Текст книги "Транссибирское Дао"

Я направился к морю. Рок-н-ролл бежал по проводам рядом. Порою с них сочился блюз. В синеве мерцал прозрачный ангел. Я добрался до тихого дикого побережья, где море мирно оберегало берег. Я подошёл к самой воде. Ровно в полдень ударил камнями, и с глубины бухты всплыл большой кит, весь облепленный ракушками, как днище корабля. Кит выпустил фонтан и подплыл ближе к берегу. Я помахал ему рукой.

– Скажи, почему ты зовёшься древним?

– Я ровесник эры, – ответил кит так, как будто древность с шипением вырывалась через его фонтан и заполняла бухту. – Раньше я обитал в Генисаретском озере. Уже будучи большим китом, я отдыхал возле берега у самой поверхности воды. К озеру подошёл человек и – ступил на меня, и пошёл по мне. Я отплыл от берега, не всплывая, и человек шёл по моей спине по щиколотки в воде, и всем казалось, будто он идёт по водной глади. Когда я подплыл к другому берегу, он достиг моей головы и сошёл на сушу. А сойдя, посмотрел туда, откуда мы приплыли, и сказал: «Бог есть любовь».

– И всё?

– Всё.

Кит выпустил фонтан, ударив хвостом по воде, – видимо, прощаясь, и ушёл в глубину. Море лёгкой волной коснулось моих ног. Я слегка провёл ногой по морю. Море чуть откатилось и ударило о мои ноги волной побольше. Я топнул по отходящей воде. Море взыграло. Ему хотелось шалить. Оно подняло гальку со дна и навалилось волной, свалив меня с валуна. Я кидал в волны голыши и лупил по воде палкой. Море гремело и швырялось тиной противной. Но я смеялся морским брызгам. Тогда море решило напугать меня. Оно вынесло на берег утопленника. Он был окутан тиной и нераспознаваем. Я отпрянул назад. Утопленник выпустил изо рта фонтан воды и встал:

– Что, страшно? – он засмеялся и нырнул в набегающую волну. Но и этого морю показалось мало. Оно решило загнать меня в лес. Море подхватило гигантскими волнами сухогруз, перевозящий брёвна, и швырнуло его на берег. Брёвна полетели к моим ногам, но я уже укрылся в лесу и кричал морю:

 
– Эй, заклинаю тебя Велимиром:
Море, море, но – но – но!
Буря шутит и шиганит,
Небо тучи великанит.
Ветра с морем нелады
Доведут нас до беды.
Судно бьётся, судну ва-ва!
Грозно вырастет волна,
Возрастая в гневе старом,
И опять волны ударом
Вся ладья потрясена.
Судну ва-ва, море – бяка,
Море сделало бо-бо.
Будет небо голубо?
Буря носится волчком,
По-морскому бога хая.
 

И от себя добавил:

– Море! Стань!

Море утихает. Последние большие волны смывают с берега брёвна, подхватывают сухогруз и направляют к горизонту.

Я и море наблюдаем закат. На фоне красного диска замерцал прозрачный ангел. Голос:

– Вот и я.

Ангел взмыл, и тёплый воздух нежным обнажением окутал сплетение тел. Солнце ослепло от скачущих по воде бликов и село в море.

Мы смотрели, как упавшие звёзды скользят южной ночью сквозь ветви, вдоль листьев. Их светлая нежность вбирала все мысли, казалось: всё так непрочно в свечении полной луны, но новой волною полны валуны, и лунный свет приносит вред созвездьям. Он поверяет им те тайны, которые им издавна известны: всё исчезает с пробужденьем, сбывается, что было прежде… Но птица, летящая вдоль побережья, молчит и сливается с дрожью прибрежной.

2001 г

В ту ночь

В ту ночь, когда в подлунном обиталище царили чудовища и чернь, в небе болталась половина луны, а созвездия восставали ко мне раком, – в ту ночь я в жизнь зашёл за половину и оступился на пороге леса. Я отвернулся поневоле от дуновения невыносимой яви. Тайны и тени там, в лесу, были ко мне равнодушны, но равнодушны притворно, как к любому, кто стоял бы рядом. Лес грезил мной. Лес – лабиринт, пойдёшь кругами. И где-то в чаще минотавр, и из вольфрама нить ведёт и освещает путь. Но посылай всё прочь. Не подпускай к себе посланников из леса. Не верь в покой. И превратившим безмятежный лес в виденье.

В ту ночь случилась полночь, затишье, нервы в нирване. Я видел в каждом ростке дерево рая. Я помнил, как падают тени… Я предпочёл бы сад.

Я шёл один, не встретив провожатых. Тот мрачный лес пройдя до середины, я сбился с верного пути. И наступила страсть, страсть страха – мерой в этот путь. Пути такие беспредельны, но этот путь… Пути не лгут – запутывают тени. Стихия их обширна и бессмертна. Не зная тайны их, не доверяй теням и ярким вспышкам в их состоянии аффекта. Спасли бы звёзды, но и на небе тень.

В ту ночь, когда грёзам о рае мешала гроза, Млечный Путь сворачивался петлёй Мёбиуса, а чёрные дыры раздвигали ноги, – в ту ночь я был на середине сумрачной тропы, так и не зная верного пути. И я воззвал.

Вот вспышка озарила путь и полночь. Вскрылся сумрак. Другая тайна обрела твоё лицо, приблизилась – как радость памяти, донёсся запах тела. Очнулся воздух, породив объятия реальность. Но дальше всюду видел я, взглянув по сторонам, как сумрак заслонил золу цветов, замил грядущего груды, мир пылился пустым Парфеноном, Хранитель времён растерян, не знает, что делать, и молча стоит, не уходит, ибо некуда больше идти. Что остаётся, когда слово лишается слуха? Но, если пробудится день, и мы в нём пребудем вдвоём, я буду Бахом твоего духа.

В ту ночь меня спасали звёзды. Время снова шло. Деревья, звуки, реки, тропы, духи леса… Срок потайного подходил к концу. Во всём таилась явь. Ночь и лес освобождали от тяжести натуры. Так проходят тайны и тени. Иди туда, где не кончаются звёзды, где вечность создаёт мир этот, чтобы спасать красоту, где время отряхивает прах и сохраняет звёзды.

В ту ночь свой путь пройдя от середины, я вышел из леса.

В ту ночь реки узнали свои берега.

В ту ночь их воды текли к непостижимым побережьям.

В ту ночь я спал на берегу.

В ту ночь мне снился нетронутый луг в предрассветной росе и пизда любимой женщины.

Анка Каренина

Всё смешалось в стране. Как каждая несчастная, она несчастна по-своему. О, как глубоко это несчастье! Как всё вывернулось в дерзком смешении, встав с ног на голову. Кто теперь сильные мира сего? Разве только смерть.

Я должна была чувствовать то, что я чувствую всегда, глядя в прорезь пулемётной заслонки: холод гашетки и чудовищную власть над теми жизнями, которые должна забрать. Я могла чувствовать всё что угодно, кроме того, что я женщина. Но, боже мой, откуда несёт этой тоской с жуткой примесью отчаянья? Неужели это Вы, Вронский? Это Вы в конной гуще, рвущейся на мой пулемёт. Но как! Но боюсь, это мне придётся объясняться. Ах, Лёша! Если б ты знал, что такое умереть и воскреснуть. Но вряд ли я сама знаю до конца то страшное таинство.

Я помню рассеивающийся сумрак сквозь клочья охватившего меня тумана. За ним тусклый свет. И вдруг лицо. Без черт. Их нельзя разобрать, только размытое пятно. Но вот оно опускается ниже, и прежде, нежели проступают остальные черты, видна злорадная улыбка. За ней глаза – в них то же злорадство и какая-то дикая самоуверенность. Я шепчу: прочь! Даже не шепчу, а думаю. Но лицо уже у моего лица. Его холод передается мне. Но вот лицо отступает назад. Застывает. Оно ещё всматривается в меня, боясь потерять. Затем искажается страшной досадой и исчезает. Я забываюсь. Опять сторонится сумрак. Другое лицо – суетливое, напряжённое. Я чувствую боль. Тело ноет. Надо мной две женщины – Прасковья и Лукерья. Ещё приходит мужик Спиридон. Он был на той станции в тот роковой час. Прежде всего, ему я обязана своим воскрешением. Когда моё изрезанное тело принесли в казарму железнодорожной станции, он вошёл в неё сразу за Вами. Он видел то же, что и Вы. Но он только освоил тибетскую медицину, и я была его первой пациенткой. Моя уцелевшая голова и жизненно-важные органы обнадёживали. Ночью он выкрал моё тело с целью попрактиковаться и привёз в таёжную глухомань. В далёкой сибирской деревушке его жена и сестра удерживали во мне жизнь, пока она не затеплилась вновь. Сколько лет я спала, сама не верю.

Ах, Вронский, что значит проснуться другой? Это не помнить Вас. Я воскресла и не умерла снова, потому что забыла Вас. И если что-то похожее на отвратительную тень памяти шевелило во мне чувства той женщины, я могла бежать пока усталость не заглушала всё.

Я довольно быстро окрепла и даже помолодела. В новой жизни я походила на крестьянку, но на ту, про которую можно сказать, что она долго жила в господском доме. О, эти мучительные противоречия моей натуры, где-то глубоко прячущей давнее прошлое! Знаете, Вронский, я стала другой, но случается, я становлюсь прежней. И хотя моё position sociale (общественное положение) обязывает и даже привило стойкую привычку общаться слогом простолюдинки, бывает, в приступе забывчивости я возвращаюсь в себя прежнюю и тогда много говорю по-французски или декламирую Руссо. Это пугало моих домочадцев, но теперь, скорее, забавляет. Но вот что страшно, Алексей: в эти минуты я ощущаю Вас где-то рядом, и Вы не смотрите на меня, а взгляд Ваш проходит сквозь, и в нём холод – тот самый. И я чувствую всё то же самое, как и в тот роковой час. Я чувствую себя такой же брошенной, отвергнутой женщиной, ибо, если и живёт во мне ещё женщина, она уже навсегда отвергнута. Нельзя, нельзя, Алексей, чтоб эти чувства оживали. Это смерть. Гнать, душить в себе женщину – вот чему я научилась. Когда случаются припадки женственности, я бегу из дома в тайгу, кричу что есть мочи, сдабривая французские выражения крепким матом. Я вижу в каждом дереве Вас и колочу ни в чём не повинные кедры сучковатой палкой. Тётушки опасаются за меня, а mon oncle (дядюшка) Спиридон отдал мне свою старую двустволку и патронташ. Он прослышал, что с одного из рудников бежал каторжник и теперь ошивается неподалёку. О, господи, как же непредсказуем рок! Я помню, как с утра меня тревожило то, что случается у женщин каждый месяц. Подобное необычайно сильно будоражит во мне женственность. Вот и тогда я закричала что-то по-французски, схватила ружьё и побежала в тайгу. Увидев здоровенный кедр, я грязно выругалась и разрядила в него двустволку. Вдруг из-за кедра выглянуло перепуганное заросшее лицо. Это был беглый каторжник. Измождённый, в грязных лохмотьях, он дико смотрел на меня и медленно пятился. Ах, Вронский, мне вдруг почудилось, что это Вы. Боже, как я засмеялась! Что это был за смех! Я быстро перезарядила ружьё и выстрелила ему под ноги. Он подпрыгнул и побежал. Я стреляла поверх его головы и смеялась. Он споткнулся, повалился на спину и, кажется, уже не мог встать. Я хотела отомстить Вам, Вронский, своей смертью, заставить Вас раскаяться. Но я выжила и теперь же страстно желаю смерти Вашей. Я зарядила ружьё медвежьей картечью и выстрелила несчастному каторжнику между ног. Ах, Алексей, убийцы, как и самоубийцы, эгоистичны в своих деяниях. Тогда, стоя на платформе у проходящего поезда, я уже видела Ваши страдания над моим телом и уже тогда же удовольствовалась ими. Теперь же я испытывала чудовищное удовольствие от того, что сотворила дробь с этим несчастным. Я наслаждалась им, так быстро превращённым в брызги и стекающим по моему лицу. О, Господи, Вронский, всё это было и нельзя забыть. Я заболевала какой-то двойственностью: мне хотелось жить – жить молодой, здоровой, и в то же время я могла тут же забыть, что такое жизнь моя или чья-то вообще. О, эти припадки памяти! Дочь Прасковьи – Агафья, крупная рябая девка, не любила меня из-за них. Убирая в избе, я могла сесть на лавку и сказать что-то вроде: «Ничего нет ужаснее этих chambres garnies (меблированных комнат)». В другой раз, проснувшись, позвать Агафью и попросить: «Please order the tea in the drawing-room (пожалуйста, прикажите подать чай в гостиной)». Агафья долго ругается и посылает меня в свинарник.

Но всё проходит. Прошла и эта жизнь. Дошли слухи о какой-то революции. А вскоре нас захлестнула гражданская война. Я была рада этому. В моём состоянии это было что-то близкое, хотя и незнакомое. Впрочем, Вы и сами узнали подобное, отправившись добровольцем на Балканы. Я уехала в Александров-Гай, прослышав о некоем непобедимом комдиве Чапаеве, формировавшем свою дивизию. В сущности, мне было всё равно, за кого воевать – за белых или красных. Но поймите, Алексей, оставленная женщина, пережившая трагедию, и без того надломлена духом, а если армия, в которой она воюет, терпит поражения, это окончательно её сломает. Чапаев, насколько я слышала, неудач не знал. Он недолюбливал женщин в военном деле, не беря их в расчёт, и, похоже, вообще не обращал на них внимания. На меня он произвёл впечатление бравого командира, но, по сути, мужика от сохи, коих в вашем имении, Алексей, было вдоволь. Его жесты и высказывания отдавали необузданной вольницей с чёрным налётом анархизма. И только крутой нрав его не допускал шатаний в дивизии. А неуёмность и чрезвычайное нервное перенапряжение притупили в нём инстинкт самосохранения. Какое дело было бойцам до его неврастении. Им нужен был такой комдив, как и они сами. Меня он встретил насмешливо. Спросил, что умею. Я умела стрелять. Мои рейды по тайге с двустволкой дали неплохие результаты. Я взяла у кого-то маузер и попросила любого положить себе на голову яблоко. Бойцы ошалело засмеялись и вытолкнули вперёд низенького красноармейца Петьку, совсем ещё молодого бойца. Он положил на свою крошечную птичью головку совсем ещё зелёное яблоко и замер. Видно было, что Петька делает это с понятной неохотой, но его молодость будила в нём отвагу перед объявившейся женщиной. Я выдержала паузу, сделав вид, что осматриваю маузер. Переложила его с одной руки в другую, взяла в прежнюю, проверила затвор и уже не слышала ни единого звука. Я быстро прицелилась и аккуратно сбила яблоко с Петькиной головы. Постепенно находились добровольцы, и я расстреляла всю обойму. «Ладно, – сказал Чапаев, – шашкой оно-то невмочь тебе рубать будет, а за пулемёт я тебя посажу». Если б ты знал, Лёша, как я обрадовалась роли пулемётчицы! Я была в восторге.

Вечером Чапаев пригласил меня на совет к только что приехавшему комиссару Фурманову. Скоро туда дикой ватагой ввалились бойцы, захламили все углы вещами: на столы, на стулья, на подоконники побросали шапки, ремни, револьверы. Иные сняли сапоги и зловонные портянки и небрежно сунули их тут же среди шапок. Загорелые, грубые лица, угловатые, неотёсанные движения. Речь, скроенная нескладно, хаотично, но убедительно. У иных манера говорить была схожей с манерой браниться. Резко и будто зло спрашивают, также резко и зло отвечают. Вещи летят швырком. Один из парней развалился на неубранной постели, вздёрнул ноги вверх по стене, закурил и пепел стряхивал сбоку, нацеливаясь непременно попасть на мой чемоданчик. Кто-то рукояткой револьвера выдавил стекло, кто-то овчинным, грязным и вонючим тулупом накрыл лежавший на столе хлеб, и когда его стали потом есть – воняло омерзительно. Вместе с этой ватагой, словно ещё задолго до неё, ворвался в комнаты крепкий мужицкий мат. Он не умолкал ни на минуту, но и не разрастался, гудел всё с той же силой, как вначале: то была нормальная, обычная речь этих степных людей. Ах, Лёша, можно ещё долго описывать армейский колорит, но мне приходит на ум где-то прочитанное высказывание, что у войны не женское лицо.

Я полюбила пулемёт «максим». Да, да – именно полюбила. Часами гладила его ребристый ствол, долго глядела в прорезь заслонки, часто прижималась к нему щекой – он отдавал свою прохладу, а я дарила ему тепло. Вставлять пулемётную ленту я научилась с закрытыми глазами. Возьму край ленты одной рукой, другой поглаживаю пулемёт, глаз не открываю, дышу глубоко, часто – всё это с каким-то волнением, даже лёгкой дрожью. Вставлю ленту, открою глаза и лежу рядом с ним, не отнимая руки.

Впервые я применила умение обращаться с «Максимом» по просьбе Чапаева. Мы должны были выдвинуться к передовой. Чапай позвал меня и, указав на человек двадцать пленных белогвардейцев, сказал: «Слухай, Анка, у нас кажний боец на счёту. Стеречь их некому. Давай в расход всех и айда по тачанкам!».

Ах, Вронский, когда я припала к пулемёту, это было что-то вроде шока. Угадай, Лёша, кого я в них видела? Тебя и только тебя! Одно лицо, одно и то же желание. Я схватилась за рукоятки пулемёта и застрочила в диком восторге. Я смеялась! О, как я смеялась, направляя пули пониже пояса несчастных пленённых. У меня ещё не прошло ощущение дикого восторга, когда мы вступили в бой. Я неслась в тачанке, словно египетская царица в колеснице. Я видела себя Клеопатрой, скачущей навстречу римской коннице. Они хотели меня. Казалось, каждый из этих мужланов только и воюет, чтоб овладеть мной, как самым желанным трофеем. Я круто разворачивала колесницу и поливала их похоть свинцовыми пощёчинами.

Я познала чувство победы. Это трудно передать, но после этого хочется жить. Бойцы уважали меня, но я держала их на расстоянии. Лишь Петьку – ординарца Чапая, того маленького бойца с птичьей головой, часто гладила по редким волосикам, прижимая к себе. Может быть, я невольно извинялась за тот маузерный выстрел, но Петька как будто терял рассудок рядом со мной. Мои бёдра в обтянутом галифе, ушитые сапожки производили на многих впечатление, но Петькины глаза сверкали какой-то особой восторженной молодостью. Он шалел, когда я шутя прижимала его к груди. Он так часто дышал, что я боялась за его клокочущее сердце и резко отталкивала. Петька пускал слюну и бежал в заросли, где многие ходившие по нужде заставали его за рукоблудием.

У Вас хороший жеребец, Вронский. А помните ли Вы Фру-Фру, ту несчастную кобылу, загубленную Вами на скачках? Ах, Вронский, у нас с ней похожие судьбы.

Ты мало изменился, Лёша. Только не думай, что пуля, сбившая твою фуражку, предназначалась для твоего лба, и тебе сейчас здорово повезло. Я просто хотела посмотреть на твою плешь. Когда-то она мне даже нравилась. Я так и знала, Вронский, ты совсем лысый!

Вы, должно быть, догадываетесь, Алексей, какое у меня отношение к поездам. Недавно наш отряд перебрасывали на другой фронт. Мы должны были грузиться в бронепоезд. Он стоял под парами готовый к рейсу. Я подошла к нему и вдруг зарыдала. Потом закричала «Нет!» и убежала прочь. Ах, Вронский, безумно трудно решиться на смерть один раз, а повторение же подобного окончательно сводит с ума. Я чувствовала, что меня тащит под бронепоезд какая-то чудовищная сила. Она засасывает, как воронка, и я не могу ей противиться. Мне казалось, что я бегу от поезда, но на самом деле я бежала вдоль него. Ах, Лёша, как это жутко! В тот раз состав проносился мимо меня, и я выбирала свой вагон, как гильотину. Теперь же поезд стоял, и неслась я, делая то же самое. Меня остановили бойцы и попытались втолкнуть в вагон. Я билась в истерике, упираясь ногами. Я кричала что-то по-французски и обзывала их быдлом. Потом меня ударили головой о броневую обшивку вагона, пытаясь забросить в тамбур, и я забылась до вечера. Открыв в вагоне глаза, я увидела над собой Петьку. Он быстро стал оправдываться, будто только что проходил мимо с поручением от Чапая. Я попросила его нагнуться, погладила по голове и сказала: «Иди». Он брызнул слюной и побежал в туалет.

Лёша, Вам знакомы бессонные ночи? Тяжёлая голова, неясная тревога. После того, как я ушибла голову, у меня появились боли. Я долго не могла уснуть. И однажды внутренней памятью, жившей где-то в глубине моих клеток, я вспомнила про морфий. Помните, Вронский, как я ждала Вас с какого-то собрания и долго не могла уснуть. Тогда я впервые приняла морфий. Вы упрекнули меня за это, но разве не Вы были тому виной? Я вспомнила то средство и, случалось, злоупотребляла им. У одного из селений мы залегли, ожидая атаку белых. До этого я приняла морфий и, кажется, больше, чем требовалось. Меня хватило на то, чтоб установить пулемёт и вставить ленту. Затем я легла рядом и унеслась прочь. Я лежала в цветах, а вокруг стелился розовый дым и стекал в овраг. Через овраг был переброшен железнодорожный мост. По нему шли поезда. Мост прогибался и рушился вместе с поездом. Я хлопала в ладоши и смеялась. Но мост, сбросив с себя покорёженные вагоны, вновь выпрямлялся, и к нему уже подходил другой состав. Он тоже падал с мостом, я опять хлопала, смеясь, но мост снова выпрямлялся, и к нему снова подходили поезда. Они гудели, и в гудках мне слышалось: «Анка! Анка! Стреляй!». А я всё хлопала и смеялась. Вдруг толчки. Я стала задыхаться. Комиссар Фурманов бил меня сапогом в живот, пытаясь привести в чувство. Я встала на четвереньки и посмотрела вперёд. На нас шла цепь белогвардейцев. Я укусила Фурманова за колено и зашлась диким хохотом, сбрасывая с себя одежду. Когда на мне ничего не оставалось, я перепрыгнула через пулемёт и побежала навстречу белогвардейской цепи. Положение спас Чапаев. Его конница рассеяла белых, заслонив их от меня густыми клубами пыли.

Вероятно, я эгоистична, Вронский. Но женский эгоизм, по-моему, это природная самозащита женщины. Знаете, Лёша, когда не остаётся любви, нет той силы, способной тебя защитить. Вы уязвимы. Я не знала соперниц в дивизии, их просто не было. Но как-то наш отряд пригласили на спектакль. Заведовала фронтовым театром некая Зоя Павловна. Театр, как развлечение, неважно какое, был ожидаем бойцами. Все жили только предстоящим спектаклем. Не скажу, что я видела себя первой леди или пулемётной примай чапаевской дивизии – я не могла и думать о подобном, это будило во мне женщину. Но объявилась Зоя Павловна, приковав к себе всеобщее внимание, а ведь оно принадлежало мне. Ах, Лёша, могла ли сравниться со мной эта дама балагана с её диспропорциями и явным увяданием? Она пыталась бравировать. Выражала стремление скакать верхом в разведку. Стреляла из винтовки. Она была ещё и режиссёром. О, боже, Вронский, что это за пьесы! Ткачихи агитируют казачек в станицах, бросив своих алкоголичных люмпенов. Спектакль шёл долго. Актёры играли бездарно, хотя порою убедительно. Вы помните, Вронский, Grand Opera? Я уже забыла. После спектакля я подошла к Зое Павловне, ещё не ведая, что именно скажу, но знала, что это будет гадость. Я хотела по-женски пнуть её ногой, видеть разозлившейся, и хорошо, если она площадно выругается, я буду удовлетворена. Я сорвала пучок пыльной полыни и вручила его режиссёрше. Она улыбнулась, не чувствуя подвоха. Я сказала ей: «Madam la Comtesse (графиня), вам не наскучил ваш балаган?». Она долго смотрела на меня, потом изумлённо воскликнула: «Да как вы… Это нужно бойцам! Ах, ты…», – но больше ничего. Её челюсть отвисла, и я, поняв, что это всё, плюнула в её открытый рот и пошла к пулемёту.

О, Господи, Алексей, откуда эта жестокость? Эта тоска с жуткой примесью былого? Вы близко. Пора, Вронский, пора. Дальнейшее – в отчаянье.