Текст книги "Тропы, которые я выбрала. Повести"

Тропы, которые я выбрала
Повести
Валерия Дмитриевна Фролова

© Валерия Дмитриевна Фролова, 2024

ISBN 978-5-0062-3521-2

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

 
Тропы, которые я выбрала
(повести)
 
 
Попутчица
 

***

Вот мы едем по дороге, она не перестаёт болтать. Я думаю, как заебало жить. Нас немного заносит. Она трындит про перфомансы, про оптику зрения. Я поправляю очки. Смотрю в зеркало – оставшаяся позади дорога, залитая солнцем и рисовым туманом. Она уже лишена страха. Снова смотрю вперед.

Мы проезжаем Лесной Абагур.

– У нас там Денис сидел.

– Кто?

– Наркоман.

Наркоманов не ломает зона.

Я думаю, зачем мы потащились через металлургический завод. Когда покажется Елань, она замолчит и скажет:

– Название сказочное. Вот бы об этом что-то написать. Как мы едем через Елань, Муратово, Лесной Абагур, Пятую ферму.

– Но Лесной Абагур – это зона.

– И что? Можно поиронизировать для своих. Ну, тех, кто в курсе.

– А Сосновка как тебе?

– Про Сосновку лучше не писать, сосать – некрасиво.

– Но это от сосен.

– Какая разница – слышится-то сосать!

– А Смирновка?

– Слишком по-военному.

Мы влезаем, как черепаха, под горку – сплошная рвётся, чтобы мы въехали туда, где слишком по-военному.

Вот тут дом подруги, там – сестры, чуть дальше дядя и где-то мы катались на велосипедах, но не с ней, и я разбила коленку и чужой звоночек. Я жду, когда пройдёт рыжий кот. Лопоухая машина тупо пялится на нас, криво припаркованная, распластавшаяся по всей ширине дороги. Приходится сигналить, ждать. Выходит мужик, отгоняет – паркует поближе к зелёным деревяшкам, похожим на забор.

– Спасибо! – я ему киваю.

– Да он же не слышит, опусти стекло! Поболтаем.

– Он понял.

Мужчина уходит и мы ползём дальше.

Я что-то хочу показать ей. Полинявшую серым ограду. Парковочное место, выверенное до миллиметра двумя кирпичами. Двух людей.

– Давай, вылезай.

– Знаешь, я не хочу что-то. Может лучше до озера? Ты говорила, здесь есть озеро.

– Река.

– Ну, река, да. Я правда плавать не люблю. Наверняка она переливается зелёным, болотным чем-то.

– Наверняка.

Пока она рассуждает, выходит дедушка, машет нам, улыбаясь. Я знаю, что он свободен, а бабушка на кухне нарезает огурцы с огорода и моет толстый зелёный с белой головкой лук.

– Привет! – я машу ему рукой.

Мне страшно, что он стоит там, будет смотреть теперь, как я паркуюсь. Почему-то забываю, где их машина. Он неразговорчивый, улыбается только.

– Ладно, раз тебе так хочется. Только недолго. А туалет есть?

Она выходит из машины и как-то смешно начинает стоять. Нелепо и по-простому, как ей не подходит. Убирает руки за спину, держится прямо, а ноги чуть согнуты в коленках.

Я паркуюсь, выкручивая руль по десять раз то влево, то вправо. Наезжаю на кирпичи. Выхожу. Киваю на деревянный домик – это туалет.

Она морщится и идёт по грядкам белыми босыми ногами. Я смотрю в окошко – да, оставила туфли в машине. Странная попутчица.

Заглядываю на крыльцо, открываю отчего-то сырую дверь.

– Ну, здравствуй.

Мы обнимаемся, щупая спины друг друга.

– А ты чего приехала? А это кто?

– По делам. Потом.

Бабушка понимающе кивает и морщится от улыбки.

– Ну, проходите, да.

Старая черноватая скамья трещит кожей, по тазикам на столе ромбами раскидана чищенная картошка, грязная лентами кожура. Скумбрию купили. Укроп сорвали. Все, как обычно и раньше.

Она входит.

– Я там бумажку в дыру кинула. Думаю, не засорится.

Приветствие колючее, странное.

– Привет-привет.

Она начинает свою старую песню, колдуя пространством и временем, моей памятью и людьми из неё. Я устала, хочется спать.

– В квартире поспишь. Мы на ночь что ли останемся? Я не хочу. Давай, давай.

Я одна умею водить машину. Ещё дед. Но он отвернулся.

– Да посидите ещё. Не Москва, припаркуетесь как-нибудь.

Бабушка знает, как я боюсь парковаться ночью, словно на кладбище оставленных кем-то автомобилей-мертвецов. Она мне подмигивает – она всегда меня хвалит. Потому что я самостоятельная. Сама вожу машину. Сама её заправляю. Сама смотрю, как какой-то очередной мужик, друг друга, знакомый знакомого, меняет аккумулятор или прикуривает старый.

– Ну, как там, в Москве?

– Спокойно. Как здесь.

– Ну, знаете… у вас там.

Она подхватывает и говорит:

– А ты из Москвы?

Дальше мы говорим о Москве. Зачем она врет, что никогда там не была?

Мне нравится разглядывать солнце за окном, порезанное занавеской на части – причудливые треугольники, кружки и квадраты, неопознанные сетчатые фигурки. Гремит поезд, он лезет на рельсы прямо около соседского участка, там живут глухие, но чувствуют вибрацию, тряску земли. Не могут не чувствовать.

– А вы когда обратно?

– Не знаю еще. Мы пока в квартиру.

– Ну, правильно, правильно.

Я знаю, что в квартире чисто и очень тепло. Грязной ногой касается моей голени – будто бы нам пора. Я назло говорю:

– Мы хотим в баню. Она никогда не была в русской бане!

Бабушка воодушевленно хлопает в ладоши и бежит растапливать баню очередной страницей старого «Вокруг света». Когда-то жгли книги, но я забрала их в багажник, увезла, не читала – положила под кровать. Надо будет ей показать. Может быть, она заберет?

Она смотрит на меня с вызовом. Снимает одежду и идет голая, среди синего, нарастающего темнотой и солнцем, неба. Бабушка встречает её в дверях бани, мешкается и закрывает дверь, идёт ко мне.

– Необычная у тебя подруга.

– Не то слово.

Мы смотрим на закат.

Когда она возвращается с полотенцем на голове, с грязными мокрыми ногами, я пихаю её в машину, машу на прощание бабушке с дедушкой и сажусь за руль. Она в синем халате с красными маками.

– Прикольная у тебя бабуля. И баня ничего так. А ты что, мыться не будешь?

– В квартире есть душ.

– А что тогда здесь устроила?

– Для эстетического эксперимента. Понравилось?

– Как смола плачет по дереву, да. Я сидела и тыкала капли ногтями, они рвались и залеплялись собой же. Баня может сколько угодно простоять, согласна? Это какое-то самолечебное здание.

– Да что ты говоришь.

Пока мы не выехали на трассу, я торможу и достаю из кармана кофты дешевую зажигалку. Щёлкаю.

– А при пожаре?

Она молча закатывает глаза и наконец-то обувается. Я не люблю, как выглядят у людей ноги. Мне стыдно на них смотреть.

– Спасибо.

– За что?

За то, что обулась. Но я не стану ей объяснять – я знаю, она все делает наоборот. Пусть думает.

Мы по ямам въезжаем в ночь. Ночью всякий город красивый. Мало освещённый по углам, он обязательно вспыхивает где-то в районе главной площади. Каждая улочка, спрятанная в темноте, тихая своими домами и шаркающими ногами людей, ведёт к свету.

Квартира не в бараках, но там, где они когда-то были. Отшиб посреди центра города. Игрушечная высотка, шутка строителей, маленькая вахтерша просит вытирать ноги – что она здесь делает, в этой желтоватой тишине подъезда? Заходим в лифт.

– Может быть, здесь и уснём? – она тянет свои руки к моим.

– Выходи.

Пятый этаж, где от шага просыпаются лампы. Квартира на сигнализации. Как и все здесь.

– Заходи, только быстрее. Не проходи никуда.

Я тыкаю по кнопкам-цифрам и жду. В пустоте квартиры пищит.

– Всё, сняли. Можешь раздеваться.

Я снова смотрю на её халат. Она улыбается криво, но ничего не шутит. Как я могу спать с ней в одной квартире?

– Я в душ. Делай, что хочешь.

Я знаю, она откроет бутылку полусладкого Киндзмараули, сохраненную где-то на кухне, в тумбочке под столешницей, на которой шоколад, мятные пряники, дешёвая по акции халва. Я больше люблю полусухое Лыхны. К вину не нужна закуска – я страдаю алкоголизмом?

Может быть, пока я моюсь, случается что-то страшное. Я часто так думаю. Меня защищают стенки стекла, горячая вода и пар. У меня даже закладывает уши. Пока я моюсь, пусть происходит что-то страшное, но я не стану выходить. Я даже не стану думать. Пусть происходит.

Она допивает второй стакан – мы пьем вино стаканами, когда одни.

– Хочешь?

Я отказываюсь – качаю головой. Но через мгновение уже говорю, что хочу. Так я устроена.

Она наливает мне красную столовую жидкость.

– Ну, за нас! А интересная у тебя квартирка.

– Она не моя.

Я стараюсь выпить побольше. Раньше мелатонин помогал, но теперь нужно что-то покрепче. Хотя это вранье – вино не помогает от бессонницы. Даже самая сильная доза заставляет проснуться в третьем часу утра, трясти головой, бояться шума. Иногда кто-то говорит эхом, если выпить много. Голоса реагируют на движения. Вы знаете, если пили.

– А чья?

– Бабушки.

– Как зовут твою бабушку?

Я молчу. Я ей показала их, но говорить имя, называть – это какой-то грех. Такой, как она, лучше не говорить.

– Ладно. Кстати, а ты знаешь, что вино полезно?

Она подливает себе ещё немного – так, чтобы мне не осталось. Я думаю, слава богу. У неё губы кровят.

– Ты спишь на диване в зале. Выбирай, какой хочешь. И там есть хороший телевизор.

– Я не смотрю телевизор.

– Я знаю. Но я тебе все равно покажу, как пользоваться пультом. Мы же надолго здесь.

– Надолго.

Я только молчу дальше.

– А я буду спать в спальне. И прошу тебя туда не заходить.

– Священное место?

Я провожу её, пьяную, к спальне, тяну за руку. Вот, посмотри.

– Посмотри!

И тычу в картинку над кроватью – там двое, мужчина и женщина, оба тени под солнцем. Голые.

– Да, священное.

– Поняла.

Мы возвращаемся на кухню. Я пью из её стакана большими глотками.

– А что мы вообще здесь делаем?

– Хочется чему-то принадлежать. Хотя бы этому городу.

– Ну, глупая! Это тебе все должно принадлежать.

Молчим.

– А я вот вообще космополитка.

– Я не принадлежу этому городу.

– Да это и так понятно. Можно было и не лететь.

– Но, кажется, чуть-чуть.

Чуть-чуть. В самом нелепейшем из вариантов. Например, он хмурится, как я – у меня всегда сдвинуты брови, у него тоже. Я бледная.

– О чем задумалась?

– О чем-то.

Она комментирует наш разговор, как если бы меня в нем не было. Как если бы она о нем писала или рассказывала кому-то третьему. Она ведет пересказ. А потом:

– Ладно, я спать. Ты что-то погрустнела.

И выплывает из-за стола. Она что-то поет? Мне не слышно, уже нет, она уткнулась самым ртом в подушку, чтобы я не могла слышать. Только для этого.

Я и сама хочу спать. Я, конечно, не пойду в спальню. Это священное.

Я просто усну там, на ковре – рядом с её диваном. Я надеюсь, когда она проснётся, она наступит мне на лицо. И немного вскрикнет.

– Ну, дура! Ты че разлеглась?

Она не заснула. Мы вдвоем ночью.

– Ты сама говорила, что любой диван! Вот еще один! Ложись давай!

Я мямлю, что это перфоманс.

– Если бы… я б убила себя – это бы был бы перфоманс?

– Ну, глупая! Вставай!

Она тянет меня, как я её, к разложенному дивану. Укладывает. А сама ложится на другой – поменьше.

– Этот город тебя с ума сводит, реально. Перфоманс! В перфомансе должен быть смысл.

Я не хочу говорить о смыслах. Если она скажет что-то о Достоевском, меня стошнит на ковер. Я потому засыпаю.

А наутро все, как обычно утром. Мы пьем кофе из кофемашины, за дикие деньги куплены капсулы.

– Я прогуляюсь. Ты останься.

Она не кивает, но глазами вниз-вверх – это будто согласие. Что ей здесь смотреть? Она сказала, что неместная.

– Мы потом съездим на крепость, – это из чувства вины.

Я и сама никогда не была на крепости.

Хочется сдать квартиру на сигнализацию, чтобы сюда приехали и её повязали. Представляю, как они заламывают ей руки. Называют воровкой. В этом есть немного от истины.

– Не скучай. Вина больше нет. Магазин – там, слева. Поешь мороженого.

У нас здесь вкусное мороженое.

Я еду в лифте, на первом этаже прячется за жалюзи консьержка, тянет мелко нитку. Здороваюсь, ухожу. Курю.

Жарко на улице, печёт. Я хочу найти школу. Там, наверное, никого нет. Потому что лето.

Дороги безлюдны. Большие торговые центры и дома, похожие на полиэтиленовые пакеты. Со шлагбаумом – только наш двор. Чтобы никто не проехал, даже таксисты. Иногда зимой по газону нарастает лед и мы ползем по нему, чтобы долезть до приехавшей машины. Можно сесть и скатиться. Но будет глупо. Водитель не пустит на сиденье. Тут водители любят свои машины – они покупают им дома.

Я иду до сквера. Я, в общем-то, не очень люблю ходить. В сквере танки. Скамейки. Дети лезут на зеленое голыми коленками и руками. Если пройти дальше – покажется спрятанная за домами школа. И я иду.

Я не знаю, моя ли она. Просто не хочется больше гулять.

– Это же не твоя, ты в лицее училась, тебя на машине возили. Ты сама говорила.

– Как нашла?

– Да чего тебя искать, ты так ходишь, что даже конспирация не нужна. Я не хочу дома одна тухнуть. Хочу впитать в себя твое!

– Новый опыт?

– Вот-вот.

Она садится на скамейку и начинает обдирать с досок лак.

– Ну, рассказывай. Чего пялишься на это школу?

– Я представляю, что это моя.

– Да ты так со всем делаешь! Тебе, получается, все равно, что наполнять особыми смыслами?

Получается.

– Садись ко мне.

И я сажусь.

– Вот там, прямо за школой, была горка. Зимой.

– Это не твоя школа.

– А ты представь. Ты же любишь художественные эксперименты.

Да, была горка. С неё катались разные дети, я всегда очень боялась. Я помню, как бегала с нее, чтобы не катиться. От этого чаще падала, ничего не расшибла.

– А это моя учительница хореографии.

Правда, идёт. Она встает со скамейки и идёт к женщине – рыжие волосы вьются проседью, такая же квадратная челюсть и нехватка веснушек.

– Здрасьте! А вы – учительница хореографии?

Уставилась, как обычно.

– Вы помните?

Она называет ей моё имя. Я кукла.

– Расскажите о ней!

Она говорит что-то нелепое. Я перескажу.

Да, учительница сказала, что я вечно опаздывала на такт.

– Правда?

Постоянно закрывала глаза и начинала как бы хромать.

– Вот так?

Как бы не успевать за другими.

– Она и за мной не успевает теперь!

А когда мы были в паре, например, с тем, чью фамилию я не назову, я вечно тянула его куда-то вниз.

– Знакомая история.

Зато я умела садиться на шпагат – конечно, она не упомянула, что это от страха. Она сказала, я растяпа была.

– Правда.

И это правда.

Мне больше нравились труды, вырезать звездочки из желтого картона. Я работала ножницами так же плохо, как танцевала, но не получала за это наказания, только улыбку другого учителя – мягкую, пусть снисходительную.

Снисходительность – это привычное, почти родное.

Она прощается с нами, желает не сломать пальцы – потому что длинные пальцы главное достоинство женщины.

Мы отходим, она отходит. Конечно же, я начинаю.

– Разве обязательно было ее останавливать? Расспрашивать?

– Конечно, да!

– Зачем?

– Я хочу о тебе написать, глупая.

– Не надо обо мне ничего писать.

– Это почему? Только не притворяйся. Я уже знаю, что ты не такая. Знаешь, ты очень жадная до внимания. Я это уже поняла.

– Я не собиралась притворяться.

– Тогда почему?

– Ты все переврёшь.

– Господи. Я хотела узнать о твоем детстве прежде, чем писать о такой правильной и молчаливой тебе, какая ты сейчас!

– Я не просила обо мне писать! Зачем ты вообще поехала со мной?

Она молчит. Я молчу.

– Да пиши, что хочешь. И будь тоже. Только если ты хотела узнать что-то интересное, чтобы написать очередную херню о субъективном восприятии жизни, могла бы написать о себе.

– Это слишком самовлюбленно.

– Может, ты влюблена в меня?

– Я не влюбляюсь так быстро, глупая.

Я ведь пошутила.

– Пошли за кофе.

Представляет ли она стаканчики с пластмассовыми крышками, столик с сахаром, салфетками? Я веду её в Эльдорадо.

– Докупим капсулы.

– Какие прозаические у нас прогулки.

– Ты ведь прозаик.

– Вечно докапываешься до слов.

– Тебе бы тоже стоило. Потому что ты ведь…

– Прозаик, спасибо. Мысль уловила, пошли домой.

– Ты могла быть дома!

– И ты тоже!

Я не умею на неё полностью злиться. Это всегда только ярость, не злость. Мне кажется, я могла бы её убить. Думает ли она о том же?

– А ты знаешь, мы похожи!

Она молчит.

– Обе любим Парщикова…

– Я никогда не любила Парщикова!

Она любит притворяться интеллектуалкой и только для этого затевает такие разговоры, только для этого говорит имена, только для этого. Я бы хотела ее осадить, но не могу. Я не чувствую себя интеллектуалкой, я чувствую себя претензией на нее.

Глупо быть претензией на что-то посреди разрушающегося города. Я вижу, что через минуту строители бросят очередной кирпич и сядут курить под солнцем в своих синих штанах и оранжевых касках. Сколько пережили эти стены из бетона, голые и некрасивые символы умирания?

На их месте давно должен был вырасти престижный дом с квартирами в два этажа, а прямо из подъезда должна была побежать эко-тропа – до самой речки. Но тропы нет, и нет квартир, и нет престижного дома – только серые куски возведенного кранами и людьми убожества и река, нетронутая чужими шагами.

Кто-то должен был ходить по этой тропе. Кто-то, кто уже не пойдет.

– Чего задумалась?

– Ничего. Нам обязательно ссориться?

– Разве это ссоры?

– Наверное, так.

– Ты боишься злости?

– Наверное, так.

Иногда мне кажется, я из тех людей, кого съест зависть и злость. Я знаю это почти точно, когда смотрю на неё. Зависть и злость. Неужели это всё, что от меня останется?

Снова опускается дымка – через неё режется оранжевым солнце, страшное до боли в глазах. Мы возвращаемся домой, пьем кофе. Я боюсь представить, сколько дней проведем вместе. Неужели нам придется знакомиться?

– А почему ты согласилась сюда лететь?

– Из-за программы лояльности.

– Ко мне?

– К молодежи до двадцати трех лет, глупая. Билет пять тысяч стоил! Последний шанс, считай.

– Ты бы никогда здесь и не оказалась.

– Это правда.

Я пытаюсь думать, как её здесь нет. Как молчит холодильник, тихо стоит шкаф, не трещит сервант. Как вся квартира соглашается с одиночеством, успокаивается.

– Знаешь, вещи тебя не любят.

– Знаю. Меня любят люди.

Она сыпет афоризмами в надежде, что я их запишу.

– Ты говорила, что хочешь написать обо мне. Ты серьезно?

– Абсолютно!

– Что бы ты написала?

– Я бы сделала тебя своей попутчицей.

– Но попутчица – это ты.

– Не в моей книжке!

– И что там будет? Сплошные диалоги? Будешь себя цитировать?

– Нет, тебя.

– Спасибо, не надо.

– Я сделаю тебя такой, какой ты никогда не была.

– Вот об этом я и говорила.

Она заставляет меня говорить? Я заставляю её? Мне хочется быть остроумной?

Я не верю в писательство. Люди не умеют писать. Они не знают слов. Я тоже не знаю. Я не верю в язык.

– Ты верующая?

Она начинает говорить о Боге. Она противна мне тем, что верит в язык как в Бога. Болтает о Достоевском.

– Вот, и он мне пишет, что любит Достоевского. Ну, я шучу что-то. А потом он такой – у меня тётя умерла. Ездили в Питер. Было все, как у Достоевского. Ну, я не поняла, кто из нас дурак, а кто дура. Я, наверное.

Наверное. Ей стоило бы говорить о Пушкине, но давно не перечитывала и не помнит.

– И что? Спать ляжем в пять вечера? Чтоб не общаться?

– Да.

– Нет уж!

Она тянет меня (снова) на балкон, подбрасывает ладонями мои руки.

– Я буду учить тебя курить!

– Я уже умею.

– Не-е. Ты смотри.

Она целует фильтр. Я чувствую возбуждение. Она пихает мне в рот намокшую от её губ сигарету.

– Вдыхай.

Она говорит очень-очень тихо. И я вдыхаю. Загорается огонёк.

– А теперь отдай!

Двумя пальцами хватает сигарету, похожа на блатную или зэчку.

– Тебя-то саму кто так курить научил? Зачем так держать?

– А что? Ты кто по масти?

– Слушай, это может быть очень смешно. Для москвички. Но здесь это не юмор – так живут.

– Так, это запишем. Я не москвичка, кстати.

Она перекатывает сигарету по пальцам, та застревает между указательным и средним.

– Так лучше?

– Да. Спасибо.

– Не за что, солнце.

Я отворачиваюсь и иду в кухню, не хочу ей в лицо смотреть.

– Кстати, а с кем ты там во сне говорила? Екл… ер.. дор? Егор?

– А что я говорила?

Она кричит что-то, но я уже не слышу, уже ушла. Не хочу переспрашивать. Егор меня слышал наверняка, а все, что скажу ему – будет правда. Не может не быть. Потому необязательно запоминать.

Звонит телефон. Оказывается, это мой.

– Алло.

– Ты когда вернёшься?

– Не начинай, пожалуйста.

Сбрасываю от страха – не могу перенести крика. Хочется плакать. Распускается лето по потолку и полу. Строительная пыль похожа на песок с пляжа. Жарко.

– Мама звонила? Так ты малявка?

Она мне подмигивает.

– Восемнадцать-то есть?

Достаёт с полки муку. Из холодильника яйца. Молоко. Кажется, будет делать блины.

– Умеешь?

– Только переворачиваю плохо.

– Я переверну.

– Угу, спасибо!

Я закрываю глаза, надо только подумать, что тут – не она. Бьётся о тазик венчик. Лопаются пузыри. Горка распадается на мучные комки. Я вдыхаю пыль вместе с дрожжевым запахом, хочу дышать поглубже, чтобы оглохнуть от кислорода. Как если бы мы были на улице и меня прибило солнце.

Скулит холодильник – от холода или боли, может быть, его ушибло электричество. В нем вспрыгнет сырный ломтик и упадет. Громада потрясётся, будто отряхиваясь от воды каплями. И застынет на месте.

Сломается рама окна, не желая закрываться. Хотя квартира – новая. Свежая. Купленная.

Масло начинает шипеть. Я представляю, как она ладонь кладёт на поверхность сковороды, как ей сильно больно, я открываю глаза и уже ловлю себя на шаге к плите, на вытянутой к ней руке.

– Ты чего?

Я молчу.

– Замечталась? Иди, переворачивай.

Блин рвётся, я сырое и горячее тесто сую себе в рот. Обжигает нёбо. Вкусно.

– Похожи на мамины.

Жжёт глотку. Хочется запить молоком, она мне его протягивает, как бы зная заранее желание.

– Я тоже так вечно делаю.

Когда пью, кажется, что меня изнутри целует. Я проглатываю и говорю.

– Завтра пойдём в галерею.

– Реально?

И кухню затапливает блинный запах. Назавтра мы реально идём в галерею.

Галерея в провинциальном, тем более в промышленном городке – не то же, что в столице или даже в крупном. Ей будто бы нечем гордиться. Но это только так думают.

На деле она не претендует ни на что, кроме себя самой, и потому может испытывать гордость. Помимо прочего, галерея в провинции – это убежище. Как и библиотека.

Чудно разбросаны по нашей стране одинаковые здания, обувные коробки. Постаревшие изнутри, протёртые воздухом, самим процессом дыхания людей.

Мы входим под потолок, над нами нависают колонны, шторы, окна. В мелком смешном киоске прячут женщину – билетёршу.

– Стой! Воспользуемся привилегией.

Мы ловим мобильную сеть, как замурованные, чтобы потратить льготные деньги по «Пушкинской карте». Выходит, она знает, что мне не больше двадцати трех.

Суём телефоны в окошко, кивает, провожает взглядом. Мы не заходим – сначала садимся на зелёный диван, как будто очень устали. Странно, но так и есть.

Кажется, это первая наша запланированная совместная вылазка. Без происшествий.

– Давай представим, что это свидание.

– Да ну. Я с девушками на свидания не хожу! Тем более, с малявками.

Зачем она ведёт себя, как маленькая?

– Не хмурься, морщина на лбу будет.

Она берёт моё лицо в свои руки и разглаживает большими пальцами щёки, лоб. Неприятно – как будто втапливает грязь.

– Ладно, не дёргайся.

К чему это?

Она целует меня в лоб. Я бы хотела уснуть.

– Пошли, чего расселась-то!

Галерея открывает нам свои залы – огромные и пустые.

– Простите, нам для статистики. А вы откуда?

– Она – родилась здесь, а я так, заезжая.

– Вы где-то учитесь?

– Во ВГИКе.

Я молчу, не хочу говорить.

– Ничего себе! Интересно-интересно. Ну, наслаждайтесь.

– Спасибо!

Мы отходим к картине с голой толстой женщиной.

– Ты режиссер?

– Режиссерка… Да ладно, не спеши удочки сматывать. Я отчислилась давно, ха-ха. Да и не оттуда.

– Опять наврала все?

– Чуток преувеличила.

Хорошо. Не так страшно.

– А чего камеру с собой не возишь?

– Очень смешно. Не мешай мне наслаждаться искусством.

Искусством не наслаждаются.

– Чего говоришь?

– Я… ничего.

– Ну, супер. Все, давай по разным углам разойдёмся. В центре зала встретимся.

Я отхожу ровно в центр зала и верчусь на месте, разглядывая всё разом и ничего конкретно.

– Так хотела со мной встретиться?

Она подходит.

– Нет. Лучше бы мне тебя вообще не встречать.

– Это из стиха?

Она вечно так делает – как бы мешает моё сознание со своим. И теперь я вынуждена вспоминать, о каком стихе говорила. Может быть, она его выдумала.

– Тебе нравится экспозиция?

Я молчу.

– Ну, вот эта картина, например?

Я всё продолжаю молчать. Она указывает на что-то, чему нет названия – я не могу разглядеть маленькую белую табличку. Только голубое, красное, жёлтое. Только луч акварели – или это не акварель. Я не знаю. Почему-то оно мне улыбается, как будто у него есть лицо.

– Это же просто птенец.

Говорю.

Её, по-видимому, это умиляет. Она странно улыбается.

– Чего ты?

– Ты очень смешно говоришь о вещах, которые тебе важны. Как будто они совсем чужие. Надо же так показать, чтоб не дай бог не украли, да? Бабушка научила? Такая ты еще глупая, маленькая.

– Да, это просто птенец.

Дальше мы ходим по красивому старому полу совсем одни в большом пространстве других малозначительных картин. Мне кажется, птенец щебечет из-за угла, просит вернуться к нему.

Но я боюсь посмотреть.

В конце концов, она сама уводит меня – ей хочется есть.

– А пошли в кафешку!

– В шашлычку?

– А тут есть? Пошли!

Шашлычки не то же самое, что кофешопы – они не обманывают русского человека своим названием. И мы идём есть разное мясо.

Иногда я думаю: что, если бы по нашему путешествию сняли фильм? Это была бы очень скучная картина. Две непонятные девушки. Как бы они представили её? А меня? Кем бы я была?

В «О чём говорят мужчины?» есть сцена придорожного кафе, где те самые мужчины о чем-то говорят и едят, почти как мы, очень вкусный шашлык. Только они друзья. Кто мы с ней такие? Зачем мы поехали вместе?

Мне хотелось её рядом, когда мы летели в самолёте – я сильно боюсь летать. Но только в процессе полёта стало понятно, что она летит в пустоту, то есть ко мне. И останется надолго.

– Лицо попроще сделай, щас прыщ выдавишь таким напряжением лба.

– Ну у тебя и остроты.

– Остроты… ха-ха-ха… остроты! Че за слово?

– Почему ты иногда себя так ведёшь?

– Как быдло?

– Ну… да.

– Потому что я не считаю себя выше других, зазнайка. Тебе бы тоже поучиться.

– Спасибо. Учту.

Мы помолчали, пережёвывая баранину.

– Кстати, я хочу улететь в Москву.

Это я сказала.

– Поживёшь без меня немного?

И это.

– Ты дурочка?

А вот это уже не я.

– Пошли, нам надо ещё машину отогнать в гараж. Не будет же она здесь под окнами стоять. Ты всё равно не сядешь в неё, пока я не вернусь.

– Дай мне денег, я полечу с тобой.

– Зачем? Наслаждайся здесь без меня. Я тебе даже квартиру оставляю.

– Ну, глупая, что ты задумала?

– Ничего.

Я задумала побег.

***

Я наблюдательница. Маме это всегда не нравилось. Но когда я стою перед ней с чемоданом, упирающимся в ногу, что я ещё могу? Только наблюдать, как мало-помалу она собирает своё привычное выражение лица, чтобы ничего не показать.

Конечно, я наблюдательница. Я должна различать всё, чтобы ничего не прошло мимо. А ведь многое может пройти. Например, как у неё тушь течёт. Без этого не поймёшь – она рада.

– Привет-привет.

– Ну, привет, взрослая дочь.

– Я поживу?

– Живи, кто тебе запрещает.

И я стала жить. Только домой старалась не возвращаться до ночи и, пока она спала, тихо шла до своей кровати прямо в обуви, чтобы в комнате закрыть дверь, разуться, свесить одежду на стул и уснуть совершенно голой – может быть, только в одних трусах. Чтобы наутро она знала, что заходить нельзя. Нагота казалась священнее личного пространства.

Опрометчиво было улетать вот так. Она мне ничего не писала – я не знала её номера, не давала ей свой. Если она захочет украсть ключи от квартиры, я не узнаю тоже. Машину? Пожалуйста. В конце концов, может быть, она только притворялась, что не умеет водить. Я не могла знать этого наверняка, как и всего остального – мы редко говорили по существу.

Я сравнивала её и себя, стоя утром перед зеркалом, когда мама уже покидала дом и шла работать. Что нас такого отличает? Я постаралась выписать это, чтобы не забыть, но с каждым днём её признаки переставали чётко мне являться, и в итоге сливались со мной. Я выписала вот что:

– разные носы;

– цвет волос красивее, светлее;

– худоба.

Не слишком-то точные приметы.

В итоге мне стало казаться, что она – это та же я, и я раздвоилась в пространстве, чтобы существовать одновременно в двух городах. Это меня успокаивало, ведь себе я верила. Отчасти.

Бабушка звонила иногда. Просила навестить Егора, раз уж я улетела. Я ей пообещала, но всё никак не могла собраться. Со стороны всё выглядело так, будто я о нём забыла и предпочту провести время со старыми друзьями, которых на самом деле я уже не очень-то, в общем, любила.

Мне кажется, здесь нельзя останавливаться. Я ловлю дни, чтобы они быстрее проходили – тяну их, тяну, прилагая усилия, чтобы оторвать резче.

Я решила быть здесь месяц. Просто так. Хочется обозначить срок. Так рождается смысл – что-нибудь выдумываешь, а потом этого ждёшь. Помогает не впасть в бессмыслицу.

Что она там, интересно, делает? Может ли она уйти в запой и разгромить квартиру? Выдумывает ли она свой смысл? Ждёт ли моего необозначенного возвращения?

Месяц – это не слишком долго?

Впрочем, это неважно.

Когда сегодня разгорелось окно солнцем, я хотела встать и крикнуть маму – хотя, конечно, знала, что она уже ушла. Но что-то во мне такое проснулось, не требующее отлагательств. Мама отказалась оказаться здесь – ей не позволила привычная бытовая жизнь, забрав её у меня давно.

Ну и ладно. В конце концов, я же ведь не болею. Я только болея могу претендовать на сироп от кашля или чай с малиновым вареньем.

На самом деле, она многое пережила.

Ладно, я поеду к Егору.

Егор чуть дальше от дома, чем я помнила. Но память вещь такая – размывающая расстояния. Мне казалось, что я шла до него пешком, а на деле ехала на машине вместе с мамой – просто в тот день так жгло, что даже пять минут на солнце становились пятьюдесятью.

Кто-нибудь обязательно должен был умереть. Так вышло, что это Егор.

Когда кто-нибудь умирает, с одной стороны, становится страшно: они все умрут. А с другой – нет, так быстро они не умрут. Наоборот, останутся ещё, потому что не могут – один за одним. В новостях – могут. Рядом – нет.

В каком-то смысле смерть – это оберег.

Конечно, от этого не легче.

Может быть, мне просто хочется верить, что если бы не он – то я. Иногда я думаю, кто из нас на самом деле был предназначен, смогли ли мы обмануть судьбу.

Если смогли – значит, шалость удалась. Наша последняя шалость.

Но если нет – я хотя бы жива.

Прости, Егор. Зато я несу тебе цветы.

Не помню, чтобы ты их любил. Но жизнь идёт, вкусы меняются, правда?

Я вот теперь больше хочу жить в том городе, о котором никогда не вспоминала, только если как о дыре, но ты и сам знаешь, мы с тобой говорили.

Бабушка говорит, что надо кланяться и, прощаясь, говорить:

– Мы к тебе будем ходить, а ты к нам не приходи.

Но, в общем-то, Егор, заходи, если хочешь. Я пока сплю в нашей комнате, ну, ты знаешь. Мне есть, что тебе рассказать.