Текст книги "Транссибирское Дао"

Родька Раскольников
(по ту сторону Достоевского)

Сибирь. На берегу широкой пустынной реки стоит город, один из административных центров России. Крепость. Острог. Восемь лет позади. На берегу Иртыша стоит только что освободившийся ссыльнокаторжный второго разряда Родион Раскольников, и годов ему тридцать два. «Раскольников Родион Романович, вы свободны!», – доносится ему оттуда. Вот она, новая жизнь, дорого оплаченная человеком – то ли переродившимся, то ли выродившимся, того Раскольников ещё не понимает, ступив в неведомую действительность. Он один. Соня умерла от чахотки ещё пять лет назад. На правой руке Раскольникова татуировка «Соня», чуть ниже – православный крестик. За пазухой арестантской шинели томик Евангелия, взятый им давно ещё у Сони, но так ни разу и не раскрытый. Из этого Евангелия Соня читала ему о воскрешении Лазаря. После её смерти он считал этот библейский вымысел каким-то даже издевательством над ним, Раскольниковым, а томик хранил просто как всё, что осталось от Сони, от её убеждений, ставших и его убеждениями, от её чувств, её стремлений… Нет её. Нет чувств, нет убеждений. Родион криво ухмыльнулся Иртышу и взял намерение возвратиться в Петербург.

Он вернулся в начале июля, под вечер в страшную жару, к тому же духоту. Толкотня, пыль, и та особенная летняя вонь, столь известная каждому петербуржцу, снова разом неприятно потрясли и без того уже расстроенные останки нервов Раскольникова. По какой-то привычке, вдруг проснувшейся в нём, он машинально оказался в том самом С-м переулке. Вспомнил, как стремился избегнуть встречи со своею бывшей хозяйкой. Сейчас же, поднимаясь по лестнице высокого пятиэтажного дома к той каморке под самою кровлей, он бы безразлично встретил и хозяйку, и прислугу, да кого бы то ни было. Раскольников толкнул дверь каморки ногой, даже не думая, кто может за ней находиться. За ней, в этой душной жёлтой клетушке, на диване сидел молодой человек в пальто и в каком-то напряжённом состоянии, похожем на ипохондрию. Он до того углубился в себя, что никак не отреагировал на Раскольникова. В руках молодой человек мял высокую, круглую, циммермановскую шляпу – всю уже изношенную, совсем рыжую – в дырах и пятнах.

– Вот так, – бормотал он в смущении. – Вот эдакая глупость, какая-нибудь пошлейшая мелочь, весь замысел, поди, испортила. Да, слишком приметная шляпа… и смешная. Припомнят – ан и улика. Мелочи, мелочи…

У ног молодого человека лежал окровавленный топор. На панталонах внизу, где они осеклись и висели бахромой, на бахроме этой оставались следы запёкшейся крови. На столе в беспорядке лежали кошелёк и вещи. Он посмотрел на них, и тотчас же нестерпимый озноб затряс его. Раскольников подошёл к молодому человеку и распахнул ему пальто: у того под мышкой была пришита петля для топора.

– Что, сходил? – спросил его Родион.

– Серьёзно это, – ответил молодой человек, трясясь в ознобе. – Способен я на это, способен. Взял топор, бил по голове. Череп её размозжил… скользил в липкой, тёплой крови. Замок взламывал. Крал, дрожал, прятался. Я решился, Господи, решился! Да не вытерплю, слышишь, – он поднял глаза на Раскольникова, – не вытерплю!

Молодой человек упал на диван в свою потёртую шляпу и зарыдал.

– Подлец человек, ко всему привыкает, – сказал Раскольников, глядя на кошелёк и вещи. – Порыдаешь и привыкнешь. А что человек подлец, сам знаю, и ты узнаешь. Весь род человеческий подлец. Мать и Соня померли. Дуню холерные заразили – тоже померла, значит, весь род человеков оставшихся – подлец. А, стало быть, всё остальное – предрассудки, страхи напущенные, и нет никаких преград. Так вот.

Молодой человек сел. Лицо его было мокро от слёз, было бледно, искривлено судорогой, и тяжёлая, жёлчная, злая улыбка змеилась по его губам.

– Вот я думал: нет преград. Перебороть себя – и никакого преступления. Да я же теперь волю с рассудком потерял. Нет при мне воли и рассудка. Так что же, выходит – преступник, раз в рассудке отказано?

– Будет воля, и рассудок появится, – рассудил Раскольников. – Убивец ты, ясно как день, убивец. И голову себе не ломай, а то вздумаешь, что это грязно и пакостно. А это всё просто, а в простом ни гадкого, ни противного. Из города беги, а вещи краденные оставь – по ним сразу найдут.

Кошелёк же Родион положил себе в карман. Но молодой человек и не думал брать что-либо. Он стремительно выбежал из каморки, сбежал по лестнице и скрылся. Раскольников достал кошелёк, лёг на диван и стал пересчитывать деньги. Пересчитал, повернулся на бок к стене и уснул.

– Вставай, чего спишь! – закричала над ним Настасья – кухарка и единственная служанка хозяйки, – десятый час. Я тебе чай принесла.

Раскольников открыл глаза, повернулся и узнал Настасью. Та не сразу, но всё же признала Родиона.

– Чай-то от хозяйки, что ль? – спросил он, медленно и с недовольным видом приподнимаясь на софе.

– Како… какое там… – пыталась что-то сказать Настасья, но вместо этого выронила свой надтреснутый чайник со спитым уже чаем. Он разбился о топор.

– А ты, гляди, всё та же, – сказал Раскольников, глядя на открытую дверь каморки. – Всё так же милость да власть свою маленькую надо мной выставляешь. Вот, Настасья, прими, пожалуйста, – и Раскольников, резко нагнувшись, схватил топор и также резко – Настасья и вскрикнуть не успела – ударил её в левый висок. Она повалилась на стол, но, будучи девкой крепкой, нашла силы закрыться руками и попыталась закричать. Родион закрыл ей рот левой рукой, прижав к столу, а правой ещё раз нанёс удар топором, теперь уже последний.

– Сука, поспать не дала, – злился Раскольников, сбрасывая тело Настасьи со стола. Хозяйка же, чья квартира помещалась одною лестницей ниже, услышала шум падающего на пол тела и, вызвав дворника, поднялась с ним в каморку. Раскольников, так и не прикрыв дверь каморки, зевая, сидел на диване с топором, с которого стекала поверх запёкшейся крови свежая кровь Настасьи вперемежку со спитым чаем.

– Что надо? – не переставая зевать, спросил Родион.

Хозяйка узнала Раскольникова и замахала руками:

– Ты? Да как же? Свисти же! Что стоишь! – крикнула она дворнику.

Дворник поднёс свисток ко рту, но от ужаса увиденного рот его переполнился слюной так, что и в свисток попадал не воздух, а одни только слюни. Свисток больше бурлил, чем свистел. Раскольникова до невозможности раздражали эти звуки. Он резко встал и метнул топор в голову дворника. Остриё вонзилось в лоб ему, и дворник рухнул, не выпуская свистка изо рта, только теперь к слюне примешалась ещё и кровь. Хозяйка вскрикнула и упала навзничь без чувств. Раскольников подошёл и зажал ей одной рукой нос, другой – рот. Когда её лицо сделалось совсем белым, Родион вынул топор изо лба дворника, обтёр о его передник и спрятал под шинель, туда, где хранилось Сонино Евангелие. Раскольников даже и не думал соображать все трудности своего положения, где уже не было ни отчаяния, ни чего-то безобразного, может, только нелепость, но он лишь спокойно подумал при этом, сколько затруднений, а может быть, и злодейств ещё останется ему преодолеть и совершить, чтобы прийти неизвестно к чему. Подумал, тут же забыл и стал спускаться по лестнице.

На одном из пролётов он столкнулся с малярами. Они по распоряжению хозяйки должны были покрасить её квартиру. Раскольников не обратил на них никакого внимания. Но этажом ниже он услышал приглушённый разговор двух мужчин, стоящих у входной двери.

– Так нет их-то? Странно. Глупо, впрочем, ужасно. Куда бы им уйти? У меня дело.

– Да и у меня дело, – говорил молодой. – Я, было, думал денег достать!

– Смотрите! – закричал вдруг он, – видите, как дверь отстаёт? Значит, она не на замке, а на запоре, на крючке то есть! Значит, кто-нибудь из них дома. Или они в обмороке, или… Пойдёмте за дворником, пусть он их сам разбудит.

– А он их никогда не добудится. И сам он не проснётся, – сказал подошедший к ним Раскольников, выхватил топор и быстро, как мечом, двумя ударами положил обоих. Затем ударил по двери, туда, где запор, и толкнул дверь. Прямо перед ним стоял молодой высокий и худощавый человек, сжимая в руках окровавленный топор. Он был точно в бреду. Он готовился даже драться с ним. За молодым человеком лежали два бездыханных тела. Крови между тем натекла уже целая лужа. Молодой человек точно окостенел, точно прирос к месту. Они ещё постояли друг против друга с окровавленными топорами, прежде чем Раскольников сказал:

– Лучше оставь топор здесь. Я-то знаю, что ты сумасшествуешь и что в эту минуту не в силах ни рассудить, ни себя защитить, и вовсе не то делать надо, что теперь делаешь. А дело твоё – бега.

Раскольников, спрятав топор под шинель, отошёл от двери.

– Боже мой! – закричал молодой человек. – Бежать же, бежать! – и, отбросив топор, бросился вниз по лестнице. Родион не спеша вышел на улицу. Теперь его вдруг что-то потянуло к людям, вдруг ощутилась какая-то жажда людей. Он так устал от целых восьми лет этой сосредоточенной тоски своей, что хотя одну минуту хотелось ему вздохнуть в другом мире, хоть бы в каком бы то ни было, и он с удовольствием направился теперь в распивочную.

Там было душно, так что было даже нестерпимо сидеть. На столике стояли крошёные огурцы, чёрные сухари и резанная кусочками рыба; всё это дурно пахло, как и в тот день, когда Раскольников повстречал здесь Мармеладова. И теперь чуть наискосок от него сидел захмелевший гость, походивший на отставного чиновника. Он упорно смотрел на Раскольникова, как на новичка этой распивочной. Во взгляде было что-то странное – светилась как будто даже восторженность, был и смысл и ум, но мелькало и безумие. Наконец он прямо посмотрел на Раскольникова и громко и твёрдо проговорил:

– А осмелюсь ли, милостивый государь мой, обратиться к вам с разговором приличным? Ибо хотя вы и не в значительном виде, но опытность моя отличает в вас человека бывалого и к напитку привычного. Сам всегда уважал жизнеутвердительность, соединённую с верными чувствами и, кроме того, состою титулярным советником. Мармегадов – такая фамилия; титулярный советник. Осмелюсь узнать, сидеть изволили?

– Изволил, – ответил Раскольников, отчасти раздражённый витиеватым тоном речи, но не удивлённый ничуть, что так прямо, в упор, обратились к нему.

– Сидели, стало быть! – вскричал чиновник, – так я и думал! Опыт, милостивый государь, неоднократный опыт! – и в знак похвальбы он приложил палец ко лбу. – А я вот не сидел, а звериный образ имею. Меня жалеть не за что, хотя и не один уже раз жалели, но… такова уже черта моя, а я прирождённый скот! Скот я! Ещё и пьяный, потому и пьяный, что скот, оттого и образ звериный, – и он, как бы в отчаянии, склонил на стол голову. – А вот вы, милостивый государь, – продолжал он почти с торжественностью, обращаясь к Раскольникову, – в образе моём зверином сострадания и чувства найдёте. Безбоязненно ищите, да не веселья, а единой скорби – моей и вашей, то есть нашей общей. Стучитесь ко мне. «Да стучитесь, и отворят вам!», – Мармегадов решительно стукнул кулаком по столу. – А позвольте… – он привстал, покачнулся, захватил свою посудинку, стаканчик, и собирался подсесть к Раскольникову, но Родион, и без того раздражённый, взорвался злобой, вскочил с места, схватил Мармегадова за жиденькие волосики и принялся бить его лицом о стол:

– Вот достучусь до тебя, скот! Где там в тебе сострадания и чувства?! Покажи! – Раскольников порывался выхватить топор, но Мармегадов не дышал даже уже после первых ударов. Хозяин и прислужники стояли поодаль и в конфликтацию не вмешивались. Родион последний раз остервенело ударил Мармегадова о стол, с каким-то даже отвращением отшвырнул его под скамью – в эту секунду топор выпал из-под шинели, Раскольников подобрал его, со всего маху рубанул стол, о который бил Мармегадова, и скорым шагом направился к выходу. «Понимаете ли, милостивый государь, что значит, когда уже некуда больше идти?», – припомнился ему тот восьмилетней давности вопрос Мармеладова.

– Значит, в каморку, – решил Родион. Поднялся по лестнице, равнодушно переступив через тела двух мужчин у дверей, будто не он их убил, а легли они сами да так и умерли. Он нашёл каморку нетронутой. Тела хозяйки и дворника лежали на прежних местах, только лужа крови из-под дворника растеклась так, что уже и тело хозяйки в ней оказалось, и не понятно было, чья же это кровь и от кого к кому течь стала. Раскольников переступил через труп Настасьи и, не раздеваясь, упал на диван. И вот снится ему: идёт он в арестантской шинели с маленьким мальчиком, и мальчик тот – это он, маленький Родя. Он держит мальчика за руку. И проходят они мимо кабака. Мальчик со страхом оглядывается на кабак: там гулянье, толпа, всякий сброд. Все пьяны, все орут песни, а подле кабачного крыльца стоит телега, но странная телега: в неё вместо ломовых лошадей была впряжена маленькая, тощая, саврасая клячонка. И вот вдруг становится шумно: из кабака выходят с криками, с песнями пьяные-препьяные большие такие мужики, садятся все в телегу, и один с мясистым, красным лицом кричит: «Всех довезу! А ну садись все!», – и начинает хлестать савраску. Клячонка дёргает изо всей силы, но не только вскачь, а даже и шагом-то чуть-чуть может справиться, только семенит ногами, кряхтит и приседает от ударов.

– Родион! Родион! – кричит маленький Родя. – Что они делают? Зачем лошадку бьют?

– Пойдём, пойдём, – говорит Раскольников, – пьяные, шалят, дураки: пойдём, не смотри! – и хочет увести Родю, но тот вырывается и, не помня себя, бежит к лошадке. Но уже бедной лошадке плохо, она задыхается, чуть не падает.

– Засеку! – кричит тот, с мясистым лицом.

Маленький Родя бежит подле лошадки, он видит, как её секут по глазам.

– Родион, Родион! – кричит Родя. – За что они… бедную лошадку?..

Раскольников наклоняется к нему и говорит:

– Стой здесь, а я их покатаю вволю.

Пьяные мужики раззадорились и не замечают, как Родион выпряг савраску и впрягся сам. Мужики секут его, а он как взял с места, так и понёсся с телегой вокруг кабака, да так что только мелькает у зевак пред глазами. Мужики вопят от восторга, секут ещё больше, а Родион ещё скорее вокруг кабака с телегой носится. И так резво пошёл, что иные мужики с телеги вон повылетали, а те, что остались, вцепились в телегу, и не до смеха им, даже как подташнивать стало. А Родион, знай, только вокруг кабака носится. Стал, перевернул телегу, выпали мужики. Раскольников кнут подхватил и давай загонять всех в кабак. Двери подпёр и подпалил. Мужики орут ором нечеловеческим. Из кабака дым валит. Маленький Родя кричит:

– Сгорят, сгорят они, Родион, все сгорят!

– Да что опять не так? – удивляется Раскольников.

– Пламя уйми, сгорят все! – кричит Родя и бежит к кабаку.

Родион бросается к двери, хочет отворить её, но дверь занялась огнём, перекосилась и не поддаётся. Раскольников выхватывает топор, рубит дверь, но та, и так прогоревшая, падает внутрь. Раскольников бросается сквозь дым, начинает задыхаться, закрывается шинелью. Топорище возгорается, но Родион не бросает топор, хотя железо уже плавится, капает, прожигает Родиону сапог. Раскольников хочет закричать, но тут же заходится кашлем от дыма. Доски полов под ним прогорают, он падает, роняя топор, и проваливается куда-то глубоко вниз. Когда он открывает глаза, то, на удивление, обнаруживает помещение светлым и вполне прибранным. Ни следов гари, ни копоти. Только откуда-то сверху капает расплавленный металл, капает и на полу застывает какой-то формой. Раскольников оглядывает комнату и видит пред собой Соню, а рядом мать и сестру Дуняшу.

– Что ж ты Родю-то оставил, милый мой Родион? – говорит ему мать, но без укора и любя. – Ты, Родион, ты у нас всё – вся надежда наша и всё упование. Был бы только ты счастлив, и мы будем покойны. Да ведь ты, Родион, богу не молишься и не веришь в благость творца и искупителя нашего. Но и новейшее модное безверие тебя не посетило. Знаю я, в сердце твоём пусто. Ни холодно, ни горячо, а только пусто и всё. Но я за тебя молюсь, Родион, и благословляю тебя материнским благословлением моим, – мать крестит Раскольникова.

Дуняша подходит к месту, куда ещё капает расплавленный металл. Он перестаёт капать, и теперь на полу лежит раскалённый топор. Дуняша берёт его, тот шипит в её руках, но быстро остывает.

– Вот, возьми его, – говорит она Раскольникову, – только на благо бери, милый Родя, а не на баловство твоё пагубное.

Соня следом подаёт ему топорище:

– Прими вот, Родя, ручку для топора. Я её из доски гроба сделала, когда в нём лежала. Рукоять крепкая, из лиственницы сибирской, с той земли, где я осталась. Ты приезжай ко мне, ждать буду.

Вокруг становится темно, повсюду огоньки вспыхивают, дымком тянет. Вдруг разом всё пламенем сильным занимается, и стоит Родион с топором посреди кабака пылающего. Но стоит недолго, бросается к выходу, да кто-то его за шиворот шинели держит и назад рвёт. Родион резко оборачивается: сзади стоит Порфирий и, улыбаясь, и держа его за шинель, говорит с каким-то даже участием:

– Губка-то опять, как и тогда, вздрагивает. Да вы опять убили-с, Родион Романович! Вы и убили-с…

Раскольников вздрогнул и вскочил с дивана. Сел опять. Мелкие конвульсии вдруг прошли по всему его лицу. Перед ним сидел Порфирий Петрович.

– Не ждали гостя, Родион Романович! – вскричал, смеясь, Порфирий. – А я вот думаю: дай загляну. Премного уже о вашем возвращении наслышаны-с, так почему-с не зайти минут на пять проведать.

Порфирий закурил и даже с каким-то интересом оглядел тело Настасьи. Раскольников будто бы ещё спал, но лицо его омрачалось более и более.

– Упрямый вы человек, голубчик Родион Романович, – продолжал Порфирий с улыбкой и даже слегка стукнул ладонью по коленке Раскольникова, – всё вам прежнее ваше в руки просится. Раздражительны вы уж очень, Родион Романыч, от природы-с; даже уж слишком-с.

Раскольников почувствовал прилив какого-то нового нетерпения.

– Повторяю, нетерпеливы и больны вы очень. Я теперь подумал: сейчас этот человек не придёт, сам не придёт, никогда уж. Тогда пришёл, а ныне нет. А всё ведь потому, голубчик Родион Романыч, что вот вины-то, как понятия человеческого, в вас уже нет. И виновен – невиновен, вам теперь что за разница? Пострадать вы не хотите: отстрадались уже. Так как же вас ждать с повинной? Нет, думаю: сам приду, а то ведь пропадёте где-нибудь.

– Опять ты за старое, Порфирий. Как это тебе не надоест! – раздражительно сказал Раскольников. – Если пришли в острог забирать, то надобно факты иметь. А это всё, – Раскольников кивнул на Настасью и на дверь, – не моих рук дело. Они уже лежали тут, когда я пришёл.

– Ну, положим, Родион Романыч, как вы Мармегадова колотили, что аж дух вон вышел, многие наблюдали. Вот вам и факт. Да и маляры вас опознают. Да ведь я ж по-свойски, – перешёл вдруг чуть ли ни на шёпот Порфирий. – Я ведь вам, голубчик вы болезный, не страдать желаю и не о теории вашей прежней наполеоновской речь веду. Что теория. Нет её давно. Пыль одна, да и та, пока к Сибири добрались, вся на дорогах осела. А на каторге какие уж люди избранные? Так только – людишки одни упрощенные. Вот и вы, Родион Романыч, помыслы-то пока простые имеете, потому и рубите кого ни попадя. Да это, милый вы мой, полбеды только. Мещан-то лупить, что уж тут превеликого? Амёбе-то – существу наипростому – топор дай, так и то же выйдет. Нет, Родион Романыч, тут простота обманчива, а потому вам сознаться надо ради выгоды вашей. Спросите – какой? А такой, что за мещан, коих вы убить изволили, вам, конечно, годков много пропишут, ну так вы и то снесёте. А вот как кто в простоте вашей, Родион Романыч, что другое узрит, посложней, да и попользоваться тем захочет. А узрит он в вас человека удручённого, но гордого, властного и нетерпеливого, в особенности нетерпеливого! Ведь такую, по-вашему, осечку дать – слабость проявить, не вынесть то есть да явиться с повинной.

– Это ты прав, Порфирий, что я не вынес тогда. Всю каторгу об этом думал. Тогда не вынес, ну так сейчас вынесу, – Раскольников, не отнимая взгляда от Порфирия, выхватил топор, но состояние его было уже вполне лихорадочным. У него поплыло вдруг всё перед глазами. Порфирий Петрович же весь в папиросном дыму казался каким-то неясным и расплывающимся, словно бы сливался с дымом, а клубы дыма создавали над его головой нимб. Раскольников вскочил и принялся сбивать топором нимб с головы Порфирия, но быстро выдохся и упал на диван в полном изнеможении.

– Вот я и боюсь за вас, – продолжал Порфирий после некоторого молчания. – Нетерпеливый вы человек, Родион Романыч, и горделивый, да и властный. Характер-то ваш кто другой в оборот пустит, помяните моё слово. Идеей модной завлечёт. Там, глядишь, и бомбистом станете. Метнёте адскую машинку в чина высокого – вот вам и виселица, любезный. Такой вот путь ваш видится мне, Родион Романыч. На чины-то высокие засматриваться будете, и не со злобы, а для калибра; здесь же не старуха какая, здесь и в историю войти можно. Вот она-то эстетика новая для вас: бомбою в чина, кого повыше, а потом в историю. Это ж не какая-нибудь вошь эстетическая, здесь размах! Понимать надо. Вот где Наполеон да Ватерлоо! Хе-хе. Это вы сейчас всё в простоте прямой, а там дальше втянетесь. В Петербурге это ведь раз плюнуть. Он ведь затягивает, да вы и сами знаете. Редко где найдётся столько мрачных, резких и странных влияний на душу человека, как в Петербурге. Чего стоят одни климатические влияния! А как вы им подвержены, Родион Романыч, как подвержены! – Порфирий поглядел в окно. – Вон тучи как надвинулись, только грозы бы вот не было. А впрочем, и лучше, кабы освежило. Вам же и лучше, Родион Романыч.

Раскольников почти не слушал. Ему всё ещё виделся нимб над Порфирием, хотя дыма уже и не было.

– Так не должно… не бывает… – шептал он, лёжа на груди. Волосы его были смочены потом, вздрагивающие губы запеклись.

– Больны вы, Родион Романыч, опять больны. Да вы бы уняли раздражённую натуру свою. Вот с тем и оставляю, – Порфирий глянул в окно. – Грозы ещё нет. Пойду. Непременно свидимся, Родион Романыч, – Порфирий Петрович взял фуражку и вышел из комнаты.

Раскольников впал в забытьё. Ему чудилось, что каморка его – пещера, а вместо двери привален огромный камень. Сам он обвит по рукам и ногам погребальными пеленами, подобно Лазарю. Но он жив, только уснул. Камень чуть отодвигается, и кто-то кричит ему:

– Родион! Выйди вон! – кричит и смеётся.

Смеются ещё за его спиной и камень ставят на место. Снова отвален камень, и другой уже кричит ему сиплым голосом:

– Иди вон!

За ним ребёнок заглядывает и по-детски пронзительно выкрикивает:

– Иди вон!

Все ржут, но в этот раз камень не приваливают. Раскольников, весь обвитый, пытается встать. С трудом ему это удаётся, но идти он не может, надо прыгать, и он прыгает к камню, выглядывает: вроде нет никого. Родион выпрыгивает наружу, и сразу – вместо погребальных пелён на нём арестантская шинель и кандалы. И тут же Раскольникова обступают глупые, зверские хари, пялят на него свои буркалы и кричат ему:

– Иди внутрь! Иди внутрь! – наступают и хохочут. Какой-то карлик пытается толкнуть его. Раскольников отступает за камень – снова на нём пелена. Опять он лежит на диване спелёнатый. Но вот шум за камнем, знакомый, нарастающий. К отваленному камню подходит конвойный:

– Раскольников Родион Романович! Иди вон! – кричит он в каморку.

Раскольников встаёт, прыгает к камню, осторожно выглядывает за него. Мимо каморки плотными потоками идут каторжане, переступая через тела дворника и хозяйки. Конвойный хватает Раскольникова за пелёны, но того пронизывает жуткая нестерпимая тоска.

– Никогда больше! Хватит! – кричит он и отпрыгивает к дивану. Холодный ужас пронизывает всего его, и он понимает, что вот он, выбор: или по ту сторону камня в кандалах или здесь навсегда уже…

Раскольников задыхается. Пелёны сдавливают ему грудь и горло…

Родион лежит ещё на диване на груди, дышит отрывисто, садится и вспоминает, что Порфирий ушёл.

– В бега надо. Врёшь, Порфирий, не сыщешь!

Всего ужаснее было для него встретиться с этим человеком опять: он ненавидел его без меры. Ему хотелось кинуться, отыскать и задушить Порфирия там же, на месте. Сердце колотилось. Он вдруг вспомнил сон с матерью, Дуней и Соней.

– Да что же это я, не привилегию же, в самом деле, взял делать одно только злое! А вот ведь убью Порфирия и кроткой овечкой сделаюсь!

Раскольников затрясся в каком-то злобном смехе, но зашёлся кашлем и снова лёг на диван. Он вдруг поймал себя на мысли, что у него теперь за всё время после каторги появилась вполне определённая цель – убить Порфирия. И это именно цель. Те люди, коих он убил прежде – Настасья, дворник, хозяйка, Мармегадов и мещане, – были убиты так, без цели, сиюминутно, по причинам весьма мизерным и без особой надобности, а здесь цель, здесь, может, что-то важное. А впрочем, вздор! Какая ещё цель! Бежать – вот цель, и всё тут. Раскольников встал, спрятал топор под шинель и вышел на улицу.

Было около девяти часов вечера, когда он проходил по Сенной. Около харчевен в нижних этажах, на грязных и вонючих дворах домов Сенной площади, а наиболее у распивочных, толпилось много разного и всякого сорта лохмотников. Раскольников ещё прежде любил эти места, когда выходил без цели на улицу. Тут его арестантская шинель не обращала на себя ничьего высокомерного внимания, никого не скандализировала. Но Раскольникову отчего-то не понравилось здесь. Даже спёртым несло.

– Да что мне эти рожи! Насмотрелся… и довольно! Пойду отсюда, да хоть бы на Н-й проспект, пусть на шинель мою пялятся. Мне что.

Раскольников толком же не знал, куда идёт, и забрёл к нумерам Бакалеева. В коридоре он столкнулся с Лужиным. Они оглядели друг друга и тотчас узнали. Наступило мгновенное молчание. Пётр Петрович не спеша вынул батистовый платок, от которого понесло духами, и высморкался с видом хотя и равнодушного, но всё же весьма удивлённого и к тому же застигнутого врасплох. Лицо его было ещё весьма свежее и не менялось с той первой встречи в каморке Раскольникова.

– Хорошенький пиджак, Пётр Петрович, – начал Раскольников, но Лужин решился не вступать в беседу, ибо уже догадывался, чем может всё кончиться. Он намеревался немедленно же уйти, но его тогда ещё ущемлённое самолюбие и злоба на Раскольникова заставили скривить гримасу, и Пётр Петрович произнёс с напускным усердием:

– Жалею весьма и весьма, что нахожу вас в таком плачевном положении, сударь. Жаль, не выйдет беседы: хлопоты, знаете. Имею к тому же весьма важное дело по моей адвокатской части в сенате.

Последние слова были сказаны Лужиным скорее для публики в зале, чтоб не подумал кто, что он, Лужин, на одной ноге с этим человеком в арестантской шинели.

– Да пиджак-то хорошенький, – вдруг повторил Раскольников, – к лицу вам. Подлецу всё к лицу, – проговорил он, глядя в зал. Лужин, впрочем, не отвечал. Он сделал движение уйти.

– Пиджак, я говорю, хорошенький! – снова повторил Раскольников, но уже громче и хватая Лужина одной рукой за отворот пиджака. Лужин попытался движением одного только плеча высвободиться, не прибегая к помощи рук, считая то уже в своём теперешнем положении чем-то даже фамильярным, но сделать не вышло: удар топора пришёлся в самое темя. Он вскрикнул, но очень слабо, и вдруг весь осел к полу, хотя и успел ещё поднять обе руки к голове. Раскольников быстро ушёл. Ему припомнилась сцена, где Лужин обвинял Соню в воровстве. Он часто вспоминал ту сцену на каторге и жалел, что не прибил тогда Лужина, вот бы польза была, а не то, что от старухи. Раскольников прошёл полквартала и вдруг круто развернулся. В эту секунду он представил Лужина – осевшего на пол и поднявшего руки к голове. Ему ясно привиделось, как Лужин сидит, обнявши голову руками, и стонет. Раскольников прибавил шагу, на ходу выхватив топор, и устремился в коридор. Там, между тем, уже собрались люди, осматривая полусидячего Петра Петровича и поднимая шум.

– А ну, сторонись! – прокричал Раскольников и с маху ударил раз, и другой – всё обухом и всё по темени. Кровь хлынула, как из опрокинутого стакана, и тело повалилось навзничь. Женский визг да истошные крики докончили дело. Никто не посмел остановить Раскольникова, да он и не замечал никого. Уходил быстро, совершенно не сознавая куда. По пути забрёл в распивочную и выпил рюмку водки. Голова шумела, и нужно было на воздух. Он едва выбрался, ноги его тяжелели, и он стал засыпать на ходу.

– Сейчас же в каморку, – успел подумать Раскольников, но, дойдя уже до Петровского острова, остановился в полном изнеможении, сошёл с дороги, вошёл в кусты, пал на траву и заснул. Он проснулся весь в поту, задыхаясь, и приподнялся в ужасе. Припомнил, что снилось что-то из давнего докаторжного прошлого, что-то гадкое, склизкое. Раскольников встал, подобрал выпавший из-под шинели топор и, не зная зачем, направился к дому Козеля. Он сразу вошёл в ту комнату, где квартировал Лебезятников. Андрей Семёнович был дома и даже не удивился появлению Раскольникова. Кроме Лебезятникова в комнате сидели ещё двое мужчин за столом, что-то делая с какими-то порошками и металлическими формами. В углу стояла железная кровать, и на ней неистово совокуплялись молодой человек и женщина лет тридцати пяти. Кровать очень даже скрипела, но на это никто, однако, внимания не обращал.

– Это что ж, Родион Романович, – начал Лебезятников, – это по какой причине к нам?

– Сам не пойму, – признался Раскольников.

– Вот вы-то, может, и не поймёте, да я-то уже знаю, – продолжил Андрей Семёнович, такой же худосочный и золотушный человечек, и ещё даже плешивый.

«А ведь не изменился, – подумал Раскольников. – Никто что-то не меняется. Да я-то, поди, тоже».

– Вы-то бывшего моего опекуна, Петра Петровича Лужина, можно сказать, обличили сегодня до крайности. Известия уже дошли до нас, пока вы бродили. Раньше вас дошли. Да вы это, может, и правильно. То есть мы в нашей новой коммуне так не сделали бы, но ведь у вас протест, Родион Романович, хотя я буду называть вас просто – Родион, так у нас заведено, так прогрессивней – без этой патриархальщины. А Пётр Петрович меня совсем в расчёт не брал, к тому же с предрассудками, даже грозил, а это деспотизм почти.

В это время на кровати послышались стоны. Молодой человек слез с женщины и принялся одеваться. Другой мужчина встал из-за стола и занял его место на кровати, продолжая совокупление. Молодой человек сел к столу и взялся за порошки.

– С предрассудками у нас покончено, – сказал Лебезятников, указывая на кровать. – Вот жене моей, с коей в гражданском браке, такие условия поставил сразу – чтоб никаких предрассудков и чтоб с кем захочет. И пусть другие наблюдают, стараясь возбудить в себе протест. Пусть находят здесь свободу для женщины. И если она скажет вам, Родион: «Я хочу тебя иметь», то я почёл бы себя в полном удовлетворении, ибо вот она – новая историческая необходимость даже. Да не в одном только мы женском вопросе протестуем. Пётр Петрович капиталом своим кризис избытка создал и бедность вокруг, порождаемую изобилием. Вот где главный наш протест. Вы ведь тоже протестовали, когда Лужина убили, тоже, да? – Лебезятников как-то даже заискивающе посмотрел в лицо Раскольникову. – Только ведь, Родион, топором сейчас не протестуют, не то уже. Прогрессистам нужна современность, и вот она – на столе, извольте видеть – бомбы. Сами делаем, ибо способствует развитию и пропаганде. Да вы-то, Родион, знали, зачем шли сюда? – определённо надеясь, спросил Андрей Семёнович.