Текст книги "Хрупкие времена (сборник)"

Валерий Скоров
Хрупкие времена (сборник)

© Валерий Скоров, 2016.

© Центр современной литературы и книги на Васильевском, 2016

* * *

Предисловие

Русский поэт Валерий Скоров попытался оставить людям свое откровение русского гражданина. Далеко не самого преуспевающего. За океаном он не прижился. Лучшим местом на Земле осталась деревня Блынки Псковской губернии. Почему? Это так же не осознано на уровне чувства и подсознания, как неуловимая неформулируемая концепция Русской идеи. Эту формулу не могли бы коротко и просто высказать и поэты более крупного дарования: Пушкин, Есенин, Набоков, Блок…

Я сам не жил в заокеанских краях больше трёх-четырёх месяцев и не чувствовал тоски по земле, куда в любом случае должен был вернуться вскоре. Но понимал, что умереть, конечно, лучше там, где родился. Хотя невзрачнее русских кладбищ я не видел кладбищ ни в какой другой стране. Сколько улиц и станций метро устроено в России на месте бывших кладбищ!

Ответов на такие загадки нет в этой книге. Но загадки не исчезают. Они возникают вновь и вновь после каждого стихотворения русского поэта Валерия Скорова.

Валерий Васильевич Скоров (Скорописцев) (22.09.1941-21.02.2001) родился в Новосибирске, умер в Санкт-Петербурге.

Не многие знают, что его судьба была сложной. Трагизм заложен изначально.

Валерий Скоров рождается преждевременно в 1941 году от матери, получившей похоронку о гибели любимого мужа в первые недели войны.

Учился и жил в Ленинграде. В юности закончил мореходное училище. Позднее окончил Педагогический институт им. Герцена, географический факультет.

Многие годы плавал на научно-исследовательских судах – в Арктику, Антарктику. Прошёл весь мир с севера на юг, с востока на запад. И страны, и встречи отразились на характере поэта. Много стихов посящено любимому городу Ленинграду. Искатель приключений, достаточно смелый, чтоб идти им навстречу, наблюдательный и впечатлительный, он видел много такого, что одного делает мечтателем, другого – рассказчиком. А Валерия сделало поэтом.

В нем сострадание к миру, он стремится поделиться с каждым, дать что-то любому, кто что-то хочет взять.

В 1979 году вынужден был эмигрировать в США, прожил около 15 лет в Чикаго, возвратился на Родину в 1993 году.

Особое отношение к Высоцкому. Потрясённый, как и все мы, смертью любимого поэта, он не просто скорбит – он ясно собой показывает, что поэтов у нас не переведется.

Итак, побывав в Европе, Африке, Австралии, обеих Америках, через тринадцать с половиной лет, в 1993 году, Валерий Скоров возвращается и уже не уезжает.

Но как на чужбине он был не востребован, так и на Родине при жизни не вполне оценён.

Первые годы находился в депрессии. Долго не мог адаптироваться, срывался.

Страшно то, что не было желания жить.

В России он встретил меня, друга и союзника по творчеству, я в то время была хормейстером и концертмейстером. Я до сих пор с любовью несу его творчество в люди, выступая на многочисленных концертных площадках.

В последние годы неизлечимая болезнь приковала Валерия к постели, но, несмотря на это, он продолжал писать стихи до последнего дня.

Похоронен на Серафимовском кладбище в Санкт-Петербурге.

Людмила Михайлова

Историческое бревно

Плач

 
Я завыл, заголосил на древней паперти,
Собирая люд прохожий, словно зернышки,
А на мне вериги тяжкие для памяти,
Для забвенья зелена вина на донышке.
 
 
Православные, спасайте-ка, сердешные,
Не меня, пьянчугу, калеку убогого,
А спасайте ваши души многогрешные,
Человечье растерявшие и Богово.
 
 
Над землицей нашей больше погребального,
Не ликующего звона воскрешения,
Возлюбить бы вам и ближнего и дальнего,
Да за все могилы вымолить прощение.
 
 
У поруганных, забитых и униженных,
И у всех, кого послали на мучения,
У детей своих обманутых, обиженных
Во спасение своё и отчищение.
 
 
Я кричу, я разрываю жилу лобную,
А меня городовые о ступенечку,
За любовь мою, пока что неудобную,
И зато, что раскричался не ко времечку.
 

«Очень чёрная звезда…»

 
Очень чёрная звезда
Ладно скроена из толи,
Символ мрака и неволи,
Страха, рабского труда.
 
 
Кто её так сотворил –
Раб, насмешник… я не знаю,
Только точно угодил
В этот символ, как я полагаю.
 

16 сентября 1998

Мы деревенские

 
– Мы деревенские, да, мы из-под Орла,
И одногодки, вместо нас призвали.
На проводах гуляли до утра,
Так пьяненьких в вагоны и поклали.
 
 
Из наших не осталось никого,
Вот только нам с Коляней вышло вместе.
Вдвоём и служба вроде ничего.
И подмогнуть, как дома, честь по чести.
 
 
Курс молодого кончился бойца,
Сержант сказал: «Деревня, вам на зону.
Эх, повезло, накопите мясца,
Не пыльно, и надышитесь озону».
 
 
Тогда-то мы не знали про озон,
Да и про зону слышали впервые,
Но год прошёл – и этот фармазон
Сполна бы получил все чаевые.
Загнали нас тогда в такую глушь,
Деревня-то, в сравненье, центр культуры,
Охранники… три тыщи грешных душ,
А мы на вышке с пулемётом, дуры.
 
 
Год, помню, на второй случился бег,
Я по уставу стрельнул, но промазал.
А Коля, он же целкий человек,
Снял одного, хотя и был «под газом».
 
 
Вначале он бледнел, переживал.
Тем более, покойного не сняли.
Он всё висел, а Коля заливал,
Но отошёл, как отпуск ему дали.
 
 
Домой поедет, сука, щупать баб,
За беглого дают аж две недели.
Чего-то я, как девица, ослаб?
Теперь-то не промажу я по цели.
 

О деве Февронии

 
Что он думает, главный товарищ,
О Февронии, с коей не так,
Вот садится он на стульчак.
И вминаются щеки седалищ,
И вопросец всплывает «а как?».
От валдайщниы до зауралищ
«Как?» да «как?», «как?» да «как?», «как?» да «как?».
Но в мечтах интерьер поприличней.
У него непременно глобал,
Он намного упорней копал,
Да и Януса он многоличней
И не зря на горшок сей попал,
В этот храм, не такой, как обычный,
Где и кал – исторический кал.
 
 
Пролетают минуты боренья,
Возвращается он в кабинет,
Там с прищуром не личный портрет,
И пульсирует вероученье,
Только «да», если начисто «нет»,
Очень правильный тот кабинет,
Длядержавгого-деуправленья.
 
 
А сидеть-то вообще не легко,
На горшке ли, на царском на троне,
Каменюки с булыжник в короне,
А, поди ж ты, держать высоко
Королевское знамя в Притоне
Иль на зыбком и шатком Понтоне
Возводить вновь Империю
О, гого, гого, о гого, го…
 

Кража

 
За каки-таки заслуги
К нам повадились ворюги.
Два захода только за год,
Пошло, зло берёт.
Не успеешь опериться,
Глядь, они спешат явиться,
И берут, не наши други,
Вещи первый сорт.
 
 
Ну разочек, допускаю,
Их профессия такая,
Каждый делает, что может,
Кто на что горазд.
Но зачем же повторяться
и на нас тренироваться,
Вы бы лучше в дом носили
Что-нибудь для нас.
Может, мстить угодно сэру,
Грабь – они из эсэсэру…
Да, у них не то сознанье,
Кровные враги.
Навалились на свободу,
Нахватали, нет проходу.
Это мера воспитанья,
Хапать не моги.
 
 
Ишь, чего насочиняли,
Как сурово воспитали.
Ладно, ладно, мы посмотрим,
Чья ещё возьмёт.
Коль свобода, так свобода.
Закажу себе с завода
На турели-карусели
Синхропулемёт.
 

Хан Базыт

Бахыту Кенджееву

 
Дрожит в ночи сухой листочек клёна,
Столица с головы до пят дрожит,
По улицам пустого Вашингтона
Неспешно едет грозный хан Бахыт.
 
 
Следы ракет на войлочной попоне,
По ветру хищно стелется бунчук,
Орда гуляет нынче в Вашингтоне,
Отбившаяся начисто от рук.
 
 
Напоим мы коней в Потомаке,
Бурдюками осушим Гудзон,
Мы татары – охочи до драки
С самых варварских, диких времен.
 
 
И вся цивилизация разбита,
Включая и Москву, и Ленинград,
Туфло целует грозного Бахыта
Плененный, заарканенный Сенат.
 
 
Костер… а молодая кобылица
Кумыс кипучий воину отдаёт,
Уснули звёзды, хану лишь не спится,
Весь мир у ног – и… кончился поход.
 
 
Ох, напоим коней в Потомаке,
Бурдюками осушим Гудзон,
Мы, с Востока, охочи до драки
С самых варварских, диких времён.
 

Палач

 
Я на службу хожу, как и все, по утрам.
В кабинете приказ на столе,
Под приказом есть подпись,
Знакомая нам,
Кого нынче поставить к стене.
 
 
Секретарша приносит мне утренний чай,
На меня строго Феликс глядит.
Я звоню, взвод четвёртый.
Пришли мне, Нечай,
И хватаюсь за грудь, там болит.
 
 
И неспешно шагаю в подвальный этаж,
Захожу в исполнительный зал,
Крепок он и надежен,
Как старый блиндаж.
Тих, пока я команды не дал.
 
 
Вот гремят на подходе железом шаги,
Взвод четвёртый пятёрку ведёт.
У меня есть приказ.
Это наши враги,
Враг, и только, сегодня умрёт.
 
 
Я читаю последний для них приговор,
Мне не жалко таких молодцов,
Большинство прячут взоры
От взгляда в упор,
И не многие смотрят в лицо.
Залп! Не думай, ребята, а помни устав,
Кто раскиснет, сам встанет к стене,
Так лет тридцать назад говорил комиссар,
Дав винтовку проклятую мне.
 
 
Тридцать лет день и ночь пули бьют по стене,
И маляр белит к праздникам зал.
Тридцать лет что-то тёмное снится во сне,
Как однажды начальник сказал.
 
 
А сегодня, да что там, какой разговор,
Встал начальнику стенки как гость,
Самолично исполнил ему приговор,
А внутри у меня порвалось.
 
 
Ничему не учился я, кроме стрельбы,
Как же это, никак не пойму,
Где сегодня свои, где сегодня враги,
И сегодня стрелять по кому.
 
 
Я на службу хожу, как и все, по утрам,
Тридцать полных зачтётся и мне,
Приговор приведу в исполнение сам,
Нет, меня не поставят к стене.
 

Вождю

 
Вот нынче времечко, друзья,
Нести на короля,
Король, да он не человек,
Какой он, к чёрту, человек,
Всяк знает, что не человек,
А паразит и тля.
 
 
Другое дело, вождь у нас,
Его ты не хули.
Всегда он думает о нас,
Всегда заботится о нас,
И день и ночь и каждый час,
Не то что короли.
 
 
А жрачки нет, и нет шмотья,
То мудрый вождь спешит
Людей пристроить в лагеря,
Простые наши лагеря,
С охраной даже лагеря,
Где каждый будет сыт.
 
 
Да он доступен, как кино,
И каждый его зрит.
Смотри, как дядю развезло,
Какое сытое мурло,
До слез привычное мурло
По всей стране висит.
Да он же плоть от плоти Наш,
Не то что короли,
Не просто так вошёл он в раж,
Не просто так мордует нас,
Не просто так дурачит нас,
Мы сами помогли.
 

Сокурсник

 
Учились с этим парнем в институте,
И был он так, и не хорош, ни плох,
С ним можно было рейс пожить в каюте,
И по рублю он, кажется, не сох.
 
 
Нормально. Поддавали где попало,
Ни больше и не меньше всех иных.
Экзамены сдавали натри балла
И бутерброд делили на двоих.
 
 
Закончилось бездельное ученье,
Я, как всегда, пропал в своих морях,
А он нашёл другое увлеченье,
И дело было даже не в рублях.
 
 
Однажды мы компашкою весёлой,
Изрядно нагрузившись в кабаке,
Забыли напрочь путь к родному молу,
И взяты были хором, налегке.
 
 
До отделения, там разговор короткий,
Холодный душ и жёсткая кровать,
Наутро: протоколы, штрафы, шмотки –
И можно всё сначала начинать.
 
 
Спешу на выход, но сержант ехидно:
«Прошу вас задержаться, гражданин,
Вас ждёт инспектор, ах, как не солидно,
А впредь не попадайся, сукин сын».
 
 
Вхожу, сидит мундир. Ба – мой сокурсник,
Тот самый, с кем делил я бутерброд.
Привет. Привет. Устроил ты капустник,
Но не волнуйся, дело не пройдёт.
 
 
Я дал распоряженье – шито-крыто,
Ни штрафа, ни письма на пароход,
Считай, что наша булка не забыта,
Прими стакан – и голова пройдёт.
 
 
Я был растроган, доложу вам честно,
Не ожидал – мундир, а человек,
Ты извини, я перебрал, конечно,
Но не забуду этого вовек.
 
 
Расстались в лучшем виде, как мужчины,
Опять работа, пьянки, рейсы, жизнь,
Но я увлёкся вредной писаниной,
Про голову, где гниды завелись.
 
 
И вот, однажды возвращаюсь с рейса,
Меня от трапа, с ходу, в воронок,
Да, трезвого, и ты, браток, не смейся,
Свезли туда, где шьют по росту срок.
 
 
А там – там разговор ещё короче,
Не за стакан, не страшен им стакан.
И ребра мне считал четыре ночи
Мой однокурсник Коля-капитан.
 

«Господин генерал…»

 
Господин генерал,
Разрешите обратиться,
Смотрите, как вдохновенно земля
По весне клубится,
Как раскрывается, улыбаясь, цветок,
Как лужа увлечена пузырями своими,
А птица строит гнездо…
Понаблюдайте за ними.
 
 
Генерал, свейте гнездо,
Могилы, вдовы, награды, парады,
Ей-богу, это не то, не то,
А гнезду будут рады.
 

Курд

 
Когда бродил я между белых юрт,
Подумалось мне как-то сгоряча:
Не может быть, чтоб ждал колхоза курд,
абсурд,
И лампочку пусть даже Ильича.
Не любит курд обобществлённый скот,
А любит самосад и самосуд,
Ох, курды не сознательный народ,
и вот
Бездерективный обожают труд.
Какой-то там паршивый феодал
Дороже им работника ЦК.
Берёт курдючник добрый самопал,
наповал
Бьёт «друга дорогого», как врага…
А в прессе официальный лизоблюд
Поносит пастуха и дикаря,
В ушко пролезет, даром что верблюд,
этюд
Идёт ему за тридцать три рубля.
А наши парни словно в культпоход,
А там чужая дыбится земля,
И трупами кончается поход, расход
Ложится на российские поля.
Афганки… любят камень изумруд,
Волжаночки – платочек расписной,
А курды женихов в ущельях ждут
и бьют
Законно на земле своей родной.
 

Кретины – вершины, бараны – долины

 
Знакомая картина,
Сидели три кретина,
Сидели три кретина
На страшной высоте.
У одного кретина
Вся в орденах станина,
И ордена сияют
В прекрасной наготе.
 
 
Решили три кретина,
Мы не сойдём с вершины,
Внизу нас ждут лавины
В колючей суете.
Да что же мы, кретины,
Самим сойти с вершины,
Сойти с такой вершины
И жить там в нищете?
 
 
Внизу бараны блеют,
Глупеют, не жиреют,
Хорошие бараны,
Покорней в мире нет,
Бараны не пасутся,
К вершине не суются,
К вершине не суются,
Блядя авторитет.
Но каждый день кретины
Спускают вниз корзины,
С указами, делами,
На цепочке простой.
Бараны дело знают,
Корзины наполняют,
Жирами, орденами
И свежею водой.
 
 
Чудесная картина,
Бараны и долина,
Кретины и вершина,
Такой пейзаж простой,
Внизу немного жарко,
Вверху немного ярко,
Но, в принципе, привычный
порядок и застой.
 

Пике

 
Шлемофон надрывается матом,
Небо рвёт на квадраты рука,
«МИГ» мой точно над самым парадом,
Наконец-то я вижу врага.
 
 
Не уйдёт, не зайдёт мне под брюхо,
Навяжу я ему ближний бой.
Мне уже подмигнула старуха
Развеселой глазницей пустой.
 
 
Крен на лево, ну чем не Гастелло,
Капитан, в том пике ты был прав.
Не обидно за правое дело
Тело бросить на вражий состав.
 
 
И отец так ходил в сорок первом,
Заведётся и прёт напролом,
А сегодня и мне вышло первым
Землю нашу спасать в лобовом.
 
 
Шлемофон надрывается матом,
Слышу, кроет уже комполка.
«МИГ» мой точно над самым парадом,
На трибуны… Иду на врага.
 

Борец

 
Я ужасный борец был, за Свободу и Личность.
Даже если и пил с подлецом,
То всегда на его же наличность
И с предельно достойным лицом.
 
 
На собраньях, по поводу каждого съезда,
Я не прятал от правды глаза;
Как и все, поднимал руку с места,
Про себя же был против, не за.
 
 
Помню, делали чистку «примкнувших» в отделе,
Я помог, чтоб чекистов отвлечь.
Горлопаны так бы сгорели,
Мне ж борца в себе надо беречь.
 
 
Я для виду на всё и всегда соглашался,
Маскируя борцовскую масть.
Трудно было, но жив я остался,
Проклиная советскую власть.
 

Шутка

 
Привалюсь кхолодной стенке
На пронзительном ветру,
Подогну свои коленки,
Скорчусь, съёжусь и помру;
Небосвод пересекая,
Стану вроде леденца
И, боками громыхая,
Упаду к ногам Творца.
 
 
Он поднимется с седалищ,
Отложив свой шоколад,
Вас, мороженый товарищ,
Долееттолько ад.
Я скажу «Спасибо!» Богу,
Да и то уже пора
Отогреться хоть немного
У хорошего костра.
 

Тёмная ночь

 
Тёмная ночь на плечи легла;
Чёрная бездна под нами.
Над горизонтом шальная звезда
Где-то играете волнами.
Спят у причалов своих корабли,
Снятся им синие дали.
Спят города и деревни Земли.
Спят те, кто нас провожали.
 
 
Их не коснётся в походе беда;
Злая вода не приснится.
Спите спокойно в ночи города;
Спи нашей думы столица.
Наша забота в сердце стучи,
Как бы с душой не расстаться,
А засыпаем, и в чёрной ночи
Белые ночи нам снятся.
 
 
Вон, из-за туч
Показалась луна.
Чёрная мгла
Расступилась.
Мы ещё живы,
И наша Звезда
За горизонт
Не скатилась!
 

Мачеха

 
Как она меня корила,
Как она мне говорила:
«Или я тебе не мать,
Ну куда тебе бежать?
 
 
Ой ты, неслух окаянный,
Ты же глупый, ты же пьяный,
Без меня ты пропадёшь,
Ничего ты не найдёшь,
 
 
Или плохо тебе было,
Иль тесна была могила,
Да не тёмен уголок,
Да не тесен закуток.
 
 
Или я уж не такая,
Не такая, как другая,
А другая рази мать,
Ей тебя и не понять.
 
 
Ты же пёс неблагодарный,
Подколодникты коварный,
Позабыл сыновний долг
И в леса утёк, как волк».
 
 
А на привязи держала,
Понукала и топтала,
Так ведь это ж не со зла,
Ажелаючи добра.
 
 
Как она меня ругала,
Кулака ми-то стучала,
Проклиная на века,
Да не мать, а мачеха.
 

«Дорогой председатель наш родный…»

 
Дорогой председатель наш родный,
С возвращением вас из вояжа,
Как там Запад живёт инородный,
Чем причинные дамочки мажут,
Что такое деодорант,
Нам привычнее слышать-детант.
 
 
Да, друзья, снова надо учиться,
Ту науку не жахнешь ракетой,
Тычет мордою нас заграница
В некультурные наши клозеты,
Срамотища, и по субботам
Перегар не справляется с потом.
 
 
А промышленный комплекс ведомый
Совершенно отбился от рук,
До сих пор не освоил «кондомы»
Примитивный резинопродукт,
Оттого распустились и гены,
Невзирая на все перемены.
 
 
Разговор актуальный, серьёзный,
И вопрос разрешения ждёт,
Только жук, извините, навозный
С аппетитом в навозе живёт,
Мы ж народ, как-никак, венценосный,
Постоянно идущий вперёд.
Вот пример, как бы невероятный:
Помочившись, и негр, стервец,
Угнетенный, но очень опрятный,
Промокает салфеткой конец –
Наш, значительно мене развратный,
Все в трусы норовит, оголец.
 
 
Да, товарищи, надо учиться,
Несмотря на седые грудя;
Обошла нас с концом заграница,
Впереди в этом смысле идя,
Что, конечно же, ей не простится,
Вот вам слово моё, как вождя.
 

Сравнительный анализ

 
А наш советский изменяет
теченья рек,
И если в тундре умирает,
то не за чек.
Он спит, в бараках закалённый
весь долгий срок,
Потом лежит обмороженный,
без рук, без ног.
Его охранная скотина
Берёт в кольцо,
 
 
И тренированная псина
грызётлицо.
Без женской ласки дни и годы
и без тепла,
А если вдруг ему свобода,
и без угла.
В советских смертный, понимаешь,
проверенный,
У стенки, как бы не товарищ,
расстрелянный.
 
 
Итог: нет либералов сучьих,
крепка рука,
Ну, кто воспитывает лучше
ПРЕСТУПНИКА?
 

«Эврика! Да нет её, Свободы!..»

 
Эврика! Да нет её, Свободы!
Нет, хоть обойди всё с фонарём,
Врут континенты, и народы,
В доме нет её и за углом.
 
 
Сам за ней гонялся по планете,
Всё казалось, вот её словлю,
Но куда ни ткнусь, повсюду клети,
Те, которых с детства не люблю.
 
 
А решётки кроют позолотой,
Проволкой колючей городят,
Обзывают долгом и заботой
И в мундирах водя на парад.
 
 
Нет, Свобода больше не летает,
О земь бьётся пьяной головой,
И Свобода в тюрьмах умирает,
Но в мечтах нам кажется живой.
 
 
Завлекают слабых Ею в сети,
Продают, как девку на торгах,
И рабов охаживают плети,
С именем Свободы на устах.
 
 
Эврика! Да нет же, нет Свободы!
Нет Её и не было вовек.
Врут и континенты, и народы,
Что Свободу ищет человек.
 

Апрель

 
Весь апрель прогудел,
Прохрипел, проалкал
Весь апрель был практически
Пропит.
Это март
Шелудивый и трезвый шакал
Тявкал все мне про пользу
И профит.
 
 
Польза в чем же и где…?
Где навару раба…?
Чтоб никчемною жизнь не казалась
Перед кладбищем шеей вильнуть из ярма
Ублажая монетками старость.
 
 
Не хочу и не буду,
Пусть пучится гроб
Моей пьяною плотью
Хоть завтра,
Подставляю ветрам
Свой пылающий лоб
И пою свою песню –
Я автор.
 

Старый воин

 
И стол, и дом, и добрая семья,
Друзья приходят, и послушны слуги;
Лежит в шкатулке шарик янтаря,
Лежат в затонах боевые струги.
 
 
Тепло и сухо, легше стал недуг
С тех пор, как князем выкуплен из плена,
И выпадают кольца из кольчуг,
И палица рассохлась, как полено.
 
 
Ругаются, хохочут там в людской,
И хлопают дверьми под утро сени,
Давно почил товарищ верный конь,
Свидетель и побед, и поражений.
 
 
Клубится чёрной пылью злая степь,
И о доспехи чудятся удары…
Слуга взбивает мягкую постель
И подаёт целебные отвары.
 
 
Проходит ночь, и утро, и полдня,
И дни идут, похожие, как тени,
А паруса окрасила заря
И ощерились жёлтой пастью мели.
 
 
А старый воин открывает зонт
И перед сном с собачкою гуляет,
Но по привычке шарит горизонт
И по привычке зонт, как меч, сжимает.
 
 
И стол, и дом, и добрая семья…
Друзья приходят, и послушны слуги;
Лежит в шкатулке шарик янтаря,
И сохнут в тонях боевые струги.
 

«И не выстирать, и не выгладить…»

 
И не выстирать, и не выгладить,
Только высветлить, только вызвездить,
Обнародовать, обглаголиться,
И обуглиться, и обзориться.
 
 
Если дрянь-душа, не обласкивать
Это кукиша, да и краски нет,
А свести на нет, нет прощения,
Да и в память стыть для смущения.
 
 
По-над площадью, по-над плахою
Опозорить тех, с ал рубахою,
Из гробов-углов, злато епанчи,
Испокон веков змей-горынычи.
 
 
И завыть-подвыть, выпь болотную,
На свою, на их подноготную,
Подневольную, надревщую,
Или к чёрту всё, к бесу, к лешему.
 
 
Упарилово, Вурдалаково,
Если рыло, все царь-солнышко,
То и славить новь Вия всякого
С похмела в дуду, в бело горлышко.
 
 
Вот бы вызвездить, вот бы вызвенить,
А помиловать всё ж не миловать,
Иль на все века во болоте жить,
Самоедничать да насиловать.
 

Ко дню пограничника

 
Нафинско-китайской границе
Багряное солнце встаёт.
Бойцу молодому не спится,
Он трудную службу несёт.
Граница всегда на запоре,
Да так, не проскочит и мышь,
Стоит пограничник в дозоре,
Спит крепко советский малыш.
 
 
Вдруг в чаще лесной он шаги услыхал,
Заметил не наш огонёк
И тайную кнопку на пне он нажал
И с автоматом залёг.
 
 
И чует он – это не птица,
Не лось к водопою идёт,
Змеею ползёт заграница
На спящий советский народ,
На спящие русские избы,
На спяще-хиреющий скот,
На спящий рассвет коммунизма
И спящий в полях недород.
 
 
Со знаком надёжный его автомат,
Лежит рядом верный Ингус,
В подсумке есть пара секретных гранат,
А сзади Советский Союз.
Журчит за спиною тихонько река,
И в небе летит самолёт,
У них спецзаданье – похитить ЦК,
Сиротами сделать народ.
Родное ЦК, нет уж, мы не хотим,
Другое куда заведёт?
Мы членов родных никому не дадим,
Поскольку они наш оплот.
 
 
И принял на грудь
Наш геройский солдат
Неравный, естественно, бой,
И лаял Ингус, и строчил автомат
До вечера в чаще лесной.