Текст книги "Палач приходит ночью"

Глава вторая

В тот вечер в Бортничах и Вяльцах задержали еще семерых комсомольцев. В комендатуре у меня всю ночь выспрашивали, какие козни я плету против Нового Порядка, кто мои соучастники. Били. Потом переполненная камера в здании бывшего отдела НКВД, где ныне располагалась полиция.

– Положат нас всех. Не выпустят, – сокрушались сокамерники-комсомольцы.

Я тоже мысленно расстался с жизнью. Сомневаться, что полицаи пристрелят нас без лишних душевных терзаний, а наоборот, с большой радостью, не приходилось.

Спас ситуацию наш сельский староста. Напросился к коменданту с жалобой. Мол, и так рабочих рук не хватает, а тут еще кузнеца единственного забрали. Да и остальные задержанные в хозяйстве люди полезные. А вдруг, глядя на такое, вся молодежь убежит? Кто налог платить будет?

Новые власти на местах тогда еще не озверели окончательно. И поскольку комендант отвечал и за хозяйство, и за поборы с населения, то только махнул рукой:

– Выпустить грязных мерзавцев.

И нас отпустили.

Другим так не повезло. Месяцем позже в соседнем селе Нижние Пороги полицаи повязали всех оставшихся там коммунистов, комсомольцев и просто лояльных к советской власти. Троих забили и запытали насмерть. Остальных отправили в лагеря.

В декабре во всем крае прошлись по евреям – притом снова, когда те уже почувствовали себя в безопасности, пережив первую чистку. В числе прочих взяли отца Арины. Чем приглянулся гестаповцам старый доктор, так и осталось до конца не понятным. С подпольем он не якшался. Насчет его еврейства были, конечно, некоторые вопросы, а все сомнения у немцев решались явно не в пользу подозреваемого. В общем, забрали.

Узнав об этом, я тут же отправился к Арине домой. Она даже дверь не закрывала. Сидела, понурившись, на мягком стуле в центре комнаты, положив руки на колени. Только вскользь глянула на меня, как на пустое место.

– Помочь? – засуетился я. – Скажи, что сделать?

– Что сделать?! – вскинулсь она, и голос ее сейчас был не обычно обволакивающий, а визгливый, на грани истерики. – Вы только и делаете что-то! И все по-дурацки! А простые люди гибнут!

– Так то ж война, Арина. Оккупация.

– Война. Оккупация, – передразнила она зло. – Что делать, спрашиваешь?

– Что? Всем, чем могу, помогу!

– Тогда верни мне отца! – взвизгнула она и в этот момент была совсем не изящна и не красива.

– Как я его верну?

– Не можешь, да!.. Ну тогда уйди! И не приходи больше!

Конечно, я ее не оставил. С Ариной меня как будто связывали незримые нити. Тянула она меня к себе. Через некоторое время она немножко успокоилась. И с ней снова можно было общаться.

Я время от времени заходил к ней, искренне стараясь помочь хоть чем-то. Но в помощи она не нуждалась. Работала все в той же больнице и снабжалась куда лучше нас. А «верни отца» – это было нереально, поскольку немцы не возвращали никого.

Об отце она больше вообще не заговаривала. Ни разу. Зато жаловалась, что к ней начал вновь подбивать клинья Купчик. Сулил златые горы, если она, вечная недотрога, станет его. Он тоже был к ней какими-то нитями привязан. В ее присутствии этот наглый и упрямый баран терялся, и ему требовались определенные усилия, чтобы вернуть свой обычный хамский вид. Я думал, что, наверное, со стороны выгляжу таким же дураком.

– Держись от него подальше, – волновался я. – Он же предатель!

– Да предатель, не предатель – это все ваши мужские дела, – небрежно отмахнулась она, как будто речь шла о чем-то незначительном. – Есть вещи похуже.

– Какие?

– Он мне просто противен.

– А ведь одно время под ручку с ним гуляла, – не сдержался и мстительно напомнил я.

– Ванюша, ты ревнуешь? – улыбнулась она.

– Да очень надо!

– Ревнуешь, – с насмешкой, но какой-то холодно-равнодушной, повторила она. – Не стоит ревновать. Я все равно не твоя.

– Твоя, не твоя. Не на рынке… Лучше скажи, что за кошка между тобой и Купчиком пробежала?

– Черная, – усмехнулась она. И больше к этой теме не возвращалась, а я и не поднимал ее.

Отношения у нас были какие-то странные. Еще до войны дистанция была гораздо меньше, а сейчас будто трещина прошла и ширилась. И я с упорством горного барана эту трещину постоянно пытался перепрыгнуть. Не получалось. Все чаще появлялось желание больше не перешагивать порог ее дома, не встречать ее у больницы, рискуя не успеть вернуться домой до начала комендантского часа и попасться патрулям. И село, и город теперь постоянно мерили шагами патрули – немецкие солдаты в сопровождении полицаев.

Ситуация с Ариной меня беспокоила все больше. Купчик продолжал виться вокруг нее, притом все настойчивее, и было понятно, что до бесконечности это продолжаться не будет. Он обязательно сотворит что-то гнусное и подлое. Даже не хотелось думать о том, что он возьмет ее силой… Или вернет ее силой – я же свечку не держал и не знал, какие у них раньше отношения были. Или, если она совсем заупрямится, объявит ее пособником партизан – тогда сгноят девчонку в казематах или расстреляют.

Я осторожно предложил ей уйти в лес, к партизанам. От греха подальше. На что получил холодный ответ:

– Я отсюда никуда, ни в какой лес не уйду!

– Но Купчик…

– Лучше умру, но с ним не буду, – жестко осекла она меня. И тут я почувствовал стальной стержень в этом воздушном создании.

Прикидывал я разные варианты. В том числе – как бы тихонько отправить Купчика к праотцам. Но это было не так легко, к тому же чревато последствиями для всего села: немцы спрашивали за такие вещи серьезно, от этого страдало мирное население.

Однажды между ними произошло какое-то грандиозное объяснение с последствиями. И Купчик отстал от нее, правда, не забыв добавить:

– Приползешь еще, сука! Молить о пощаде будешь!

И больше к ней не подходил.

Потом я узнал, как ей удалось отделаться от него. Главный врач городской больницы, который неизменно руководил ей с давних польских времен, пользовался у коменданта города большим уважением. Он и доложил коменданту, что много возомнивший о себе полицай разводит шекспировские страсти, использует высокое служебное положение, которое ему дала Германия, в личных амурных целях, позоря свое звание. Комендант только бровь приподнял грозно, и вопрос решился. Спорить с герром Шольцем вряд ли кто дерзнул бы: быстро у стенки окажешься, и в тебя будет целится взвод немецких солдат или тех же полицаев. Последним вообще все равно, в кого стрелять, в своих или чужих, – уложили бы боевого товарища и не поморщились.

Между тем жизнь на оккупированных территориях стала входить в какие-то свои берега. Потянулись пусть беспросветные, но становящиеся уже привычными дни.

Работал вовсю колхоз, теперь он назывался «общим двором». Присматривать за ним немцы поставили пожилого поляка – бывшего управляющего крупным панским поместьем. Теперь он по старой привычке драл с крестьян три шкуры. Налоги были тяжелые, но при определенных усилиях подъемные. Немцам сдавали скотину, картошку, буряк, зерно.

У обывателя поначалу даже создалось ложное впечатление, что при оккупантах жить можно. Притом не сильно хуже, чем при поляках и коммунистах. Главное – затихариться, не высовываться и выполнять требования властей беспрекословно. Глядишь, и оставят в покое.

Многие жители пристроились в различных службах, и пристроились неплохо. Гарные дивчины держались поближе к немецким офицерам. И получали то, о чем и не мечтали раньше: цветы, шампанское, а потом, по мере истасканности, должности в борделях.

Правда, настроение сильно портили полицейские акции. Но на то она и власть, чтобы себя показывать и порядок блюсти. «И нечего в партизаны ходить, только суета от них и маета», – бурчал обыватель.

У нас образовался такой временный островок спокойствия. Между тем доходили жутковатые слухи о погромах во Львове, массовых расстрелах евреев и коммунистов, где счет жертв шел на десятки тысяч. О женщинах и детях, которых заставляли голыми руками копать могилы, куда их же потом и клали. О немецких зондеркомандах, совместно с подразделениями вспомогательной полиции сжигающих деревни дотла вместе со всеми жителями, от мала до велика. «Но то далеко. Да и правда ли – никто не знает», – настойчиво успокаивал себя обыватель.

Иллюзии о том, что надо сидеть тихо, приспосабливаться и тогда все наладится, быстро рассеялись. Немцы, раздосадованные провалом наступления на Москву, принялись активно закручивать гайки на оккупированных территориях. При этом ясно показывая населению, что те всего лишь недочеловеки, весь смысл их существования – служить высшей расе рабами. И сдохнуть, но обеспечить Германию всем необходимым для войны.

В начале 1942 года оккупанты повелели сдать всю лишнюю скотину. На двор оставляли по одной корове и по одной лошади. Полицаи вместе с тыловыми немецкими службами ходили по селу и угоняли скот. В иных дворах не оставляли даже коровы. Добычу погружали на платформы и увозили в Германию.

Но этого показалось мало. И в Германию стали гнать людей. Как скот. Даже хуже, чем скот. К скоту отношение у немца было куда более гуманным. Врывались полицаи в дома. Переворачивали все вверх дном. И угоняли в основном полных сил молодых парней и девчат.

– Радуйтесь, вахлаки! – смеялись полицаи. – В культурную страну едете! Поработаете на победу великой Германии!

– Да, да, Великая Германия! Арбайтен! – кивали слегка поднаторевшие в польском и украинском языках немецкие тыловые крысы.

Заодно уже по которому разу начали очищать населенные пункты от большевиков и их пособников. Принялись грести всех тех, кого вроде бы недавно простили.

– Ты есть партизан! – говорили при задержании.

И это можно было считать приговором.

Я сидел как на иголках. Все еще выполнял поручения подполья, типа передать весточку и заложить послание в тайник, но понимал, что долго это не продлится. Главное – не пропустить момент, когда будет поздно. А товарищи из леса, считая выполняемую мной подпольную работу важной, настоятельно рекомендовали держаться максимально долго.

Мартовское потепление грянуло неожиданно. Снег подтаял, хмурые тучи нависали над землей. И настроение было такое же, хмурое. Я все ждал, что ночью в мой дом постучатся. Тогда уж лучше погибнуть в схватке, чем сгинуть в гестаповских застенках. Но и погибнуть с честью не удастся: оружия в доме не было, отцовское ружье закопано в лесу, поскольку при его обнаружении полагался расстрел.

Уже за полночь в дверь постучали. Размеренно, тяжело.

Сердце ухнуло в предчувствии страшного.

Засуетилась тетя:

– Ох, что ж за черта веревочного принесло на ночь глядя?!

Я осторожно подошел к окну. И рассмотрел фигуру в полицейской форме.

Вздохнул, пытаясь унять пулеметное сердцебиение. И подошел к двери. А потом решительно отодвинул засов…

Глава третья

– Что, дрыхните беззаботно? – прищурившись, посмотрел на меня полицай, перешагивая через порог.

– Так время позднее, – отозвался я. – Спать давно пора.

– Э, нет. Спать тебе сегодня не придется, Иван.

– Это почему?

– Потому что под утро тебя забирать придут.

Микола поставил в угол свой карабин системы «Маузер» и уселся устало на лавку. Тетка, хорошо знавшая его, засуетилась:

– Молочка тебе, родненький?

– Да какое молоко! – взбеленился он. – Собирайте вещи быстро! И в лес! Или вас всех убьют!

– Да как же в лес? А дом! А скарб! – засуетилась тетка.

– На том свете они вам совсем не надобны будут!

Микола был моим хорошим приятелем еще по школе. Правда, общался он накоротке и с националистами, входил в окружение Химика. При немцах стал полицаем, но тяготился этим, жаловался, что выхода ему другого не оставили. При этом потихоньку сбрасывал нам информацию, предупреждал об облавах и прочих кознях властей. В общем, работал на нас.

– Собирайтесь, – велел он. – Я проведу. За околицей Евсей с телегой ждет.

Тетка закудахтала, обреченно глядя на груду вещей, которую необходимо забрать с собой. «Как же я что-то брошу! Все ж непосильным трудом нажито!» Ей вторила моя двоюродная сестра. Да уж, тут обоз нужен, а у нас всего лишь маленькая телега.

– Оставляйте все ненужное! – прикрикнул я с раздражением. – Жизнь дороже!

Главное – теплые вещи и еда. Остальное все ерунда, особенно разные милые сердцу сувенирные безделушки, без которых себя не представляют люди.

– Может, я с вами? – вдруг как-то обреченно спросил Микола. – Не сегодня завтра меня тоже в расход. Подозревают.

– С нами так с нами… Но учти, проверять в отряде тебя будут не по-детски. Если что – на березе вздернут.

– Да это и корове понятно, – усмехнулся он. – Нет у меня камня за пазухой. А германцев я ненавижу всей душой. Насмотрелся и на них. И на наших. Теперь только за оружие и в лес остается.

Как заправские мешочники, с баулами и коробами, мы достаточно удачно пробрались по ночному селу к Евсею с обещанной телегой. С перипетиями и конспирацией, наконец, оказались в партизанском лагере, в самых непроходимых болотах и лесах. Там, в землянках, оставшихся еще с Первой мировой, обустроилось вполне обжитое хозяйство. Помимо бойцов собралось много женщин с детьми, бежавших от отправки в Германию. Чем-то все это напоминало цыганский табор. И сильно радовала вырубленная в лесу полоса для посадки самолетов. Она свидетельствовала о связи с Большой землей, о том, что нас не забыли.

В этот момент я не жалел, что оставил свой дом в селе. Ведь настоящий мой дом сейчас здесь. Среди своих. Где я мог быть самим собой – идейным комсомольцем, несгибаемым борцом с фашистскими оккупантами.

Бывший уполномоченный НКВД, а теперь командир отряда Логачев принял меня в тесной землянке с закопченным низким бревенчатым потолком. Там был дощатый стол с картой. В углу – лежанка и пирамида с автоматами.

Был он усталый. Выслушав меня, согласился:

– Правильно ушел.

– Готов за оружие и в бой. Хоть сейчас.

– Рановато тебе в бой. Ты в других делах поднаторел. Сможешь и дальше связным шастать?

– Опаснее стало. Теперь я на нелегальном положении.

– И все же?

Прикинул я свои возможности и кивнул:

– Смогу. Особенно если с аусвайсами поможете.

– Поможем. А еще в разведке в лесу примешь участие. Скучать не придется.

Я погрустнел. Мне хотелось простоты и прямолинейности: вот проклятый враг, вон магазин в ППШ, я стреляю, в меня стреляют. В упрощении жизни есть своя прелесть, а мне судьба подкидывала все больше сложностей: таиться, менять маски.

– Не горюй, Ваня, – уловил мое настроение командир. – Еще настреляешься. А у нас есть сейчас дела поважнее. Район около Больших Озер хорошо знаешь?

– Приходилось бывать.

– Ну тогда…

В общем, пошла у меня разведывательная работа…

Глава четвертая

Тела лежали на опушке. Зверски изуродованные. Уже закоченевшие. Покрытые первым ноябрьским снегом, пушистым и неестественно чистым в страшное время пожарищ до небес и стального лязга железа.

– Ну вот и нашли братишек, – прохрипел сдавленно командир нашей группы.

– Уверен? – спросил я.

– Знаю. Это они.

Это парашютисты с Большой земли – их мы должны были встретить в данном квадрате и вывести к объекту, который они укажут. Пятеро человек. Хорошо вооруженные, опытные. И теперь мертвые.

Как я понял, группа сумела после выброски собраться воедино и двинуться в точку рандеву. Напоролась на засаду. Как бились наши соратники, дорого ли продали свою жизнь? Неизвестно.

– Кто ж их положил так умело? – покачал я головой. – Немцы?

– Да какие там немцы! – встрял в разговор бывший полицай, а ныне красный партизан Микола.

Он успешно прошел все проверки, теперь воевал честно, чаще плечом к плечу со мной. Вот только был у него заскок – не упускал случая пустить пулю в лоб своему бывшему сотоварищу-полицаю, которых ненавидел больше «фрицев».

– А кто? – покосился на него старший.

– Бандиты-националисты.

Его правда. От немцев можно ожидать всякого, но не такого. Трупы были раздеты, включая исподнее. Забрали с них все, даже зубные коронки вырвали. Стандартный почерк жадных и не знающих никакого чура украинских националистов.

– Время придет, сочтемся. За все, – угрожающе произнес старший. – Уходим. Делать тут больше нечего.

Это был далеко не первый раз, когда мы сталкивались с националистами. Портили они нам кровь порой даже больше, чем немцы. Притом если немцы воспринимались как совершенно чуждая, сверхрациональная и непостижимая сила, то эти были свои, во всей их подлости, злобе и коварстве. А со своих спрос строже.

Начали проявлять они свою звериную сущность с первых дней немецкого вторжения. Моментально все их подпольные структуры и им сочувствующие сбились в стаи, выкопали оружие из схронов и принялись бить в спину отступающей Красной армии.

Попалась мне как-то местная гнусная газетенка еще от июля прошлого года, где с придыханием описывались подвиги «захисников Украины».

«Под натиском непобедимой германской армии советские войска, отступая, приближались к окраинам нашего города. Для того чтобы парализовать отступление большевиков и нанести им в спину решающий удар, 2‐го июля комендант партизан «Степ» выступил со своей боевкой в составе 200 человек, которые оцепили лес.

Они нападали на небольшие подразделения красных, разоружали их и, используя захваченное оружие, атаковали кавалерийскую часть. Уничтожали телефонные провода, в результате местные большевистские власти вынуждены были немедленно эвакуироваться.

Рано утром 5‐го июля остатки большевистской кавалерии отступили. А отряды партизан с возгласами «Слава Украине» вошли в город».

Уверенная немецкая рука будто стаю бешеных псов выпустила из псарни. И эти националистические бандиты радостно бросились грызть горло всем, до кого дотянутся, ведомые призывом своих предводителей «Наша власть должна быть страшной».

Уже 1 июля 1941 года Организацией Украинских националистов был издан приказ «О введении коллективной ответственности (семейной и национальной) за измену матери Украине». Всех сочувствующих Красной армии приказывалось уничтожать, включая женщин и детей. Украинкам рекомендовалось после гостеприимной встречи обваривать красноармейцев кипятком, выжигать глаза и сдавать националистам. Особенно страшная участь ожидала членов семей красноармейцев из местных украинцев: им выкалывали глаза, отрезали уши, носы, душили колючей проволокой, разбивали головы камнями, новорожденных детей топили. Девушек, встречавшихся с «восточниками», стригли, сажали на бутылки, вешали за косы и убивали. «Мы организованный народ. И наша борьба святая!»

Они выявляли оказавшихся в окружении красноармейцев, зверски убивали их или сдавали немцам. Притом если немец еще мог сказать «воевать не будешь, дом нашел, работай, солдат», то украинский националист убьет обязательно, притом вместе с теми, кто приютил «москаля», а дом разграбит. Жестоко расправлялись они и со сбежавшими из концлагерей военнопленными. Сдавали в гестапо членов компартии Западной Украины, а многих на месте зверски забивали до смерти. Особенно любили «работать» с евреями.

Зазвучал во весь голос в селах и лесах их лихой призыв: «Ты, козаче, беры ниж: жида, ляха, москаля, коммуниста, комсомол бий, грабуй, риж!» И били, и грабили, и резали.

Притом бесчинствовали не только оуновцы. Столько сортов этой гнили, столько украинских националистических движений было, что порой даже не разберешься, кто есть кто и за кого.

Националисты стали огромной проблемой для всех жителей Украины. А особенно для нас, партизан. Сталкивались мы с ними везде – и в деревнях, и в лесах. Иногда расходились мирно. Иногда лупили друг в друга со всей дури и всеми видами оружия.

Мешали они нам сильно. Главной нашей задачей являлась работа по немецким коммуникациям, прежде всего подрыв эшелонов. Оккупанты железную дорогу охраняли серьезно. Каждый наш выход на подрыв – это как поход за смертью. А успешное возвращение – как подарок судьбы, которая от щедрот своих отсыпала нам еще немножко жизни.

И если немцев мы научились как-то обходить, то главной занозой стали националистические группы, которые, отлично зная местность, встречали нас на подходе. Мы несли от них потери. А еще они сдавали карательным отрядам наше местоположение.

Прилетал к нам с Большой земли майор из спецотдела НКВД. Интересный человек, побывавший на многих оккупированных территориях. Только что вернулся из Белоруссии, где значительная часть территории контролировалась партизанами, целые районные центры были, куда немцы не совались. И население партизан поддерживало массово. И он все удивлялся:

– Господи, сколько же у вас на Украине предателей.

– Немало, – кивал Логачев.

– После войны чистить нам эти места и чистить.

– И хрен до конца вычистим, – буркнул Логачев, по своей практике работы в НКВД и НКГБ знавший, о чем говорит.

И вот очередной удар националистов – уничтожена группа советских парашютистов.

Логачев, которому мы доложили обо всем по прибытии в расположение отряда, выслушал нас мрачно. Не стал ни распекать, как обычно, ни грозить, обещая кары небесные.

На следующий день он вызывал меня:

– Разговор есть, Ваня.

– Доброму разговору всегда рад, – хмыкнул я.

Но он мой легкий тон не поддержал, а сразу взял быка за рога:

– Ты же хорошо Сотника знаешь.

– Неплохо.

– Подумай, как нам с ним встречу устроить.

– Встречу? С ним? – изумился я.

– Обсудить накоротке пора, как нам с ним по соседству дальше жить.

– Попробую, – неуверенно произнес я.

– Пробовать не надо. Ты сделай. Помощь любую окажу.

– А по своим каналам не пробовали с ним связаться?

– Бесполезно. Не признает нас, баран упрямый. А тебе в просьбе не откажет. Он к тебе слишком хорошо относится. Спас тебя в тюрьме, как я помню.

Эх, опер, одно слово. Все знает. Все просчитал. Знаток человеческих душ.

Вообще, с Сотником закрутился такой сюжет – любой авантюрный роман в подметки не годится. Уже и годков ему немало, а он все никак не успокоится. Его три раза приговаривали к смерти, и три раза он уходил из-под расстрела в последний момент.

Должны его были расстрелять в Киеве за антисоветскую деятельность в двадцатом году. Поляки освободили. Вместе с ними он затем и воевал против большевиков. Потом воевал против поляков. Освободили его большевики в 1939‐м. Затем опять воевал против советской власти. Освободили его немцы. Теперь готов был воевать со всеми: и с поляками, и с большевиками, и с немцами – за Свободную Украину. Он просто пошел вразнос.

Еще в начале войны я слышал, что в лесах Сотник собирает национальную украинскую армию. Оуновцев, петлюровцев, гетманцев – всех скликает постоять за свободу. Собрал значительную силу. Добыл оружие. И готовился к решающему бою. Но как-то лениво готовится, не доставляя немцам особого беспокойства. В наших краях большинство вооруженных националистов входили именно в эту его армию.

Зачем встречаться с ним – было понятно. Поделить сферы действия и исключить лишние эксцессы. Логачев давно уже этого хотел, но Сотник в своей привычной манере дикого медведя обращать внимания ни на кого не собирался и тем более с кем-то там договариваться.

Задача организации встречи оказалась для меня не такой простой. Пришлось контактировать с разными людьми. Передавать весточки. Ездить по оккупированной территории. Один раз даже угодил в полицию, но выданный мне в отряде поддельный «аусвайс» оказался крепкий, так что меня отпустили. Полицаи, может, и прибили бы для порядку да прикопали, но там оказался немец, а у того орднунг. Бумага в порядке – значит, иди, крестьянин, крепи своим трудом Великую Германию.

В конце ноября мы все же договорились о встрече. Нашли устраивающее всех место – старое польское лесное хозяйство, от которого осталось три домика, цех с заржавевшей лесопилкой и присматривающий за этим управляющий.

Мы с Логачевым зашли в натопленный деревянный домик. Нас ждал пожилой галичанин с вислыми усами, заискивающий и предупредительный.

– Баньку бы стопили, да вот сгорела недавно, – вещал он.

Как-то странно все выглядело. Неестественно. Эта лесопилка, этот предупредительный до холуяжа управляющий. И до конца не верилось, что Сотник появится. И что это не коварная ловушка.

Мы расположились за дощатым столом. В воздухе витало напряжение. На улице быстро темнело.

Сердце мое екнуло, когда в окошко увидел приближающиеся к дому три фигуры. В полутьме и не разглядеть их наверняка. Вон тот грузный – Сотник или нет? Похож. Хорошо, если он.

Я встал перед дверью. Она распахнулась. На пороге возник не Сотник, как я ждал, а…

Да, передо мной стоял Звир!

Он одарил меня своим оловянным взором, как и тогда, в тюрьме, в первую встречу. Видно было, что узнал.

Уголок его губ кровожадно дернулся, как у волка, почуявшего кровь.

Я невольно потянулся рукой за пазуху, за наганом, понимая, что сейчас придется стрелять…