Текст книги "Транссибирское Дао"

Валерий Уколов
Транссибирское Дао

Опт опыта

Геродот описывал ту часть Земли, где случались мои странствия, но лишь часть, ибо, по его собственному признанию, «в области, лежащей ещё дальше к северу от земли скифов, как передают, нельзя ничего видеть и туда невозможно проникнуть из-за летающих перьев».

Если бы Геродот пробрался дальше, то он увидел бы, что область та простирается ещё и на запад, и очень далеко на восток. Впрочем, во времена Геродота она была другой.

С давних пор человек, попадающий сюда, никак не может сравниться с завсегдатаем какого-либо кафе, где тот не читает меню, а говорит официанту: «Как всегда», и официант всё знает наперёд. Здесь же порядок вещей можно сравнить с рестораном, где утром потребляют мясо, в обед – кислую капусту, а вечером, не дождавшись заказанного ужина, бьют посуду и вешают поваров. Область эта находится в осаде каких-то цивилизаций, но не всегда видно – каких, ибо, если вспомнить того же Геродота, «земля и воздух там полны перьев, а это-то и мешает зрению».

Как сказал мне один соотечественник: «То ангел в бессилии бесится».

Это верно, область та часто без ангела обходится.

Когда-то я появился в этой области и ступил на её землю так, как будто сошёл с корабля, который никогда никуда не уплывал, и корабль сжёг, даже не задумываясь – зачем. Так делают многие, кто появляется в этой области, и идут дальше.

Вот пыльная дорога. Вдруг дрогнула дорога. Кто это в пыли несётся? Это же тройка необгонимая!

– Эй, куда несёшься?

– В даль пропадающую, – вот он и ответ. – Что стоишь, прыгай!

Ну, понеслись! Несёмся – воздух сверлим. Вцепился возница в вожжи. Кнутом так и сыпет, хотя и незачем. Котомка на его боку так и скачет, так и бьёт его по бёдрам. А снять нельзя: в котомке кнопка ядерная, и сами ракеты на ухабах подпрыгивают, бьются друг о друга, вылететь норовят. Непокрыты они ничем и не привязаны – это чтоб видели и расступались. А я обнял одну из них и – божьим чудом – не выпадаю.

Эх, кони, что за кони. Гудит земля. И ещё гул ей вторит: вдоль дороги провода тянутся. Да нет, это струны натянуты, и по ним рок-н-ролл с запада молнией разносится, гремит, разрывая в куски воздух, и тот ветром становится, с чудным звоном колокольчика сплетается. Копыта ритм чеканят. Так и бьют, так и бьют. Ох, и несут кони! На повороте как крутанут, так и вылетел я на обочину.

Гул затих. Я весь на перекрёстке. Жертва солнца и пыли. Дети в одинаковых нарядах склоняют головы.

– Дядя, вы живы?

– Жив. А вы кто?

– Мы новые пионеры.

– Вроде прежних скаутов?

– Да, вроде них.

– Где я, дети?

– У посёлка Пржевальск.

– А почему такое название?

– Кто как говорит. Некоторые утверждают, что здесь Пржевальский останавливался перед тем, как лошадь свою открыл, а другие говорят, что уже после. Но это гипотезы. У нас, кстати, историко-патриотический кружок есть. Приходите, если интересно.

Я машинально шёл за пионерами. Мы вошли в школу. На стенах висели стенды с выдержками из жизнеописания влиятельных людей и рекламной сказкой, где рыцарь Дирол с оруженосцем Ксилитом сражались с князем Кариесом за принцессу Эмалию. Я медленно двигался по коридору, изучая стенды и подходя к стеклянной двери одного из классов, где шли занятия.

– Правда, здорово? – спросила за моей спиной полная женщина с журналами.

– Что именно?

– Ну, вот это всё – новизна и прозрачность, то, что вы видите сейчас, и то, что вы не могли видеть в эпоху прежнюю того ещё идеологического нажима.

– Да, это лучше, чем при прежнем нажиме.

– Вы, наверное, интересуетесь нашей новой методикой преподавания?

– Да, мне о ней говорили, – соврал я.

– Я завуч по воспитательной идеологии, – представилась полная женщина с журналами.

– Мы уделяем большое внимание патриотическому состоянию учеников. Разумеется, патриотизм тоже обновлённый. История, как всегда, непременно в свете новейшем. Религия и философия – также. Хотя с религией есть трудности: мы светская школа, и вынуждены подавать религию не в чистом виде, а совмещать, ну, например, с историей, обществоведением, географией, естествознанием, литературой, изобразительным искусством, риторикой, правоведением, с той же философией, краеведением, физической культурой и пением.

Я спросил завуча:

– Как у вас относятся к атеистам?

– Мне кажется, после увиденного, вы должны понимать, что атеистов в нашей школе нет. Но если он вдруг появится, то мы будем относиться к нему терпимо. Я не сказала – с пониманием. Я сказала – терпимо. Европейский стандарт, знаете ли.

Она улыбнулась, и её улыбку подсветил золотой крестик с изящным бриллиантом на перекрестии.

В книжном ларьке школы я купил библию со страницами «Для заметок».

– Вы ещё здесь? Все уже в клубе. Поторопитесь, – быстрошагающий мужчина указал взглядом на здание времён псевдоклассицизма.

Я замешкался, соображая, что там может быть. Впрочем, какая разница.

Оказалось, один из жителей посёлка недавно вернулся из турне по Европе и делился впечатлениями. Образовался стихийный сход. Докладчик в американской бейсболке взобрался на стул, сплёвывая русский заменитель жевательной резинки – прожаренные семена подсолнечника. Из обступившей его толпы задали вопрос:

– Правда, что там лучше живут?

– Лучше, – ответил путешественник.

– А почему?

– Там не воруют.

– Как не воруют?

– Да вот как у нас.

– Что, совсем?

– По крайней мере, я не видел.

– Не может быть. Там, что – другие люди?

– Ну, другие не другие, а не воруют, как мы.

– Ты нас против них не настраивай! Мы, как люди, не хуже их, а то и душевнее!

– Да! – понеслось со всех сторон. – Не то поёшь!

– Ну ладно, – турист пошёл на попятную. – Воруют, но немножко, так, что и незаметно.

– Как это незаметно? – удивилась толпа. – У нас заметно, а у них нет? Да что мы, хуже что ли? Ты что несёшь!

– Ну ладно, ладно, – испугался турист. – Это я приукрасил. Воруют там, я сам видел.

– Так бы и начинал, – загудели вокруг. – А то – не воруют, да не воруют. И что, сильно воруют?

– Сильно воруют! – вдруг заорал путешественник. – По чёрному воруют!

Толпа взревела. Затопали ногами. Обнявшись, стали раскачиваться из стороны в сторону. Многие вращали над головой зажжёнными зажигалками и мобилами.

– Они воруют! – орал докладчик. Толпа бесновалась.

– Все воруют! – клуб содрогнулся. Я поспешил прочь.

Выходя заметил, что рядом со входом в клуб всего одна колонна. Я поразился такому гиперпсевдоклассицизму. Их должно быть, как минимум, две. Я обошёл клуб вокруг, но других колонн не было. Почему это меня взволновало? Просто их должно быть больше, – объяснял я себе, удаляясь от сотрясающегося здания с единственной колонной.

Неподалёку в парке стояли стойка бара и несколько столиков, образуя подобие кафе-пивной. Над стойкой висел большой телевизор с последними новостями. Миловидная волоокая диктор перебирала события, утверждая своим тоном закономерность происходящего. Я остановился послушать.

Последней новостью было убийство Авеля. Следователь склонялся к бытовой версии происходящего, но не исключал и заказной характер. Адвокат подозреваемого (им оказался некто Каин, фермер по роду занятий) упирал на состояние аффекта подзащитного. Сам Каин сидел в наручниках в машине. Кончили тем, что следствие ведётся. Диктор сообщала о других новостях, а из-за барной стойки встал плотный бритоголовый человек. Он закуривал сигарету, поднося к лицу инкрустированную гранатом золотую зажигалку пальцами с золотыми печатками, обрамлёнными рубинами. Это был Каин. В его красных зрачках тут же прочиталось: «Выпущен под залог». На его майке был изображён похожий на него человек, протягивающий к небесам в ладонях золотистую пшеницу на фоне синего-синего неба. Каин уходил. В телевизоре продолжались новости. Диктор возвращалась к сюжету об убийстве Авеля. После предварительного расследования выяснялось, что Каин убил Авеля в целях самообороны, когда между ними возникла ссора. Авель требовал свою долю в деле, к которому, по словам Каина, он не имел никакого отношения. На экране предлагалась компьютерная версия случившегося: среди компьютерного пшеничного поля компьютерный красный человечек Авель нападает с заточкой в руке на компьютерного зелёного человечка Каина. Человечек Каин перехватывает руку с заточкой человечка Авеля, чьё тело по инерции натыкается на собственную руку с заточкой. Человечек Авель падает. Вокруг него поднимается компьютерная пыль и образуется компьютерная лужа крови. Человечек Каин достаёт мобильный телефон, вызывает «скорую» и сообщает о случившемся властям. Далее погода.

Смеркалось. Из клуба повалил народ, заполняя просторы. Я вышел за посёлок. Столбовая дорога стремилась чуть заметным накатом вниз. Я встал на неё и почувствовал, что она понеслась подо мной. Я стоял, а она всё быстрее и быстрее неслась под моими ногами. Я не заметил, как надвинулись сосны. Только небо над головою, да лёгкие тучи, да сияющий месяц сквозь них кажутся недвижными. Но нет, то не месяц сияет. Это с неба тройка, запряжённая конями крылатыми, несётся. Фонарями тьму разрывает. Подлетает ко мне. Возница чуть попридержал:

– Давай, садись! Едешь али нет?

Что ответить? Нет ответа. Прыгнул в бричку, понеслись. Гул стоит, да в очах рябит. Гул тот сильнее сделался. Это тройка в самолёт реактивный превращается. Возница в кабине, а я на крыле остался. Кричу, да гул всё глушит. Вонзились в высь да на полсвета разметнулись. Тут не понравилось что-то вознице внизу, да как пошли ракеты – одна, вторая, пятая. Внизу вспышки, сверху звёзды. Красота! Затем в штопор ввернулись. Ох, худо мне. А вознице всё нипочём. Да знать, налетался: на посадку идёт, на столбовую дорогу сесть хочет. Касаются шасси ухабов. На пригорке как труханёт, так и слетел я в ракитник.

Гул затих. Я лежал лицом на восток и ожидал рассвета. В этом небе нет ничего светлее рассвета.

Дети в одинаковых нарядах вытаскивают меня из кустов.

– Хорошо, что вы живы, – по-детски радуются они. – Мы хотим познакомить вас с бабой Машей. Она старая, но ещё многое помнит.

Я пошёл с ними, приходя в себя по дороге.

Пионеры привели меня на окраину посёлка ко двору с рубленой избой. По огороду ходила согбенная старуха в ветхом халате и пропалывала грядки.

Я посмотрел на пионеров, пытаясь понять, что всё это значит. Но их лица не выражали никакого лукавства, лишь неподдельный интерес.

– Вот она, – показали пионеры. – Бабуля, с вами хотят поговорить.

Признаться, я не хотел говорить. Но старушка подошла.

– Бог в помощь, – начал я.

– Да спасибо, сынок, этим только и живы.

– Вы одна? А где ж старик?

– А на кой он. Что ему, мужику-то – лишь бы тудыть его так да и на бок.

Я покосился на ребят: вроде никакой реакции.

– Пропал мой Иосиф, – помолчав, продолжала старуха. – Сгинул, уже и не помню когда. Он плотником работал. Как-то к нему пришли заказ давать – крест большой сделать. Он взялся, сделал, а потом на нём сына распяли. После того как его убили, муж мой совсем спился. Ушёл ночью и сгинул. Говорили, под колесницу римскую попал. Вот так и живу, доживаю. Да хотя бы пенсию подняли, ироды. Ну да ступайте с богом, полоть пора.

Бабуля поковыляла к грядкам. Проходившая мимо почтальон сунула газету в грубо сколоченный ящик. Газета влезла наполовину, и было видно заглавие одной из статей: «У каждого народа должна быть своя матерь». Рядом помещался рисованный лик Христа, смахивающий на портрет славянского парня. Ребята обступили меня, молча наблюдая. Один из пионеров сказал:

– Расскажите нам что-нибудь поучительное.

– Да, да, – подхватили остальные, – случай из жизни!

Что мне оставалось?

– Ну что ж, слушайте. Вот моя история. Как-то мне представилось выбраться в область по делам службы. В салоне автобуса я расположился рядом с дремлющим у окна мужчиной лет шестидесяти и принялся читать газету. Но, не прочтя и строки, почувствовал, как дремавший мужчина грузно свалился на меня. Невнятно извинившись, он откинулся в кресло и закрыл глаза. Я собрался вздремнуть, но сосед вновь уткнулся в моё плечо, и мне самому пришлось возвращать его обратно, поскольку тот не просыпался. Последующие полчаса были сущей мукой: сосед падал так часто, что я не успевал его отталкивать. Потеряв терпение, я привязал мучителя за шею оконной занавеской и в сердцах решил придушить его, если ещё раз упадёт. Через минуту он рухнул вместе с занавеской. Выйдя из себя окончательно, я уже намеревался вытолкнуть донимателя в проход, как вдруг с ужасом обнаружил, что его тело бездыханно. Дав показания в промежуточном пункте, я вернулся в салон и ждал отправления. Оно задерживалось. Вдруг в автобус вошли врачи и мой скончавшийся спутник. Я отказывался верить. Врачи бережно подвели его к месту подле меня и аккуратно опустили в кресло. Лицо его походило на восковое.

– Он что, не умер?

– Он и не умирал, просто впал в кратковременный летаргический сон.

– Какой сон! – недоумевал я. – Он же был холодный.

– Может быть, но сейчас иначе, – резонно возразил врач. – Состояние пациента в норме, и мы не вправе его задерживать.

Автобус тронулся. Я увлёкся газетой.

– Ну и как вам статья?

Я вздрогнул: воскресший сосед интересовался моим мнением.

– Интересная статья. А что, вы уже совсем проснулись?

– Со мной случается. Не обращайте внимания.

На автостанции я спросил моего спутника о гостинице или общежитии. Бывший сосед оказался местным жителем и сообщил, что общежития нет, а гостиница сгорела.

– Но не отчаивайтесь. Переночевать можно у меня.

Куда деваться – я согласился.

Мы сели ужинать.

– Меня зовут Аввакум Силантьевич, – представился он. – Мне надоела вся эта газетная писанина. Роются в дерьме, а оно давно уже навоз. Я не испортил вам аппетит?

– Ничего, всё нормально.

– Вы верите газетам? – спросил хозяин.

– Ну, если там есть факты, архивные документы. А вы?

– Я верю только действительности.

– Понимаю. Вам, может, уже не удастся увидеть обновлённое общество, но, я думаю, оно будет.

– Я не знаю, будет оно обновлённым или нет, но общество будущего я увижу точно. Объясню, если хотите. Я появился на свет в 1885 году. Не удивляйтесь. Послушайте дальше. Родился здесь, в станице Мёрзловской. Мой батя, Силантий Спиридонович, был старовером и меня назвал в честь протопопа Аввакума. Когда мне исполнилось десять лет, я нежданно уснул посреди бела дня в поле, где работал с отцом, и проспал два года. Ни один лекарь не мог разбудить. А проснулся сам. Через год опять повторилось, уснул на неделю. А в девятьсот втором заснул надолго и проснулся в девятьсот шестнадцатом – в петроградском госпитале. Оказалось, шесть лет назад дом наш сгорел, и в нём – родители. Но перед тем в станицу заехал профессор и забрал меня в Питер для обследования. Когда обследовался, вернулся сюда. Мне в ту пору тридцать один был, а всё как двадцатилетний выглядел и не старел после сна, как с другими бывает. Через дом девка одна жила – заводная, вёрткая. Анфисой звали. Приглянулся я ей, а может, моя необычность приманила. Пошли мы с ней летом шестнадцатого в рощу к реке. И овладела мной страсть нестерпимая. Не могу сдержаться. И она, чую, не против. Легли мы на траву, обнял я её, а она – девка в теле была, и всё вроде гладко шло, как вдруг, на тебе – снова уснул, да так быстро, что и не вспомню. Очнулся после Октябрьской. И тут сотряслось во мне что-то. Решил: хватит спать. Пора большим делом заняться. Я принял революцию сразу. В боях не участвовал, но агитацией занимался вовсю. В восемнадцатом году возглавил в станице движение «Воинствующих безбожников». Иконы изымали и жгли. И так до коллективизации. Перед ней заснул и проспал её начисто. В станице знали эту мою особенность и решили схоронить во время сна, будто мёртвого. Невзлюбили за такой атеизм. Наверно, и схоронили б, не загляни в станицу доктор. Узнал он как-то о моём феномене и увёз в Ленинград. Когда проснулся, устроился в «Пролеткультпросветсоюз» по части атеистической пропаганды. В конце июня сорок первого при бомбёжке рядом со мной бомба рванула, но я чудом уцелел, только сразу же заснул. Подобрали, посчитав за контуженного. Но я долго не приходил в себя, и меня вывезли по «дороге жизни» из блокадного города. Проснулся после смерти Сталина и опять пошёл в пропаганду атеизма. За этим занятием и Хрущёва и Брежнева пережил. А как только Брежнев умер, сразу за ним уснул и я. Проснулся в восемьдесят шестом. Слышу: «перестройка» да «гласность». Еле разобрался. Долго наблюдал за всеми этими переоценками ценностей, присматривался. Затем отцов церкви изучил. Покрестился. Стал людей за бога агитировать. Но жизнь теперь жёсткая и быстротечная. Чувствую, приелось всё. Чувство-то во мне сильное, как инстинкт самосохранения. Оно всегда заставляет жить так, как живётся сегодня. Ведь я есть часть любой эпохи переоценки ценностей. А мои изменения и есть моё постоянство, и в нём я создал своё царствие божие. Там нет никакой идеи, и поэтому оно идеально. Так что мне и умирать не за что.

– Значит, активной деятельностью не занимаетесь?

– А мне это ни к чему. В каждую минуту заснуть могу. Начну что-нибудь – засну, а когда проснусь, окажется, что не то и не так начинал. Да ещё так может случиться: усну где-нибудь в безлюдном месте, а собаки и вороньё по частям растащат. Сосед у меня есть – Михалыч. Так тот противоположность мне. Он после контузии с самой войны совсем не спит. Сторожует неподалёку каждую ночь. Заходит ко мне по стаканчику пропустить. Я с ним потому и связался, что боюсь один во сне остаться. Прошу его почаще заглядывать. Ставлю бутылку в прихожей, где ключ он – знает. Если усну – присмотрит. Так что мне нельзя наперёд загадывать. Буду жить как жил, спать как спал, а там, глядишь, и обновлённое общество появится.

Утром я попрощался с хозяином и пошёл к председателю правления. В правлении мне сообщили, что председатель сгорел в гостинице с любовницей. Можно было уезжать.

По дороге к автостанции мне пришла в голову мысль, что к жизни можно относиться как к чему-то одолженному тебе во временное пользование, но не каждый находит, куда бы её употребить, и обращается с ней, словно с вещью, просто сданной ему на хранение, и в этом-то и обнаруживает свой единственный смысл. Вот и всё, ребята.

– Классный рассказ! – зашумели пионеры.

– А Аввакум Силантьевич ваш – хамелеон!

– И в конце вы здорово философию ввернули. А у нас тоже философ есть. Он наш кружок историко-патриотический ведёт. Можем познакомить.

Философ налил водки. Пионеры ушли. Мы выпили не закусывая.

– Я патриот, – начал философ. – И, как всякий патриот, я должен думать, с чего начинается Родина. Она начинается с русской идеи, и ею же заканчивается, ибо русская идея в упадке. Я постоянно думаю, как её оживить и продвинуть. Моим предшественникам было куда легче – всем этим Розановым, Бердяевым. Что они знали? Православие, соборность, святая Русь, которую все обижали, – философ повернулся к большой карте Европы 1913 года, где почти всё было Россией. – Теперь из этого много не выжмешь. Что прикажете делать с модными учениями: психоанализом, экзистенциализмом, уймой других? А ведь без них русскую идею не продвинешь. И напрасно многие обеспокоены несовместимостью русской идеи с тем же психоанализом. Нужно только уметь сочетать, а главное – доходчиво. Например, тот же экзистенциализм слишком непонятен русскому человеку, не говоря уже о его произношении. Пришло время, когда понимание России необходимо подавать с умом. Вот здесь-то и кроется самая большая трудность. Моим предшественникам было всё же легче. Что такое русская идея по Достоевскому, если популярно? Это когда мир делится на русских и нерусских. Или когда весь мир – славяне, а остальные – сволочи, и нам должны. Запад уродлив. Католики не люди. Чем занимался Бердяев в Париже и Берлине? Объяснял Западу, что русская идея – это не так, как на Западе, и что Западу кранты. Всё просто и патриотично, но слишком старо. Современный патриотизм опустился до бытового уровня: квас или пепси, дирол или жменя семян. Слишком узко для русской идеи! Но у нас есть фундамент – те же мои предшественники. Нужно только их развить и дополнить в новом свете. Конечно, основа новой русской идеи, по-прежнему, – противостояние Западу. Что в России может быть конкурентоспособным? Прежде всего, природа. Как увязать это с Фрейдом? Нужно использовать иррационализм русского менталитета. Вспомните самую известную работу Фрейда «Толкование сновидений». Так вот, Россию нужно представить как сон – сон преображения, куда сначала выплёскивается неудовлетворённость, страх, пьянство, раздражение, но затем всё это преображается в высокий помысел, которому присуща интуиция всеединства и идеальное состояние абсолютной Всечеловечности. Ведь Русский человек, по Достоевскому, – Всечеловек. Его всеотзывчивость – это свойство впитанной им матушки-природы, матери земли русской. Помните, Розанов представляет Россию женским, а Европу мужским началом? Ещё он говорит, что русские имеют свойство отдаваться беззаветно чужим влияниям, как невеста и жена мужу, но таинственным образом, чем эта отдача беззаветнее и чище, тем она сильнее действует на того, кому была отдача. Фрейд утверждал, что многие ландшафты, где есть мосты или горы, поросшие лесом, пересечённая местность – большей частью половые органы. Возьмите сибирскую тайгу. Как говаривал Ломоносов: «Русь Сибирью прирастать будет». Тайга, поросшая лесом, – это вагина, дающая плод и продолжение. Европейское влияние с его мужским началом – это не что иное, как введение мужского полового органа в вагину женской натуры Руси. Но вот вагина становится чёрной дырой, в которую проваливается европейский пенис, попадая в некий чёрный ящик, и там самым непостижимым образом происходит русификация европеизации России. И уже над всей Европой во всей своей космической неохватности нависает необъятная русская вагина.

Философ склонил косматую голову к карте 1913 года, и на Европу посыпалась перхоть. Затем он повернулся и неожиданно спросил:

– Вы знаете, отчего умер Фрейд?

– Ну, разве что, официальную версию.

– Вот именно. Я расскажу вам другое.

Философ приподнял карту Европы и вынул из встроенного в стену книжного шкафа большую кипу писем.

– Вы, должно быть, знаете, что в России психоанализ быстро вошёл в моду. Гораздо быстрее, чем в Штатах или Франции. В начале века его пытались использовать чуть ли не все, включая марксистов. Фрейд вёл активную переписку с русскими психоаналитиками. После революции он выражал обеспокоенность тем, что его идеи ставятся под сомнение в большевистской России. Вот письмо – ответ Фрейда двум русским психоаналитикам Зиновию Хряку и Осипу Каннибалу. Последний эмигрировал в Берлин и после войны написал скандально известный труд «Клинический нацизм как шоковая терапия для Европы». Фрейд пишет им: «Благодаря вашей корреспонденции я вполне ощущаю ваше историческое время и ценю, как вы верно заметили, «великомученичество русской мысли, высекающей искры гениальных прозрений под ударами молота беспринципных политических кампаний по наковальне зёрен познания, накопленных в сокровищнице мировой культуры». Я также благодарен вам за описание результатов наблюдений того весьма интересного пациента, Ивана Зудина. Они лягут в основу моей новой статьи.

С уважением, ваш Фрейд».

Иван Зудин ещё мальчиком подхватил грипп в тяжёлой форме, который дал осложнение на мозг. Он испытывал острые продолжительные боли не только в мозгу, но и во всём теле. К этому добавились неурядицы в семье. Его старшего брата повесили за участие в «Народной воле». Его отец в приступе белой горячки забил до смерти его мать, а наутро утопился в реке. Его старшая сестра довольно удачно вышла замуж за богатого, но старого купца. Приворовывая из его кассы, она помогала Ване деньгами и продуктами. Но однажды майским вечером по пути к Ване в больницу её сначала поразила молния, а потом переехал извозчик. Ваня остался один. В общем, обычные русские судьбы. Безусловно, всё это сказалось на Ваниной психике. Так он попал под наблюдение Хряка и Каннибала, которые уже тогда практиковали психоанализ. В это время Фрейд поначалу довольно удачно проводил лечение кокаином своего близкого друга Эрнста фон Фляйшля-Марксоу, занёсшего себе инфекцию в ходе анатомического исследования и испытывавшего невыносимые мучения. Фрейд предложил заменить ему морфий, к которому тот уже пристрастился, кокаином, к которому, как полагал тогда учёный, нет привыкания. Поэтому он сам употреблял кокаин, а также давал его сёстрам, невесте, друзьям. И только трагическое развитие болезни Фляйшля, который стал кокаинистом и неуклонно шёл к своему печальному концу, остановило Фрейда на этом пути. Но это было позже. А тогда Фрейд послал Хряку и Каннибалу свою только что законченную статью «О коке». В статье Фрейд ратовал за «полное употребление» кокаина, а не его «дозированный приём», основываясь, среди прочего, на применение коки южноамериканскими индейцами в религиозных ритуалах. Через полгода Фрейд прислал ещё одну статью под названием «Кокаин», где утверждал, что состояние веселья и продолжительной эйфории под действием кокаина ничем не отличаются от нормальной эйфории здорового человека. Хряк и Каннибал вняли совету Фрейда и стали пичкать Зудина кокаином. Так продолжалось довольно долго, пока Фрейд, а за ним Хряк с Каннибалом, но главное – сам Зудин, не осознали того, что это опасно. Зудин вообще оказался способным малым, и уже через несколько лет он сам попытался лечить себя с помощью психоанализа. Правда, его метод резко отличался от классического психоанализа. Сам он этот метод характеризовал так: «Скажи мне – кто ты, и я скажу, кто ты есть на самом деле». Большей частью он не добивался положительных результатов, но своим упорством заслужил среди оставшихся в живых пациентов прозвище Самородок. Вот этот-то «самородок» и стал впоследствии камнем преткновения на пути фрейдовского анализа. Надо сказать, что в это время Зудин уже здорово пристрастился к кокаину и всячески пытался освободиться от его зависимости, но безуспешно. Тогда Зудин выбрал другой путь: он стал работать над созданием синтетического наркотика, близкого по составу к кокаину, но слабее его по воздействию на организм. Это ему удалось. Он стал принимать этот заменитель вперемешку с кокаином и постепенно отвык от кокаина. Но за это время синтетический наркотик вызвал эффект привыкания. Тогда Зудин снова создаёт синтетический заменитель прежнего заменителя и постепенно переходит на него, но и тот, в свою очередь, также вызывает эффект привыкания. Кончается это тем, что Зудин, привыкнув к последнему из своих многочисленных синтетиков, находит вещество, способное освободить его от синтетико-наркотической зависимости. Этим веществом оказывается чистейший кокаин. И всё идёт по кругу. Заслуга Зудина состоит в том, что он показал способ – как, чередуя в определённой последовательности различные наркотические вещества, быть вполне дееспособным человеком, оставаясь при этом перманентным наркоманом. Увы, записи этих последовательных применений, как и все его наблюдения, сгинули в огне пожарищ и в череде нескончаемых потрясений. Сохранилась лишь часть переписки Зудина с Фрейдом. Зудин отказался от услуг Хряка и Каннибала и уже напрямую переписывался с Фрейдом. В одном из своих писем Зудин описывает один и тот же сон, который снится ему уже на протяжении нескольких лет: железная дорога тянется вдоль поросших лесом Уральских гор. В скале проложен длинный чёрный тоннель. По железной дороге на большой скорости к тоннелю мчится паровоз братьев Черепановых. Вот паровоз на всех парах входит в тоннель по самую кабину. Но вдруг его колёса проворачиваются. Колёса вращались, но паровоз стоял на месте. Затем колёса замедлили вращение, остановились и очень быстро стали вращаться в обратную сторону. Паровоз пошёл назад и скрылся за поворотом. Фрейд сразу определил, каким именно символом является тот или иной образ в сновидениях Зудина и быстро произвёл анализ. Для Фрейда совершенно очевидным было то, что Зудин испытывал острую сексуальную неудовлетворённость, которая таким образом отражалась в сновидениях. Но он крайне затруднялся в выборе метода лечения Зудина, пока не узнал из его же письма, что тот в тридцатипятилетнем возрасте остаётся девственником. Известно, что Зудин много работал над систематизацией своих сновидений в свете фрейдовских трактовок. Вот письмо Фрейда Зудину: «Я считаю, дорогой Зудин, что помимо символов, которые столь же часто изображают мужские половые органы, как и женские, есть много таких, которые относятся исключительно к одному полу, и таких, из значений которых известно только мужское или женское. Пользоваться продолговатыми предметами в качестве символов женских половых органов и полыми (ящиками, коробками и т. п.) в качестве символов мужских – фантазия не позволяет. Столы и комнаты в сновидениях – это женщины. Из предметов одежды женская шляпа изображает половые органы мужчины. В сновидениях мужчин галстук служит символом пениса. Лица, пользующиеся этим символом в сновидении, имеют обычно целую коллекцию галстуков и очень часто их меняют». А вот ответ Зудина Фрейду: «Спасибо, дорогой Фрейд, что Вы нашли время и разъяснили мне метод истолкования некоторых символов в сновидениях. Но я никак не возьму в толк, как мне произвести анализ моих снов, где мне упорно снятся галстук и женская шляпа. Хотя я и пользуюсь этими символами в сновидениях, но я никогда не носил галстука. Моей косоворотке он ни к чему, тем более – коллекция. Но мне часто снится, как я пытаюсь затолкать галстук в женскую шляпу, а затем всё это в ящик моего письменного стола. Потом я несколько раз переворачиваю стол, катая его по комнате. Наконец, я вынимаю ящик и достаю уже не предметы, а живые половые органы и записку, написанную Вашей рукой, где вы утверждаете, что натуральный мужской пенис в сновидениях соответствует женским половым органам, а живая вагина – мужским».

Фрейд не ответил на это письмо. Приход нацистов к власти в Германии и Австрии, переезд в Англию, по всей видимости, не давали Фрейду сосредоточиться на ответе. Но, обосновавшись в Англии, он всё же пытается изучить феноменальные сновидения Зудина. В результате появляется «Очерк психоанализа», который обрывается на главе «Внутренний мир», как раз там, где психоаналитик пытается обобщить свои выводы относительно психики Зудина. Сам же Зудин, обеспокоенный долгим молчанием Фрейда, каким-то чудом выбирается из советской России и пытается проникнуть в Англию. Из Парижа Зудин пишет письмо Фрейду с просьбой о встрече. Фрейд не отвечает, понимая, что надо давать заключение, которого нет. Конечно, Фрейд имел большое влияние, и не только в научном мире. Он легко мог бы нейтрализовать занудного Зудина – например, упрятав его в психушку. Но Фрейд был очень честолюбив, и подобный вариант означал бы признание его бессилия в случае с Зудиным. Фрейд до конца пытался разгадать загадку Зудина, но в августе тридцать девятого он бросает все попытки, а состояние его здоровья резко ухудшается. В сентябре из-за непрекращающихся мучительных болей он просит своего врача Макса Шура ввести ему смертельную дозу морфия. На столе Фрейда рядом с тем самым письмом Зудина была найдена запись: «Мистика, тёмное самовосприятие царства, простирающегося за пределами Я, Оно».