Текст книги "Святая Русь. Полководец Дмитрий"

Глава 6. Красен град Переяславль

В шестнадцать лет переяславский князь Дмитрий Александрович и вовсе повзрослел: ещё больше раздался в плечах, налился силой и уже дважды ходил на медведя с рогатиной.

Ближний боярин Ратмир Вешняк не нарадовался:

– Вылитый батюшка. Александр Ярославич также в отроческие лета на медведя хаживал.

Всё теплое время года князь Дмитрий, как и отец, проводил в летнем тереме, возведенном когда-то Александром Ярославичем на Ярилиной горе. Красивейшее место на берегу Плещеева озера!

Еще в далёкие времена сия гора, достигшая пятнадцати саженей высоты, весьма удобная для обороны, была облюбована человеком. Поселение находилось на самой вершине, отрезанной от прибрежной возвышенности широким и глубоким оврагом. Жители этого городища, как и всего Переяславского края, принадлежали к угро-финскому племени меря. В VII–IX веках на берегах озера появились славяне. Мерянское население не вытеснялось, оно постепенно растворялось в массе более многочисленных и культурных славян. На выжженной солнцем вершине горы совершались языческие обряды в честь славянского бога солнца Ярилы, откуда происходит и древнейшее её название – Ярилина гора. С проникновением христианства языческие боги были уничтожены, а на вершине горы был возведен православный храм.

Сколь раз любовался князь Дмитрий с Ярилиной горы своим чудесным градом и дивным, привольным озером. Не много русских городов может соперничать с Переяславлем-Залесским по красоте и живописностью местоположения. Город свободно раскинулся в обширной долине у места впадения тихой реки Трубеж в Плещеево озеро. С юга и запада в долину спадают крутые откосы высоких холмов.

Город, основанный в 1152 году Юрием Долгоруким, стал первоклассной крепостью, надежно запиравшей с запада подступы к житнице края – чернозёмному ополью. Крепость стояла на кратчайшем торговом пути, соединяющем Среднюю Волгу с её верховьем через Оку, Клязьму, Нерль Клязьменскую, Трубеж, Плещеево озеро, реку Вексу, озеро Сомино и Нерль Волжскую. Это был важнейший торговый путь от Волжской Булгарии до Великого Новгорода. Из Залесского края вывозился хлеб, пушнина, мед, воск. Из стран Арабского Востока и Прикамья, из Византии и Западной Европы, из Новгорода и Приднепровья шли сюда украшения из стекла и цветного металла, дорогие ткани, серебряные монеты, оружие.

Земляные валы (длиной до 2,5 верст) были насыпаны при основании города. В 1238 и 1252 годах по их крутым травяным откосам взбирались татарские полчища и гибли тысячами. Валы опоясывали княжеский детинец неправильным кольцом и имели высоту около восьми саженей; окруженные глубоким рвом, в дно которого были вбиты ряды заостренных кольев, они сами по себе были уже надежным оборонительным рубежом. Однако по верху вала шли ещё высокие рубленые стены с бревенчатыми башнями. На валах с северной стороны стояла Спасская, с запада – Рождественская и с юга – Никольская. Все эти три башни имели проездные ворота. Остальные: Карашская, Глухая, Духовская и Тайницкая – были срублены в «четыре стены»; Алексеевская, Троицкая, Варварская и Круглая – в «восемь стен», Вознесенская – в «шесть стен». Спасские ворота непосредственно примыкали к реке Трубеж, через которую был перекинут деревянный мост, соединявший город с посадом. На валу, в северной его части, был изготовлен неширокий проем. Здесь внутри вала находился водный тайник для выхода к реке, не случайно башня, стоявшая над ним, называлась Тайницкой.

Красавец княжеского детинца – белокаменный Спасо-Преображенский собор начал возводить в 1152 году всё тот же Юрий Долгорукий, а завершил его в 1157 году Андрей Боголюбский. Он расположен на Вечевой площади.

Юный князь Дмитрий, не раз любуясь собором, отмечал его мощность, простоту и строгость линий, как бы символизирующих суровую героику русской действительности XII века. С внешней стороны собор почти не имел украшений, кроме белокаменного городчатого пояска в верхней части барабана и пояска на апсидах. Его узкие щелевидные окна напоминали бойницы крепости. Совершенно очевидно, что зодчие создавали такие окна не только для того, чтобы сотворить внутри храма таинственный сумрак. Они видели в соборе и последний оплот защитников города. Отсюда и окна-бойницы, удобные для ведения огня. И пусть у защитников, укрывшихся в храме, было мало надежд на спасение, но собор-крепость давал возможность сражаться в последний, уже безнадёжный час битвы. Зодчий верил: защитники не сложат оружия, не запросят пощады, не сдадутся на милость победителей, но заставят врагов кровью добывать эту последнюю твердыню. Страницы многих летописей подтверждают, что именно так гибли русские города.

Не случайно и то, что переяславский собор был возведен не в центре крепости, а в её северной части и входил в сооружения земляных валов с их башнями и стенами.

«Зело хитроумно собор моими предками поставлен», – раздумывал Дмитрий. Заложенная во втором ярусе, с северной стороны дверная ниша, ведущая на хоры, была связана с княжескими теремами и специальным переходом соединялась со стенами кремля и с башней, расположенной на валу поблизости от собора[11]11
  С конца XIII века собор стал усыпальницей переяславских удельных князей. В 1294 году здесь был похоронен князь Дмитрий Александрович, а в 1302-м – последний переяславский удельный князь Иван Дмитриевич, сын Дмитрия Александровича.


[Закрыть].

Юрий Долгорукий подарил собору роскошный серебряный потир[12]12
  Потир – чаша с поддоном, в коей во время литургии возносятся Святые Дары. В 1930 году этот потир был передан Переяславским музеем в Оружейную палату Московского Кремля.


[Закрыть] – чашу для причастия – замечательной работы русских умельцев. Чаша и поддон были украшены дивным орнаментом, а по верхнему краю снаружи выгравировано имя патрона Юрия Долгорукого – Георгия Победоносца.

Пол собора был настлан жёлтыми и зелёными майоликовыми[13]13
  Майолика – обожженная глина, покрытая непрозрачной глазурью и рисунком.


[Закрыть] плитками, изготовленными переяславскими мастерами, а внутренние стены расписаны фресками. Собор имел одну главу, как и знаменитый одноглавый храм Покрова на Нерли.

Перед Спасо-Преображенским собором раскинулась Вечевая площадь. Кажется, совсем недавно на двух дубовых столбах здесь висел и оглушительно гремел вечевой колокол. Переяславцы по призыву Ростова Великого поднялись против ордынских угнетателей. Летописец напишет: «Бысть вече, на бесермены по всем градам русским, и побиша татар везде, не терпяще насилия от них».

Князь Дмитрий, во время городских восстаний Ростово-Суздальской Руси, правил Великим Новгородом и нетерпеливо ждал возвращения из Золотой Орды отца. То были тревожные дни. Русь затаилась, ожидая нового татарского нашествия. Города спешно укреплялись и готовились к жестокой схватке. Но ордынские тумены[14]14
  Тумен – отряд в 10 тысяч воинов.


[Закрыть] не появились. Русь спас, поплатившись своей жизнью, Александр Ярославич.

Дмитрий тяжело переживал потерю отца. Тотчас после похорон он вернулся на свою родину в Переяславль и стал владетелем этого именитого княжества. Его брат Андрей сидел в Городце Волжском, Даниил – в Москве, а старший, Василий, ушел из жизни ещё год назад. Он помышлял осесть в Суздале, но великий князь Ярослав Ярославич, негодуя на каждого из сыновей Невского, отослал его за ярлыком в Золотую Орду. Впереди Василия помчали великокняжеские гонцы, кои нашептали хану Берке, что Василий помышляет убить засевшего в Суздале ордынского баскака и отказывается платить татарам дань.

Берке поверил. Этот человек не достоин владеть ни одним из русских городов. Он должен умереть.

Берке действовал давно проверенным способом: он отравил Василия ядом.

«Каков же негодяй наш дядюшка! – стоя у окна терема, подумал князь Дмитрий. – Он готов искоренить всю нашу семью. Надо что-то предпринять».

Чтобы отвлечься от невеселых мыслей, Дмитрий вышел из терема и, как всегда, невольно залюбовался Плещеевым озером. И до чего ж лепое[15]15
  Лепое, лепый – красивое, красивый.


[Закрыть] и раздольное! Местные рыбаки давно подсчитали, что длина озера почти 27 верст, а ширина – свыше шести. Изведали рыбаки и самое глубокое место озера, достигающее аж тринадцать саженей. Тысячи лет озеру, но оно всё не мелеет. Да и как ему обмелеть, когда в него вливаются больше десяти рек. Самая крупная из них – Трубеж, коя берёт своё начало в Берендеевских болотах. Вытекает же из озера только одна Векса с северо-западной его стороны.

Плещеево озеро, как ведал князь Дмитрий, одно из крупнейших в срединной Руси. Оно даже обширнее, чем ростовское Неро-озеро, и обладает исключительной красотой. Берега его то равнинные, то холмистые, то покрытые зарослями камыша, открыты со всех сторон. Только с севера к берегу примыкает сосновый бор.

Сейчас озеро тихое и спокойное, но князь Дмитрий хорошо ведает, что при сильных ветрах, в непогодь на озере бушуют гигантские волны, и тогда берегись купеческие ладьи! Бывали случаи, когда торговые люди погибали вместе со своими парусными судами. Ну чем не море – Плещеево озеро?! А сколько рыбы, рыбы – не перечесть. Но самая знаменитая – ряпушка. Ни один пир, ни один торжественный обед не обходится без подачи гостям блюда ряпушки. Переяславская сельдь известна всей Руси.

Промысел рыбы – один из самых древнейших местного населения. Из поколения в поколение передаются названия рыбацких тоней, границы коих ничем не определены, кроме памяти народной. Каждая занимает полосу в сто-двести саженей и имеет своё наименование, связанное с очертаниями берега (Болото, Треста, Холмочек, Глина), или с заметными береговыми предметами (Синий камень, Могилки, Чёрный крест), или с устьями рек и ручьев (Кухмарь, Слуда, Сиваныч, Дедовик…). Всего рыбаки насчитали шесть десятков тоней. И каждый рыбак отменно ведает, в какой тоне, на какой глубине, в какое время и на какую приманку можно ловить ту или иную рыбу[16]16
  В данной главе использованы краеведческие материалы К. Иванова и И. Пуришева.


[Закрыть].

Вот и сейчас заметны многочисленные ловы. На многих тонях виднеются челны-однодеревки, а по берегам снуют рыбаки с сетями, мережами, мордами[17]17
  Морда – рыболовная снасть, сплетённая обычно из ивовых прутьев, в виде узкой круглой корзины с воронкообразным входом; то же, что верша.


[Закрыть], бреднями… В полуверсте от Ярилиной горы переяславцы тянули большой невод.

Лицо князя Дмитрия ожило, глаза заискрились азартными огоньками. Покойный Александр Ярославич весьма любил этот промысел. Вот и он, Дмитрий, не раз брался с рыбаками за тяжелый невод.

Сбрасывая на ходу с покатых плеч малиновый бархатный кафтан, шитый золотой канителью[18]18
  Канитель – очень тонкая витая позолоченная или посеребренная проволока, употребляемая в золотошвейном деле.


[Закрыть], князь поспешил к рыбакам.

Глава 7. Тесть, зять и внуки

Июньское солнце доброе, весёлое, недавно над Ростовом Великим всплыло, а уже изрядно землю пригревает. В яблоневом и вишнёвом саду, радуясь раннему погожему утру, заливает свои звонкие трели шустрый соловей, щебечут птицы.

Румяное солнышко играет на цветных стеклах купеческого терема, на причудливо изукрашенных петушках.

«Добрый денек выдался, – сидя на красном крыльце и довольно поглядывая на внука, размышлял Василий Демьяныч. – Вот так бы до самого Новгорода без дождинки. Нет хуже для торгового обоза непогодь, много товара может подпортить».

– Не забудь, Васютка, рогожи взять. Погода проказлива. До Новгорода – не близок свет. И дегтю не забудь! Без колеса телега не ездит.

– Да ты что, дед? Аль в первый раз в дальний град снаряжаюсь? Никогда ничего не забываю, – степенно отвечал тридцатилетний Васюта, укладывая на подводу кули с хлебом, солью, круги желтого воска, бобровые меха, мед в липовых кадушках…

Две другие подводы дворовые люди Митька и Харитонка (обоим уже далеко за сорок) загружали знаменитым ростовским осиновым лемехом[19]19
  Лемех – старинное чешуйчатое покрытие из осиновых дощечек, нижние концы которых заострялись в виде ступенчатого клина. Отсюда и название «лемех», так как такие дощечки напоминали заострённый лемех плуга.


[Закрыть], коим по всей Руси покрывали деревянные купола церквей, кровлю княжеских и боярских хором, проездных и глухих башен крепостей. Такой товар всюду брали нарасхват: покрытые ростовским лемехом купола, башни и крыши держались веками; они не гнили, не трескались, не боялись ни самых продолжительных дождей, ни обильных снегопадов, ни жаркого солнца. Но изготовление лемеха требовало большого искусства. Когда-то трудно верили, что для лемеха непременно нужна осина. Не смолистая, кондовая сосна, привычно применяемая в русских деревянных постройках, а простая осина. Впрочем, далеко не простая, а выросшая на высоких песчаных холмах, среди хвойных лесов, осина свежесрубленная, но не волглая, осина с чистой древесиной без сучков и дупел.

Дощечки для лемеха выкалывали из чурок по-старинному, топором, учитывая расположение слоёв. Потом их отделывали, придавая выпуклость или вогнутость в зависимости от того, на какое место кровли пойдут пластины. Низ каждой из них получал ступенчатое зубчатое заострение. Само покрытие сложных, изогнутых поверхностей кровли также требовало большого умения. Нужно было расположить чешую так, чтобы гвозди, коими крепились пластины, оказывались прикрытыми следующими, верхними рядами чешуи. Снаружи должно быть лишь чистое дерево, открытое солнцу, дождю и ветру.

Скоро, очень скоро под русскими осенними дождями желтоватые пластины посерели, и тогда произошло чудо: под ярким солнцем, на голубом фоне неба осиновая чешуя лемеха стала… серебряной.

Именно серебряным виделся лемех иноземцам, посещавшим Ростов Великий. В ясный, солнечный день, когда в ярко-синем небе, клубясь, медленно всплывали белые громады кучевых облаков, иноземцы останавливались у подножия башен. Закинув головы, они смотрели на округлые, словно облака, уходящие в небо чешуйчатые верха привратных твердынь и пытливо вопрошали:

– Из какого металла сотворена сия башня?

– Из осины.

Удивленные иноземцы ахали, покачивали головами, с трудом верили. Да и русскому глазу, привыкшему к серому тону деревянных изб, не сразу удается разглядеть простое посеревшее дерево в светлой серебристой чешуе вознесённых в небо, прихотливо изогнувшихся наверший.

Легко было на сердце бывшего купца Василия Демьяныча Богданова. В лесной деревне Ядрово, где скрытно от татар готовились к сечам с ордынцами княжьи ратники, он и подумать не мог, что его младший внук Васютка возьмётся за торговое дело, а сам он вновь окажется в своём ростовском тереме. И случилось это полгода назад, когда в деревню, побывав в Ростове у боярина Неждана Корзуна, вернулся Лазутка Скитник. Тот собрал мир и молвил:

– Татары не придут на Русь. Всех, кто захочет вновь перебраться в Ростов или в бывшее своё село Угожи, никого удерживать, здесь не стану.

Мужики, те, что упрятались в Ядрове из Угожей, зачесали загривки. Угожи – вотчинное село боярина Корзуна, а каждое село на оброке сидит и на других повинностях. Здесь же, в скрытне, – волюшка. Ни ордынским, ни княжеским, ни боярским ярмом и не пахнет. А волюшка – милей всего. Да и давненько в глухомани обустроились. Ни бортными, ни сенокосными, ни рыбными угодьями не обижены. Нет, уж лучше в Ядрове остаться. Так угожские селяне и порешили. А вот ростовские кузнецы и плотники надумали воротиться в город.

– Ну а ты что надумал, Лазута Егорыч? – с надеждой глянул на зятя Василий Демьяныч.

– Коль честно признаться, то я бы здесь остался. Мужики истину сказывают: волюшка – всего милей. Но меня княгиня Мария на другое дело наставила. Был с ней немалый разговор. Попросила новую службу князю Борису да воеводе Корзуну послужить. Походить в их воле ради дел державных. Не мог я княгине Марии отказать. Высоко чтима она в народе. Так что быть мне в Ростове.

– Выходит, и Олеся за тобой с ребятами?

– А куда ж теперь деваться? И ты собирай пожитки, Василий Демьяныч.

Василий Демьяныч рад-радёшенек. Скучал он по Ростову Великому. Как-никак, а почитай всю жизнь в нём прожил. Каждую пядь земли, каждую тропиночку помнит.

Уже в Ростове старик узнал, что зять его возведен в дворянский чин, сыновья Никита и Егорша приняты в княжескую дружину. Одного лишь Васюту, любимца Олеси, оставил Лазута Егорыч при матери. Молвил:

– Чую, мне с сыновьями надлежит подолгу в отлучках бывать. Тебе ж, Васюта, с дедом и матерью сидеть. Дел по дому хватит. Не так ли, Олеся?

– Так, Лазута Егорыч, – ласково поглядывая на мужа своими большими лучистыми глазами, отвечала супруга. Недавно ей миновало пятьдесят лет, но былая сказочная красота её во многом сохранилась. До сих пор мужчины с интересом поглядывают на бывшую первую красавицу Ростова Великого, и никто не дает ей почтенных лет. Тридцатилетняя молодка – и всё тут! Да и сам Лазута Егорыч, обнимая жену по ночам, всё ещё называл её «лебёдушкой». (Долго не увядает красота женщин, коих Бог наделил доброй, светлой душой и неистребимой любовью к мужу и своим детям.)

Купеческий терем, простоявший без хозяев несколько лет (был оставлен на дворовых Митьку и Харитонку) вдруг заполнился шумом, гамом, детскими голосами. Жена старшего сына Никиты принесла ему двоих сыновей и дочку, жена Егорши – сына и двух дочерей. И тот и другой по благословению отца и матери нашли себе невест в Ядрове, и оба были довольны своими избранницами. А вот «младшенький» до сих пор всё ходил в холостяках.

– Пора бы и тебе, сын, жену в дом привести, – не раз говаривал Лазута Егорыч. – Аль девок мало на Руси?

– Не приглядел, батя, – смущенно отвечал Васюта.

– Коль не приглядел, так я пригляжу. У меня глаз намётанный, не ошибусь.

– Не надо, батя. Я сам.

– С каких это пор сыновья сами себе жён присматривают? Женишься, как и исстари повелось, по моей родительской воле. И на том шабаш!

Васюта помрачнел, замкнулся.

– Чего губы надул? Аль тебе родительские слова не указ?.. Такой-то видный детина, и всё девку не может заиметь. Да на тебя каждая заглядывается.

Васюта, единственный из сыновей, своим обличьем весь походил на мать. Необыкновенно красивый, русокудрый, с васильковыми глазами и густыми чёрными бровями, он действительно всем бросался в глаза, но ни одна из девушек не тронула его сердца.

– Чего, сказываю, застыл? Отвечай отцу, Васюта, – строго молвил Лазута Егорыч.

И Васюта неожиданно, залившись румянцем, молвил:

– А я, батя, хочу с тебя пример взять.

– Как это?

– Ты у отца своего дозволения не спрашивал. Сам мать мою, Олесю Васильевну, выискал и всю жизнь в любви прожил. Вот и я хочу свою любовь сам встретить.

Лазута Егорыч поперхнулся и долго смотрел на сына, не ведая, что и ответить. Его любовь к Олесе, кою он выкрал у купца Богданова, и в самом деле не входила ни в какие рамки старозаветных устоев.

Отец продолжительное время молчал и наконец раздумчиво молвил:

– Мне Олесю, знать, сам Бог послал. Таких, кажись, и на белом свете не бывает. Буду рад, коль и ты такую суженую встретишь.

И с того дня Лазута Егорыч больше о женитьбе сына не заговаривал. Его захватили немешкотные дела, кои надолго отрывали от дома. Князь Борис Василькович, по совету прозорливой княгини Марии, посылал его то по городам Ростово-Суздальской Руси, то в Великий Новгород, а то и, вместе с боярином Нежданом Корзуном, в далёкую Золотую Орду. И всегда рядом с отцом были его неотлучные сыновья Никита и Егорша – отцовского корня, рослые, могутные, к любому делу привычные. Ранее они и сошенькой землю поднимали, и плотничьим топором изрядно владели, и в кузнечных делах были не последними. Сноровистыми, толковыми выросли сыновья. Отличились они и в сече с татарами, когда сошлись в Ростове с ордынской сотней баскака Туфана.

Боярин и воевода Корзун как-то подметил:

– Добрые у тебя сыновья, без червоточины. Дружина их охотно приняла. А княжьи гридни[20]20
  Гридень – дружинник.


[Закрыть] уж куда ревнивы и придирчивы.

– Не в кого им худыми быть, Неждан Иванович.

– Да уж ведаю, – добродушно улыбнулся Корзун. Он любил Лазутку, и не только за то, что тот дважды спасал его от верной погибели, но и за его нрав – общительный и бескорыстный, никогда не жаждущий ни чинов, ни славы, ни денег. Такой человек – большая редкость. Поражали в Лазутке (он не любил, когда его называли по отчеству) и цепкий ум, и природная смекалка, и умение выйти из самого безнадежного положения. Таковыми надеялся увидеть воевода Корзун и его сыновей.

В последнюю встречу Неждан Иванович посвятил своего старшего дружинника в тайны княгини Марии:

– Княгине доподлинно стало известно, что хан Берке крайне раздражен усилением Новгорода и Пскова, их независимостью от великого князя. Как ты уже ведаешь, Лазута Егорыч, псковитяне без дозволения Ярослава Ярославича возвели на свой стол литовского князя Довмонта. Ярослав угодил в страшную немилость Берке, и он задумал очередную пакость, коя может привести к новым междоусобицам. Великий князь разослал по всем ростово-суздальским городам гонцов и приказал удельным князьям собирать дружины на Псков.

– Худо, Неждан Иванович. Удельные князья не посмеют отказаться от приказа великого князя.

– А почему не посмеют? – с любопытством глянул на Лазутку воевода. Раньше он знал его как отменного воина, но далеко не проницательного государственного мужа.

– Увы, Неждан Иванович. Каждый князь скован ордынским ярлыком. Не угодить великому князю – потерять удельный княжеский стол. Ярослав мигом Берке науськает, а тот и без того недоволен русскими князьями. Так что как ни крути, а собирать дружины в поход придется.

– Так-так, Лазута Егорыч, – довольно поскреб свою густую волнистую бороду Неждан Иванович. – А как же тогда с Довмонтом быть? Псковитяне его высоко чтят. Но коль всеми дружинами на Довмонта навалиться, то ему несдобровать.

– А на какой ляд наваливаться? Мекаю, Ярослав допрежь к Новгороду пойдёт, а новгородцы народ тёртый, они ведают, чем великому князю ответить. Крепко ответить! Вот и придётся Ярославу восвояси топать.

– Выходит, восвояси? – рассмеялся Корзун.

– Восвояси, Неждан Иванович.

– Ну, тогда смело пойдём в поход.

– Не худо бы всех князей нашими гонцами упредить, дабы ведали, как с новгородцами и псковитянами держаться.

– Вот тебе и бывший ямщик, – с весёлыми искорками в глазах развёл руками Неждан Иванович. – Княгиня Мария и об этом подумала.

Весьма доволен остался воевода Корзун своим ближайшим помощником.

* * *

В купцы Васютка подался по совету своего деда. Как-то Василий Демьяныч оглядел с внуком опустевшие погреба и медуши, лабазы и амбары, и сердце его сжалось. Когда-то всё было забито всевозможным товаром, на обширном дворе толпились торговые люди, «походячие» коробейники и приказчики. Ныне же – полное запустение.

Завздыхал и заохал восьмидесятилетний старик, аж слеза по его морщинистой щеке прокатилась.

– Купеческие дела свои вспомнил, дед? – сердобольно спросил Васютка.

Василий Демьяныч тяжко вздохнул:

– Вспомнил, внучок, ещё как вспомнил. Эх, сбросить бы годков двадцать.

– И по городам покатил бы?

– А чего ж? Деньжонки остались. Прикупил бы кой-чего – и в Переяславль.

– Отчего ж в Переяславль, дед?

– Да я в сей град первую вылазку свою сделал. Удачно поторговал и с той поры частенько туда наезжал. Зело красивый град, на чудесном озере стоит.

– Вот бы глянуть, – простодушно молвил Васютка.

– Возьми и глянь. Накуплю тебе товару – и с Богом!

– А чего, дед? Надоело мне в тереме отсиживаться. Хочу и я другие города поглядеть. Набирай товару!

– Ты не шутишь, внучок?

– Да какие шутки, дед! – загорелся Васютка. – Айда по купецким лавкам.

Василий Демьяныч на храм Успения перекрестился и до того возрадовался, что облобызал внука.

Перед первой поездкой бывалый купец долго наставлял Васютку:

– На торг со своей ценой не ездят, там деньга проказлива. И запомни, внучок. На торгу два дурака: один дёшево дает, другой дорого просит. Тут уж не зевай: купец, что стрелец, оплошного бьет. А ещё тебе скажу…

Битый час вразумлял внука Василий Демьяныч. А когда Васютка вернулся из Переяславля с прибытком, дед и вовсе разутешился.

– Никак, получилось?

– Получилось, дед. Надумал я и вовсе в купцы податься.

Лазута Егорыч отнесся к новому делу сына довольно спокойно. Не зря его в честь деда назвали. А вот Олеся взгрустнула: последний сокол из гнезда вылетает. Да и страховито по городам ездить. На Руси, почитай, никогда покоя не было.

Перед новой поездкой надела на шею сына гайтан[21]21
  Гайтан – плетеный шнурок или тесьма.


[Закрыть] с шелковой ладанкой и истово перекрестила:

– Да храни тебя Пресвятая Богородица, сын мой любый!