Текст книги "Птичий полонез"

ПЕРНАТЫЕ РАЗБОЙНИКИ

Пернатые разбойники. Базеева Соня, 12 лет

На поселок Ядровый наступили рабочие поля угольного разреза, и он был снесён. Людям хорошо заплатили за их дома, в городе каждой семье дали квартиру. Многие горожане накупили тогда на разбор дома ядровцев и собрали их уже в городе. Кто под дачи, а кто и под жильё.

Под этот случай, ютившийся со своей престарелой матерью тётей Тоней в крохотном городском жильишке, наш родственник по бабушке дядя Семён отхлопотал в городской управе усадьбу, чуть не задарма сторговал избу в Ядровом и перевёз её на свой земельный участок. Поздней осенью и вошли они с матерью, тётей Тоней, в собранный к тому времени дом. Собирать дом помогали им и я с дедушкой. Но в отделочных работах участия не принимали ни дедушка, на которого напала болезнь, ни я, потому что начались занятия в школе.

– Ну, как ваше зимовье, дядя Семён? – поинтересовался я при встрече на массовом гулянье в новогодние праздники. – Тепло держит?

Собирался дом в спешке, под осенние затяжные дожди, и снаружи до лучших времён бревенчатый сруб его не был никак облицован.

– За этот срок брёвна уже друг к дружке прилежались, – ответил дядя Семён. – Почему не держать.

– Мало ли, – возразил я, умудрённый к тому времени сельскими разговорами о житье-бытье, – когда дом на одном месте стоит он дом. А разбери его – там венец подтрухлел, там матка грибком занялась. Недаром же говорят: «Если б не клин, да не мох…»

– То и плотник бы сдох, – перехватил концовку поговорки дядя Семён. – Нет, у нас, Витёк, всё нормально.

И он по-дружески похлопал меня по плечу.

– Подогнали, проконопатили как надо. А паклю я достал – прямо пух козий! Так что на дворе Сибирь, а у нас в доме Ташкент.

На мартовских каникулах я решил посетить дядю Семёна с тётей Тоней. Стояла та замечательная пора, когда недоданный в метели и вьюги, недополученный короткими зимними днями свет природа начинает обрушивать валом. И сама точно радуется своей щедрости. И хотя по утрам куют ещё звонкие морозцы, под натиском света и тепла сдает зима ледяные рубежи, ощущается послабление в её упорной обороне. То снежок подмякнет на дорогах, то звякнет на припёке капель, оглушив первым известием о стронувшейся весне.

– И мы про то же! – шлёпнется чуть не под ноги пернатый ком. – Гвалт, ругань, потасовка. И никакого дела до людского присутствия скачущему, орущему клубку воробьёв, что на них даже наступить могут. Воробьиный свадебный зачин. Начало квартирного строительства.

С дымящимся ведром в одной руке и решетом с зерном, прижимаемым другой рукой к своему боку, к сараю шла тётя Тоня.

– Здравствуйте, тётя Тоня. А дядя Семён-то дома? – ещё издали спросил я.

– Дома, дома. Куды его подеват, – остановилась она возле двери сарая, из-за которой юзжели свиньи, и поставила ведро с решетом на снег. – Да ить испростылся весь. Какой уж день на бюллетене сидит. Чучело он в избе вон делает, открывая замок сарая. – Кивнула тётя Тоня в сторону входной двери дома.

– Какое чучело? не понял я.

– Да какие в огородах ставят, – отмахнулась тётя Тоня и вошла в сарай. Суетливый визг нескольких поросят и куриный переполох отгородили её от меня. Я вошел в сенцы и, без стука открыв избяную дверь, вошёл в дом.

В валенках, в свитере и лыжной шапочке дядя Семён шуровал в печке, готовясь опрокинуть в неё ведро угля. На лавке кухни, к моему удивлению, в самом деле лежало огородное пугало. Это был сработанный из каких попало шмоток урод с гренадерскими усами из пакли и овершённый драным треухом.

– Во! обрадовался мне дядя Семён, – племянничек явился. Вот кто поможет мне затащить на крышу моего вояку. На самый конёк привяжем и будет дело, да!

Чучело на крыше среди зимы… моё воображение ничего путного мне не подсказывало, кроме юмора.

– А метла-то хорошая есть для твоего гренадёра, а, дядя Семён? – спросил я, замыслив поюморить над ним.

– Да то-то и оно-то, что нету, – сокрушённо ответил дядя Семён. А без метлы кто он – так, полчучелы. А за прутьями сейчас не пролезть в кустарник, хоть он вон и недалеко от дома. Ты же видишь, какие сугробищи ноне.

Тон дяди Семёна был серьёзный, и моё желание юморить как-то не вписалось в ситуацию, нераспознанную мною.

Дядя Семён сыпанул в печь уголь, поровнял его там кочерёжкой и надвинул друг на друга печные кружки, закрывая разверзнутое отверстие плиты.

– Что-то надо придумывать, а, племянничек, – озабоченно поставил он кочерёжку в угол. – Ну-ка, думай, вьюнош. Во! – тыкнул дядя Семён указательным пальцем в потолок, – тряпочный квач на палке… к руке… да всего на один гвоздь прихватить. Чтоб квач от ветра болтался. Точно же? – обратился он ко мне.

– То-о-о-чно, – машинально ответил я, не соображая, к чему вся эта самодеятельность, и подозрительно осмотрел его сбоку: да уж точно ли испростылся он, как говорит тётя Тоня? А он случайно не того?.. – мысленно покрутил я пальцем у своего виска. – И потакая ему, я стал развивать его идею: а на конце квача ленты навязать, да?

– Дело говоришь, – одобрил дядя Семён, копаясь в тряпье и примеряя их на квачепригодность. – Здорово будет: квач болтается, лоскуты во все стороны полощутся…

– И знай помехи отмахивают, – в тон ему продолжил я, затаив насмешку, потому что я совершенно не понимал, зачем ставить пугало зимой, да ещё на крыше дома, да ещё чтобы это пугало размахивало лоскутьями на крыше. Вот и вильнула уменя в мозгу мысль о радиопомехах.

– Какие помехи? – насторожился дядя Семён.

– Ну этот твой гренадёр на крышу-то зачем полезет, помехи от телеантенны квачом отгонять. Да?

– Олух ты царя бабайского, – снова напялил верхонки дядя Семён, чтобы пошуровать в печке. – А больше никто ты вместе с твоим «хренодёром», – осердился он.

В клубах пара к дом вошла тётя Тоня с пустыми ведром и решетом.

– Мама, а ну расскажи ему, – весело кивнул дядя Семён в мою сторону, – к чему я это чучело соображаю. А то он чёрт-те чё вообразил.

– Так воробьёв от избы отгонять, – сказала тётя Тоня, снимая фуфайку и вешая её на гвоздь возле входной двери. – Они же, окаянные, наг-благ нас оставили. Ей бо, не вру, – истово перекрестилась тётя Тоня. – И продолжила: этот-то, – показала она на копающегося теперь с чучелом дядю Семёна, – взял работу, а до конца не довёл, как по уму-то стоило.

– Мам, ты про дело толкуй, а не о том, что проглядели да упустили, – поднял голову от своего тряпочного изделия дядя Семён.

– Дак оно и есть про дело, – всплеснула руками тётя Тоня, ощутив себя виноватой. – Горит в печи-то, нет, – неловко засуетилась она, заглянула через щёлочку в дверце печи. – Горит. Надо кастрюльку с борщом приставить на жар.

И, сдвинув пару кружков на плите, закрыла кастрюлей открывшееся жерло плиты.

– Дак вот, проконопатил избу с осени и со мной не посоветовался. А я, как-никак, сорок годков в деревне прожила. А тут как раз в больничке лежала. Господи, здоровье-то по старости уж никудышное. Да глаза совсем видеть перестали. Так вот, проконопатил, а подогнуть все хвосты-ремузии от пакли не удосужился. Да и, видать, посконь между брёвен приплотнил не шибко. Городской он и есть городской, – махнула она рукой в сторону дяди Семёна, который долго прожил в городской квартире, а вот теперь пришлось обзавестись своим домом. – Ну что правда, то правда, зиму всю в доме теплынь была, – продолжила тётя Тоня. – А вот с недели две так в избе зазнобило, спасу нет.

И пораздумав немножко, сказала:

– Сорок лет-то я в деревне прожила, а чтоб видеть иль слышать, какой разбой вытворяют воробьи над человеком, не знавала. А они, как раннее нонче мартовское тепло ударило, прям чертями налетели. И всю паклю из пазов-то и повыдергали.

Ну, кажется, теперь я начал догадываться об изобретении дядей Семёном «гренадёра».

– Ты к нам шёл через виадук или мимо элеватора? – спросил дядя Семён, дав матери выговориться.

– Через железнодорожные пути, мимо элеватора птицефабриковского.

– Видал, какая там тьма воробьёв собирается? Еды им на элеваторе вволю. Они и давай с жиру беситься, гнёзда среди зимы вить затеяли! Да что ты, думаю, – воодушевился Семён, – всю зиму в такущую стынь в хате тепло, а тут и холода не большие, а в доме хоть волков морозь… С вечера ещё туда-сюда, а к утру вода в вёдрах льдом оборачивается. Мать на плохой уголь сваливает, а я на неё. Мол, пока я с темна до темна на работе, она к подругам уходит и дверь не закрывает, как надо. А тут сам из больницы иду, и что ты думаешь? Воробьи от нашей хаты табунами. И у каждого пакля в клюве. Тут-то я и смекнул, да к дому… Гляжу, а пакля почти вся из пазов поисчезла… И кур теперь из стайки во двор выпускать перестали, снежок чтоб им поклевать да разгуляться.

– А кур-то почему, – удивился я.

– Не выпуска-ам.

Наставившая на нас ухо, тётя Тоня подтвердила так, будто это составляло их семейную гордость.

– Почему?! – удивился дядя Семён моей наивности. – Им же на гнёзда пух нужен. А где его взять… Я поначалу прямо ума не приложу: ну что это с курами такое? Хиреют на глазах, и кутницы у них оголяются. Пухоед какой объявился?! Пока не увидал, как воробьи на лету голубей общипывали. А уж кур-то им нечего делать раздевать. Ну натуральные разбойники! А он мне, смотри-ка ты: «Пом-ме-хи от антенны разгонять», – передразнил меня дядя Семён и от души захохотал надо мной.

– Да это ещё что! – видя моё смятение и махнув рукой, мол не обращай на меня внимания, квиты, – продолжил дядя Семён. – Пошёл я тут к Иванченкиным. За бензопилой. Жерди, что во дворе лежат, видел? Так вот надо их в дрова превратить. А у них породистый кобель – я те дам! Пушистый. И к весне собаки же линять начинают. Иванченкины тряслись над ним, в хате всю зиму держали. А как потеплело во двор выпускать стали. Так воробьи в два дня его догола раздели!

– На люди парня не показать стало, совсем обсрамили его, бандиты, – жаловались мне Андрей и Марта Иванченковы.

– Вот тебе и воробьи, – засмеялся я. – А я-то думал, всё про них знаю. Живут ведь рядом. Постоянно на глазах у нас.

СОЮЗНИЦЫ

Союзницы. Алимова Ксения, 12 лет

Едва проклюнутся от снега первые проталины, на глинистых местах, особенно на косогорах, мать-и-мачеха объявится. Днями уже припекает, над полями мреет воздух, пахнет пробуждающейся землёй. А ночами ещё вызванивают возвратные морозцы. Выйдешь в иное утро из дома – густой куржак разодел всё кругом. Запахнёшься поплотнее в тёплую одежду и невольно пожалеешь: пропали золотые цветки. Торопились к теплу, да в холод попали.

Но в это же время в наших сибирских горах по их южным склонам и первоцвет появляется. Бабушка каждую весну нас с дедушкой за ним отправляет. Зачем он нам? О-о! Во-первых, это первые весенние цветы в доме, и бабушка любит украшать ими горницу. А во-вторых, это самые первые витамины для нас. Бабушка говорит: «Успевать надо этот великий дар весны принять. В лист первоцвета Бог столько витаминов положил, что даже витаминная королева смородина перед ним бедная нищенка».

И вот идём мы с дедушкой. Погода чудесная. На небе ни облачка. Голубое оно, и солнце ласковое. Тишина кругом! К середине дня вообще пригрело, и побежали с глинистых откосов, мимо которых наш путь, золотые ватаги мать-и-мачехи. Да такие развесёлые, словно никакого мороза в ночь и не бывало.

– Дедушка, – спрашиваю я, – а как так цветки мать-мачехи под морозами выживают? Они же такие нежные?

– Хитра зима, да и весна не промах, – отвечает дедушка. – Каждую крупицу тепла бережёт. За длинный день солнце хорошо косогор прогреет. И глинистым его мать-мачеха не случайно выбирает. Долго он накопленного тепла не отдаёт и надёжно подогревает свою поселянку. Вроде как наша натопленная печка, которая всю ночь тепло в дом отдаёт. А короткие ночки теперь уже не союзницы стуже. Да и сама мать-мачеха молодец. У неё против холода и другие свои хитрости имеются.

И дедушка многозначительно замолчал.

– Дедушка, а что это за хитрости? – сильно интересно мне.

– А давай-ка, сорви один цветок со стебельком вместе.

Я сделал несколько шагов к золотой полянке и из-под самой земли щипнул ногтями, как ножницами срезал, стебелёк с золотым зонтиком.

– А теперь внимательно вглядись в стебелёк и в цветок. Что видишь? – спросил дедушка, поправляя небольшой рюкзак за спиной, в котором у нас были вода в бутылке, чай во фляжке, бутерброды да холщовые мешочки для сбора «дичины», как называет всё, что из леса, бабушка.

Я вгляделся в стебелёк:

– Дедушка, тут по стебельку чешуйки идут – чешуйка на чешуйке, как черепички на крышах домов.

– Правильно. – улыбается дедушка, – А под каждой «черепичкой» воздушная прослойка. Как думаешь, для чего?

Я не знал для чего и только пожал плечами.

– А зачем мы на зиму двойные рамы ставим?

– Так это-то понятно. Чтоб тепло между стёкол держалось. Уж это-то любой знает.

– Правильно, – одобрил дедушка. – А теперь и ответь, зачем такое чешуйчатое украшение нашей мать-мачехе?

– Чтоб тепло сохранять тоже, да? – удивлённо спросил я.

– Ну вот и нашлась разгадка, – улыбнулся дедушка, довольный мною. – По стебельку чешуйка на чешуйке, как черепица на крыше. Под каждой «черепичкой» воздушная прослойка – что шуба тёплая. А снаружи цветка – войлочное покрывало. На ночь цветок закрывается и как в войлочной юрте оказывается.

– Но для кого так старается мать-и-мачеха? – сам себе задал вопрос дедушка. – До первых пчёл ведь ещё далеко…

Дедушка продолжал говорить, но я его уже не слышал. Потому что в это время, резко выделяясь над снегами, появилась яркая бабочка. Летом я таких не видел. Летела она торопливо, то шарахаясь по сторонам, то обрываясь в невидимые ямы, словно уворачиваясь от кого-то.

– Дедушка, за ней, что ли, кто гонится, невидимый нам?

– Это бабочка-лимонница, – как хорошей знакомой улыбнулся ей дедушка. – На распахнувшемся весеннем просторе далеко она видна из-за своей окраски, а желающих полакомиться «мясным блюдом», ею, то есть, после зимнего «поста» среди прозимовавших у нас птиц немало. Оттого и полёт лимонницы такой обманный.

Лимонница куролесила по воздуху, явно примеряясь куда-то сесть. Но в это время моё внимание отвлёк шорох сухой травы возле ног, и я увидел, как в траву, виляя хвостом, нырнула ящерица. А когда снова взглянул туда, где была бабочка, её уже не было. И нигде рядом её не было. Пожав плечами, я взглянул на цветы. Один из них вдруг ни с того, ни с сего затрепыхался. И – вот она, пропажа! Это лимонница сидела на золотой головке цветка и трепыхалась. Потом сложила крылышки и – точно надела шапку-невидимку. Слилась с цветком своей окраской.

Я, затаив дыхание и сделав дедушке ладонью «не шевелись!», начал прокрадываться к лимоннице. Но она вовсе и не боялась меня, подпустила близко, так что я мог хорошо рассмотреть её. Вдруг она – рр – раз! и выкинула от лица какой-то шнурок, вставила тот шнурок в каплю на цветке, в которой отражалось солнышко, и часто задышала своим брюшком. Разглядеть её на цветке даже мне было уже трудно, даром, что стою и почти на неё дышу.

– Дедушка, а что лимонница делала на цветке? – спросил я, когда бабочка, облазив несколько цветков, перелетела вдаль от меня.

– Пила нектар. Цветок мать-мачехи специально для неё выделяет нектар – сладкая такая жидкость, из которой пчёлы мёд и делают. Нектаром-то цветок мать-мачехи и привлекает к себе лимонницу.

– Чтобы соком напоить?! Ух ты, какая мать-мачеха добрая!

– Добрая, – согласился дедушка. – Но не только добротой можно объяснить это, а ещё и взаимной выгодой. Мать-и-мачеха кормит лимонницу, согревает нектаром и от врагов защищает, делая её невидимой. А лимонница за это её пыльцу, как грузовое такси, перевозит от одного цветка к другому. И так опыляет, помогает другим цветкам расти. В первовесние это делать вовсе некому, кроме лимонницы. Не будь лимонницы, мать-мачеха и расти бы перестала, перестала бы нас радовать своими солнечными цветами. Да ведь и исцелять людей мать-и-мачеха ой как горазда.

– Дедушка, получается, если морозы лимонницу погубят, то и мать-мачеха не вырастет?

– Ну… да, – пораздумал дедушка. – Оно так и может быть. Только у лимонницы необычная одёжка против морозов есть.

– Какая у неё одёжка, дедушка. Ведь она же такая раздетая.

– Холодов лимонница не боится. Ударит холод, она в оцепенение впадёт. Прямо тут же, где-нибудь под сухим листом, под куском коры. А пригрело солнышко на проталинке – и она из-под своего листа тут как тут к услугам мать-и-мачехи. А та ей свою услугу окажет: накормит, напоит и защитит, сделав невидимкой.

Так вот и живут две союзницы, никуда друг без друга.

ЧУДЕСНОЕ СВЕЧЕНИЕ

Мартовскими утрами окна ещё задернуты искристым тюлем изморози. Остаётся только овальная промоинка напротив градусника. Уже несколько дней красная полоска на его шкале к полудню дотягивается до нуля, стынет чистая голубизна над головой и кажется: где-то высоко-высоко звенят тихие небесные колокольчики. С крыш даже на тёмной стороне заговорили сосульки, а на солнечной весна точно свои приказы строчит: «Всем! Всем! Всем!» Над снегами зыбится марево, и горизонт застилает дымка.

Воскресенье. Проснулся я, солнце уж морозные кружева с окон согнало и стёкла подсушило. Вошло оно ко мне в кровать, улыбнулось и горячими лучиками лицо пощекотало.

Вскочил я и – к термометру: лыжная там погода? А за окном! Так к стеклу и прирос. Пышный иней закутал деревья на бульваре, троллейбусные провода, чугунную ограду вдоль тротуаров. Крыши домов пухом подбило. И всё залито таким светом – глазам больно. Стриженые деревца в голубые шары превратились, огромные тополя стали снежными пирамидами, пихты точно свечи вспыхнули, и кто его знает, во что ещё попревращалось и вмёрзло в лазурь неба всё, сотканное из серебра да осыпанное алмазной пылью.

А за другим окном сквер из тополей, пихточек и клёнов. Внутри него солнца поменьше. И глазу отдых тут. Взглянул я в тот сквер новое чудо! По всему полотну сквера светящиеся шары по снегу рассыпаны. Точно электрическая иллюминация включилась. Закатились шары под лапки пихт, у ног клёнов остановились, а на просторных местах эти шары то россыпями сгрудились, то в одиночку разбежались. Сами шары излучают ровное сияние, а вокруг них голубые ореолы. Радостное чувство ласково обняло меня.

– Но где же я уже такое видел?! – подкатывается мучительная сладость пережитого. И припомнил поездку с отцом к родственникам в тамбовскую деревню, ночёвку на сенокосном лугу.

Какая тогда опрокинулась ночь над степью! В её черноте вот так же были рассеяны мохнатые звёзды, такие яркие и крупные, каких я в своей Сибири не видел. И висели они, точно лампочки на недосягаемом потолке. И небо было задёрнуто светлым туманом.

– Это Млечный Путь, – сказал тогда мне мой двоюродный брат Васька, который уже учился в восьмом классе. – Галактика. До него страшно далеко, аж вообразить себе невозможно. Если бы летел к Млечному пути голубь, например, то он летел бы, может, мильён лет. Вот как далеко…

Я аж глаза зажмурил тогда, представив себе такое. И вот сейчас… лампочки… лампочки… Ну конечно же, встрепенулись живо представшие воспоминания. Назад от Москвы мы летели самолётом. Была ночь, но я не отрывался от иллюминатора. Там за стеклом было так интересно, а всё тело моё обволокла сладкая жуть. Временами под самолётом проплывали туманы, похожие на большие озёра, и в их толщах далеко внизу притонула и плыла по тем озёрам Луна. Иногда Луна весело подмигивала мне. Это когда в «озёрах» вдруг образовывались ямы, и Луна на мгновенье исчезала, выныривая в другом месте. От нее тянулся длинный косматый хвост и терялся прямо под брюхом самолёта. И я тоже в такие мгновенья подмигивал Луне. Ну, чтоб честно…

Только всё это, если глядеть вниз. А если вверх – то повсюду вокруг звёзды, словно искры костёр рассыпает, который горел в ночном сенокосье, когда Васька и говорил про Млечный Путь. Правда, вверх в самолёте смотреть труднее, но я исхитрялся, сползая с кресла к полу.

В больших разрывах тумана звёздными скоплениями мерцали огни проплывающих селений, и подсвеченные ими полотна тумана как раз и напоминали мне Млечный Путь.

Как хорошо, что от меня не требовали, чтоб я обязательно спал, как делали это все пассажиры того самолёта. Оторваться от окна самолёта?! Да я же чувствовал себя космическим путешественником: впереди звёзды, сверху звёзды, снизу кругом! И тишина. Только под тобою чувствуется, как мелко трепещется что-то живое. Это самолёт гудит. Ровно и усыпляюще. Да меня не усыпишь! Даже сердце щемит и дух захватывает от мысли, что вот оторвало меня от земли и мчит в незнаемое, нескончаемое…

Но стоило отвести взгляд от иллюминатора, увидеть, как откинувшись на спинки кресел, беззаботно дремлют пассажиры вокруг, услышать ровное и надёжное гудение самолёта, как чувство это пропадало.

Над нашим большим сибирским городом темнота была прозрачной. Далеко внизу пересыпано огнями, перелито и затоплено неосязаемым светом, таким манящим, родным и вместе с тем холодным и отчуждённым.

Самолёт снижался, и сияющие сполохи света делились на густо сбежавшиеся огни, огни разбегающиеся и огни одинокие, пугливо отбегавшие в темноту. Это были россыпи шахт и заводов, городских кварталов и окраин с частными домиками. Но все огни светились ровным заливающим светом, и вокруг них были тоже призрачные фосфорические ореолы, почему и были похожи огни на световые шары.

Фантастически, завораживающе это было!

– Вот оно! Вот что напоминает картина за окном! – радостно затрепыхалось моё сердечко, переживая нахлынувшее очарование от полёта на самолёте. Скорей надо перекусить, схватить лыжи и к Мишке, а с Мишкой на Томь, на горы!

– Ой, спохватился я, – какой Мишка, когда он в нашем селе остался. А я – то же у родственников в городе. В том самом шахтёрском большом городе, в котором садился тогда самолёт.

И-эх-х! Не повезло сегодня с лыжами. А в городе скучно, хоть он и большущий.