Текст книги "Хрупкие времена (сборник)"

Блуждание мыслей ветерана партии на отдыхе

 
Ишь кака волна, как тепла она,
эх, хорошая у меня страна.
И не вякайте, мы-то гвардия
бережёт таких наша партия.
 
 
Был недавно я там на Западе,
насмотрелся уж, руки чешутся,
ох не так живут, матерь их ети,
в голове мысля так и вертится.
 
 
Говорят они точно кони ржут,
даже водку пьют словно это в труд,
а ругаются, обхохочешься,
я бы выдал им, ух как хочется.
 
 
Понатыкали небоскрёбышей,
травят ядами и людей, и вшей,
отхватили кус, объегорив нас,
и хлебают джус, и гоня ют джаз.
 
 
Сам слыхал, несут на правительство,
на главу несут, да не Морганы,
да статью бы им за вредительство,
и куда глядят ихни органы.
 
 
Демократия их не Бовина,
непонятно, что за хреновина,
и любая вошь говори что хошь,
а её к ногтю не моги, не трожь.
 
 
Эх иметь бы власть, да всемирную,
и навёл бы им я порядочки,
я б устроил жизнь им былинную,
каждый овощ знай свои грядочки.
Я бы всех цветных на Юкон упёк,
а иных других стёр бы в порошок,
показал бы им демократию,
воспитал бы всю эту братию.
 
 
А жиды у них, ну и гады же,
просто так еврей, это надо же,
черноты полно расплодилося,
и куда страна покатилася.
 
 
Все в своём авто, не в трамвайчиках,
а бабьё в манто, не в фуфаечках,
не по барам им зад просиживать,
дал бы целину, пусть-ка выживут.
 
 
У меня б они стали шёлковы,
у меня б они взвыли волками,
ой повыбил бы их замашечки,
научил бы знать дамки-шашечки.
 
 
Я б контор на них вроде ЖЕКовых,
да на пайки их вроде ЗЕКовых,
капитал бы взял на заёмчике,
потрудитесь-ка на подъёмчике.
 
 
Я бы поднял им боевую мощь,
а они бы мне: Дорогой наш Вождь!
Ты Родной Отец, гений светлый наш,
нелегко сперва, но вошли бы в раж.
 
 
Вот такую б им обстановочку,
вот такую б им расфасовочку,
и взошла бы здесь зорька красная,
До чего же была б жизнь прекрасная.
 

Клумбочки-тумбочки

 
С юмором здоровым у нас земля,
Для кого мы строили лагеря,
перед Управлением клумбочки,
и в кумач одетые тумбочки.
 
 
Для врагов, естественно, классовых,
для врагов кованых и массовых,
для антагонизменных скопищей
не жалели леса и площадей.
 
 
Чтобы был спокоен родной народ,
мы ему чеку-узду в первый год, и
из ребят надёжных и каменных,
из борцов могучих и пламенных.
 
 
Ребятишки эти не подвели,
стали украшением родной земли,
в целом мире лучшие лагеря,
значит, и кормили мы их не зря.
 
 
Наши добры-молодцы не устают,
создают народу они уют,
слава богу, каждый почти сидит,
и народ за это благодарит.
 
 
Милые такие, в погончиках,
всё-то нас катают в вагончиках,
игры и прогулки на воздухе,
и, вообще, забота об отдыхе.
Мы от размышлений свободные,
взяли на себя это родные,
хорошо… по их указаниям
строим наше светлое Здание.
 
 
А шалим, – бывает, и к стеночке,
рученьки повяжут, коленочки,
с нами невозможно без строгости,
даже и при нашей убогости.
 
 
Коль по чести, просто нас балуют,
хлебушек, одежду за так дают,
лекции, кино, и можем прения,
ежели имеются мнения.
 
 
Эх, хороша советская земля,
для себя мы строили лагеря,
перед Управлением клумбочки
и, в кумач одетые, тумбочки!
 

«За прописку в Москве…»

 
За прописку в Москве
Он мне выдавил глаз.
Перебрал мою печень, нанёс мне обиду,
а за новый погон ох что будет сейчас!
Я уже заказал по себе панихиду.
 
 
Солдатушки, ребятушки,
да что же вы, мальчишечки,
ал и у вас нет матушки,
али больны умишечки.
 
 
Да откуда же он прилетел, сизокрыл,
На мою, на беду, голубок объявился,
неужели же он всё фуранькой прикрыл
и за воинский харч на меня так взъярился.
 
 
А где-то выпить он не прочь,
с гражданочкой расслабленной,
а у меня стекает ночь
по морде окровавленной.
 
 
Сегодня он начальничек, уставом,
кровью меченный,
а завтра новый мальчик, и по печени,
его же, бля, его же, бля,
по той же самой печени.
 

Истуканы

 
Истуканы, истуканы – карлики и великаны,
в броне, в камне, в гипсе, в древе,
в кепочке, итак…
И не смеют хулиганы, да, представьте, хулиганы
написать на постаменте скромное «Дурак».
 
 
Кто же верит в истуканов?
Кто же любит великанов?
В бронзе, в камне, в гипсе, в древе,
в кепочке, итак…
А спросите у Степанов – работяг, не хулиганов, –
У прохожего спросите – он ответит как?
 
 
Кто же ставит истуканов,
карликов и великанов,
в бронзе, в камне, в гипсе, в древе,
в кепочке, итак…
Ставят те же истуканы, те, кто метит в великаны
и которые мечтают встать примерно так.
 

Велфер

 
Собирались всадники, нобили, патриции
На свои текущие, важные дела…
Вдруг плебеи подлые к ним идут с петицией,
Мол, желаем хлеба, зрелищ и вина.
 
 
Дня четыре думали Клавдии да Флавии,
Как же с этой братией лучше поступить.
Может, их всем табором выгнать из Италии,
Может, ночькой тёмною в Тибре утопить.
 
 
Все ж они бездельники, неучи, развратники,
Наркоманы гнусные, вставил Эскулап,
Даже и на форуме пьют с утра в параднике,
И брюхатят походя глупых римских баб.
 
 
Вывели патриции плебсу ту презумпцию,
А потом со вздохами разом кошельки…
Откажи им в зрелищах – враз они обструкцию
На ближайших выборах, тоже не с руки.
 
 
Гибли гладиаторы, гибли львы могучие,
И ходил в ошейнике гордый фараон…
А плебеи пьяные собирались тучами
И, рыгая благостно, трескали поп-корн.
 

«Всё осмеять, обхерить и обгадить…»

 
Всё осмеять, обхерить и обгадить,
упиться в хлам, берёзоньку погладить –
беспочвенное наше ремесло…
Как выразился Толстый, западло,
в Санкт-Петербурге жить, как в Ленинграде,
и гордо приклепать своё мурло
на жёлтом, как предател ьство, фасаде,
поставить три семёрки /777/ на сукно
и тут же всенародно засосать,
отлить со вкусом, милку приласкать
в параднике противулежащем,
вонючем, но до боли подходящем,
потом своим, братишкою дрожащим,
на койке вытрезвиловской поспать,
дыхнуть родным, настоящим
и выдохнуть… Лафа.
 

Малолетки /вальс/

Да нетто, об Америке писать?

А. И. Солженицын

 
Лихо мчится, земли не касается
тройка – Вера, Надежда, Любовь…
Погоняла кнутом забавляется,
изогнув молодецкую бровь.
Вот припала, приникла из новеньких,
 
 
ох и бабник Железный Нарком,
на кубы свежерубленных, ровненьких,
распластав руки чёрным крестом.
 
 
А в бараке ребёночек брошенный,
не приходит преступная мать,
недоношенный, неухоженный…
век любови ему не видать.
 
 
Ты не плачь, не рыдай, чудо-чадушко,
выпьют Верка и Надька вина,
титьку даст тебе мамка, не матушка,
и барачное детство страна.
 
 
Сколько вас, малолеток, под нарами,
под землёю, в укромной тайге,
под стволами, лесными завалами,
без учета на тощей ноге.
 
 
Вас, голодных, бездомных найдёнышей,
дурь-отраву колючих полей,
зона выправит в хищных гадёнышей
на потребу больших лагерей.
 
 
Поразбросаны щепки, да щепочки,
не собрать, не сложить в дерева,
мчится тройка, рождаются деточки,
и горят, там где надо, дрова.
Март 1990
 

Интернациональный базар

 
Одиноко сижу в Занзибаре я,
Касабланка напротив меня,
Зубы хищные, точно Британия,
Слева в Индиях ждут короля.
 
 
Сзади идол зелёный Востока,
Деловито шумит балаган,
Вижу – сумчатые так строго
Осуждают мой тощий карман.
 
 
Презирает меня полпланеты,
И Меркурий бряцает мечом:
Кто впустил в это царство поэта,
В этом царстве поэт не при чём.
 
 
Десять тысяч народов и наций
У подножья того алтаря,
Мне же некуда просто податься,
Разве ж тихо сойти с корабля.
 
 
Я хлебаю пустой кофеёчек,
Я сижу в незнакомой стране,
Сквозь базар, как подснежник-цветочек,
Прибивается песня ко мне.
 

1986, Багамы

«За что тебя благодарить?..»

 
За что тебя благодарить?..
Кормить ты, тварь, должна, поить,
в постелю подносить вино,
пред ним во всем твоя вина,
ещё боготворить и холить
и ноги мыть, не надо спорить,
я знаю, что я говорю,
толпа… тебя я не люблю!
 
 
Даты, паскуда, ублажаешь
Лишь тело жирное своё
и архигрязное белье
единожды в сто лет стираешь,
сучара,
по-простому блядь,
а всепочтеннейше внимать,
чесать и чистить свою шкуру,
где кал и колтуны
так тесно переплетены,
Что кожи не видать
ни богу и ни гуру…
 
 
О,ты, бездумная овца,
Как смеешь ты не замечать творца!
Его роскошную натуру:
Волшебный млекего сосца
Менять на пресный клок сенца,
иль сдуру?
Творец на лоскуты кромсает сердце
и совестью кипит на сорок тысыч герцев,
страдает животом и мыслит за тебя,
на плаху и в дурдом идёт геройски для
Взаимного с тобою пониманья,
Тебе бы, дрянь, искать его вниманья,
Улыбку, взгляд и жест его ловить,
Сдувать пылинки и…
Любить, любить
слово царя!
 

Азов

 
Не ждал нас этой ночью бусурман,
и сотни к тихо сделал перекличку,
уже на стенах крикнул атаман:
 
 
Сарынь на кичку!
Сарынь на кичку!
 
 
И нам помог предутренний туман,
дозорный не приметил нашу кичку,
пока не пробудился ятаган…
 
 
Сарынь на кичку!
Сарынь на кичку!
 
 
Он припоздал на нас, турецкий гром,
к воротам мы нашли уже отмычку,
Бей янычар, ребятушки, на слом!
 
 
Сарынь на кичку!
Сарынь на кичку!
 

Кадр

 
Пожалуйте, по части эксидента,
Знакомтесь, эксперт крупный – это я.
Вы не понимаете, стреляют в президента,
А пули, через раз, летят в меня.
 
 
Поехал я в Италию лечиться,
Иду по Риму, на дворцы гляжу,
Ну, не везёт, такому же случиться,
Стреляют в Папу – с дыркой я лежу.
 
 
Кошмарное какое наважденье,
Бегу в Египет, а Европой сыт,
Но и на Ниле то же невезенье,
Меня навылет, а Садатубит.
 
 
В Ливане, Аргентине и Марокко,
В Иране, да, наверное, везде,
Преследуемый страшной силой рока,
Я рвусь на бомбах и тону в воде.
 
 
Меня дубасят пули, травят ядом,
Как паровоз, пускают под откос,
Я не стреляю, но, обычно, рядом
Всегда готов для пули крупный босс.
 
 
Мне надоели Папы, президенты
И прочая высокая родня,
У них игра, а я плати проценты.
Позвольте, обходитесь без меня.
 
 
Кто я? Да, да, вон тот, всегда безликий,
И телекамеры, увы, ко мне слепы,
Нет профиля, поблекли фотоблики,
Я кадр не интересный из толпы.
 

«Не зевай на повороте…»

 
Не зевай на повороте,
Лючиано Паваротти,
Мы зевнули – и в кювет
полетел наш драндулет.
 

«В синем небе летит с напором…»

 
Сошёл с пьедестала
Ильич без пальто,
украли пальто –
и… неведомо кто.
 

Алёшеньке Хвостенко и всем гостям из Франции…

 
В синем небе летит с напором
реактивнейший самолёт,
в нём гуляют по коридорам
пили – гримы, мурлыка кот.
С европейских полей
из Парижи своей
до Нью-Йока никто и не пьёт,
потому и не пьют, что себя, мол, блюдут
для заморских непьющих друзей.
 
 
Над Атлантикой ужасно –
там огромная волна,
очень низко лететь опасно,
высота ему важна.
Он берёт высоту
выше скромного ТУ,
облаков пробивая гряду.
Весел он и здоров,
и, конечно, готов
к обороне, орёл, и к труду.
Приземлились они на берег,
кто с гитарой, а кто с бедром
«ю а велком ту стейт америк»,
в наш теперешний новый дом.
Мы прибрали его,
мы помыли его,
и теперь он вполне ничего.
И французский наш друг
может кушать из рук,
отложив свой натянутый лук.
 

«Спайдермен, Спайдермен, Спайдермен…»

 
Спайдермен, Спайдермен, Спайдермен,
Он ведь тоже почти спайдермен,
Да, он тоже спасает людей,
Хоть обличием чистый злодей.
 
 
Вот бандит из засады своей
Угрожает красотке одной,
Бюст испортить нацелился ей,
Нехороший, преступный такой.
 
 
Но не надо бояться, друзья,
Не убьёт её тот джентл ьмен,
Паутиной, как муху, шутя
Враз окрутит его Спайдермен.
 
 
В жизни клерк, неприметный, простой,
Он такой же, как мы, ей же ей,
Но в портфеле он носит с собой
Весь набор против гнусных людей.
 
 
Над Америкой ужаса крик,
Гангстеризм и повальный разбой,
Легкой жизни искать не привык,
Спайдермен – наш нормальный герой.
 
 
Паутиной окутает мир,
Марсианин и тот не пройдет,
Спайдермен, наш герой и кумир,
Над Землёй сеть надёжную вьёт.
 
 
Пусть кто хочет грозится войной,
Ничего, не печалься, старик,
Защитят нас, конечно, с тобой
Супербаба и Супермужик.
 

Песенка дикого верблюда

 
Туарег без сожаленья
с пыльных дюн стреляет точно,
особливо в дни рожденья
он готов и внеурочно,
и, давно приговорённый
туареговой общиной,
я слоняюсьудивлённой
неотстрелянной скотиной.
 
 
Мои крепкие копыта
потеряли очертанья,
вся пустыня мной изрыта
в тщетных поисках познанья,
и, давно уже не гордый,
отказавшись от вина,
не плюю я даже в морды,
ибо кончилась слюна.
 
 
Подозрительно и странно
вольно бродит мяса глыба,
знаю, поздно или рано,
мне лежать в земле Магриба,
и усыхают мои губы,
сны мои в сплошном забеге,
и выстукивают зубы: туареги, туареги.
 

Вендетта

 
Зато хохочет дряхлая вендетта,
Средневековья милый самосуд,
Вот разве что конец наступит света
И от разборок люди отдохнут.
 
 
Сицилия разута и раздета,
там лиры все уходят на гробы,
гуляет по Сицилии вендетта,
кровавая ирония судьбы.
 
 
Весь род Умберто помер от укуса,
один лишь тесть сбежал на материк,
месть подлая прилипчивее гнуса,
как перед смертью прошептал старик.
 
 
Давным-давно забылись и причины,
кто был виновен, кто был где-то прав,
но расширяют кладбища мужчины,
блюдя её губительный устав.
 
 
В Сицилии почти сплошное лето,
цветов вполне хватает на венки,
немного утомила всех вендетта,
попотрошив изрядно кошельки.
 
 
Искоренить решили ту заразу
И обменять на водку и уран,
сработало, и расхватали разом
её сто сорок бесконфликтных стран.
Отрава та, как сладкая малага,
проникла даже в лучшие дома,
и в СНГ, как некогда в Чикаго,
уже страшишься каждого угла.
 
 
Подштопали её и уложили,
забыт кинжал, и яд, и пистолет,
но тоже так направленно заметили
при помощи напалма и ракет.
 
 
Одна заря спешит сменить другую,
гром пушек глушит мирные слова,
и вместо точки ставят чаще пулю,
а пуля-дура не всегда права.
 
 
Зато хохочет дряхлая вендетта,
Средневековья милый самосуд,
Вот разве что конец наступит света
И от разборок люди отдохнут.
 

«В старинном русском городке…»

 
В старинном русском городке,
где жители накоротке,
где спуск проверенный к реке
гусей ловить,
однажды очень налегке
при абалаке рюкзаке
спустился парень, всё в руке,
в поток отлить.
 
 
Ты нас за грубость извини,
но мочевые пузыри,
вожди и прочий луи
должны опорожнять,
И ты, товарищ, не юли,
на корень, в корень посмотри,
с нутром наполненным ни-ни
повелевать.
 
 
Вот, скажем, грустные дела,
Вконец запуталась страна,
В большой опасности она,
пора спасать.
У неотлившего вождя,
Переполняя все края,
Вдруг в голову моча-струя –
И он орать.
 
 
Орёт, команды подаёт,
И мирный, в сущности, народ
В дыру бездонную ведёт.
 

Дубина

 
Диалектический учил «матерьялизьм»
Как только человек обрёл дубину,
Так тут же зародился «коммунизьм»,
Хоть первобытный и наполовину.
А просто как решались все дела,
Как выручала славная дубина,
Доходчиво учила всех она,
Дашь в лоб – и как ягненочек вражина.
Решались все задачи сообща,
Где собирать съедобные коренья,
Когда ловить уклейку, и леща,
И есть врагов из вражьего селенья.
Мы ошибались, с голодухи пухли,
Умнели или плесенью цвели,
Но знали: как дубинушкою ухнем,
Всё трын-трава – и снова короли.
Дубинушка – и друг не возражал,
И ближний принимал её на веру,
А если, скажем, плохо понимал,
То получал заслуженную меру.
Со временем она меняла вид,
Партийность, степень, радость магазина,
Но понимал же каждый индивид,
Пойдёт вразрез – и ждёт его дубина.
А диамат не буржуазный изм,
Он учит: если бросим мы дубину,
Скончается тотчас и «коммунизьм»,
Пусть даже полный иль наполовину.
 

«Виновен я, душа родная…»

 
«Я движенья их запомню,
все слова их повторю,
самым злобным и запойным
сам гостинцы раздарю…»
 

Саша Верник

 
Виновен я, душа родная,
«солёный черновик печали»
читал сегодня…
Чайки так кричали,
как на причалах всех моих портов,
а мы бросались в волны и мечтали…
Как много глупых, легковесных слов
Пером оброненным кружат в водовороте
От уходящих в плаванье судов…
 
 
И в это прошлое, как идиот, я прячусь.
Нет, не оправдываюсь, милый, и не пячусь,
я до сих пор не знаю ничего…
Не глух, не груб, лишь начисто незрячий,
но что с того?
 
 
Казалось бы, пижонское желанье,
литературное… Пора бы в морг,
пусть разворотят ребра
и восторг последний мой исторгнут,
хотя бы для вселенского добра…
Суббота,
а у вас, я слышал, морги
закрыты до воскресного утра.
 

««Спид лимит» 35, мне же хочется чаще за 40…»

 
«Спид лимит» 35, мне же хочется чаще за 40.
Город, мой укротитель, пребольно стегает бичом,
И, как каждому зверю, мне кожный покров очень дорог,
И, как житель матёрый, давно знаю я, что почем.
 
 
Представляют счета к оплате вполне регулярно,
И не дремлют суды, и судейские всюду правы,
Кредиторы мои с моей глупостью ходят попарно
И грозятся полвека, что мне не сносить головы.
 
 
Я свинтил, отделил непутёвую эту от тела,
Не сносить… и не снёс. Мне ль прогнозы крушить знатоков,
И зажил безголовым, без всякого нужного дела,
Перебравшись в страну беспросветных, как ночь, дураков.
 
 
Это хамство, конечно, ужасное, гнусное хамство,
Мы тугую пружину времён разгибаем без рук,
Расправляем шутя искривлённое кем-то пространство,
Объясняя туристам, что делать дела недосуг.
 
 
И залётный турист, прошуршав трудовою купюрой,
сделав фото на память смешных обезглавленныхтел,
Возвращается в город, где смысл представлен натурой,
где «спит лимит» всегда указует разумный предел.
 

Лесная дорога

 
Провожал меня друг, я надолго гостил,
Шли лесною дорогой до станции…
Вдруг, смотрю, помрачнел милый друг, загрустил,
Может, думаю, жал ко расстаться,
 
 
Я ему: «Ты чего, да приеду ещё.
Не последний же раз, выше нос».
А он мне: «Помолчи», схватил за плечо,
«Это место… не лес, а погост.
 
 
Я тут срок отбывал, лет пятнадцать назад,
Лагерь был, километр в стороне.
Здесь же мы хоронили из зоны ребят,
Видишь цифры на каждом столбе?
 
 
Цифры… цифры… а были у них имена;
220-то Лёха Дуда,
115-й Мишка носил Нудельман,
Всех зимой той свезли мы сюда.
 
 
Подходил конвоир, раскалённым прутом
Им на смертность тело проверял,
А другой – прошибал черепа молотком,
И тогда уж свободу давал.
 
 
Шла позёмка. Мороз. Трудно было дышать.
Грунт, что камень, лопатой никак.
Оставляли ребят мы под небом лежать,
Как бездомных забитых собак.
 
 
К лету чисто, лишь кости в траве и кустах,
Как грибы, тоже шутка была.
Пополнение в ров, без портов и рубах,
Сверху кости, такие дела.
 
 
Конвоиры добрели под летним теплом,
Разрешали махру покурить,
Десять лет занимался я этим трудом…
Помолчим… трудно мне говорить.
 

«Создатель живёт без телефона…»

 
Создатель живёт без телефона,
и как ему сообщить о «чёрном карлике»,
который нам грозит, ему и мне,
живущим в эпицентре полигона,
распадом или, что страшней, слиянием.
С минуты на минуту нам конец,
галактика забудет вмиг о парике,
забудет, дура, кто всему венец,
кому она обязана вниманием,
кто яркий свет в её глухом окне,
как проживёт она без Пентагона, Пантеона,
короче, как сообщить, что нам п….ц
и надобно сворачивать знамена…
Ау… Творец…
 
 
Ау… Ему фонариком сигналю,
Морзянкою… Расходится по швам
Вселенная, без веры и мечты,
и космос, не сподоблюсь злому вралю,
к жилым массивам прёт со всех сторон,
вот-вот затопит нас, включая крыши,
не отсидеться нам в уютной нише,
когда такой напор являет он.
Мыс детства не выносим пустоты,
безжизненной, бестрепетной, по Далю,
где даже киска не поймает мыши
и женщина не всхлипнет по сералю.
Ау… Не слышит.
Хочу ответа, мается душа,
зачем мы есть, зачем нас нет, Создатель,
была твоя Идея какова…
Согласен, жизнь во многом хороша,
Особенно когда в порядке члены,
и нервы не шалят, и крепок рог,
и человек доволен, как старатель,
нашедший в полдень золота кусок,
иль девушка является из пены,
подходит, и кружится голова,
потом весна и лепет малыша,
и множество желаний и дорог,
и вдруг… удар священного Ножа.
Помилуй, Бог.
 
 
Помилуй, Бог, старались, как могли,
почти что прекратили людоедство,
заветы почитали и скрижали
в сердцах укрыли, храмы возвели,
симфонии, сонеты и картины
писали, сновали столько школ,
заматерели, потеряли детство;
фашисты, демократы, комсомол,
и «круглые столы», и паладины,
Бетховен и Чайковский в светлом зале,
и спутники, и спутницы Земли,
да знаешь сам, и вдруг такой прокол,
всё псу под хвост, и в щепы корабли,
и секс, и пол.
 

«Братцы-кролики, удава съели крысы…»

 
Братцы-кролики, удава съели крысы,
Необычный в дарвинизме прецедент,
Был больным удав, в годах и даже лысым,
Но не снизит факт величия момент.
 
 
Был от старости удав, как дебил,
Но крольчатину, скотина, любил.
 
 
Братцы-кролики, в поля и огороды,
Где капусточка и сочная морковь,
Неттирана, есть различные свободы,
А свобода – это праздник и любовь.
 
 
Наедимся, нарожаем крольчат,
Счастлив тот, кто на свободе зачат.
 
 
Братцы-кролики, пока мы говорили,
Стряслась над нами страшная беда:
Крысы-братья чем-то нас отгородили
От капусты и морковки навсегда.
 
 
Что-то очень кровожадно глядят,
Но позвольте, крысы сало едят.
 
 
Братцы-кролики, так что же делать будем?
Вон в глазах уже бледнеет каротин,
Кто спасёт нас, кто свободу нам добудет,
Крысоловку, динамит или стрихнин.
 
 
Плохо кроликам, и впору на сук,
Все надежды их на честных гадюк.
 

Деловая переписка

Матадору-издателю Толстому

 
Все подвалы, переходы,
Трубы, трупы и уроды,
у, душители природы,
сплошьбетон…
Два, три нежных организма,
порожденье доброй схизмы,
остальное всё софизмы
и трезвон.
 
 
Толстый, знаешь, для парсека
не хватает Человека,
нетздоровия у века
взять его.
Есть и здесь библиотека,
там Шекспир и Сенека,
но не держит картотека
моего.
 
 
Газетёнки, сучки, монстры,
вонь, коптильня, коготь вострый,
дорогой издатель Толстый,
всё бои.
Даже сплю теперь в забрало,
рву доспехом одеяло,
выя гордая устала,
извини.
По утрам уже потею,
вкуса к жизни не имею
и не шляюсь по Бродвею,
там жульё.
Вон, «Мулета» вся в заплатах,
в дармоедах, ренегатах,
но нет монет в заштатных Штатах
для неё.
 
 
Но скопил одну идейку,
как добыть для нас копейку, –
я буржуям лотерейку
в Новый год.
Потрясут пущай мошною
развесёлою порою,
может, кое-что нарою
на приплод.
 
 
И не ссы, моя лягуха,
Коли дышем, то не глухо,
В Новый год нам будет пруха
И почет.
У «Мулета» шебутная,
Бля, от края и до края
По планете наши вирши
Разнесёт.