Текст книги "Секрет Любимова"

Мы с Зайчиком уже распределили Государственную премию. Получается примерно так: если мы имеем 2,5 тысячи, то тысяча – тысяча двести идет Зайчику на шубу, пятьсот рублей на банкет, триста рублей на мое пальто-шмотье, 100 рублей старикам в Междуреченск, 400 рублей на отпуск за границей. Это самый примерный план, точный составим, когда в газетах появится объявление, что я выдвинут на соискание, а то еще распределишь, а спектакль не выйдет, вот будет номер. Но все равно, чтобы инфаркта не было, надо готовиться к такому событию заранее. Вообще надо готовиться ко всему самому плохому в жизни, равно как и к хорошему. И от того и от другого человек разрушается, как и от крайних температур. Но лучше бы шеф получил, это было бы полезнее для нас для всех и закономернее. Дай ему Бог здоровья.

Первый час ночи. Зайчика все нет. Давай, Валерик, спать.

10 марта

Высоцкий давал читать свой «Репортаж из сумасшедшего дома». Больше понравился, но не об нем речь. Прочитал я в метро сколько успел, и не думаю, и не помню, о чем читал, и это не важно. Я размышляю – чего я ему буду говорить, и фантазирую, и придумываю, и целый монолог, целый доклад сочинил о том, чего не знаю, чего не читал. Значит, мне важен не его труд, а моя оценка.

Говорильное мышление, т. е. мы до того изболтались, до того мы швыряемся словами, верхушками знаний, до того в нас показуха сидит, что нам незачем и читать что-то, чтобы начать говорить об этом «что-то». Значит, опять важен «я», моя говорильня, мое отношение, и мне кажется, это самое важное для других, и удивляюсь своей эрудиции, своему умению ловко разбирать самые сложные вещи, умению примерчики убедительные и остроумные на ходу придумывать – т. е. импровизировать, или проще: пустобрех и составляет главный смысл, интерес нашего общения.

Шеф наорал на Веньку перед спектаклем. Венька заплакал. Убежал. Пил валерьянку. Ужасно это все. Мы его жалеем больше, чем он нас. Он не дорожит нами. Грустно.

13 марта

Вчера на репетиции был Можаев:

– Отрадно видеть… ты очень продвинулся, в основном продвинулся, в основном все уже идет хорошо, кой-какие мелочи, но это все впереди. А так – молодец.

Любимов: Вчера и сегодня в репетиции было много правильного.

Вечером и ночью читал «Дворянское гнездо». Не возьму я в толк, не придумаю, зачем, с какой стати, для чего сейчас заниматься экранизацией этого романа. Для заграницы? Ситуации, характеры – как-то все надуманно, красиво, нехудожественно, ненатурально, и что можно сейчас сказать этим произведением? Тем более непонятно, что этим занимается молодой, талантливый режиссер, зачем он теряет время – наше дело актерское, маленькое, делай что дают.

Какой-то смрадный осадок от вчерашнего спора в гримерной о Толстом и Достоевском. Как будто в изнасиловании участвовал. Венцом рассуждений было мнение Фоменко[40]40
  Владимир Фоменко, актер Театра на Таганке.


[Закрыть], его точка зрения, так сказать, что «Толстой – это жизнерадостный рахит». И сразу всем стало как-то не по себе, неловко, как будто каждый обмочился в отдельности и пытается остаться в этом незамеченным.

Что это такое? Ни в морду дать, ни плюнуть за это нельзя… Унизить человека ни за что ни про что, вернее, конечно, самому унизиться… Так относиться к человеку – это себя не уважать. Количество серого вещества приблизительно у всех одинаковое, и смешно пытаться казаться умнее другого, не быть, а именно пытаться казаться. Вот уж действительно – образование ума не прибавляет. Откуда в нас такой снобизм, желание непременно высказаться оригинально, показаться этаким пупом в своем роде, что мне, дескать, люди вокруг, когда я с Толстого шапку сбиваю одним махом, вот как я про него могу ляпнуть. Заявить – и ничего со мной не случится, раз я так могу о Толстом брякнуть, значит, сам чего-нибудь да значу. Верно Толстой подметил: «Отчего такая уверенная интонация, наглая в глупых людях – оттого, что иначе их никто бы слушать не стал».

И мы слушаем это, да еще пытаемся возразить, рассудить по справедливости, грязь какая-то, нечистоплотность, непроходимая глупость. Никто не запрещал и не запретит рассуждать о самых великих авторитетах, никто не принуждает теперь перед ними на колени падать, но да ведь и рассуждать надо с умом, осторожно, с намерением добрым, а не с целью языками фортеля выписывать.

Ехал в метро и мечтал: выйдет «Интервенция» – соберу все плакаты рекламные, на стенках развешу, фотографии в рамках застеклю – тоже развешу или дарить буду, рецензии в тетрадку вклею и т. д. К чему я это? – а вот к чему. Вопрос серьезный.

Пусть с этими плакатами, рецензиями и т. д. – это тщеславие мелкое, безобидный рекламизм и т. д. Но смотри в корень. Заметил: для меня важно не то, что я скажу-выражу этой ролью или тем рассказом, а важен результат – то есть что после этого обо мне скажут иль напишут. Я слышу, вижу не свою игру, не проблему, не идею, ради чего я треплюсь на сцене или пишу, а какое впечатление я произведу этим. То есть меня, по сути, интересует вторичное, а не первичное. Для истинного художника важно не то, что о нем скажут, а что он успеет сказать.

Я плохо играю – но вдруг успех и шум, – мне кажется, что-то произошло, а на самом деле ничего не произошло…

Но я доволен, удовлетворено мое тщеславие, я достиг цели, я услышал желанные слова. Иначе: меня не интересует мой труд, меня интересуют мой талант, самовыявление.

Я берусь за Гамлета не с целью боль свою высказать, а переиграть предшественников – об этом будут говорить, это точно, и это меня движет… И пока я движим этим, я не преступаю грани – среднее. Удовлетворенность словами, внешней мишурой – вот это нас губит. Выходит, я живу для того, чтобы написать о себе книгу и самому ее еще проиллюстрировать.

Сегодня побыл в двух важных учреждениях: «Мосфильме» и поликлинике № 1. Сидел перед зеркалом почти три часа и смотрел на себя, пока прилаживали гриву и бородку для Паньшина.

Страшно ездить в метро: скопище народа, и лица все серые, усталые, глаза полусонные, фигуры придавленные – лишь бы до места скорей добраться.

Сегодня задача – не растратиться очень, не расплескать энергию, силы, а то на «Добром…» снова могу дуба дать, как однажды, настроение отличное, а физика не слушается, не отвечает сигналам мозга, не повинуется, бастует.

Над главной ролью дурак заработает… но это длинный разговор, к главной роли, да не только к главной, готовиться надо, и всю жизнь.

Нет, нельзя сидеть сложа руки и ждать: куда ветер дунет, туда плюнем, надо что-то делать, надо фантазировать, надо работать, иначе – крах.

16 марта

…«Уважаемый товарищ Шелепов![41]41
  В своем раннем литературном творчестве Золотухин выступал под псевдонимом В. Шелепов.


[Закрыть]

Оба Ваших рассказа основаны на случаях анекдотических. В этом не было бы ничего плохого, если бы за житейским анекдотом Вы сумели бы увидеть живописные человеческие характеры, попавшие в весьма живописные ситуации. Но артист Чайников остался у Вас только героем анекдота, хотя поначалу, в первом абзаце, Вы обрисовываете его довольно метко.

Рассказ «Старики» требовал прежде всего сочного народного языка. Тогда вся история засверкала бы. Но именно с языком Вы не справились. Оба Ваших старика говорят на том вымороченном наречии, которое является лишь кустарной и, к сожалению, распространенной подделкой под народную речь. Эти «одна-кось» и «ноне» давно уже скомпрометировали себя.

Отклоняя эти рассказы, хотели бы тем не менее попросить Вас прислать другие Ваши произведения. В Ваших рассказах привлекает умение найти острую, действительно чреватую интересными характерами ситуацию. Но пока Вы остаетесь на поверхности, не используя те возможности, которые сами же находите.

Желаем Вам успеха.

Отдел русской литературы «Литературной газеты».

(Р. Коваленко)».

«Не заботься о завтрашнем дне, ибо завтрашний позаботится сам о себе, довольно для каждого дня своей заботы…» (От Мф., гл. 6.)

17 марта

Рано утром получил заказным письмом свои шедевры и эту рецензию. Не обиделся, хотя в рецензии много правды, за исключением последнего абзаца, в котором они просят присылать мои произведения – это утешить мое самолюбие, чтоб я не повесился…

18 марта

Уже повесили приказ об увольнении Щербакова[42]42
  Дельвин Щербаков, актер Театра на Таганке.


[Закрыть]. Вчера Влади сказала мне, что моя работа в «Галилее» выше всех, в монологе, в сцене с Галилеем. Пустячок, а приятно.

19 марта

Упаси, Господи, нас от суеты!

Был в трех редакциях. К паре – «Старики», «Чайников» – подстегнул третью – «Таньку».

В «Огоньке», редактор Кружков:

– Это возьмите себе сразу, – на «Чайникова».

Стал листать «Стариков», я задрожал.

– Какой из трех рассказов вы считаете самым удачным?

– Не знаю, они все разные.

– Ну ясно. Посидите… Так, ну вот что! Это не годится… Откуда вы хватаете такие ситуации? Это же все надуманно, нежизненно… Вы берите жизненные ситуации… Это все литературщина, а язык есть, и способности есть, писать можете и должны… Сколько тебе лет? 26? Ну, вполне взрослый человек… Пишете много?

– Много.

– Пишите, обязательно выпишитесь, потому что способности есть, и берите жизненные ситуации, это же у вас старики эти оба… не люди… а шмаровозы какие-то. А баба? Бабы нет, есть какая-то кобыла, которую со двора на двор перегоняют. Пишите. Как рассказ напишете, так несите нам, обязательно несите и берите жизненные ситуации.

«Смена».

– А! Золотухин, артист с Таганки. Приятно видеть у себя в гостях хороших артистов, чем обязаны?

– Рассказы принес, печатать будете?

– Артисты графоманами стали. Ну, давай посмотрим. Если ты такой же писатель, как артист, непременно напечатаем. Я ведь про вас писал когда-то, в «Смене», о «Герое нашего времени».

– Да! Это вы?! Я вас давно люблю! Вы единственный человек, который печатно похвалил спектакль и меня.

Там же я услышал впервые, что «Интервенция» не получилась.

– Ты мне еще очень понравился в «Пакете», ну… блеск, это моя любимая книжка детства…

– Нет, что ты, дорогой, все прекрасно, все образуется, и т. д. и т. п.

Про «Театр, жизнь» не буду писать, устал, скажу только: желтое здание, серые люди. Больше ничего не скажу.

Я думаю, что короткие юбки затрудняют многим девушкам выйти замуж. Потому что стройных ног гораздо меньше, чем привлекательных мордашек. Влечение, либидо – явление физиологическое, начинающееся с внешнего обзора, это влечение, подкрепленное духовным обаянием, превращается в любовь…

Но кривые, худые, толстые ноги при сносном лице затрудняют возникновение либидо, а потому и любви; естественно, это не всегда, но очень часто. То же и с грудями… открытая грудь, если она красивая, – влечет, но коль открыто у одной – распахнуто у всех, таков закон этой природы, и недостатки все наружу. Скрытость недостатков, как и достоинств, увеличила бы стоимость женщины, не задерживала бы возникновения либидо и ускоряла бы оборот замужества. В некотором бы роде это был бы кот в мешке, ну и что? Тем интереснее, а когда люди начнут жить, любовь либо разгорится, либо потухнет вовсе, и тут, в семье, уже другие законы, не зависящие через полгода от ног или грудей партнерши, даже происходит обратная метаморфоза. Вот что я думаю о коротких юбках…

20 марта

– …НЕ СУДИТЕ САМИ, ДА НЕ СУДИМЫ БУДЕТЕ.

21 марта

Ужасный день. Вчера играл Керенского за Высоцкого, а сегодня – и вчера ночью – молю Бога, чтоб он на себя руки не наложил. За 50 сребреников я продал его, такая мысль идиотская сидит в башке. На репетиции, при народе постороннем, он упал.

– Идите приведите себя в порядок, – сказал ему шеф.

И он ушел, и никто не знал, куда он девался и что делает: пьет ли, спит ли? Послали в Волоколамск машину за Губенко, в Вешняки – за мной, но я, как назло, оказался в театре и еще оговорил, идиот, условия ввода – 100 рублей – это была шутка, но как с языка сорвалось! Ведь надо же, всё к одному: и Хмеля[43]43
  Борис Хмельницкий, актер Театра на Таганке, киноактер, автор музыки (совм. с А. Васильевым) к спектаклям «Добрый человек из Сезуана», «Антимиры», «Жизнь Галилея».


[Закрыть] нет, я еще за него играю. Боже мой!

– Высоцкий играть не будет, – кричит Дупак[44]44
  Николай Лукьянович Дупак, многие годы директор Театра на Таганке.


[Закрыть], – или я отменяю спектакль.

– Как ты чувствуешь себя, Валерий? – Шеф.

– Мне невозможно играть, Ю.П., это убийство, я свалюсь сверху[45]45
  Артист, играющий Керенского в спектакле «Десять дней…», должен произносить речь, стоя на плечах партнера.


[Закрыть].

– Я требую, чтобы репетировал Золотухин. – Дупак.

Высоцкий срывает костюм (он еще поддал, как увидел, что вовремя не дали костюма и я с текстом):

– Я не буду играть, я ухожу… отстаньте от меня.

Перед спектаклем показал мне записку: «Очень прошу в моей смерти никого не винить». И я должен за него отрепетировать?!

Я играл Керенского, я повзрослел еще на десятилетие, лучше бы уж отменил Дупак спектакль. У меня на душе теперь такая тяжесть.

Обед. Высоцкого нет, говорят, он в Куйбышеве. Дай бог, хоть в Куйбышеве.

Меня, наверное, осуждают все: дескать, не взялся бы Золотухин – спектакль бы не отменили и Высоцкий сыграл бы. Рассуждать легко. Да и вообще – кто больше виноват перед Богом? Кто это знает? Не зря наша профессия была проклята церковью, что-то есть в ней ложное и разрушающее душу – уж больно она из соблазнов и искушений соткана. Может, и вправду мне не надо было играть?!

22 марта

Два дня очень мало писал. Уже висит приказ об увольнении Высоцкого по 47-й ст. Ходил к директору, просил не вешать его до появления Высоцкого – ни в какую: нет у нас человека. И все друзья театра настроены категорически. Они-то при чем тут?

Уезжает сегодня теща в санаторий, а скоро и Зайчик полетит на съемки. Я с Кузей вожжаться остаюсь. Вот он пришел как раз на эту фразу.

Это было сумасшествие – браться играть Керенского срочным вводом! Но Бог не оставил меня.

У Зайчика украли 25 рублей на спектакле.

Высоцкий летает по стране. И нет настроения писать, думать, хочется куда-нибудь уехать, все равно куда, лишь бы ехать.

Даже ехать в метро приятно, когда мало людей: сидеть на одиночном сиденье в углу, сжаться в комочек, засунуть руки в теплое место и думать о чем-нибудь, все равно о чем, чаще все о том же: уступать или не уступать место?! И приводить разные доводы и оправдания и даже философские подоплеки искать, почему я сегодня должен встать и уступить место, а вчера мог этого не делать, и правильно, что не сделал, и пусть совесть помолчит.

23 марта

Обед. Шеф после прогона хвалил:

– Очень правильно работаешь, очень, и вообще, товарищи, есть хорошие вещи, появляется спектакль и т. д.

Можаев:

– Ну просто неузнаваемо работаешь, молодец, всё уже в порядке, в седле.

Вот ведь какая наша судьба актерская: сошел артист с катушек, Володька, пришел другой, совсем вроде бы зеленый парень из Щукинского[46]46
  Речь о Феликсе Антипове, впоследствии ведущем актере Театра на Таганке.


[Закрыть], а работает с листа прекрасно, просто «быка за рога», умно, смешно, смело, убедительно, и сразу завоевал шефа, труппу и теперь пойдет играть роль за ролью; как говорится, «не было бы счастья, да несчастье помогло». А не так ли и Володька вылез, когда Губенко убежал в кино и заявление на стол кинул, а теперь дал возможность вылезти другому… но и свои акции подрастерял, т. е. уже вроде не так и нужен он теперь театру, вот найдут парня на Галилея…

Насчет «незаменимых нет» – чушь, конечно, каждый хороший артист незаменим и неповторим, пусть другой, да не такой, но все же веточку свою, как говорит Невинный, надо беречь и охранять, ухаживать за ней и т. д., чуть разинул рот – пришел другой артист и уселся на нее рядком, да еще каким окажется, а то, чего доброго, скинет и один усядется.

Я иногда сижу на сцене: просто в темноте ли, когда другой работает, или на выходе, и у меня такая нежность ко всей нашей братии просыпается… Горемыки! Все мы одной веревочкой связаны – любовью к лицедейству и надеждой славы – и этими двумя цепями как круговой порукой спутаны: и мечемся, и надрываемся до крови, и унижаемся, и не думаем ни о чем, кроме этих своих двух цепей…

С удовольствием я перелистываю эту тетрадку: солидное, солидное дело я затеял, сообразив записывать в толстую тетрадь.

И мысли-то, в нее внесенные, удлиняются, прибавляют в весе и значительнее становятся, эдак и вправду потомство обо мне подумает как о дельном, рассудительном парне – прямо кузькинские мечты.

Ночь. Жена обскакала меня с «фотокарточками в киосках», ее фотографию уже продают под девизом «Артисты советского кино»…

26 марта

Два дня был занят записью поездки и немного выбился из колеи. Высоцкий в Одессе, в жутком состоянии, падает с лошади, по ночам, опоенный водкой друзьями, катается по полу, «если выбирать мать или водку, выбирает водку», – говорит Иваненко, которая летала к нему.

– Если ты не прилетишь, я умру, я покончу с собой, – так он сказал мне.

Шеф:

– Это верх наглости… Ему все позволено, он уже Галилея стал играть через губу, между прочим, с ним невозможно стало разговаривать… То он в Куйбышеве, то в Магадане… Шаляпин, тенор… Второй Сличенко.

Губенко готовит Галилея. Это будет удар окончательный для Володьки. Губенко не позволит себе играть плохо. Это настоящий боец, профессионал в лучшем смысле, кроме того, что удивительно талантлив.

Тревожно на душе. Шеф хвалит за Кузькина, мир и благодать во взаимоотношениях, и я, как собака, которую приласкали, не нахожу себе места от радости и благодарности, все заглядываю в глаза, улыбаюсь всем видом: это правда, вы меня не обманываете, я действительно вам нравлюсь, и вы мне почему-то удивительно нравитесь. Этого бояться следует и бежать немедленно. Только Бог судья делам нашим. Не надо очаровываться, чтоб не было столь жестоким разочарование.

Во время репетиции Элла заглянула в кабинет:

– Получен лит[47]47
  Разрешение цензуры.


[Закрыть] на «Живого».

– Прекращаем репетиции… Что это такое? Мы привыкли репетировать произведения нелитованные, неразрешенные…

– Срочно анонс, афишу на театре и рекламы по городу.

– Надо еще спектакль сделать, хохмачи.

У Зайчика украли 25 рублей. Кому-то показалась моя премия за Керенского большой, и он решил половину взять. Звонок из Ленинграда. Рабиков:

– Валеринька! Дорогой! Рад слышать ваш жизнерадостный голос. Вам есть чему радоваться, у вас блестящая роль в картине получилась, просто блестящая, других слов нет, это я говорю вам, старый киношник, видавший виды… Валеринька, фильм принят редакцией, но нужно приехать на один день, переозвучить небольшую сценку, когда мы можем это сделать?

Когда мы можем это сделать? Хоть 28-го, в четверг, если отпустят с «Павших». Но куда девать Кузю?

Вечер. Продумываю план отъезда с Кузей и без. Черчу на бумаге «за» и «против». С собой было бы проще, если бы разрешили сесть в поезд.

Появился Шифферс. Я покраснел, потому что не ответил, не поставил свою подпись на его письме. Кажется, договорились они с шефом о работе. Шифферс делает пьесу по «Подростку».

– Ты будешь играть. Через недели две закончу. Я договорился с Театром Маяковского, но у них нет актера. Я хотел им предложить взять тебя на постановку.

– Будешь делать Мольера, коли душа не лежит.

– Что значит «лежит, не лежит», это моя профессия. Если уж говорить, у меня вообще к одному Достоевскому лежит.

– Я сейчас Толстым увлекся, нравится мне его философия.

– Толстой – плохой писатель. Это у тебя от детства.

Карякина исключили из партии за выступление в защиту Солженицына, за поддержку Шифферса (надо разузнать точно).

Славина приносит цветы и чай Любимову, каждый день бесцеремонно… при гостях входит в кабинет, молча кладет цветы на стол и уходит, делово, спокойно. Это надо запомнить. Смешная привычка, трогательная – каждый день класть на стол главного цветы…

Думаю: если мне придумать фамильный герб – что бы в него вошло, каким бы он мог стать, как выглядеть.

1 апреля

Последние два дня заняты делами Высоцкого.

31-го были у него дома, вернее, у отца его, вырабатывали план действий. Володя согласился принять амбулаторное лечение у проф. Рябоконя, лечение какое-то омерзительное, но эффективное. В Соловьевку он уже не ляжет. У меня свои дела.

Сегодня утром Володя принял первый сеанс лечения «Банкет № N». Венька еле живого отвез его домой, но вечером он уже брился, бодро шутил и вострил лыжи из дома. Поразительного здоровья человек. Всю кухню, весь сеанс, впечатления и пр. я просил записывать Веньку; Володя сказал, что запишет сам.

Но самое главное – не напрасны ли все эти мучения, разговоры-уговоры, возвращение в театр и пр. – нужно ли Высоцкому это теперь? Чувствовать себя почему-то виноватым, выносить все вопросы, терпеть фамильярности, выслушивать грубости, унижения – при том, что Галилей уже сыгран, а с другой стороны, появляется с каждым днем все больше отхожих занятий: песни, писание и постановка собственных пьес, сценариев, авторство, соавторство – и никакого ограничения в действиях, вольность и свободная жизнь. Не надо куда-то ходить обязательно строго и вовремя, расписываться и играть нелюбимые роли и выслушивать замечания шефа и т. д. и т. п., а доверия прежнего нет, любви нет, во взаимоотношениях трещина, замены произведены, молодые артисты подпирают. С другой стороны, кинематограф может погасить ролевой голод, да еще к тому же реклама.

Я убежден, что все эти вопросы и еще много других его мучают, да и нас тоже. Только я думаю, что без театра он погибнет, погрязнет в халтуре, в стяжательстве, разменяет талант на копейки и рассыплет их по закоулкам. Театр – это ограничитель, режим, это постоянная форма, это воздух и вода. Все промыслы возможны, если есть фундамент. Он вечен, прочен и необходим. Все остальное – преходяще. Экзюпери не бросил летать, как занялся литературой, совершенно чужим делом. А все, чем занимается Володя, это не так далеко от театра, смежные дела, которые во сто крат выигрывают от содружества с театром.

10 апреля

И вот первый адовый прогон. Для меня он прошел неудачно. Я сразу зажался, сбился с тона, от волнения забыл мотив частушки и т. д. Шеф, вместо того чтобы подбодрить, стал нервничать сам.

Я это и сам чувствовал, но победить себя не мог. Отчего так заволновался? Не пойму. Все оттого, что не Божьего суда жду, а людского… Зачем спешить на суд людской? Как много мне еще нужно трудиться над собой, переделывать себя, чтобы не бояться людей, служить им и не требовать от них ни благодарности, ни суда… Когда же я наконец обрету эту свободу, независимость своего духа?..

Штейнрайх[48]48
  Лев Штейнрайх, актер Театра на Таганке.


[Закрыть]. Поцеловал меня:

– Вы мне очень понравились, это по большому счету, без дураков. Я даже не хочу говорить о частностях. Получилось главное. Вы убедили, доказали, что вы имеете полное право быть три часа перед глазами. Тема Живого трепещет в спектакле, ваша тема, значит, все правильно. Я очень рад за вас, положить такой ролевой запас в сумку – это очень хорошо.

Зин. Дмитриевна[49]49
  Секретарь Ю. П. Любимова и зав. отделом кадров Театра на Таганке.


[Закрыть]: Умница, молодец, все получается, а я ведь очень боялась, все время на сцене, не сходя, целую, целую…

Шеф: Давай, Валерий, давай, милый.

Я: Даю, но не получается, Ю.П.

Автор: Все получается, не прибедняйся.

Шеф: Даже автора растрогал прогоном.

Я: То ли еще будет.

Шеф: Но я думаю, большего падения у тебя уже не будет. Давай, не подводи меня.

Пожарные хвалили, сапожники, портные, травести, пенсионерка растроганная целовала.

Заметил: подлинную свободу на сцене обрести очень сложно, т. е. ту свободу, когда легко дышится, брызжет из тебя. Часто бываешь и не зажат, свободен вроде, но свобода превращается в нахальство, аккумулируется в наглость, во фрондерство, в злость, в бесшабашность и т. д.

Опять потеря святости, доброты. Много думал эти дни о своей жизни, о профессии и вот до чего додумался. Другой жизни у меня нет и другой профессии тоже нет и не будет. Я артист, и на этом надо успокоиться и поставить точку. Плохой ли, хороший ли, но артист, и ничего другого делать не умею и никогда делать не буду… А если несчастье – ну что ж, чему быть, того не миновать, будем и относиться к нему как к несчастью, будем изворачиваться. В этом смысле мне понравилась мысль Наташи из редакции «Смены», когда Замошкин посоветовал мне писать с учетом времени:

– Нет, Валерий, я не согласна с Кир. Ник., писать надо без всякого учета, как пишется, как получается, а у вас получается прекрасно, так и пишите, кусок хлеба у вас есть, и поэтому печататься особенно не торопитесь.

«Не заботься о завтрашнем дне». – Евангелие.

И письменный стол я куплю себе только после премьеры, и писать буду в свободное от работы артистом время. И заниматься своим образованием буду сам, коль возникают в том желание и потребность. Образование ума не прибавляет, а самообразование – прибавляет; чья-то мысль, по-моему, очень правильная.

Третьего дня получил письма от т. Лены, от Тони. Хорошие. Вот, оказывается, почему молчит Междуреченск, из письма Тони:

«Тебе не пишут, потому что отцу вдруг не понравилось твое письмо, вернее, одна фраза: «…Напиши, Тоня, как они там живут». Или что-то в этом роде. «Вишь, мол, зазнался, мать ему плохо, некрасиво пишет». Мама-то, конечно, хочет написать, да уж что отец сказал, то она ослушаться боится. Ну, я их постыдила. Володя говорит: «Я что буду писать, ошибки делать», – он все стесняется, а мама говорит: «Давно бы написал, живешь чужим умом».

Валера, пиши родителям письма попроще, без лирики».

Как говорится, комментарии излишни. Узнаю отца.

Вечер. Прискакал с двух концертов. Тридцатка в кармане.

Записки:

№ 1. Снимается ли где-нибудь еще артист В. Золотухин после удачного выступления в фильме «Пакет»?

№ 2, 3, 4. Почему молчит артист Буткеев?..

№ 5, 6, 7. Что с Высоцким? Правда ли, что Высоцкий уволен из театра? И т. д.

Нет, Высоцкий снова в театре, вчера мы играли «Послушайте» первым составом. Взят на договор с какими-то унизительными оговорками, условиями и т. д. Но иначе, в общем, и быть не могло.

Афоризм Буткеева: «Деньги – зло, слушай музыку, и ты будешь гармоничным человеком».

14 апреля

Обед. Сегодня снова утром почувствовал себя гением. Проснулся и чувствую – гений, гений, и всё. Я стараюсь разубедить себя, проснуться, сплю, не сплю, хожу – гений, и всё. Жена не поймет, в чем дело, – гением, говорю, снова себя чувствую, и не пил как будто вчера, а чувствую себя гением, и точка.

Вот что сделай, как с тобой случится это в следующий раз. Беги в ванную, раздевайся догола и становись под холодный душ. Все внимание уделяй на верхнюю часть, особенно на голову. Полчаса нужно стоять. Первые 15 минут вода будет кипеть, отскакивать, как плевок от утюга, не обращай внимания, так и положено, по себе знаю; вторые 15 мин. появится соблазн выскочить из-под струи: ни в коем случае, на миг отстраниться – все надо будет начинать сначала, снова 15 мин. вода в пар от головы будет превращаться. Потом быстро одеться и к шефу на репетицию, он закончит курс лечения. Особенно эффективен метод, когда шеф не в духе, а если в духе, постарайся как-нибудь испортить дух ему, и о том, что ты гений, ты забудешь в момент и долго не вспомнишь об этом потом.

Утренний «Галилей». Снова Высоцкий на арене. Зал наэлектризован. Прошел на ура. Алые тюльпаны. Трогательно.

Толстой, «Исповедь»: «…Вера есть знание смысла человеческой жизни, вследствие которого человек не уничтожает себя, а живет. Вера есть сила жизни. Если человек живет, то он во что-нибудь да верит. Если бы он не верил, что для чего-нибудь надо жить, то он бы не жил. Без веры нельзя жить».

Конечное к бесконечному…

Славина:

– У вас с Венькой появилось перед Володькой подобострастие… Вы как будто в чем извиняетесь, лебезите, заискиваете…

Есть несчастье и незнание, как относиться к нему, что делать, что будет дальше… тем более что для него самого нет этого несчастья, он не считает себя больным и в чем-то виноватым, во всяком случае, в той степени, в которой считаем мы… И мы растеряны… Это как видишь язву на лбу другого и знаешь, чем она грозит, а сказать боишься и сознаешь беспомощность, коль скажешь, – потому что ничем помочь уже нельзя… Вот и мнешься, и теряешься.

20 апреля

Мой день вчера.

В 11 часов одеваюсь для репетиции, готовлю на сцене чучело Живого, проверяю реквизит, все делово, спокойно. В зале какой-то народ, человек 20, на меня это нимало не подействовало, как раньше, я радостно отметил это про себя, волнение было в пределах возможного, хотя сидели Карякин, Крымова, какие-то интеллигентные люди, солидные, в очках. Одного воробья я в суете не узнал, хоть и рассмотрел внимательно. Это Жан Вилар, и рядом Макс Лион.

Любимов (берет микрофон): Дорогие артисты, приготовились к репетиции, проверьте выхода, березы, и давайте начинать.

К нему подходит Дупак, что-то шепчет на ухо. Обменялись о чем-то шепотом. В зале лишь слышно, как лампы в софитах шипят.

Любимов (громко): Я не могу этого сделать, я буду репетировать.

Дупак (громко). Я прошу этого не делать, либо я вынужден попросить сам выйти всех из зала.

Любимов: Я отвечаю за свои действия, это не прогон, это черновая репетиция, и право театра приглашать специалистов на рабочую репетицию.

Дупак: Это не рабочая репетиция, это показ, а показывать, я считаю, еще нечего, тем более посторонним людям.

Любимов: Здесь нет ни одного постороннего человека, это друзья театра, которые помогают нам в нашей работе вот уже четыре года.

Дупак: Я требую остановить репетицию.

Любимов: Я не подчиняюсь вам. Покажите мне бумагу, запрещающую репетиции.

Дупак: Зачем эти детские разговоры, или мне что, выключить свет?

Любимов: Пожалуйста, идите выключайте! Вы оказались в одном стане с Улановским[50]50
  Заместитель директора Театра на Таганке.


[Закрыть]. Когда он растаскивал декорации «Павших и живых», вы не были с ним заодно, а теперь вы вон как заговорили.

Артисты давно высыпали на сцену. Я мелю какую-то чушь, что это моя работа, вы мне платите, я никому ничего не показываю, я просто работаю, репетирую.

Вякают что-то Зинка, Власова[51]51
  Галина Николаевна Власова, актриса и завтруппой Театра на Таганке.


[Закрыть].

У меня лезут глаза из орбит, кружится голова, бьет колотун (Гоша мне об этом сказал вечером). Я ничего не соображаю, понимаю только, что происходит что-то неслыханное, скандальное и всерьез.

Все больше шумит Любимов, краснеет и бледнеет Дупак, сзади шефа, за спиной, маячит парторг Глаголин, заводятся артисты, поднимается всеобщий шухер.

Дупак: Давайте мы не будем все кричать. Время идет, и надо что-то решать. Я предлагаю подняться на десять минут наверх и обсудить создавшееся положение. Как вы считаете, Борис Алексеевич?

У Глаголина вид растерянного сатаны. Он наклоняется к уху шефа.

Глаголин: Я считаю, что надо подняться на пять минут, Юрий Петрович…

Любимов: Ну хорошо. Гости дорогие, извините, что так получилось. Мы вас просим подождать 10 минут спокойно в зале, а мы выйдем и договоримся. Пойдемте, может быть, из коллектива кто хочет присутствовать? Местком… комсомольская организация?..

В кабинете. Откровенный скандал.

Любимов: Что вы крутите, говорите прямо, что вам приказали подыскать нового гл. режиссера… Но пока у вас нет бумаги о моем снятии, я подчиняюсь не вам, а Управлению культуры.

Дупак: Звоните в Управление, это их распоряжение о запрещении прогона «Живого», тем более в присутствии Жана Вилара.

Любимов: Никуда я звонить не буду, надо – пусть сами звонят. Я себе не представляю, как можно сейчас Жана Вилара, пожилого человека, друга Советского Союза, замечательного режиссера, вывести из зала?