищи загребущие, похоже, научились не только тырить все, что плохо лежит, но и трудиться на совесть.

– Не-а, – искренне призналась Оля, – я, конечно, подозревала, что, если вас отмыть и постричь, станете ничего себе, но не думала, что до такой степени!

Бравый Анчутка – сияющий до блеска, с надраенными же зубами, белобрысые волосы не без щегольства зачесаны назад, – лихо козырнул:

– Здравия желаю! Как жизнь?

– Ну-ка, покажись, покажись, – Оля покрутила пальцами.

Яшка, молодцевато подбоченясь, шикарно сбросил шинель, обтянул гимнастерку, согнав все складки назад, и изобразил нечто вроде цыганочки с выходом, красуясь новехонькой гимнастеркой, сияющим подворотничком, сказочными галифе и свеженькими, без тени заплат-потертостей, валеночками. И, натурально, само собой, обновленной модели.

– Чего это валенки у тебя такие черные? Опять куда вляпались?

– Непромокаемые валенки, понимать надо, – важно пояснил Пельмень, – строительная хитрость. Опустили в растопленный гудрон, теперь они не промокают, и даже калоши не нужны.

– Откуда ж такие умные и распрекрасные? Какими судьбами сюда?

Андрюха охотно растолковал:

– Так это не мы, это вы сюда, мы из увээр номер семь…

Оля попросила погодить и ее не путать:

– Увээр – это само по себе отлично, вы-то к нему каким боком?

– О, это долгая история, – протянул Анчутка, но Пельмень, не склонный молоть лишнее, был краток:

– Яшка не тот карман взял.

Суть рассказанной истории сводилась к тому, что, задав стрекача из Москвы, они некоторое время поскитались по стране, думая добраться до неких хлебных и теплых краев. Однако то ли по незнанию географии, то ли просто так сложилось, что, вдоволь получив по хребтам и чуть не загремев в тюрягу в Саратове, метнулись в Киев, а там через Сороки в Кишинев. После всех скитаний город показался раем – и тепло, и фрукты прямо на деревьях повсюду, а главное – люди добрые-предобрые.

– Идешь по рынку, а тебе со всех сторон ложки тянут, попробовать дают и творог, и сметану, – вспоминал, чуть не облизываясь, Анчутка, – ух и физию я себе наел – страсть.

Правдоруб Андрюха поправил:

– Это он тебе рассказывает. Попрошайничал он. Шайки свои голубые выкатит и тоненько заведет что-нибудь жалобное, типа «Враги сожгли родную хату».

– А что, и пусть, – отмахнулся Яшка, – не то что не голодали, отжирались. А вот жадность фраера сгубила…

– Причем как раз на рынке, влез в карман к полковнику, который цветочки покупал.

Оля возмутилась:

– Как не стыдно! Человек за цветочками пришел, а ты, варвар… не мог, что ли, ну хотя бы в мясном ряду?

Анчутка возразил по существу:

– Я рассудил: раз негодяй такой тратится на чепуху, стало быть, жирный. В общем, я руку-то в карман, а там – матушки мои! – крючков рыболовных понатыкано!

– И хоп-ля-ля, – продолжил Пельмень, – всунуть-то руку всунешь, а обратно – никак. Стоял, крепился-крепился, раздулся, как самовар, рожа красная, хоть прикуривай…

– Ну, само собой, не сдержался, заорал, как ошпаренный, – радостно продолжал Анчутка, – крючки намертво держат, публика собирается, слышу – лупцевать собираются. А полковник – ничего, расплатился, цветочки забрал…

– Это Максим Максимыч оказался, на наше счастье, – пояснил Пельмень.

– Максим Максимыч – это кто?

– Товарищ Кузнецов, Батя, бывший командир наш, – сообщил Анчутка, – ох и головастый мужик! Он теперь у вас по снабжению, на фабрике.

– Да, слыхала про него, хвалят. И по каким причинам он вас тотчас в милицию не сдал?

– Пожалел, – поведал Андрюха, – нет, ну как с рынка-то вышли, по сусалам навешал, но по-доброму, по-отцовски.

– Не больно, то есть, – уточнил Яшка, – ну а потом, как за уши оттрепал, начал выспрашивать, что да как.

– Хотели сперва деру дать. Да, во-первых, крючки держат, во-вторых, мужик хороший, к тому же и сам растолковал, как положено: что, детки, так и будете как перекати-поле? Война кончилась, надо жизнь налаживать, а вы чуждым… как это?

– Дезорганизующим, – четко выговорил Анчутка.

– Во, этим самым элементом… В общем, суть такая: недолго вам дурью маяться, стукнет восемнадцать и загремите в цугундер по-взрослому. Оставайтесь у меня в части, выправим вам документы, выучитесь ремеслу, людьми станете.

– И вы, стало быть, прибились? Так ведь там-то, в части, дисциплина, порядок, все по ранжиру. Вы-то птицы вольные, не тяжело?

– Сначала тяжко было, – признал Пельмень, – но сытно. И пора о будущем подумать. Не паразитировать, а работать над восстановлением хозяйства. Я вот по технике кое-что наблатыкался.

– Да, у Андрюхи получается, как надо, – подтвердил Анчутка, – а я все понемногу: и как монтажник, и красить-шпатлевать получается неплохо.

– Молодец этот ваш… наш, то есть Кузнецов. Ужасно за вас рада, честно. А уж Колька до потолка прыгать будет.

– Где он, кстати, черт старый?

Оля не успела ответить: в коридоре снова послышались шаги, дверь отворилась, показались директор Петр Николаевич и, к немалому Олиному удивлению, тот самый товарищ военный, у «Летчика-испытателя».

Глава 12

– Вот тут у нас библиотека, – продолжая экскурсию, пояснял Петр Николаевич, – многое уже сделано своими силами.

– Да, вижу, – подтвердил гость. Сдернув перчатку, по-хозяйски провел пальцами по стене, глянул вверх, – и все-таки подработать надо. Стена в библиотеке должна быть гладкой, как стекло, а тут вон, уже трещины наметились. Еще немного – и пойдет грибок, нужна будет дополнительнае обработка, ненужные траты.

Оля напомнила о себе:

– Здравствуйте.

Он кратко глянул в ее сторону, очевидно узнав, слегка приподнял углы рта:

– Здравствуйте, здравствуйте, – и тотчас, изгнав улыбку, строго обратился к парням[1]1
  Электросверлилка ФД-1-8 – первая советская электродрель, выпускаемая воспитанниками Трудовой коммуны НКВД СССР им. Ф.Э. Дзержинского, г. Харьков, под руководством А.С. Макаренко.


[Закрыть]: – Отвлекаете товарища от работы? Вон, смотрите, портреты стоят, агитационная продукция – разве им место у стены? Помогите даме.

– Это не дама, Максим Максимович, – отрапортовал Пельмень, – это наша старая подруга.

– Что, раз подруга – то и не дама, сама справится? Ну-ка, рысью за сверлилкой – и приступайте.

Петр Николаевич сообщил:

– В кабинете труда есть фэдэшка1.

– Выполнять, – приказал парням инженер-полковник.

Их как ветром сдуло, только валенки застучали.

– При всем уважении к моему гениальному земляку, наша техника мощнее, быстрей дело пойдет, – объяснил свое высокомерие гость и, повернувшись, пообещал Оле: – Сейчас окажем содействие.

– Это Ольга Гладкова, наша старшая пионервожатая и библиотекарь, – запоздало представил Петр Николаевич.

– Да мы уж шапочно знакомы. Весьма отзывчивый товарищ.

Она протянула ладошку, полковник пожал ее. В углах карих глаз собрались морщинки, отчего лицо стало совсем другим, куда добрее.

– Кузнецов, Максим Максимович.

«Симпатичный дядька, – подумала Оля, – и на военного не похож».

– Очень приятно.

– Скажите, а товарищу Гладковой, директору фабрики, вы не родственница?

– Дочь.

– Похожи на нее, такая же красавица, – заметил Кузнецов. Просто констатировал факт. – Сейчас бойцы помогут, а мы с товарищем директором пока продолжим.

Они вышли.

Оля продолжала наводить окончательный блеск, исправляя одной ей видимые недочеты, добавляя штрихи.

«Интересно получается! Снабженец, заслуженный человек, – и вот так запросто прикрывает воришку. Допустим, я этому только рада, Яшка все-таки друг и небезнадежен… и все-таки каждый раз, когда их прощают, вытаскивают из очередного котла, они опять берутся за свое. А если бы один раз загремели в колонию?»

Оля поежилась. Конечно, она и понятия не имела, каково там приходится, все знания о системе трудовой перековки черпала исключительно из трудов Макаренко.

«Кузнецов, стало быть, откуда-то с Харьковщины? Назвал Антона Семеновича земляком… да, но все-таки, если оставить в стороне мое личное отношение к этим двум – они же все-таки преступники?»

Оля не удержалась, усмехнулась: за годы общения с ребятами в ее взгляде на них наметилась какая-то ненормальность. Преступники – это такие, с бородами-пистолетами-кастетами, а Анчутка с Пельменем – ой, оставьте! Какие они преступники, так, хулиганье.

«А что «так»? Тырить – тырили, воровать – воровали, и по мелочи, и по-крупному. А вот спроси меня кто: преступники они или нет – я твердо заявлю, что нет. Вот если бы это были другие… н-да-а-а, ну и логика. Лимиха обязательно бы прочла лекцию о ложно понимаемом товариществе и круговой поруке».

Бывшая старшая пионервожатая, Лидия Михайловна, не ленилась, навещала свою преемницу, как правило, с коляской, в которой почивала ее замечательно толстенькая, очаровательная дочка. Подобрела бывшая Ведьма Школьная: в глазах теплота, в голосе мягкость, и все-таки не упускала случая сделать поучение.

Как это там?

Девушка припомнила наставления, излагаемые в промежутках между укачиванием и подкармливанием: «Воспитатель, Олечка, не должен оставлять без внимания ни одного, даже самого незначительного нарушения установленных правил, объявить решительную борьбу ложному товариществу, бичу мальчишеских коллективов».

Странные дела творятся на свете! Лимиха всегда говорила вроде бы такие правильные слова, но почему-то совершенно не хотелось ее слушать. Лишь воспитание и уважение к старшей, к тому же молодой мамочке, которую нельзя огорчать, не позволяло зевнуть или вообще, рассмеявшись, уйти.

«Вот, допустим, случилось ЧП, а классный руководитель натолкнулся на упорное желание учащихся скрыть виновника того или другого проступка. Что следует сделать?»

Оля неопределенно пожала плечами – слишком мало исходников, чтобы делать выводы. Однако Лидии Михайловне, оказывается, все было кристально ясно:

«Ты как пионервожатая должна объяснить ребятам, что они поступают неправильно!»

«Что же, поощрять стукачество?» – прямо спросила Ольга.

Лимиха решительно воспротивилась такой постановке: «Нет! Мы не имеем морального права толкать учащихся на то, чтобы они по секрету выдавали виновников. Надо бороться с нечестностью – и одновременно воспитывать у школьников гражданское мужество в откровенной оценке своих и чужих поступков».

«Как это совместить в одной голове, интересно?..»

Глава 13

В библиотеку проник Колька и немедленно выказал свое полное одобрение проделанной Олей работы:

– Ох ты, фу-ты ну-ты! Это что, все правда?

Она показала язык:

– А вот и да, до буковки! Вот и завидуй.

– Больно надо. Слушай-ка…

Оля перебила:

– Нет, это ты слушай! Кто сейчас заявится – закачаешься!

– Кто еще?..

В дверь ввалились, галдя и засучивая рукава, Яшка с Андрюхой.

– А вот и мы!

– Колька!

– Привет, сволочи!

Когда поутихли первые восторги и отстучали дружеские тумаки по спинам, Яшка повторил историю – уже для Кольки, который, выслушав, признался:

– Повезло, граждане, завидую. Слу́жите, можно сказать.

– Ничего эдакого, – отмахнулся Пельмень, – да, совсем забыл. Ребят, вы, я смотрю, знакомы с Максим Максимычем.

– Некоторым образом, – сдержанно призналась Оля, бросив на Кольку многозначительный, предостерегающий взгляд.

– Так вы ему смотрите, не сболтните о наших прошлых подвигах.

– Вы, стало быть, не рассказывали? – уточнил Колька.

– Кишка тонка, – горестно признался Анчутка, – наврали, что первый раз, по глупости.

– Он и поверил? – лукаво спросила Ольга. – Не похож он на дурачка.

Пельмень пожал плечами:

– Поверил – не поверил, но ничего не сказал. Будем считать, что не знает. Вообще, по правде говоря, в части и похлеще нас типы имеются.

– Что у вас там, штрафбат? – усмехнулся Николай, но Яшка заупрямился:

– Не то чтобы… но немало товарищей еще с сорок первого года, ну, такие. Понимаешь?

– Нет.

– Дезертиры, – прямо втолковал Пельмень, – чего неясно?

– А… и что?

– Вот и то. Представь сам себе: сорок первый год, фашист прет, а ты от части отстал.

– Расстрел.

– Вот. И Батя…

– Это Кузнецов, – уточнила Оля.

– Да. Он, когда частью командовал, так и говорил им: дезертиры, предатели! Без суда и следствия расстрелять! Но потом… ну он же видит, что не специально.

– И говорит: ладно, так и быть, прощаю. Служи в моей части. Так и служат с тех пор. Михалыч… это шофер. Тот вообще вместе с машиной дезертировал – представь, если бы не на Батю наткнулся. Тут ж не просто дезертир, еще и вор.

– И что же? – серьезно заинтересовалась Оля.

– Служит вот, – пожал плечами Пельмень, – он наш завгар…

– Это что такое?

– Заведующий гаражом. Но умеет все и меня натаскивает по механике. Я теперь и машину водить умею, и трактор осваиваю, и починить могу при случае.

Анчутка же продолжал зачем-то оправдывать любимого командира:

– Да и из колхозов, бывало, принимал. Сами понимаете, там непросто: впахивают, а хлеба нет, голодают – ну и бегут из деревень. На Украине у нас целыми артелями лапотники прибивались и бывшие бандеровцы…

– А что ж ваш командир, теперь в отставке? На фабрике трудится, – поинтересовался Колька.

– Да, – махнул рукой Анчутка, – всякое. Видать, из зависти к заслугам наговорили на человека, обвинили абы в чем, он не стал оправдываться – документы на стол, и амба. И все-таки пусть и другой командир теперь, а все равно – слушает, советуется. Батя-то все ходы-выходы знает…

– Но это все вот сказанное – ни-ко-му! – внушительно подняв палец, подчеркнул Андрюха.

«Вот тебе и круговая порука, на тебе и заговор молчания, – весело отметила Оля, – вот как это делается, чего ж далеко ходить? Вопрос в другом: кто по итогам-то осудит спасителя, отца родного, избавившего кого от заслуженного расстрела, кого от такого же рода тюрьмы? И голода. Я – сразу нет. А уж они и тем более!»

Она, вздохнув, поторопила:

– Раз никому, то что болтать? Давайте уже вешать писателей, а потому еще и выставку надо закончить, эти щиты приспособить.

– Это чего у вас? Ух ты, электрическая сверлилка!

– Ага, знатная штука, – с удовольствием протянул Анчутка, запуская мотор, давая возможность полюбоваться и послушать мощное рычание, – а, какова? Пять тысяч оборотов.

– Во! – Колька показал большой палец.

Разметили фронт работ, приступили по методу бригадного подряда: один сверлит, второй забивает, третий осуществляет общее руководство – и, так и быть, подает портреты. Последним оказался Пельмень, который не без уважения рассматривал порядком подзабытые персоны и, если узнавал – портреты были не подписаны, – радовался, как старым приятелям.

– Вот это дедушка Крылов? – уточнил он, с почтением сдувая пыль с мясистого лица. – Про стрекозу и муравья?

Оля, которая корпела над фельетоном, одновременно журящим самолюбование и восхваляющим трудовые подвиги подопечных, нетерпеливо поддакнула:

– Он, он.

– А это, с шарфом – Пушкин.

– Это не шарф, а покрывало, плед. Андрей, не отвлекай, ладно? И так грохот стоит.

Пельмень переключился на других специалистов:

– Коль, а это что за нарядненький господинчик? – он без особого почтения ткнул в большеглазого, тонкоусого, в кокетливо расстегнутом красном ментике.

– Ну ты тундра! – возмутился Анчутка с табуретки. – Лермонтова не узнал?

– Ишь, херувимчик, – пробормотал Андрюха, – не, я читал, но думал, он какой-то не такой… смазливенький.

– Его приятель писал, – сообщила Оля, усмехнувшись, – что ж, из личной симпатии другу не польстит?

– Бывает, – согласился Пельмень.

Последовали Гоголь, в отличие от иных прочих написанный не на фоне пыльной тряпки, а загадочного неба, длинноволосый, с какой-то блестящей цепочкой. Островский – «Еще бы в пижаме нарисовали, – подумал Андрюха, – все-таки для истории, мог бы и костюм надеть, да и бороду бы расчесать». Достоевский, землистый, с застывшим взглядом, жуткими руками, на которых пальцев раз в сто больше, нежели у обычного человека. Замученный, всклокоченный, красноглазый Салтыков-Щедрин, печальный больной Некрасов, хмурый Толстой, недовольный тем, что его заставляют сидеть смирно в то время, когда как раз надо очередной том дописывать.

– Ну-с, как тебе? – не без самодовольства спросил Анчутка, спрыгивая с табурета и разводя руками.

– Отлично! – подтвердила Оля. Она как раз закончила панегирик и прилаживала листочек в заранее начерченную рамку. – Ровно и как красиво! В самом деле молодцы. Теперь давайте вот эти щиты приделаем.

– А это кто? – спросил Анчутка, заглядывая ей за плечо и изучая картинки с выставки. – Ух ты, это что, Светка Приходько? Вот это да!

– Что «да»? – в шутку насторожился Колька.

– Не узнать, какая стала, – протянул восхищенный Яшка. – Так, а Санька теперь голубевод знатный…

– Не смотри, не смотри, – запретила Оля, – сейчас все равно непонятно. Давайте повесим – и полюбуетесь.

Располагая щиты в указанном порядке, Анчутка без передыха молол языком, рассказывая об их новом житье-бытье. О том, что это тут, в Москве, еще все «запросто». А вот в кишиневском штабе серьезно, туда посторонних не пустят: полная секретность и вооруженная охрана.

– У знамени части посменный караул, и оперативный дежурный имеется, и вообще…

– Хорош болтать, находка для шпиона! – призвал к порядку Пельмень.

– Кишинев… – повторил Колька зачарованно.

– Ага. И Минск, и Таллин, и Львов.

– То есть, получается, строите по всему Союзу?

– Ну не по всему, но имеется, – подтвердил Андрюха, тотчас позабыв о собственной директиве не болтать, – за все не скажу, но стройучастки в Белоруссии, на Украине, где-то под Ригой и в Эстонии.

– А здесь вы надолго? – обдумывая услышанное, спросил Колька.

– Это только начальство ведает, – важно заявил Анчутка.

– Знатное оно у вас.

– Не то слово! Мне кажется, Батю в пустыню запусти – сады сами зацветут. Видел бы ты, как мы цех строили посреди леса.

– Это где ж такое?

– Да как раз зимой, под Гомелем. Снегу намело, мороз, и вот направляют нас на завод. А завод, чтобы ты представлял, – уцелевший корпус, а вокруг чистое поле. Ну, мы такие Бате: нам куда? Он: вот по этой тропинке и направо, там ваш цех. Идем, значит, видим – наши кузнецовские копаются, человек пятнадцать…

– В цеху копаются? – не понял Колька.

– Не-а, прямо на полянке.

– Да ладно.

– Ага! – радостно всхохотнул Яшка. – И я такой: а цех-то где? А мне в ответ: бери лопату, щас сам и построишь. И начали.

– Чем же строили-то? – поинтересовалась Оля. – Просто руками?

– Почему, не просто, – возразил Андрюха, любитель точности, – лопаты, ломы, кирки. Снег разгребаешь, находишь колышки, копаешь на полметра, а то и больше, потом уже расчистили площадку под метелочку, уложили рубероид, прокладочки резиновые – основу…

– Потом, как цементом залили, привезли станки и прямо на основу выставили, – продолжал Анчутка.

Колька удивленно спросил:

– А электричество-то?

– Так прямо по полю кабель и тянули, подключили под навесом – сперва под лапником, затем под брезентом. Так и работали: ваш брат токарь уже пашет, а мы вокруг стены выкладываем. День и ночь вкалывали.

– Как же работать-то на станке – под небом, под снегом?

– А мы забили эдак трубы, натянули брезент, чтобы за ворот не сыпало, – и ладно. В конце марта кирпичные стены вывели, в апреле уже были окна и крыша.

– Холодина, наверное, в таком-то цеху? – спросила Оля, поеживаясь.

– И тут решили: между станками ставим железные бочки и прямо в них костры разводим. Правда, тотчас с дровами запутка, не заготовили, лоботрясы. Ну и тащили кто что мог: кто коры кусок, кто сучок какой…

В это время вернулись Кузнецов и Петр Николаевич. Последний, продолжая разговор, говорил:

– Как думаете, Максим Максимович, согласятся товарищи военспецы?

– Конечно. Для означенного вами фронта работ одной бригады будет достаточно.

– Успеют ли, Максим Максимович? Учебный процесс…

– Так могут и на выходных, и после уроков. У вас же две смены? Вот. Ребята, вы закончили?

– Так точно, – доложил Пельмень и даже каблуками прищелкнул.

– Славно, – Кузнецов, увидев Кольку, приветливо кивнул, протянул руку: – И вам доброго вечера, товарищ…?

– Николай, – отрекомендовался парень, – надеюсь, ваша супруга здорова?

Тот дернул краем рта, сдержанно ответил:

– Моя супруга погибла в сорок первом.

«Что я за ишак, где ты супруг таких видел, – огорчился Колька, внутренне обливаясь потом, – вечно городишь…»

– Простите.

Кузнецов молча кивнул, обернулся к Яшке с Андреем:

– Так, если вы закончили, давайте восвояси. Насколько я понимаю, пора закрывать помещение.

– Пожалуй, – согласился Петр Николаевич, глянув на часы, – Оля, ты тоже закругляйся.

– Конечно, мы тут приберемся – и на выход.

Распрощались.

Директор, оглядев экспозицию, поднял большой палец, что означало у сдержанного Петра Николаевича высшую похвалу и одобрение, также ушел, напомнив не засиживаться.

Вооружившись вениками, совками и тряпками, ребята быстро навели порядок, собрали обрезки-обрывки. Оля, пользуясь случаем, изложила Николаю практически все, что думала о нем и его мыслительных способностях.

– Я-то откуда знал? – слабо отбрехивался он, но та продолжала потрошение:

– Вот заметь: когда не надо, из тебя ж слова не вытянешь, тут же из тебя, как из мешка дырявого, сыпется. Мог бы сообразить!

– Ну ишак, ишак, каюсь! Я ж тоже… вон, губы раскатал напроситься к нему вольнонаемным.

– Ты? – переспросила Оля. – Как же…

Она не закончила, потому что все-таки была добрым человеком и понимала, когда врачевание превращается в пытку.

– Ну как-как, – горестно шваркая веником, повторил Николай, – вот Яшку с Андрюхой приютил, дезертиров подрасстрельных тоже как-то того, оформлял, что ж, может, и меня бы пристроил. Если он с командованием части в друзьях, жалко ему, что ли. Да теперь что уж…

Ужасно искренне у него получилось каяться, и Олино сердце растаяло.

– Что так уж убиваться, – проворчала она, – во-первых, он, может, и забудет, во-вторых, что ж такого, сморозил глупость.

Она старательно орудовала веником, не менее старательно отворачиваясь от Колькиного искательного взгляда. И, наконец, не выдержала:

– Ладно, ладно. Может, мама словечко замолвит, они ж общаются постоянно! К тому же она руководство его, как-никак.

Разумеется, Колька ничего не ответил и даже до потолка не подпрыгнул, но такой щенячий восторг проявился на его вечно хмурой физиономии, что Оля недовольно отвернулась.

– Ложно понимаемое товарищество и круговая порука, – пробормотала она, – а ну и пусть!