Текст книги "Птичий полонез"

ИВУШКА

Ивушка. Васильева Вера, 15 лет

Стоят ивы зелёные, чистые, точно к празднику нарядились. Дунул ветерок серебром их окатило. Листья у ив с одной стороны будто зелёным воском облиты, а с другой белые, пуховитые.

– Смотри, дедушка, показываю я, – дунул ветерок, и листочки – рраз! и повернулись все белой бархатной стороной. Будто ладошки ива выставила. Как защищается от кого, правда?

– Правда, согласился дедушка. – Да так оно и есть. Защищается. И защищает.

– Кого она защищает?

– А где как не в мелколесье, – хитро прищурился дедушка, – услышишь лучших пернатых певцов? Вся весенняя кулижка сюда собирается. В её зарослях не страшны им никакие хищники. И от непогоды певцы добротно укрыты. А стол тут для любого накрыт. Селится-то ива там, где вода есть по ручьям, по озёрам да рекам. А где вода, там и корма на всех хватает.

Как не запоёшь, когда все вокруг хорошо, и в доме достаток.

КАК ПОЮТ ДРОЗДЫ

Как поют дрозды. Зимина Юлия, 18 лет

В эту зиму в наших окрестностях объявилась стая волков. Они зарезали несколько коров и овец прямо в их загонах. Я за свои пятнадцать лет ни разу не слышал, чтобы волки водились у нас. И от старших никогда не слышал такого. Снега наши зимой, в тайге и в горах особенно, до шести метров достигают. По таким снежищам волкам не прокормиться. А эта зима выдалась малоснежной. Да в соседней области летом тайга горела. Большая беда прокатилась по соседнему краю.

Спасаясь от огня, пришло в нашу тайгу множество белки, медведя, куницы, соболя… Запуганные пожаром белки совсем страх потеряли и в самом селе по деревьям скакали. Наши сельчане их даже с рук кормили. Медведи, не сумевшие залечь на зимнюю спячку, так обнаглели, что собак с привязи во дворах средь бела дня срывали.

По району была объявлена тревога, и в Правлении нашего совхоза со всего района собрались охотники, чтобы обсудить загонную охоту на волков.

Я и Петька Каркавин тоже пришли на собрание. Просто послушать, а там, если повезёт, то и в охотничьи бригады попасть. Мы с ружьями-то с Петькой уже умели обращаться. Глядишь, на какой-нибудь подхват бригада возьмёт. Всё равно каникулы зимние. Ведь охота с флажками! Невидаль для нас.

После деловой части собрания я услышал разговор о дроздах, хоть это была и не зимняя тема.

– Дрозды поют? – усмехнулся городской охотник при дорогой двустволке и поскрипывающем от новизны патронташе. – Скажи, орут да галдят. Нашёл певцов!

Он насмешливо посмотрел на Ивана Кузьмича, нашего сельского охотника, когда тот сказал, что пришлые куницы всех наших дроздов с лета поразогнали. Теперь весной дроздовых песен не услышишь.

– А как тогда поговорку понимать: «Во дрозда даёт!» – вступил в разговор Петька Каркавин, чтобы поддержать Ивана Кузьмича.

– А ты окажись возле их гнёзд, – с насмешкой повернулся к нему городской, – Да не дай бог, к одному из них сунься. Тут тебе вопли, словно целому стаду кошек хвосты прищемили. И жидким в тебя застрочат. Вот они тебе и дают дрозда, снисходительно похлопал Петьку по плечу городской охотник. – Терпеть не могу дроздов. Всю дичь распугают своим треском. Ну тогда уж и сами в ягдташ извольте. Мясо у них тоже ничего…

И «охотник» картинно прищёлкнул пальцами.

– О-о! – разочарованно протянул Иван Кузьмич. – Да ты хоть слыхивал дроздов-то, город? Ты апрельскими зорями – то в тайге хаживал хоть?

«Город», – то есть городской охотник, – с превосходством отмахнулся от Ивана Кузьмича, как бы вынес приговор: «С тобой толковать – зря время тратить». И отошёл к столу, записываться в создаваемую бригаду.

Был ранний апрель дружной в том году весны. Реки уже согнали льды, а в лесу оставались островки набрякшего зернистого снега. Ночной морозец наработал по всем лужицам стекольные картины. Тишина. Подминаю ногами ледяные оконца, и они звучно колются, выбрасывая на сапоги холодные брызги. Утренняя заря уже вовсю хвалилась Солнцем, с бирюзового неба невидимой рукой тоже, как и я, обламывавшим ледок, и то тут, то там слышалось его похрустывание. Доносится нетерпеливое гудение пчёл, возящихся в золотисто-жёлтых барашках верб, жадно пьющих небо и землю.

Невдалеке высокая сухостоина. И ту сухостоину точно враз на много частей разодрало: тр-р-рррррр! Я глядь – щёголем скачет по сухостоине дятел! Малиновые галифе, пунцовый околыш на шапке. Брачную песню свою барабанит, показывает будущей подружке: вот какое у меня вооружение, смекай, со мной не пропадёшь.

Над головой прошлась и направилась к пойменному лесочку над речкой Агазой стая дроздов. Тех самых крикливых деряб, которые первыми встречают человека в лесу и откровенно выражают ему своё недовольство. Но вот сейчас я отмечаю деловитость в их полёте, собранность. А в следующую секунду с неба полились переливчатые трели. Сперва даже опешил, поняв и изумившись, что эти трели исходят… от тех самых неуклюжих и шумных деряб.

А со склонов гор, в распадке которых и бежит Агаза, то с одного, то с другого в тот пойменный лесок слетали стаи этих же птиц, перелетали с одного склона на другой и, на лету рассаживаясь по осиннику, заливались трелями, поквохтывали, высвистывали флейтово, и лес полнился жизнью, пробуждением.

«Выходит, поют дрозды!» – возликовало моё существо. – Конечно, это не соловьи, не малиновки… Песня их, может, и не трель даже, как я с радости прибавил им хвалы, но как будоражит послезимнее оцепенение леса! Вот они, флейтовые свисты, нежное щебетанье, прорывающиеся сквозь их же вопли…

Бреду дальше по лесу. Мячиком отпрыгнет от осинки пташка, зависнет как привязанная, покупается в солнечной голубизне, прозвенит школьным колокольцем и снова на тот же сук скатится, трепеща крылышкам, точно противясь невидимой нити, стягивающей её вниз. Лесной конёк поёт. Тысячу раз в день взлетит и опустится на своей невидимой нити.

Шепчут и булькают ручейки из-под снега, чмокает, впитывая влагу, лесная почва. Сколько звуков в весеннем лесу, сколько голосов! И каждый в отдельности слышен, хорошо различим в нескончаемой симфонии. Всем весна свои струны в человеческие души вверяет.

Кто-то запустил по тоненькому льду камешек. Весело мчится-поскакивает по прозрачному стеклышку тот камешек. А вдогонку ему, шаловливому, поигрывает зыбью тонкий ледок и звонко колется. Но только нету воды. А значит, нету и льда в той стороне, откуда слышатся звон и хруст. Поворачиваюсь на звук. Там за речкой гора, среднеростовый ельник, да молодые берёзы. Ах, вот оно что! На самой вершинке ели уселась птица. И «колет» ледок.

«Раз садится на самую вершину, то близко не подпустит. Для того и села, чтоб всё видеть. Я уж две весны пытался подобраться к этой птице поближе, – узнаю я свою знакомую. – Сколько применял хитрости, к ней подкрадываясь. Напрасно».

По раннему апрелю она «ледок колет», точно помогая весне скорее от него избавиться. А позже станет тихое ржанье жеребёночка в лесу слышно. А всё это соловей-свистун выводит. Эта самая птичка, моя знакомая.

Мощно, расколисто огласился лес: «Спиридон-Спиридон-чай-пить-пить-чай!» Почувствовалось, как сразу заволновался лесной народ. Что-то где-то притихло и насторожилось, что-то, наоборот, вспугнутое, себя выдало. Огляделся хорошенько, да вот это кто! В бинокль – так рядом… Сидит на вершине берёзы, что в полусотне метров от меня шагнула на середину склона, большая птица и кричит-старается. Да на сколько голосов кричит-то. То с вызовом, то с самолюбованием, передразнивает, ложные тревоги подаёт кому-то. И после каждого оглушительного на весь лес выступления своего оглядывается с явным удовольствием. Словно красуется перед всем лесом: «Ну и как я умею»? Посидит, полюбуется собою и: «Сппиридон-спиридон-уберрр-ри-те, убер-рррри-те, – приказывает властно и тут же печально и протяжно засвистит: и-тю-тю-ууу». И заквохчет: «Кве-ве-веччч». А с противоположного склона не менее властно: «Спиридон-спиридон, кто-приходил-кто-прихо-ддил, уе-д-дим, у-ед-дим». И засвистел разбойно. И тут же снова: «Виж-жу, виж-жу…».

И те самые дерябы, рассевшись по деревьям, рассыпаются свистом, клохтаньем, похохатыванием, стонут, изнывают, взвизгивают. А две «спиридоны» вдруг зажаловались на что-то и тут же издеваются, причитают, как кликуши.

Как я ни старался, близко меня «спиридоны» не подпустили, хоть и до изнеможения за ними набегался. Но в бинокль удачно удавалось ловить. Гляжу. Как могу зарисовываю. Но больше всего стараюсь запечатлеть их в памяти. Основные приметы в записную книжку заношу, с надеждой тайной, что всё равно дознаюсь, с кем я имею дело сегодня.

Дознался. Это оказался… певчий дрозд. Самый звонкий и самый многоголосый из дроздов. Вот каков он, наш пересмешник!

Я давно уже «охотился» на дроздов и немало знал про них. Но дрозды для любозная это большая книга с бесконечными тайнами и находками. Семья дроздовая очень большая. У нас можно видеть ещё дрозда-рябинника, сибирского дрозда. И уж совсем неожиданным было мне когда-то узнать, что самые звонкие певцы наших садов, лесов и полей соловьи, варакушки, малиновки это, внимание! Дрозды!

Малиновка. Песня у неё звонкая, продолжительная да переливчатая. В весеннем лесном концерте нету певца замысловатее неё.

Певчего дрозда у нас зовут соловьём-пересмешником. Только вот в наших кузбасских краях он гость нечастый. Так же как и соловей-свистун. И как же хорошо, что оба этих дрозда всё-таки наведываются к нам.

Только теперь я понял, каким счастьем одарила меня судьба, подарив в этот раннеапрельский день встречу с дроздами.

Все дроздовые – певцы отличные и, как магнитофоны, с первого подслуха запоминают чужие песенные находки. Но непревзойдённый пересмешник среди них варакушка. Птица для наших мест обычная.

С началом таяния снегов прилетает к нам дрозд-белобровик. И если он исполняет только скрипучую трель, значит, это пролётный. Настоящую песню он поёт только в местах гнездования. Как и все дрозды вообще. Африка, например, где зимует наш соловей, знает его только как серенькую хмурую птичку, постоянно хоронящуюся в кустарниковых крепях. Не поёт на чужбине наш милый соловей. Не поёт! И только к нам, на свою милую родину, он песенную радость приносит.

Наиболее голосисты дрозды на зорях. Зная это, я ранними веснами ухожу в леса затемно.

Чинно рассаживаются дрозды по деревьям, и в соревнования включаются все. В каждом лесу своя песня, свой установленный лад. Дрозды-белобровики и певчие дрозды быстро усваивают манеры лучшего исполнителя. Любители дроздового пения умеют по голосу птицы опознать даже конкретного дрозда. Вот этому я всегда и стараюсь учиться, отправляясь лес. Ах, как тут нужен бинокль! Нужен блокнот с карандашом для зарисовок.

И у нас в Горной Шории известны курские соловьи. Да что там Кузбасс, Россия… Россия, на весь мир они нас прославили!

«А почему именно курские, а не сибирские?» – задумался я и долго выяснял это. Оказывается, просто повезло курянам. Обычно соловей выдаёт с десяток колен. А в каком-то веке в Курске, оказывается, появился соловушка, который более сорока колен насобирал в свою пеню…

И скоро весь соловьиный народ перенял у несравненного собрата его коленца. Но… грянула взрывная мода на соловьиное пение. И повыловили всех соловьиных «шаляпиных», и попродали их по всему миру. И закатилась слава курских соловьёв.

Эх, встретиться бы мне теперь с тем городским охотником, который про дроздов и знает лишь то, что они налетают на обидчиков стаями и жидким помётом его…

И правильно относятся, думаю я, дрозды к таким «охотникам».

Как поют дрозды. Зимина Юлия, 18 лет

ЛОСИНЫЙ РОДНИК

Лосиный родник. Лазарева Даша, 15 лет

– Вот и настоящая весна, – распахнул дверь в избу дедушка. Он пришёл с земельной комиссии. – Черёмуха по тайге занялась. Прямо пеной полышет. А землю под картошку нынче за Лосиным родником дали.

– Надо глянуть её, – отозвалась бабушка, отжимая над корытом бельё, – возьми вон Витю да и сбегайте по-молодецки то.

– И правда, коли так, – охотно согласился дедушка. – Денёк погожий, а посадочная страда уже вот она.

Возле Лосиного родника я уже бывал. С дядей Лёшей – Мишкиным отцом. Он брал меня с собой сено оттуда вывозить. А самого родника я пока не видел. Зато знаю, что идти до него долго. Может час или даже больше. Только всё равно не устанешь. Идём-то лугом. Кругом такая красота! Одуванчики из травы золотыми пуговками выглядывают. На лёгких крылышках семена мать-и-мачехи качаются – крохотные парашютики. Колыхнётся низовой ветерок, и разгораются купальницы. Так и пышут жаром. У нас их за это огоньками зовут.

– Ку-ку… ку-к-ку, – несётся из ивовых кустов. Кукушка жалнит. Бабушка как-то говорила:

– Это она по деткам скорбит. Хочется ей взглянуть на своих деток. Да не взглянуть. Нет. Не знают детки кукушки свою мать. И она их не узнает. Вот и горюнится, мыкалка бедная.

– Сама хороша больно, – сказал тогда дедушка, – порастрясла детей, извертелась вся, распустёха…

– Э-э, деданька, – перебила бабушка, прихватывая тряпкой чугунок, – богом заведено: всякая букашка должна матерью быть. Каждой твари счастье материнское отмеряно… а тут не иначе как злая разлучница подколдовала, чтоб не видать кукушке своих чадушек.

– Бабушка, а кто она такая, эта разлучница злая?

– Так вот кабы ведать-знать, – сказала бабушка, налив в блюдце молоко белому, как кипень, нашему коту Арсению, – да не дано никому это колдовство разгадать. И плачет горемычная. И прорастает тот плач «кукушкиными слёзками».

– Знаю, знаю. Цветы такие. Мы с Мишкой за медунками бегали, и Мишка мне показывал кукушкины слёзки. Душистые-душистые.

– Потому и душистые, – погладила бабушка Арсения по его белой спине, которую он тут же выгнул пирогом навстречу бабушкиной руке, – что вся материнская любовь слезой оборонилась.

– Вот бы разгадать-то кукушкину тайну. Найти бы её, разлучницу, и заставить кукушку с её детками свести… Только она куковать тогда перестанет. А как хорошо!

– Э-э, Витенька, никакая печаль желанней радости-то не бывала. Да она от счастья-то, от талана может так запела бы – лес да горы ходуном заходили бы. Потому нет счастья желанней материнского…

– Дедушка, а почему наш родник Лосиным зовётся? – спросил я, когда мы уже подходили к роднику. – Лоси в нём пьют? Да?

– Пили и лоси. А теперь в нашей глухомани вон какую электростанцию отгрохали. Заводов понастроили. Железная дорога горы проломила. Линии электропередач тайгу порастолкали. И всё за какой-то десяток лет. Сморгнуть не успели – город вымахал. Наше село со всех сторон окружил. Так что стали мы не то городские, не то сельские.

Лось шума не любит. Да и от греха подальше. Народец-то в городе всякий попадается…

– А почему родник так называется,.. – дедушка затаил в глазах хитринку. – Ты сам попробуй-ка сообразить.

Родник весь ивовой стеной огорожен. Это от него-то и начинается Черемшанка. Речка небольшая. На узких местах хорошо разгонись – перепрыгнешь. А хариусы в ней ходят! Хариусам такая вода – благодать. Ледяная, прозрачная как стёклышко.

Пробираюсь я по тропинке в кустах к роднику. А из травы то тут, то там незабудки. Махонькие такие цветочки. Голубые до чего же! Как будто кто небо в брызги расплескал. И эти брызги то тут, то там вспыхивают, гаснут, снова вспыхивают… ни дать ни взять в прятки со мной играют.

И дедушка тоже за мною пробирается.

Вот он, родник. Взглянул я и ого-го! Вот это чудо! Лось! Лежит лось… И рога, и голова, и ноги всё лосиное. И дышит. Где у лося должны быть ноздри, там вода ключиками. Дышит лось. И всё его тело то поднимается, то опускается. Пух от ивушек всё-всё завалил – шубой лося одело. Под боками «лося» ключики пульсируют. Все вместе они быстро в роднике воду поднимают. Поднимется вода и тут же скатится через края. И побежала уже речкой Черемшанкой. А в роднике вода снова осядет, снова поднимется и снова осядет. И лосиные бока в белой шубе то поднимутся, то опустятся, то поднимутся, то опустятся.

Лежит «лось», отдыхает в ивовом затишье. А вокруг пеночки ручеёчками журчат, горихвостки на все лады разливаются, и золотая птичка юла то и дело вызванивает: «Тюр-люр-тюр-лив-ти-ти-и-и-в, люр-люр-тюр-ли-и-в-люр-ли-ии-ии-ии-ии».

Пауки поразвесили свои сети. А в них пуху набилось! Ну точно пуховые одеяла они поразвесили. Трескучую зиму проводили и поразвесили одеяла, чтоб солнца набирались.

Лосиный родник. Лазарева Даша, 15 лет

РАСКОЛДОВАННЫЙ ПРУД

Расколдованный пруд. Ляшева Настя, 14 лет

Под натиском тепла отухали льды на наших реках и с шумными водами Томи скатились в Обь, по Оби в Северный Ледовитый океан. Ой, как далеко-о-о уже наши льды от на-аа-с…

От совхозного конюха деда Карпа я узнал, что на железную дорогу, по которой к огромной электростанции подвозят уголь и всякие другие грузы, ещё вчера навезли и насыпали щебень. А в том щебне-то бывают такие камешки, ого-го! Вот я вперёд всех и примчался на железную дорогу камешки отыскивать. Набрал их полные карманы и на пруд отошел, что прямо возле этой дороги.

Пруд ещё льдом закован. Со всех сторон его обступили ивы, и даже в него некоторые из них зашагнули. Летом эти ивы постоянно в пруд смотрят и собой любуются. Нынешняя многоснежная зима их ветки снегом нагнула и ко льду придавила. Весенней наледью, сделавшей воду прозрачной, пруд и схватил те ивы за концы веток. Крепко держит. И ветки, изогнувшись как луки, кажется, дрожат от напряжения и просят пруд отпустить их, чтоб солнца вдоволь напиться.

Второй день теплынь стоит прямо летняя. И лишь ледовый покров пруда о зиме напоминает. Птицы некоторые уже прилетели, но петь пока не поют. Отдыхают после дальнего перелёта, осматриваются.

Гляжу, трясогузка на пруд слетела, удивлённо посмотрела на меня, склонив головку набок, словно вопрошая: «А ты тут зачем?» и быстро-быстро заперебирала лапками, хвостиком по льду тук-тук и дальше побежит. Бегает она проворно и кричит звонко: «Ци-цив! Ци-цив!». Посмотришь на неё и кажется, что постоит-постоит она, а потом сама себе команду: «Марш!» И побежала: «Ци-цив»! Марш! И побежала: «Ци-цив»!

Мне тут же вспомнилось, как моя бабушка говорила, что лёд на реках трогается, когда трясогузка прилетит и по льду хвостом ударит.

«В стоячей воде лёд тает незаметно, – думаю я, сравнивая громыхавший ледоход на Томи с теперешним вот необычным спокойствием пруда. – А в пруде лёд тихо сходит на нет. Но почему тогда в народе говорят, что в тихом омуте черти водятся?.. Значит, водятся они и в этом пруду. А что если я…».

От нахлынувшего озорства я маханул на середину пруда подвернувшуюся ржавую железяку, которую на шпалах под рельсы подкладывают. Но в это время трясогузка – «марш!» и помчалась туда, где и упасть подкладке. Я обмер, представляя как трясогузку ударит железяка. Но трясогузка как вкопанная, резко остановилась, шлёпнула хвостом по льду и, увернувшись от удара, подскочила вверх и понеслась прочь с криком «ци-цив! Ци-цю! Ци-цю!»

Подкладка шмякнулась плашмя, взметнув фонтаном ледяные осколки. Это рассыпалась от удара корка наледи, и тут же треск и грохот оглушили меня. Словно я бомбу взорвал.

В ту же секунду на всём пруду начались бурные потрясения! Его ледяную броню разорвало надвое поперечной трещиной, и сейчас же одна половина ледяного поля вздыбилась над другой, зависнув и угрожая рухнуть.

Я увидел, как под отслоившуюся наледь давануло воздух, и он мгновенно задёрнул изнутри белым саваном прозрачный до этого лёд. Точно бельмастый глаз закрыло.

Не выдержав собственной тяжести, зависшая ледяная махина разломилась надвое и рухнула, многократно расколов находившуюся внизу половину ледяного поля, которое тоже загрохотало откалывающимися от него частями.

От пришедших в движение льдин вмёрзшие ветки ожили и запрыгали вверх, вырывая куски из державшей их наледи. Метнутые, как из огромных рогаток, распрямившимися ветками, просверкали под солнцем и рассыпались по пруду куски льда. И вот уже весь пруд пришёл в движение. Он трещал, шипел вспучивающимися там и сям льдинами и скатывающейся со льдин водой и дробящейся наледью. Вода и наледь, брызги воды и не слетевшие льдинки на распрямившихся ветках разом вспыхнули тысячами огней, всё засверкало алмазными радугами!

Пруд забурлил, задвигался всем своим ледяным телом, и деревья, заступившие в него, засодрогались от ударов льдин, а развешенные на них кусочки льда, только что удерживавшего ивы, загорелись под солнцем тысячами искр, и получалось, как будто ивы шарахают салюты!

«Вот это да! – ликовало всё во мне. – Мы с трясогузкой одним ударом разбили злые чары заколдованного царства! Мы расколдова-а-ли пруд!».