Текст книги "Комната с загадкой"

Глава 2

То ли черника это была, то ли черемуха, а все-таки рвать и метать перестало. Правда, к вечеру стало совсем худо: знобило, в голове мутилось, перед глазами пелена и все двоилось. Колька, сипя, глянул на себя в зеркало и чуть заикой не стал: иссиня-бледный, одно веко не поднимается и даже будто бы глаза в кучу.

Когда Анчутка с Пельменем после работы зашли его проведать, то тотчас потащили в больничку. Там дежурная врач, новенькая, незнакомая, ужаснулась:

– И давно это с вами?

– С субботы.

– С ума сошли, молодой человек? Острое отравление, а он дома торчит.

Ну и переполох она подняла! Тотчас мыть, переодевать, укладывать. Колька с наслаждением отключился, но счастье было недолгим: снова начало рвать, нести, и весь медсостав, переполошившись, стал по очереди промывать, массировать, продувать кислородом и делать уколы.

Потом резко все прекратилось, и потекла новая, чистая, безгрешная жизнь, наполненная светом и радостью. Мамины подружки нянчились с ним, подтрунивая: вот, стоило родительнице уехать, так дитя тотчас тянет в рот всякого рода гадости. Колька, окончательно придя в себя, стрельнул у соседа папироску и попытался втихаря подымить, но одна из медсестер тотчас пригрозила, что сейчас отобьет на курорт телеграмму.

– Не надо, – взмолился он и клятвенно пообещал, что больше никогда курить не будет.

– Насчет никогда – это ты с мамой разберешься. А пока тут – соблюдай режим.

– А долго мне еще… тут?

– Врача спроси сколько.

Вообще, как Колька заметил, чем ты старше, тем меньше интереса тебя в больнице держать – так и тут получилось. Добрая врачиха тетя Маша, мамина знакомая, посмеялась:

– Если уж очень торопишься, выписать могу хоть завтра. Или все-таки еще поболеешь? Какой смысл на выходные глядя выписываться. Погуляешь до понедельника.

– Да нет, надо мне…

– Ну, больничный я еще на три дня выдам. Положено – болей.

Да он бы с удовольствием, если бы Ольга хотя бы пришла под окнами постоять – он бы полежал хоть месяц. Чем плохо – на чистых простынях да на всем готовом. Но надо выписываться: во-первых, на работе наверняка зашиваются, каждый человек на счету, во-вторых, никакой Ольги под окнами нет и, похоже, не предвидится. Она, должно быть, и не знает, что он в больнице. А может, разобиделась, что ее в комнату не пустили – с нее станется.

В общем, Колька решительно потребовал:

– Выписывайте.

До одиннадцати часов ожидал, когда ему выпишут больничный и прочие документы, болтая с дежурной. Она поведала множество страшных историй о ботулизме, – после чего Колька понял, как неимоверно ему повезло, – а еще о том, что как раз после его поступления в медучреждение и соседка его, Брусникина, тоже угодила в больницу.

– Надо же, как бывает. А с ней что?

– Сердце и давление. Ничего, на радостях долго не болеют, – начала было дежурная, но тут ее позвали, и, не закончив рассказ, она сунула парню в руки бумаги и унеслась.

Колька, прислушавшись к ощущениям, решил все-таки наведаться в училище – однако там его ждали лишь закрытая дверь и один-единственный дворник.

– Ты, Пожарский, что тут забыл?

– Работать пришел, – весело ответил Колька.

– Шагай, шагай обратно.

– За что караешь, дядь Вась? Просвети.

– На сегодня Семен Ильич всем вольную выдал, отпустил педсостав погулять. Они там с завхозом что-то крутоватенько нахимичили, такой забористой химией стены протравили, что не только грибок да плесень, кирпич плавится.

– Тогда до завтра, что ли?

– А это не скажу, может, что и до понедельника. Потому как во вторник были товарищи из дезстанции, тараканов пересчитали и предписали прекратить существование тараканов. Вот завстоловкой и будет прекращать.

«Если будут устраивать кирдык насекомым, то еще дня три дышать будет нечем», – сообразил Николай и попрощался с училищем до понедельника.

Вот это фартануло! И больничный, и выходные – прямо отпуск! Он сначала обрадовался, но тотчас сник. «А что толку? Делать-то все равно нечего, куда себя девать?» Но возникла и бунтарская мысль: «Черт подери, что за белиберда-то вообще? Послать все к черту и свалить на рыбалку!»

Ведь сплошные неприятности и ни одной радости! Давно уж не ходили не то что в кино, в центр не выбирались, даже по парку не гуляли! Если одна-единственная Ольга Гладкова озверела и одичала, то он-то при чем?

Колька, истомившись духовно, давно уж втайне мечтал о покое и уединении, то есть о рыбалке. Вот уж который год без выходных! То есть, как и всем трудящимся, предоставляют их, но он по давно приобретенной привычке полагал себя занятым. Как только выходной – и Ольге обязательно понадобится что-то приколотить, передвинуть, снова черный день календаря. Но если раньше после труда его ожидала заслуженная награда, то теперь ничего, кроме недовольных мин и фырканья.

Вот уже не за горами 22 апреля, и Оля становится все более и более невыносимой. Теперь она с чего-то взяла, что списки на прием в пионеры школы будут в райкоме изучать – вот обещанный «сюрприз». Как будто других дел у них нет, – есть, это любой разумный человек понимает. Но Ольга с упрямством отчаяния донимает ребят, проводит бесконечные сборы, на классных часах треплется, утомляя людей, устраивает субботники по уборке линейки – и неважно, что на дворе другой день недели. Дома тоже покою нет, все штудирует педагогические поэмы. Домашних застращала до того, что они, придя домой, шмыгают, как мыши, через гостиную к себе в комнату и сидят, притаившись.

Зайти бы после выздоровления чаю попить, перекусить чего. Но Колька как представил… и чай-то у нее – веник, заваренный неоднократно, с поганой керосиновой пленкой на поверхности. И стол наверняка завален учебниками, бумажками, карандашами и прочим хламом, от которого в глазах рябит и зубы сводит. Ну и, конечно, Ольга с поджатыми губами и мученическим выражением на лице будет изображать терпение и снисхождение, выслушивая его рассказы, поглядывая на часы и намеками разной степени прозрачности выпроваживая из дому.

В баню такие чаепития.

Он уже давно не заваливался к ней, не предупредив о визите, и предпочитал молчать. Напомнил как-то о том, что любимая – светлая голова, умница, столько лет учится, трудится в библиотеке, – наверное, что-то да осело в голове. И что не так сказал, ничего – но получил нагоняй. Выяснилось, что он есть эгоист, вахлак, лапотник, осиновый пень и даже телепень (этого Колька недопонял, но на всякий случай обиделся). Возникло четкое осознание того, что надо ее оставить в покое. Обождать. Пусть пройдет это 22 апреля, а там видно будет, она или придет в себя и поумнеет, или слетит со своего глупого поста и пойдет себе… ну хотя бы к Верке на фабрику.

А что? Тогда и времени не станет умствовать, займется настоящим делом, а не будет давить из себя Макаренко. Все равно ни черта у нее не выходит, никто с ней не считается и всерьез не воспринимает.

Ну это ладно. Только ведь прямо сейчас на дворе благодать да теплынь, и птички щебечут. Может, все-таки упрямая, заучившаяся, любимая Оля хотя бы с ним в кино сходит? Надо обдумать, как бы половчее ее убедить – а для этого прилечь и отдохнуть.

Видать, не до конца Колька в себя пришел – вроде никуда не торопился, не бегал, а все равно слабость накатила и спать потянуло. Ну а что, почему бы не соснуть, рассудил он и завалился на диван.

И вновь проснулся от шума в соседской комнате. Только теперь это был иного рода гвалт: что-то двигали, роняли, шуршали и даже приглушенно скандалили.

«Нет, ну они там серьезно?!» Вот что за засада! Если б надо было вскакивать на работу в шесть утра, то даже если бы вокруг койки кто плясал, стуча в кастрюлю да в кованых сапогах, – не проснулся бы, разве прикрыл бы голову подушкой. А теперь, когда законный больничный и можно дрыхнуть хоть до вечера, – соседка такую свинью подложила! Спугнула сладкий дневной сон.

– Зараза криворукая, – бурчал Пожарский, тыча кулачищем ни в чем не повинную подушку. Была еще надежда снова задать храповицкого, только ж лег!

Но тут в голову забрела бодрая, бдительная мысль: тетя Таня же в больнице!

«Может, вернулась раньше? Да нет, быть не может, меня столько не выпускали, а ее с давлением тем более. Кому бы там быть в… а между прочим, сколько натикало? Мать честная, уж три часа».

Колька потащился смотреть, что там на этот раз. Теперь дверь в комнату Брусникиной была полуоткрыта, но он все равно стукнул пару раз. Появилась из комнаты неведомая девчонка лет двенадцати. Вышла в коридор, дверь за собой закрыла и смотрит. Смешная! Тощая, как курья нога, вся затянутая в черное, – это по такому-то паруну да жарыни.

Смотрит исподлобья, мордашка белая, точно солнца вообще не видела, брови темные, вздернутые, ресницы длинные, пушистые, глаза серые. На стриженой голове платок. Больно мелкая, ростом чуть больше собаки, и смотрит снизу вверх, точь-в-точь как осторожная дворняжка на улице. И так же ногами перебирает, переступая крошечными ножками.

Колька, разумеется, не разоржался, что было бы некрасиво, только спросил:

– Ты еще кто?

– Кто. Зоя. Желаю здравствовать.

– И тебе не болеть. Ты кто такая, откуда тут взялась?

– Взялась? Зоя я.

– Понял, что Зоя. Что делаешь в чужой комнате?

– Комнате… не чужая ничего. Зоя я. Брусникина.

– А, так это ты там вещи роняешь?

– Роняю. Я полы мою, убираюсь… – она вдруг как будто что-то сообразила, – а тут пришли дымоход проверять.

«Что ж она, как эхо, и точно по голове стукнутая?» – подумал Колька и вдруг до него дошло:

– Погоди, как это – Зоя?! С чего вдруг Брусникина? Серьезно ты, что ли?

Та надулась, начиная сердиться на тугодумие Кольки, но, не забыв поддакнуть, подтвердила, что да, она Зоя и Брусникина.

– Быть не может. Вот это кино. А ну покажись, покажись, – Колька, ухватив за плечи, повертел соседку туда-сюда, разглядывая, – стало быть, ты не того…

И, конечно, прикусил язык.

– Зойка, значит. Жива. Это хорошо! Меня-то помнишь?

– Помнишь? Нет.

Вновь осекся: чего лезешь к девчонке? Кто ее знает? Может, и в самом деле контуженная или иным образом пострадавшая. Вон какая странненькая. Представившись, Колька спросил:

– Мама где?

– Где, в больнице. Я приехала, мама обрадовалась и плакала так, что у нее сердце заболело.

Колька вспомнил, как медсестра начала рассказывать эту историю.

– Да, вот уж обрадовалась. Не переживай, от радости не умирают.

– Умирают. А я не… я вот спросить хочу.

– Спрашивай.

– Спрашиваю. Вы подписываться по-взрослому умеете?

Колька удивился:

– Понятно, умею.

– Умеете – акт подпишите.

При упоминании официального документа он по привычке дернулся, насторожился и, признаться, запаниковал.

– Что подписать?

– Подписать. Тут пришли, – начала она, подбирая слова, – а я не знаю.

– Погоди-ка, – отодвинув соседку и отворив дверь, Колька вошел в комнату.

Недавно он тут был, и уже было чисто. Теперь царила просто больничная стерильность. Стекла такие отмытые, точно нет их вовсе, и вроде бы исторический камин заново побелен, изразцы сияют и обведены синькой.

Как раз у камина стоял с умным видом гражданин с рулеткой, что-то поочередно мерил и записывал. Потом подергал заслонку дымохода, она заскрежетала, посыпалась ржавая пыль на вымытый пол.

Потом, не обратив на Кольку никакого внимания, он сел к столу. И сделал-то шагов пять, но Пожарский чуть не взвыл: скрип от его туфелек шел такой, что зубы все разом заболели!

А тот ничего, пишет. Осилив пол-листа, гражданин соизволил поднять голову и приметить Николая:

– Вот и взрослые, наконец, – вежливо встал и снова (что за черт!) пошел навстречу, протягивая руку. – Простите за беспокойство, товарищ, нужна ваша помощь в оформлении…

Он что-то толковал про надзор, камин, регулярную прочистку дымохода, а Колька был готов любое беспокойство простить, лишь бы он больше не двигался с места.

– Само собой, само собой, где тут расписаться?

На работе его часто сдергивали с занятий, чтобы «составить комиссию», то есть подмахнуть бумажку-другую. К тому же тут дело житейское, не протокол же, не что-то уголовное, так что можно подписать. Акт так акт.

«Ну и почерк, как у врача. Так… “Акт обследования дымохода”, “удовлетворительное состояние подтверждаю”… “Комиссия в составе” – а, наверное, вот тут».

– Верно, здесь, – указал гражданин пальцем толстеньким, коротким, что твоя сосиска.

Кольку передернуло: ну дает. Туфельки со скрипом, палец с гайкой! И руки-то рабочие, вон, подсохшие мозоли, пара пальцев перетянута изолентой, ногти под корень обрезаны. Тем более к чему на таких клешнях толстая, дутая, дурацкая штука. Ладно бы обручальное кольцо, а то черт знает какое. Фигура-то какая, представительная, упитанная, и редкие волосы намного длиннее, чем следует. Сплошная пухлость и нарядность.

Поставив подпись там, куда ткнул палец-сосиска, Колька все-таки заметил:

– Инспекции, товарищ, надо проводить, когда взрослые в наличии.

– Я согласен, – подхватил гражданин, – мы и договаривались заранее. Кто ж знал, что ее преподобная мамаша прихворнет. У нас нет возможности по сто раз по одному и тому же адресу приходить.

Колька поспешил откланяться и вернулся в свою обитель.

То ли оттого, что от жуткого скрипа стало кисло во рту, то ли потому, что нормально так и не ел с больницы, – понял, как ужасно проголодался. Колька приготовил все для того, чтобы разговеться после вынужденного поста: намазал толстым слоем масла кусман свежего хлеба, потом еще, пользуясь тем, что мама этого не увидит, от души навалил поверх повидла. Расположился за столом и принялся трапезничать.

«Чего только в мире не бывает! – философствовал он, бодро работая челюстями. – Генералы – летчики – разведчики, самые бывалые сгинули, а тут крошечная девчонка, недоумок, соплей перешибешь, раз – и появилась, нашлась. Самостоятельная какая. Хозяйничает, убирается, даже вот проверки пускает. Никак закончили?»

По коридору к выходу проскрипели ботинки, хлопнула общая дверь. И почти тотчас в комнату постучали.

Это была снова Зоя. Глядя исподлобья, спросила, нет ли зеленки.

– Чего ж нет, есть, – Колька достал пузырек и марлю, – тебе помочь?

– Помочь, – разрешила она, протягивая ладошку. На ней две глубокие, параллельно идущие царапины. О плитку, надо думать, задела.

Потом девчонка попросила взаймы рафинаду. Так и сказала: не сахарку, не кулек, а «рафинаду»!

«Недоумок недоумком, а своего-то не упустит!» – Колька потянулся за сахарницей, сыпанул щедро в кулек из газеты.

– Благодарствуйте, – чинно произнесла она, – вернем.

– Да незачем.

– Незачем… нет, ну ежели вам полы или окна помыть, то я тут буду.

И ушла в комнату. Колька же, глянув на часы, заторопился. Решил на этот раз привлечь на помощь культуру: в фабричный ДК завезли новую картину с Кадочниковым, а он Ольге по душе. Нужно прямо сейчас, в рабочее время, сгонять за билетами, а то потом может их и не быть. Ну а далее нанести визит во дворец сказочной принцессы и самым благородным образом пригласить ее в кино.

Главное – следить за языком, чтобы она из-за какого-нибудь слова не превратилась в ведьму.

…Оказалось, что для печальной метаморфозы иной раз и слов не надо. Колька пришел с билетами, а Гладкова – воплощенная дисциплина, непреклонность, прямая как палка, со втянутыми щеками, – заявила, что никуда развлекаться не пойдет.

Что за черт, она даже не заметила, что не виделись несколько дней? Знать бы, что у нее не прошло желание переть в дурь, не стал бы и тратиться на билеты. Нашел бы, куда применить, вот, отличную леску в культтовары привезли…

– Ты то есть опять за свое? – обреченно уточнил Пожарский.

Ольга немедленно полыхнула:

– Что значит – опять?! У меня дела, понимаешь? Де-ла! – И она закрыла дверь.

Честное слово, знал бы он имя гадюки, которая Ольге «сюрприз» пообещала, – голову бы оторвал. Да и сама она хороша: может же толком сказать, чем помочь?! Витька Маслов снова на толкучке папиросами торгует? Санька Приходько по сезону дачникам толкает голубиный помет? Тоже трагедия! Поговорить с ними по-мужски, и все дела… Однако отмашки не было, а просто так к парням вязаться западло.

…Так, ну а теперь о главном: что делать с билетами? Топтаться у кассы он, понятно, не станет, не спекулянт, а вот если кому предложить? «Мысль. Анчутке со Светкой – эти-то всегда за любой кипеж, главное, чтобы даром».

Сейчас в культтовары, за леской, а на обратной дороге сделать крюк и подскочить к ним на «дачу».

* * *

Кто-то, войдя в подвал сапожника, закрыл за собой дверь и задвинул засов. Цукер поднял глаза от обуви, которую подбивал.

«Кто это там такой самостоятельный?» – подумал он и, не стерпев, сморщился. Ужасно скрипели у гостя башмаки, прямо искры из глаз. Однако вставленный в них «клиэнт» вызывал самые приятные чувства. Опытный Рома почти с первого взгляда определял, кто перед ним – «чудак» безденежный или «клиэнт», с которым стоит повозиться. Спускался, судя по фигуре, именно этот последний. Правда, когда он окончательно прибыл в мастерскую и Рома разглядел его лицо, то радость испарилась.

– Наше вам с кисточкой.

«Клиэнт» вроде бы не сразу его узнал, удивился:

– Цукер! Вот так-так. Ты что тут делаешь?

Рома разогнул спину, потянулся, назидательно поведал:

– Тю, дяденька. Как говорил мне товарищ Маркс за рюмкой немецкого чаю: аще не хочешь работать, так и не ешь. А я шамать люблю, чтоб до пота. Вот и тружусь в свободное от работы время. А ты что подгреб или должок принес?

– Получишь у Пушкина, шулер. Я тебе сразу сказал, могу повторить.

– Зачем так кипятиться? – укорил сапожник. – Нет так нет, не ссориться же по таким пустяковым деньгам двум порядочным людям. Так откуда же ты такой? Откуда ты такой, ай-ай-ай, такой лапсердак перемазал, и все мелом! Хату белил аль печку?

Гражданин попытался заглянуть себе за спину:

– Неужели? Что, сильно?

– Не крутись так старательно, не на работе. Ай-ай, с таким сукном так обращаться…

И, причитая, Цукер взял чистую щетку, принялся старательно счищать пыль с пиджака, брюк, со спины, с боков мужчины, при этом ворочал крупного гражданина свободно, как портновский болван.

– Новый костюм, хоть на свадьбу. Только подклад подбить. Желаешь, дам адрес портного, сделает конфету?

– Не угодишь на тебя, то лапсердак в мелу, теперь подклад ветхий. Вполне сносный.

– Дыра на дыре, а сверху волдырь. Ну как скажете. – Сахаров, завершая процесс очищения, чуть встряхнул полы, любуясь своей работой. – А вот теперь совершенно распрекрасно. Рассказывай теперь, что где у нас с тобой не в порядке по сапожной части.

– Да вот, мастер, туфли уж больно распелись, ходить прям невозможно. Поправь, по старому знакомству.

– Легко. Хорошую смазку имею. Только, Гарик, ей же сохнуть надо.

– Долго ли?

– Сутки как минимум.

– Нету времени, Цукер.

– Ну раз на ноге чиним, то только без гарантий. Снимай, я посмотрю. Вот как раз сиденье по тебе.

– Спасибо тебе, добрый человек, – Гарик извлек платок, тонкий, с вышитыми буковками, промокая шею и распарившееся лицо, грузно опустился на указанный хозяином табурет.

– Умаялся я сегодня, – пожаловался он, – аж мальчики кровавые в глазах.

– Все полнеешь.

– Что делать! Совесть у меня чистая, а нрав добрый. Дай-ка ложечку.

– Не припасено, – тощий Цукер легко опустился на колени:

– Помогу себе, а то удар хватит.

Так и получилось. Однако удар обрушился на его собственный затылок. Осыпанный хрустальными осколками разлетевшегося графина, Рома обмяк на полу. Гарик, точно и не жаловался на жизнь, без труда встал, для верности наподдал еще носком по темени.

Он оглядел помещение, приблизился к верстаку, некоторое время рассматривал сапожные ножи, в идеальном порядке расположенные на специальной подставке, выбрал один, взвесил на руке, вернулся к лежащему, прицелился.

«Для верности… это просто, как курице голову отрезать…»

Однако сверху сначала постучали, потом начали грохотать в дверь. Было слышно, как две какие-то тетки возмущались: «Безобразие!», «Сколько он жрет в себе! Пять обедов за час!», «Гнать его с подвала!». Какая-то женщина, подойдя, начала увещевать: мол, ничего страшного, просто выскочил сапожник за сигаретами, сейчас подойдет.

– Присаживайтесь, вот как раз скамейка.

Гарик, затаив дыхание, прислушивался. Повезло, не ломятся, речи миротворицы подействовали, скандальные бабы затопали, удаляясь.

Вроде бы все стихло. Он быстро промокнул лоб, шею, тем же платком протер рукоятку и, держа нож сквозь ткань, поставил его на место. Гарику хотелось основательно тут пошарить, ведь ему было известно, что этот шулер – скотина зажиточная. Ни один вагон на запасных путях Трех вокзалов не проходил мимо него, и, если было что стибрить, – тибрил. Говорят, он и скупкой не брезговал.

Перевернуть бы все тут, но время, время… И так чудом отскочил, теперь надо валить, пока снова кого не принесло. Замирая после каждого скрипа, Гарик пошел вверх по лестнице. Некоторое время постоял, прислушиваясь к тому, что творится за дверью, убедился, что тихо, осторожно отодвинул засов. И, никого не увидев, выбрался наружу.