Текст книги "Человек в чужой форме"

Глава 15

Акимов вот уже который день ощущал себя просто заново родившимся. Отличная полковничья, она же конская, растирка. Плечо не дергало, можно было спать мирно до утра, не просыпаясь среди ночи в холодном поту и полном осознании того, что враги руку тебе отпиливают. Пальцы не немели, как параличные, что особенно хорошо.

Когда заметки делаешь, еще куда ни шло: старый добрый карандаш, что бы ни случилось, чернилами плеваться не будет. Если ж пишешь набело или официальный какой документ составляешь, то до смешного доходит: пишешь себе, пишешь – и перо выпадает. Сам, как порося, и все вокруг в брызгах. Испачканные граждане роптали. Бессердечный Остапчук успокаивал:

– Да и пес с ними. Ты ж не из хулиганства, а по ранению, полученному на службе. Ради них же, чистюль.

Виду он не показывал, не баба, но акимовскому исцелению он радовался, как никто другой. Устал чертовски сержант, ведь на него все навалилось, текучка, да и посиди-ка на приеме без смены. Ну, на нервах допускал недопустимое творчество: сам начинал отчитывать граждан, наглядно, на пальцах доказывая, что они своими безответственными поступками подрывают основы правопорядка.

– Я вас последний раз спрашиваю, товарищ, – бушевал он в адрес присмиревшей заявительницы, посмевшей принести петицию насчет кражи банок с огурцами из коридора коммуналки, – на каком таком основании допускаешь захламление мест общего пользования, ставя под угрозу пожарную безопасность?

– Так, товарищ сержант, все же так вот… – лепетала несчастная, но Саныч был суров и непреклонен:

– Со всеми в свое время потолкуем, не изволь беспокоиться. А вот за тебя сейчас разговор. Это что ж получается? Захламляешь места общего пользования, и, случись пожар какой, пути к эвакуации будут отрезаны. Так?

– Я…

– Вот. Это уже протокол, а то и штраф. А вот еще моментик: была ли кража? Выставив личную банку в общий коридор, ты тем самым сигнал даешь, что не нужна она тебе.

– Как же не нужна-то?

– Так. На помойку выносишь мусор? Выносишь. И он уже не твой и вывозится согласно графику на надлежащее место. И если вдруг кому надо, то любой гражданин может забрать его для своих нужд.

– Так то помойка!

– А помойка, по-твоему, что?

Остапчук поднял палец и глаза горе, изображая, что цитирует по памяти:

– Помойка есть место общего пользования. И коридор – то же. Так что?

– Что?

– Не крал никто твои соленья, а забрал, как ненужно выкинутое, – решительно заявил сержант, – а коли банки твои нужны тебе по-прежнему, так и держи на предоставленной тебе площади… Все доступно?

– Так точно…

– Свободна.

И заявительница отправлялась домой в полной уверенности, что еще легко отделалась, без протокола.

– Жестко, – отсмеявшись, заметил Акимов.

– А, ничего, – отмахнулся Остапчук, отдуваясь и прихлебывая черный, как ночь, чай, – что ж это, в самом деле? Ишь, устроила кулачество с закромами! Это что же, она намекает, что наступит время, когда нечего жрать станет в Стране Советов?

– Ты антисоветчину-то бабкам не шей, а то с перепугу и помереть недолго.

Саныч пообещал, что не будет.

Он, хитрый жучара, постоянно ныл за радикулит, старость, темноту с отсутствием образования, а вон как соображает – быстро, правильно. И, если речь о чем-то по-настоящему серьезном, работает он на совесть. Нюх и цепкость у него поистине собачьи.

…Как-то вечером, увлекшись оценкой именинной настойки Санычевой тещи, оба, плюнув на все, заночевали в отделении и были разбужены невообразимым гвалтом. Кто-то колотил в дверь и завывал вздорным голоском: «Убили-и-и-и-и! Украли-и-и-и!»

– Ну вот, – проворчал Остапчук, – хорошо б не первое.

– Второе тоже ни к чему, – согласился помятый Акимов. – Я открою.

На пороге оказалась мелкая и встрепанная Анька Останина – известная оторва лет двадцати, завязавшая пьяница, трудившаяся с недавних пор в столовой ремесленного училища раздатчицей, буфетчицей, уборщицей и почти всем. Хлопая рукавами, как ворона крыльями, вопила, выкатив глаза:

– Спите, товарищи? Разлагаетесь? А тут добро народное грабют на корню, все, все ж вынесли!

– Выключись, сирена, – прикрикнул Саныч, – толком говори, что случилось.

Акимов же, у которого все-таки с непривычки и после скудной закуски голова побаливала, поддержал:

– И что за манера – шуметь в общественном месте? Хулиганство.

Однако Останина продолжала голосить, да еще к слезам прибавилась злая истерика:

– Ах ну как же, понимаем! Наше дело – в тряпочку молчать, а ваше дело – почивать. Только и слышишь: почему недоклала, калориев не хватает, граммажа, а ни охраны, ни замков приличных нету, и как хочешь! Все на честность людскую полагаетесь, а где вы тут честных видели?

– В зеркале, каждый день, – огрызнулся Остапчук. – Садись и докладывай по порядку, а то мигом в вытрезвитель.

– Права не имеете, трезвая я! – вызывающе заявила она, плюхнулась на скрипучий стул, закинула ноги, одну на другую (отменные, к тому же в чулках, это зимой-то!).

Саныч покосился на это безобразие, дернул бровями, рыкнул:

– Раз трезвая, так и веди себя как следует.

– Прошу вас, – пригласил Акимов.

Чуть притихшая от непривычного обращения, Останина принялась излагать дело:

– С утра прихожу в столовку, а тут – батюшки мои! Дверь нараспашку, бутылки с ситро разбитые, раздавленные пироги, шоколад валяется… «Серебряный ярлык», между прочим! Конфеты побросали, подавили, плавают в лужах, сахарин распатронили…

Остапчук приостановил:

– Притормози, тпру-у-у. Что за дверь нараспашку?

– Ну я и говорю, Иван Саныч, для приема товара, со двора.

– Кто запирал ее вечером?

– Тетя Тамара, она позже уходила.

Царица Тамара, заведующая столовой, по не вполне понятным причинам покровительствовала этой мелкой заразе. Анька ее уважала, побаивалась и называла тетей, хотя в родстве они не состояли.

– Замок она сама закрывала? С вечера все тихо было? Подозреваешь кого? – Остапчук, справедливо полагая, что пока от болящего Акимова чудес ждать не приходится, беспрестанно задавал краткие вопросы с таким скучающим видом, как будто у него зубы ныли и все ему до смерти надоело, и все, что ему сейчас действительно охота, – холодного пивка и лучше с лещиным хвостом.

Останина, которая по сотому разу повторяла одно и то же, отвечая на, казалось бы, повторяющиеся вопросы, заметно успокоилась и уже начала повякивать в том смысле, что сколько можно талдычить, а потом еще и принялась оправлять пострадавший от беготни туалет – белый халат и щегольский платок, навязанный на шею.

– Что ж на свадьбу-то не пригласила, Ань? – спросил Иван Саныч, бросив на нее взгляд. – Зажала? А ведь не чужие, чай, люди.

Та удивленно захлопала начерненными ресницами (как это она умудрилась реветь, как корова, а краска осталась?):

– Чего это?

– Как чего? Зажала, говорю, бракосочетание, – повторил Остапчук, не отрываясь от чистописания.

– Ничего я… что это вы, Иван Саныч, шутки все шутите?

Остапчук по-свойски щелкнул по колечку у нее на правой руке:

– Или просто для охальников носишь?

Анька покраснела, а может, и нет – лицо у нее, в общем миловидное, было чрезмерно румяным, как из бани, – ответила кратко:

– Да.

Акимов, отлучившись, растерся снегом, приободрился, а когда вернулся, выяснилось, что Остапчук уже собирается.

– Иван Саныч, погоди, я с тобой.

– Много чести, – ответил тот без обиняков, – справлюсь, сиди уж.

Как и обещал, справился.

Глава 16

Спустя часа два снова послышались в коридоре шаги, теперь уже трех пар ног. Слышались сдавленный ропот и начальственный посыл Остапчука: «Марш, марш, выступать в суде будете». Шаги проследовали вдоль по коридору, лязгнула дверь «клетки». Вскоре в кабинет вошел Саныч, по-прежнему сонный, но в целом довольный.

– Детский сад, – пробормотал он.

– Ты кого там словил?

– Да этих дурачков, Аньку и хахаля ее.

И поведал о своем очередном оперативном успехе. Вскрытая столовая в самом деле имела вид нездоровый и встрепанный: разбитые бутылки с фруктовыми водами и ситро, безжалостно раздавленные плитки «Серебряного ярлыка», испорченные пироги, конфеты и прочее, от чего у Саныча, по его выражению, «ажно к горлу подкатило».

– Ну и как вскрыто? – спросил Акимов.

– А никак, – ответил Остапчук, выгружая из кармана бумажный кулек, – вот замочек-то.

Сергей осторожно, чтобы не наляпать пальцами, развернул. В самом деле, замок цел, дужка не надкушена. Задумчиво поскреб щетину:

– И где же он был? Или Тамара забыла закрыть?

– Валялся неподалеку. Собрал сопляков, попросил их поковыряться – они мигом нарыли, на снегу-то видно многое. Ну а там и ма́стера этого, Мохова, зажучил. Надо теперь доставку оформлять…

Акимов взмолился:

– Саныч, сжалься. Какого мастера Мохова?

– Да мастера из ремесленного, он же и хахаль Анькин, – с недовольством объяснил Саныч, – чего непонятного?

– Он-то тут с какого…

– Не ругайся. Вот с этого, – и сержант выложил еще один бумажный кулек, в котором оказалось полплитки «Серебряного ярлыка», – сам смотри.

Сергей развернул и этот «подарочек», правда, не без брезгливости: шоколадка оказалась надкушена.

– Видишь след? Одного зуба нет, переднего.

– Ну?

– Вот и ну. Знать надо людей и их житье-бытье, – назидательно заметил Остапчук. – А бытье таково, что третьего дня Егорке Мохову за эту дуру у «Родины» рожу отканифолили. Минус зуб.

– Да мало ли… – промямлил Сергей больше для порядка, нежели для возражения.

– Ой, оставь, – поморщился Саныч, – картинка-то для дурачков. Замочек целехонек – значит, не взлом. Орудовали свои. Какой гастролер подорвется на окраину в ремесленное конфеты да пироги тырить? Да и нарочито ведь набито-попорчено, без меры. Так улик хоть отбавляй, и надкус на продукте питания характерный – не более чем козыря, на погоны. Тамарке надо инвентаризацию сделать, наверняка вскроется недостача. Вот и мотив: проворовалась Анька и решила так дела поправить.

Сергей прищурился:

– Красиво излагаешь. А Мохова как расколол?

– А просто, – невозмутимо признал Иван Саныч, – припер этого умника к стеночке. Он сперва в крик: как вы смеете! Не берите на пушку, я пуганый, да не те времена.

– Ну а ты?

– А я ему как раз вот плиточку – видишь, говорю, след твой? Грамотный, небось, со средним образованием, детей учишь уму-разуму? Любой эксперт подтвердит. Он снова в крик: один тянуть не желаю! Вот и вся любовь, понимаешь. Тамарка появится – закончим.

– Все позабываю спросить: что там прокурор, отказал по дачке на Нестерова? – спросил Саныч, когда они гоняли чаи в перерыв.

– Отказ, – подтвердил Акимов, – ну, баба с возу – кобыле легче.

– Это ты точно заметил, хотя, по правде говоря, бабу-то ты зря упустил, – заметил сержант, – не надо было. Хотя бы опросил…

– Саныч, она в стельку была, – напомнил Сергей уже с утомлением, потому что этот вопрос Остапчук поднимал по сотому разу, притягивая к чему угодно. – Никуда она не денется. Место работы известно, в любой момент можно вызвать.

– Да это все понятно, но все же не стоит хвататься за версийку, подкинутую на месте.

– Картина очевидная, – терпеливо увещевал Акимов, – как и теперь, со столовой.

– Тут другое, Серега, – серьезно заметил Саныч, – кражонка очевидная. А ты вообрази: а ну как не самоубийство?

– Не хочу, – признался лейтенант.

– Я тоже не стремлюсь, но, признаться, не люблю, когда уж очень все ясно. К тому же целый свидетель не опрошен…

– Ну что я должен был делать? Просил же человек.

– Мало ли! И надо было группу вызывать для осмотра и очистки совести. Пусть поорали бы, зато совесть чиста.

«Чего это он развыступался-то?» – недоумевал Акимов, но, случайно глянув на стол Саныча, посчитал вопрос снятым.

Там лежала пачка листов, заботливо выделенная под запросы. Их надо было составить, а потом и направить, беда в том, что Остапчук писать не любил. То бумага ему была не ахти, то перо какой-то гад укатал вусмерть, поэтому любая письменная работа превращалась для Ивана Саныча в битву против строптивых букв и их подельников – клякс и помарок.

«Умничает, тянет время, упаси боже, сейчас писать придется», – благодушничал Сергей, и все-таки червяк глодал. Ведь все правильно толкует опытный, не ладящий с писаниной товарищ.

Остапчук подлил кипятку в стакан, откусил сахарку:

– Как-то раз нашли, понимаешь, женщину задушенную. Вот похлопотали вокруг, как положено. Все вещи на месте, все в аккурате, соседка, подруга убитой близкая, так она говорит: занавеска пропала. За выполненный план нам на базе отоварили хлопковую тюлю…

– Тюль, – машинально поправил Сергей.

– Да ну и пусть. Мы ей – как же, вот висит, а она упрямится: нет, две было, теперь одна.

– А вы что?

– Подергали, посмотрели – да к чему тут две-то занавески? И одна все окно закрывает, ошибается мадам. В общем, решили – ну ее. Потом слово за слово, выяснилось, что у убитой с мужем отношения были не ахти, выгнала она его за кобеляж. Конечно, нашли его, поднадавили.

– А он?

– Он, знамо дело, в глухой отказ. Нету, и все. Особенно, черт чудной, на отпечатки налегал: коль я ее удушил, то где пальцы мои?

– Алиби?

– Это отдельная история, – ухмыльнулся Остапчук, – троих корешков его опросили, те тельники на грудях рвали: да ни при чем братан! Вместе удили, выпивали, крестили – ну кому что на ум взбрело. Потом, как им жены шеи намылили, признались, что брешут.

– Товарищи настоящие.

Саныч кивнул:

– Во-во. Но суть в другом: при обыске у него, в комнате у сожительницы, нашли-таки вторую занавеску, разорванную. И что ты думаешь? Эксперт на шее убитой отыскал отпечатки, только такие маленькие, и не пальцевые отпечатки, а какие-то в сеточку. Следователь и задумался, попросил сравнить эти следы с тканью занавески – перекрестья-то и сошлись.

– Он ее через занавеску задушил?

– Ну да, чтобы, значит, как в перчатках. Вот если б не припомнила тетка про вторую-то тюлю – глядишь, и сорвался бы мальчонка. Вот тебе и мелочи. А тут баба целая у тебя пропала…

Тут тихий голос, который вот уже который год не сулил им ничего хорошего, спросил:

– И что за баба?

Глава 17

Это был Сорокин, непривычно румяный, гладко выбритый, отглаженный. И глаз нормального, человеческого цвета, не красный. Главное: непозволительно, необыкновенно и настораживающе спокойный. Загадка его ледяной невозмутимости разрешилась быстро.

– Врачи сориентировали: не хочешь в ящик сыграть в обозримом будущем – плюй на все и не нервничай.

Сорокин огляделся, все сразу срисовал: стол, заваленный бумагами, помятый акимовский вид, явно не по процедуре изъятые вещдоки. Молчание его было красноречивее любых воплей и, прямо сказать, угнетало.

– …я так рассудил: постараюсь на дураков не орать, – вздохнул Николай Николаевич.

Он перебрал несколько папок:

– Ну-ну… ага-ага. Ну вы… да, а вот если я, вашей милостью, на тот свет отправлюсь, то мне ж лучше: буду сверху на вас смотреть и поплевывать. И в связи с этим вопрос первый: что за детки у нас там, в клетке? Мало того, что разнополые, еще и шумные. Сперва вопли: иуда, предатель, то да се. А как зашел, понимаете ли, с комиссией – сидят голубки в обнимочку, воркуют, она слезки проливает, он вытирает. В общем, идиллия. Остапчук, докладывай.

– Ограбление столовой ремесленного училища, – кратко отрапортовал Иван Александрович.

– Анька, само собой? – таким же манером уточнил Сорокин.

– Не Анька, а Анечка, – поправил его женский голос, низкий, с характерным акцентом. Выяснилось, что мужская компания украсилась Царицей Тамарой.

Вот и она сама. В возрасте, а гибкая, легкая в движениях, быстрая, глазищами сверкает, как молодая, и седина в черной короне лишь пробивается, подчеркивая вороные пряди. Под ветхим зимним пальто – белоснежный фартучек поверх темного строгого платья. Лицо у нее царственное, горделивое, тонкое, и ни морщинки не видно.

– Долго же вы добирались… – начал было Остапчук, но осекся под повелительным взглядом. «Да, характерец у дамочки».

– Как управилась, так и пришла. Я к вам, товарищ капитан Николай Николаевич.

– Слушаю вас, товарищ свидетель, – холодно отозвался Сорокин.

– Если товарищи не возражают, наедине.

Товарищи не возражали и оба сгинули в момент. Николай Николаевич указал на стул:

– Присаживайтесь.

– Постою. – Тамара Тенгизовна, бросив быстрый взгляд в сторону двери, все-таки для надежности прикрыла ее и вернулась.

– Николай Николаевич, надеюсь, понимаете, что так нельзя?

– Почему нельзя-то, Тамара Тенгизовна? – Сорокин кивнул на вещдоки, лежащие на столе. – Сработали, как и положено, картина, насколько я могу судить, ясна и легко реконструируется. Вот и замочек нетронутый, даже не взломанный, ну хотя бы для виду.

Царица Тамара сплела длинные пальцы в особый коврик, выражающий снисхождение и высокомерие в равных частях. Склонив голову, слушала, не перебивая, но с явным снисхождением к слабости ближнего, несущего чушь.

– Если прямо сейчас начать инвентаризацию, – продолжал раздраженно Сорокин, – полагаю, причины этой, с позволения сказать, имитации вскроются немедленно.

– Какие же?

– Проворовалась Анька. А вы, простите, личными женскими своими симпатиями руководствуясь, не видите ничего плохого в том, чтобы хорошо знакомая вам воровка орудовала чуть ли не на глазах у всех, расхищая государственное добро….

– Обижаете, Николай Николаевич.

– Чем же, Тамара Тенгизовна?

– Неужели вы думаете, что я не помню слова моего великого земляка, товарища Сталина? – внушительно вопросила она. Улыбалась, впрочем, с неуместным ехидством. – Конечно, вор, расхищающий народное добро и подкапывающийся под интересы народного хозяйства, есть тот же шпион и предатель, если не хуже.

– Так что же? – более резко, чем следует, прервал Сорокин.

– А то, что вы забываете главное. А главное для нас что? Интересы народного хозяйства. Вот сядет она, и что же получит хозяйство – шиш с маслом? Поступило такого рода предложение: Останина Анна Игоревна добровольно, в порядке активного раскаяния, внесет сумму пропавшего в счет погашения.

– А ты уж все подсчитала? Или заранее знала? – язвительно спросил Сорокин.

– Как же иначе, – невозмутимо призналась Царица Тамара, – конечно. Продолжая честно трудиться, она возместит ущерб народному хозяйству…

– …как же, понимаю, – снова поддел он, – по прошествии времени она и себе все обязательно возместит, из того же государственного кармана.

Царица Тамара вздохнула, опустила ресницы, густая тень от них легла на щеки, смягчив резкие, чеканные черты, и похорошела она невероятно. Подобравшись поближе к капитану, подцепила его за лацканы, притянула к себе и прошептала на ухо:

– Коля, она беременная.

– Ты откуда… – начал было Николай Николаевич, краснея.

– А вот знаю. – Она легонько отстранилась, сложила руки на груди. – И папаша – комсомолец, мастер и официальный умница Жорка Мохов. Который, чтобы ты знал, левые партии деталей гонит из казенного, а то и материала заказчика.

– Это-то откуда…

– Не твое дело. Знаю наверняка.

Сорокин молчал.

– Эва как ты меня орлиным оком сверлишь, – усмехнулась Тамара Тенгизовна. – Ты не на меня, ты хотя бы на шаг вперед смотри. Анька только-только за ум взялась, путалась с кем ни попадя, но теперь, как обручилась с Моховым…

– Ничего себе, взялась за ум! – возмутился Николай Николаевич, отводя глаз. – Или это, по-твоему, распоследняя пакость, а там – до смерти святая?

Царица Тамара, как будто не услышав замечания, продолжила:

– Дура она, да. И он дурак. Попили чайку вечерком, придумали ограбление: под покровом темноты Анька открывает замок, наводит беспорядок. Только дурачок этот, брезгливый сластена, уронил надкушенную шоколадку на пол и не стал поднимать… Детский сад? Глупость?

– Глупость, Тома, – эхом повторил Сорокин, – наивная, глупая… глупость.

Тамара Тенгизовна по-прежнему улыбалась, но уже чуть не умоляюще – невыносимая картина.

– Коля, дорогой, ущерба-то на полсотни. Девочке двадцать, идиоту этому – двадцать три. Как она будет с ребенком за решеткой? А этот… мамашу его, комсомолец, как будет людям в глаза смотреть? Неужто такой грех на себя возьмешь, Коля?

«Вот это да-а-а-а», – думал Остапчук, глядя на то, как Анька Останина и мастер Мохов, скрючившись да скукожившись, поспешают мелкими шажками за строгой Царицей Тамарой, плывущей лебедем в своем видавшем виде пальтишке.

Поравнявшись с сержантом, заведующая столовой повернулась и приказала:

– В ножки поклонитесь человеку, за себя и за дитятко ваше! Если бы не Иван Александрович…

И эти двое – крикастая Анька и вечно дерущий нос сопляк Мохов, – беспрекословно подчинились.

Саныч вспыхнул, как рак в кипятке, бросил затравленный взгляд на Тамару, та предостерегающе подняла палец: оставьте, все правильно.

Сорокин, злой и чем-то сконфуженный, крикнул в форточку:

– Товарищи, рабочий день не закончен. Не желаете вернуться к прямым обязанностям?