Текст книги "Тропы, которые я выбрала. Повести"

Пожалуйста, приходи.

Мы как-то спорили, кто из нас заболеет раком. Я говорила, что точно я, потому что я и так вечно в школе болела и уже привычная. Егор говорил, что он – потому что рак будет целиться в меня, но промахнётся, как это обычно бывает, и попадёт к тому, кто всех ближе, то есть к нему.

Потом раком заболел мой дедушка и мы перестали спорить. Решили, что это глупо. А однажды мне Егор рассказал, что у его мамы была шизофрения и она передается по наследству, так что ему всё равно лучше умереть от рака, прям как моему дедушке.

Дедушка тогда ещё не умер, поэтому я обиделась на Егора и мы не разговаривали несколько недель. Я могла рассказать все маме, и я уверена, что она выгнала бы его, потому что дедушка был её отец, но я не стала. Не хотелось Егора наказывать так сильно.

Да и дедушка все равно в конце концов умер. Поэтому Егор был прав, хоть и не особо чувствителен – он просто его не знал. Это странно теперь, когда я называю его бабушку своей и прилетаю к ней далеко, и она обнимает меня, и его дедушка смотрит на меня, как на родную.

Какой-то подлый получился обмен, который мы не выбирали.

Я часто думаю, вспоминает ли о Егоре мама. Но я очень боюсь спросить. Вдруг это та больная точка, от которой она опять станет кричать и драться, потом запрётся в комнате, посидит там тихо-тихо и выйдет суровая, такая, какая обычно – как будто ничего не было? Я не люблю наступать на такие её точки. Я вообще стараюсь не наступать на её душу, пока она не лезет в мою.

К Егору она относилась странно. Сначала, когда его мама только умерла – она сама предложила ему пожить у нас. Все-таки они были подруги детства, тем более – землячки. Но время шло, отца у мальчика не было, бабушки и дедушки – далеко. Мама не хотела оформлять опеку. Она верила, что это ненадолго.

Я воспринимала Егора как новый шкаф, который поставили в моей комнате. То есть совсем с ним не разговаривала. Да и он не хотел – теперь-то мне понятно, что ему нечего было сказать. Он только что потерял маму.

Странно думать, что и я потеряю однажды свою. Как будто только тогда я смогу ее одновременно и обрести. Но о таком лучше не говорить.

Егора в итоге отправили далеко. Но что-то случилось там или здесь, или в сердце моей матери – она предложила отдать Егора в гимназию рядом с нашим домом. Повод был так себе, чтобы лететь через всю страну. Но бабушка Егора согласилась – она верит в образование.

Я ходила в обычную школу.

Однажды я попробовала поцеловать Егора, пока он спал. Может быть, не стоило этого делать, но иначе мы никогда не начали бы общаться. Мне было шестнадцать, а ему пятнадцать, и я перелезла со второго этажа кровати на первый, где он спал, потому что боялся высоты, и поцеловала его прямо в губы, из-за чего он проснулся. Я уже целовалась раньше, а он – не только. И что-то там было ещё в нашей детской комнате, одновременно чистое и неправильное, о чём мы так и не успели поговорить.

И пусть этого как будто бы никогда не было и не должно было быть, мы все-таки с той поры стали настоящей семьей. Поэтому, Егор, я не жалею, что тебя поцеловала.

– Алле, да, бабушка, ну, я вот пришла к Егору. Да, прям на кладбище стою. Да ладно, кому тут помешают мои разговоры? Тут всем не до того уже. Ты ему хочешь что-нибудь сказать?

Я отворачиваю телефон от себя и на вытянутой руке держу над могилой.

Она что-то говорит, но я не стану подслушивать.

– Бабушка, я убираю, все сказала, что хотела?

Она всё сказала.

– Нет, конфетки не принесла. Ну, потом еще. Я здесь на месяц останусь. Еще принесу. Не ходить часто? Да разве это часто? Я потом вернусь. Уже не получится походить. Ага, давай. Да, позвоню. Чтоб дед встретил? Хорошо. Спасибо вам. Ну ладно, услышимся, да. Мама? Ой, ну, ты хочешь правда об этом поговорить? Да, я знаю, что она не виновата. Я уже давно ее не обвиняю ни в чем. Она бы еще сама перестала. Ладно, да, ради тебя. Да, поговорю. Все, все. Целую. Скучаю, да. Пока.

Я думаю, может быть, небо в этом городе по-особенному красивое – всегда немного осеннее. С печалью в синеве и серости.

Я перезваниваю бабушке.

– Алло, да, знаешь, я забыла. Я там оставила свою знакомую у вас пока. Вы можете квартиру проведать съездить? Как соберётесь, дайте ей мой телефон. Ага, ладно. Пока!

Все-таки не получилось выдержать драматическую паузу. Надеюсь, она не любит писать сообщения. И не любит звонить.

На самом деле, это моя квартира. Так говорит бабушка. Но я ничего в ней не меняю. Почему? Я знаю, что они не вернутся в неё жить.

Но однажды бабушка рассказывала, что Егор оставался спать с ней по ночам, когда особенно грустил по маме. И я надеюсь, что пространство ещё хранит в себе часть воспоминания о нём – не слишком маленьком угловатом подростке, грустном и стыдливом.

Лучше так, чем в земле.

Вон мама идёт с конфетами. Значит, всё-таки ходит.

Мы стоим.

– Мам.

– Что?

– Прости меня. Я, наверное, не вернусь домой.

Она смотрит на меня так, как будто снова я со своими глупостями.

– Мам.

– Что еще?

– И себя прости. Это бабушка передала.

И я ухожу, как если бы могла бежать, но все-таки не побежала. Вечером кидаю вещи в рюкзак и выхожу в темень.

Так вот он какой – ночной большой город. Совсем как днём, только чуть больше живой, принадлежащий людям.

Мне бы сейчас пригодилась её поддержка. Или Егора. Егор был сильно смелее меня. Интересно, ему бы понравилась она? Наверное, все-таки нет. Он не очень любил на себя похожих. Сразу начинал с ними конкурировать.

Я знаю, что она мне не позвонит. И мама не позвонит. И никто вообще.

Я люблю быть одна, но все-таки одиночество – это всегда недостаток чего-то. Но если представить, что я не человек, все вроде бы не так страшно.

Представить, что я улица или лицо прохожего, обувь официанта на террасе, булыжник на дороге. Это многого стоит. Такой я себя люблю.

Куда дальше?

***

Говорят, Ксения Некрасова ходила по улицам, как блаженная, и если бы ее встретили, могли бы посчитать бомжичкой. Она писала:

«Я полоскала небо в речке

и на новой лыковой веревке

развесила небо сушиться»

Я чувствую то же, встречая теперь рассвет. Мы могли бы об этом поговорить. О Парщикове тогда – тоже. Но я все-таки мало люблю болтать о поэзии.

В конце концов, мне нужно решать, где жить дальше. Я не имею представления о маргинальной жизни. Только по стихам.

Может быть, меня приютит в общаге старая подруга. Но это неважно.

Я пойду выпить кофе. Большой стакан.

Помню вот что: когда мы переезжали в Москву, она все-таки была к нам дружелюбна, потому легко верилось, что мы едем не зря. Уже потом, когда сняли квартиру, и старая бабка ходила в ней под себя, а нам было неловко ее выгнать, хотя никто не упомянул о ней в договоре, мы поняли, что Москва улыбается хитро – всё главное прячет.

И я до сих пор не знаю, что тут в ней такого настоящего есть.

Пойдём по знакомому уже маршруту. Кофе в Маке. Мы праздновали здесь его шестнадцатый День рождения.

– Эй. Это мой чизбургер.

– Ты же именинник, мама тебе еще купит. А мне нет. Поделись!

– Ладно, малявка.

– Я не младше тебя!

– Но теперь и не старше.

– Учи алгебру, дурачок.

Казалось, мы брат и сестра.

Кофе. Большой стакан. Как будто уже взрослая.

– Мам, а ты что пьешь?

– Латте.

Как всегда отстранённо.

– А можно попробовать?

– Да ты глупая, это ж кофе, оно горькое.

– Егор! Кофе – он. Горький. Да, можно.

Я показываю ему язык, который через секунду обжигает кофе. Реально горький.

– Не, все-таки правильно мы молочный коктейль берем.

Мама как будто улыбается.

Хороший был день. Хотя с момента смерти мамы Егора не прошло и года. Я делаю глоток – я становлюсь похожей на маму?

В чебуречной на углу покупаю рюмку коньяка и вливаю в стакан, закрываю крышкой. И никто ничего не узнает, не сделает глоток.

– Мелочи не будет?

– Дед, сама всё отдала.

Я брезгую и отхожу. Егор бы его обнял и стрельнул две сигареты – Егор с четырнадцати тайком курил. Точнее, курил-то он открыто, а тайком – только от моей мамы.

– Влюбился в неё, что ли?

– Ага, ещё че. Не смей так говорить про неё.

– А что? Она моя мама. Что хочу, то и говорю.

– Ты зря так.

– Ну, влюбился?

– Да ни в кого я не влюбился…

И смотрит на меня. Делает затяжку. Выдыхает. Красиво. Предлагает мне:

– Будешь?

И протягивает, зажатую между двумя пальцами. Я ещё не курила, но я не могу отказаться.

– Вот, тут фильтр. Так что всё самое плохое в тебя не попадёт. Это как мне дед рассказывал – раньше курили по-настоящему. Скрутишь табачку и все. А теперь… так что не бойся.

– Ага.

Я смотрю на него исподлобья. Фильтр чуть влажный, и сама сигарета тёплая от его рук. И делаю затяжку. И – ничего. В каком-то смысле курить – почти как летать. Быстро привыкаешь к новому способу существования.

– Ты бы покашляла хоть для приличия.

– Кхе-кхе.

– Ну, глупая. Так я и поверил, что никогда не курила.

Я хочу отдать ему сигарету.

– Да ладно, докуривай уже, святая.

Он достаёт для себя вторую. Я делаю новый глоток.

У прилавка с клубникой стоят какие-то хиппаны. Я стреляю у них сигарету. Потом не выдерживаю и подхожу стрельнуть еще одну. Потом вспоминаю, что у меня нет с собой зажигалки. Снова подхожу – прошу подкурить.

– А ты че грустная такая?

Я поднимаю взгляд к небу, как будто там есть ответ.

– Да не, ничего. Просто спала мало.

– О-о, кайф, мы тоже. Слышала, что без сна у организма включается особый режим? Как под таблетками, только круче. Типа органичный.

И почему мне на таких везёт?

– Вы из восьмидесятых, ребята?

Они как-то съеживаются в усмешке и я успеваю ретироваться. Выхожу на узкую улочку, где целуются подростки в шортах.

Кайф, чистый кайф.

– Не будь занудой.

– Да он же щас её съест!

– Егор, это нормально, все целуются. Ты же не маленький уже.

– Целовать надо не так, как будто хочешь съесть человеку нос.

– А как?

Он ничего не говорит и снова закуривает. Передаёт сигарету мне. И очень внимательно смотрит, как я затягиваюсь.

– Красиво.

Вот так просто. Красиво.

– Спасибо, Егор.

Я пытаюсь потрепать ему волосы – хоть как-то коснуться. Он уворачивается, наклоняя голову. Я оставляю попытки и просто курю дальше.

– Слушай, а ты вот не думала, ну, что после школы делать будешь?

– А?

– После школы планы какие?

– Как все – в институт.

– А-а… понял.

– А чего?

– Да не, ничего. Думал уехать к себе.

– К себе?

– Ну, к бабе с дедом. Они зовут че-то. Хотят внука видеть.

– Так и чего? Прощаемся, что ли?

– Да ты, глупая, ну. Ты еще в одиннадцатый не перешла даже.

– Вот я и удивляюсь – чего так заранее прощаться?

– Да не, ну я это… я думал, может, ты со мной?

– С тобой?

– Ну, туда поедешь. Я уже не могу без тебя…

Тут он сделал паузу.

– Не могу без тебя, ну, спать, то есть.

Попытался исправить. Мы смеёмся, вышло неловко.

– Ну, ты поняла, короче.

– Поняла. Я подумаю.

– Да, да. Ты подумай. Хорошенько.

Мы снова смеёмся.

– Хорошо, Егор. А может для начала на каникулы слетаем? Познакомиться.

– С кем?

– Егор…

– А-а, да. Ты же не знакома. Да. Давай.

– Давай.

Так и договорились. Покупали билеты на его сэкономленные – оказалось, он давно копил. Знал, что мама даст, но с условием. Он боялся всяких условий. Взяли без обратных билетов – не зря. Мы провели там всё лето.

Кофе остыл, перестал горчить. На стене передо мной виднеется: «Буду пить». Само собой продолжается:

– Хорошо бы собаку купить.

– Реально собаку хочешь?

– Да нет, глупая, ну это Бунин же.

– Чего?

– Бунин.

– Который «Тёмные аллеи»?

– Да. Но не только. Это стихи его.

– Он стихи писал?

– Ага.

– Кайф.

Егор стал таскать мне книжки непонятно откуда.

– Вот, а это Рыжий, короче.

– Что, прям такая фамилия – Рыжий?

– Ну, типа того. Я тебе потом видео с ним покажу, он там ходит по городу своему.

– Егор, а откуда ты его знаешь?

– У меня мама любила его.

– Он твой отец?

– Ау, мозг включаем! Она у меня поэзию любила просто. Творческая штучка была.

– Ага.

– Ага.

Мы молчим.

– Мне не хватает нежности в стихах.

Пауза.

– А я хочу, чтоб получалась нежность.

Пауза.

– Прикол.

– Ещё какой.

Он смотрит на меня.

– Пошли покурим. Только тихо.

За окном уже ночь и мы выбираемся тихо курить, пока у мамы в комнату закрыта дверь. На углу дома перебегаем от подъезда к клумбам – окно мамы выходит как раз на парковку.

Кажется, будто мы свободны и всё можем. Я кружусь в ночнушке и курю. Он подходит меня обнимать.

Я всё-таки хочу, чтобы он меня поцеловал.

Он берёт из моей руки сигарету. Наклоняется так, что мы лбами и носами касаемся лиц друг друга. Мы улыбаемся. Он отходит и продолжает курить.

Я хочу, чтобы эта ночь не кончалась.

Я допиваю остывший кофе, отдаёт испарениями коньяка. Сколько я выпила? Почти ничего. Но на пустой желудок. Ладно.

Уже порядком рассвело и припекает солнце.

Как будто бы нужно возвращаться к жизни. Но я не могу. Вот бы ещё чуть-чуть.

Я возвращаюсь к углу с чебуречной, покупаю ещё одну рюмку, выпиваю разом.

– Да ты пьешь, как не в себя!

– А?

– Женский алкоголизм не лечится.

– Можно подумать, мужской лечится…

– Я о таком не читал.

– Все эти твои поэты покончили с собой, ты в курсе? Явно алкаши.

– Ага.

– Ага.

Мы молчим.

– Егор, а где ты берёшь книги?

– А что?

– Да не, ничего.

– Боишься, что ворую?

Он смотрит на меня, как обычно.

– Ну, не то чтобы… просто, понимаешь, мама. Она любит честность.

– Ага.

– Ага.

– Пойдем ей расскажем, где коньяк взяли? И где сейчас вместо школы?

– Егор, ну, ладно тебе. Со мной-то уже ей все понятно. Пропащая дочь.

– Не говори так.

– Да я не говорю. Просто знаю. А на тебя ещё есть надежды.

– Хорошо, если так.

– Вот. Поэтому говори, где книги берёшь.

Я шутя подношу к его подбородку в кулак сжатую ладонь. Он берёт мою руку своими двумя и, наклоняясь, целует в пальцы.

– Я тебе покажу. Только это секрет.

Я отворачиваюсь от кассы и вижу перед собой двух хиппанов с улицы.

– А?

– Говорим, бухаешь тут. В одиночестве.

– А. Ага.

– Ещё не спала.

Да какое им, в общем-то, дело?

– Ага.

– Пойдём с нами?

– Куда?

– Мы в «Иллюзион» хотим на бесплатный показ, там че-то Тарковского опять крутят.

– Ага.

– Может, типа, кризис культурный опять в стране.

– Ага.

– Вот, пошли с нами. Там часто на бесплатных сеансах бомжи всякие спят, а ты-то явно лучше бомжа.

– Ага.

– А ты это…

Тут они мнутся.

– Ты можешь нам водки купить?

– Ребят.

Я собираюсь с мыслями.

– Ребята, а вам сколько? Врать уже бесполезно.

– Да шестнадцать нам.

– Водку рано ещё.

Они расстраиваются, но несильно.

– Вечером.

Они приободряются и мы выходим из чебуречной.

– Меня, кстати, зовут…

Я обрываю их. Меня стошнило на брусчатку.

– Ребят, я в туалет пойду. Извиняюсь сильно. Приятно познакомиться.

– А тебя-то как зовут?

– Я уже забыла. Это неважно.

Это я бормочу, закрывая дверь в Мак, так что вряд ли слышно. Я поднимаюсь на второй этаж и опираюсь о раковину в общественном туалете. Поднимаю к зеркалу лицо. После того, как вырвет, глаза почему-то всегда влажные – как будто только плакала.

– Ты что, плакала?

– Нет. Просто выпила немного.

– Дыхни.

– Не хочу.

– Не ври. Ничего ты не пила. Чего разревелась?

– Ничего.

– Рассказывай.

– Ты опять книгу украл. Маме это не нравится. Если она узнает, она тебя выгонит. А я никуда не смогу улететь, пока школа не кончится. Ты понимаешь?

– Я не краду книги.

– А откуда тогда они у тебя? Мама сказала, что все вещи твоей мамы сразу продали или раздали. Типа кому нужнее. Ты и сам знаешь. Тебе-то от неё что осталось?

Он молчит.

– Вот. А еще обещал рассказать мне. Но так и нет. Значит, что-то скрываешь.

– Ты мне веришь?

– Я-то тебе верю, а маме вот всё равно будет.

– Пойдём.

Он стягивает меня за руки со второго этажа кровати – я спрыгиваю, доверяясь. Он держит меня под локоть и тянет куда-то.

– Да ну погоди ты, щас я обувь надену.

– Ага.

– Ага. Всё, пошли.

Мы сбегаем с четвертого этажа, выходим на улицу, где птицы и тишина, светло. Идём по знакомому мне маршруту – так я хожу в школу, когда хожу.

– Ты что? Хочешь меня сдать, что я не болею? Или чего?

– Так ты веришь мне или нет?

– Да верю, верю. Ладно. Сдавай.

Мы огибаем главный корпус и идём в сторону младшей школы. Я никогда не была в этом здании, мы переехали после моего четвёртого класса. Перед входом ветвятся берёзы.

Он открывает передо мной дверь, как джентльмен. Смотрит и наклоняет голову.

Я вхожу. Кругом слишком темно, хотя, если прислушаться, можно услышать, что по классам сидят дети и им что-то пишут мелом на доске – он противно скрипит. И из столовой разносится не вполне уверенно, но ощутимо, запах рыбных котлет с винегретом.

– Давай так?

Он берёт меня за руку, переплетая пальцы. Мы идём по узкому тёмному коридору. Наступаем на лестницу – куда-то в подвальное помещение. Перед нами вырастает дверь и Егор её открывает.

– Девушка, а вы долго так стоять будете? Можно быстрее? Нам руки помыть надо тоже.

Я отхожу от раковины.

– Распустилась молодёжь вообще. Слов нет.

Ладно. Ладно. Мне просто стоит толкнуть дверь, выйти из пространства стен и лестница, оказаться снова на улице – и вот, снова они, два хиппана, как два ангела смерти. Почему-то не ушли.

– О, здарова, мамочка! Заждались тебя, так и сеанс пропустим. Пошли?

– Я знаю, что здесь на метро надо.

– Мы за пешие прогулки.

– Ради чего?

Этот вопрос остаётся без ответа.

– Слушай, а тебе сколько лет-то? А то так спокойно коньяк покупаешь. Или ты умеешь документы подделывать?

– Ребята, вы какого кино насмотрелись? Фейковые айди, вот это все? Вы о чем?

– Ну, а че. Вот у нас. Есть такой чувачок.

– Чувачок.

– А ты не передразнивай.

– Ой. Извините, ребята.

– Ну так вот. Он всегда что-то спиртное приносит. Портвейн там. Винишко.

– Ага.

– И ему ещё даже шестнадцати нет.

– Ага.

– И сигареты вот от него у нас тоже. Мы тебе аж две стрельнули, кстати. Должна нам, считай. Нам-то так просто их не достать.

– А вы у своего чувачка спросите.

– Не, он только по алкоголю.

– А вы знаете. А у вашего чувачка старшего брата нет?

Казалось, призадумались.

– Ой, ладно.

– Ребята, а вы Тарковского уже смотрели?

– Не, но говорят норм тема.

– Улёт.

– Крышеснос.

– Полный расколбас.

– Тусня.

– Ладно, остановим поток кринжатины. Чего там по Тарковскому-то?

– Ну вот у нее сестра в творческом вузе, она говорит, что типа если она тоже хочет, то надо Тарковского смотреть хотя бы. Для начала.

– А что показывать будут?

– Андрей Рублевский.

– То есть Рублев.

– Ну да.

– Боюсь, это не то, что она имела в виду. Ну ладно. Поспать пойдёт.

– А что смотреть стоит?

– Да вы знаете, ребята. Тарковский – это попса.

– Да ну прям уж.

– Да вот прям так. Но ничего в этом плохого нет.

Боже мой, посмотрел бы ты теперь на меня. И ты тоже – посмотрела бы. Собрались тут.

– Здравствуйте, Оксана Александровна.

– Егорка, привет, золотой. Ты как знал, вовремя зашёл – хитрец. Я тебе там отложила как раз. Из личных запасов.

– Спасибо, Оксана Александровна. Так всю вашу личную коллекцию, смотрите, разворую.

Он делает ударение на последнее слово и косится на меня. Я закатываю глаза – я понимаю, что происходит.

– Да скажешь уж тоже. Там коллекция-то – с гулькин нос. Ну, уж что нажили. Ты читай, тебе-то оно, молодому мозгу, полезно будет. Это я уж ничего не соображаю.

– Да ну, не наговаривайте на себя.

– Да уж ладно, хватит тоже зубы мне заговаривать. Ты это лучше скажи, что за попутчица с тобой пришла, красавица такая.

– Это невеста моя.

– Невеста? Ничего себе удумал. Ну, молодец. Ты парень хороший. Тебе надо сразу, – она смотрит на меня, – сразу своё хватать и не отпускать. И тогда всё у тебя ладно будет, коли ради кого жить будет. Ладно, проходите, детишки. Я нам сейчас кофеёк растворимый принесу. С конфетами.

Она уходит, Егор поворачивается ко мне, я держу его за руку – всё так же, как было. Я улыбаюсь сильно, чуть-чуть виновато.

– Поняла. Не воруешь.

– Ага.

Он улыбается тоже.

– Ага.

– Давайте-давайте, кофе пейте. Это, знаете, как в Париже. Француженки, они же почему такие все утонченные, такие… сама грация? Они завтракают в полдень. И только кофе. Я когда была в Париже, сначала на стенку лезла. А уж потом привыкла. Там когда привыкаешь – уже паришь над землёй как будто. Вот. Ну, пойдёмте. Я вам свои монеты покажу. Только тихо. А то ещё дети позарятся на богатство. А я тут как Кощей над ним чахну одна – редко кто заходит. Вот Егорка разве что.

Она смеётся.

– А по мне так вообще весь советский кинематограф – говно.

Это говорит вторая, которая почти всегда молчала.

– Ага, лучше то, что щас. Сарик Адреасян, например. Петров опять же.

– Ха-ха. Очень смешно.

Я решаю не врываться в дискуссию и начинаю, как водится, наблюдать.

У девушки волосы рыжие, но смылась краска – они почти как персик. А парень патлатый с тёмными отросшими корнями обесцвеченных волос. И по форме они оба – как в шапочках. В длинных рубашках, он в белой, она – в голубой, обе мужские.

Её щёки блестят звёздами, а он глаза щурит, как будто его всё время слепит.

Через некоторое время я решаю, что они оба мне нравятся.

– Ребята, а вы почему не в школе?

– Мы лицейские.

– Царскосельские, что ли?

Они не очень понимают. Я двигаюсь дальше.

– В «Соловей» ходили?

– Это снесли который?

Я киваю. Да.

– Ходили, но редко.

– Мы больше по «Москино».

– Они же на окраине обычно.

– Так прикольнее же.

Я вижу, как она неловко ловит его взгляд своим. И они с чем-то соглашаются между собой.

– Поняла.

Дальше мы все-таки молчим. Я люблю ходить молча. Не приходится притворяться, что я могу слышать, о чем говорят, пока фокусируюсь на вдохах и выдохах. Вставлять между ними слова. Как будто они осмыслены.

Нас ведут в маленький зал. Помню, мы уже смотрели в таком что-то.

– Ну, готовьтесь, ребята.

Мне любопытно было бы посмотреть, как темнота даёт им свободу – но в том и суть темноты: ничего не видно. Я правда планирую поспать.

В конце концов, кто не спал на Тарковском?

Бросьте камень.

Я кладу голову ему на плечо. Он костяшками пальцев неловко гладит меня по щеке. Я вздыхаю и приподнимаюсь, он поворачивается ко мне. Я его не вижу, но знаю: он меня целует.

Я не помню, что мы тогда смотрели. Тарантино? Да, Тарантино подходит.

У меня платье оголяло плечи и они все были чуть покрасневшие, кожа розовела ссадинами. Так мы вышли из кино и он накинул на меня свою джинсовку.

– Знаешь, я подумала. Я с тобой полечу.

– Да?

– Ага.

– Ага.

– Только маме ничего не скажем.

– Нехорошо это.

– Иначе не получится.

– Договор.

Он кладёт мне на плечи руку. Это мой самый счастливый закат. Пара месяцев до последнего школьного лета.

– Эй, она реально спит? Ткни, чтоб не храпела.

– Я не храплю, дурачье. Извините.

Они напрягают лица и снова поворачиваются к экрану. Абсолютно стерильные, механические дети. Хотя вон – там, где-то у неё на коленке, сплетаются пальцами их руки. А сами они всё серьезнее и серьезнее. Видят ли они вообще то, на что сейчас смотрят?

– Ладно, ребята.

Я говорю это очень громким, режущим шёпотом.

– Ладно, ребята. Спасибо за всё. Я пошла. Приятного просмотра.

И между узкими рядами пробираюсь к выходу. Я с детства такая – одиночка без всякой причины.

Надеюсь, они станут целоваться к концу сеанса.

– Алло.

– Ну привет, глупая. Как жизнь?

Вот и она.

– Бабушка с дедушкой до тебя доехали?

– Да. Привезли парное молоко.

– Кайф.

– Ага. Как жизнь молодая? Соскучилась по маме?

– Нет. Я вот из дома ушла.

– Понятно. Ну, а щас где?

– Щас вот из кино вышла.

– Понятно. Что смотрела?

– Тарковского.

– Попсятина для интеллектуалов.

– Ага.

– Ага. Зеркало?

– Не. Андрея Рублева.

– Тогда еще не совсем.

– Ну да.

– А щас куда собираешься?

– Пока не в курсе. В чебуречную?

– Чебуреки любишь?

– Там коньяк дешевый.

– Ага.

– Ну, я пошла?

– Да. Запиши адрес. Метро Сокол, тебе далеко, видимо, но уже лучше, чем ничего.

– Чего за адрес?

– Вот и узнаешь. Как постучишь, скажешь, что ты от меня. Договорились?

– Договор.

– Ну все, глупая. Иди. И я пошла – у меня кошка залезла на люстру.

– Какая кошка?

– В будущем твоя. Я тебе её здесь оставлю. Всё, пока. Ещё позвоню.

– У меня аллергия на кошек.

– Ну, разберемся. Пока.

Пока. Кто вообще звонит теперь, вместо того, чтобы написать?

***

Нечего тут секретничать: конечно, я поехала на Сокол. Конечно же. Хочется сказать – потому что она имеет надо мной власть, но, по правде, потому что власть надо мной имеет мама. Я знаю, что много делаю из отрицания её в себе. Кому я это рассказываю? Вы сами в курсе.

Тук-тук.

Кого мне здесь ждать? Третий этаж, подъезд страшный, я бы позвонила в домофон, но дверь и так открыта – в проёме был камешек, я не стала его пинать, убирать. Кто откроет? Сколько их там?

Я бы поверила, что она жила в коммуне. Слишком на неё похоже.

Может быть, с парнем? С мужем? Может ли у неё кто-то быть?

– Вам кого?

Это женский голос.

– Я, знаете.

Я говорю, от кого я.

Дверь открывается. Передо мной толстая женщина – прям как с картины, только обтянутая халатом в цветок.

– И как там моё горе луковое поживает?

– Хорошо. Кошку купила.

– Сюда пусть без кошки возвращается.

– Конечно. Это она мне.

– А вы с ней?

– Подруги. Просто подруги.

Женщина выдыхает. Я бы тоже привыкла к неожиданностям с такой дочкой.

– Проходи тогда, подруга, чего в дверях-то стоять. Провожу тебя в комнату моей. Там у ней срач, правда, ну я не убирала, она сама обещала убрать.

– А она с вами живёт обычно?

– Обычно…

Женщина смеётся.

– Обычно она живёт где угодно, только не здесь. Ты это ещё не поняла сама, что ли?

– Поняла.

– Ну и чудненько. Да, вот, ну значит, мойся иди и всё такое. У меня сегодня выходной, а завтра я на дежурство. Ты на сколько здесь?

– На месяц.

– Ну и славненько. Коммуналку напополам разделим.

Реально, славненько.

– Тебе чё-то надо ещё? Полотенца? У тебя свое-то есть чё?

Я мотаю руками.

– Понятно. Прям как моя. Ну, у неё в шкафу чё найдёшь – всё твоё. Ладно, я на рынок собиралась. Окрошку любишь?

– Люблю.

– Ну и чудненько.

Дверь за очень большой женщиной закрывается, я думаю – такая у неё мама.

И ухожу мыться, не оглядев толком квартиру. Хочется снова спрятаться.

Меня ждёт салатового цвета кафель, такая же ванна, дно её протёрто до наждачного хруста, и я боюсь задевать его пальцами ног. Есть что-то унизительное в этом – стоять здесь, мыться так, воровать украдкой бритву, как будто невзначай, чтобы самой побриться. Я боюсь унижений, да, но я не брезглива. Просто бритву забыла у мамы.

Полотенце в розовых пятнах и пахнет плесенью, как будто оно стухло и его тут постирали, а потом таким же мокрым сложили в шкаф в одну из аккуратных стопочек. И я всё равно наматываю его вокруг волос, выхожу в длинной майке из заплывшей паром комнаты. Всегда моюсь в горячей воде.

Ну, здравствуй, квартира на Соколе. Вот и я.

Пол отзывается сквозняком, потрескивают бледно-жёлтые обоины-дылды, облезающие со стен. Привет-привет вам.

Я забираюсь в её расстеленную кровать – кажется, это просто диван. Я отгибаю уголок простыни – да, зелёным потёртая оранжевая обивка с белыми, серыми китами. Они плавают в солнце? Я накрываю их простынкой обратно.

Удивительно тихо в её комнате. Хочется спать, но я всё равно смотрю, не закрывая глаз. На потолке флюоресцентные звёзды, большие и маленькие, штучек шесть. По уголкам комнаты, наказанные, стоят деревянные шкафчики с синими дверцами. Обои голубые. Всё здесь как-то вверх дном.

– Алло.

– Жду твою маму с рынка.

– Не жди, глупая. Когда вечером придёт – закрой дверь в комнату на замок. На всякий. Она к чужим не лезет, но мало ли. Вдруг подумает, что ты – это я.

– Мы так похожи?

Я просто шучу.

– Ты даже не представляешь, как сильно. Ладно, развлекайся. Она уходит на двое суток обычно, когда работает.

– Да, сказала, что завтра смена.

– Да. Двое суток свобода, ещё двое – как пойдёт. Короче, лови кайф.

– Ты тоже.

– Спасибо. Кстати, в моей комнате можно курить.

– Спасибо.

– Ага.

– Пока.

Я положила трубку и тут же уснула – что-то меня успокоило в её голосе.

Мне снилось вот что. Как будто мы лежим с Егором и он говорит:

– Наконец-то вместо двухэтажной обычный диван поставили.

– Ага.

– Ага.

Очень долго на меня смотрит. Даже слишком.

– Всё хорошо?

– Я люблю твикс.

– Что?

– Я люблю твикс. Ну, знаешь. Две палочки. Ха-ха. Да. Вкусные.

– Правую или левую?

– Левую.

– Ага.

– Ага.

Когда я просыпаюсь, за окном уже темно – и как раз поворачивается как-то несмело ключ в замке двери. Я никогда не могу понять: я предугадываю чей-то приход и потому просыпаюсь, или всё же во сне слышу, как кто-то идёт. Ладно, это неважно.

Под окном мелькают цифры – время почти двеннадцать.

Что-то вваливается с нечеловеческой тяжестью в коридорный проём.

– Где эта шалава? Мне надо спать! Мне завтра на работу, – она ревёт, как мотор в старой, ржавой машине.

Я иду закрывать дверь в комнату. Она всё-таки меня видит.

– А-а, ты зде-есь, да? Ты здесь, тва-арь?

– …

– Сука, ну хоть бы матери помогла-а. Мать тут подыхает. Скотина.

– Я не ваша дочь.

Зачем я пытаюсь с ней говорить?

– Что-о ты сказала? Ты от матери отказываешься? Ты, шваль неблагодарная.

Она ходит так медленно, что можно не бежать. Я соображаю, что надо молчать – надо закрыть дверь. Я закрываю, щёлкаю задвижкой. Смотрю ниже: дырка. Видимо, прошлый замок когда-то вырвали. Я наклоняюсь.

Мы встречаемся взглядами – обе одноглазые, лупимся в эту дыру друг на друга. Она ревёт:

– Су-ука-а.

Я прижимаю к дыре ладонь. Я знаю, она видит теперь – темнота. И тихонько отползает от комнаты.

Я встаю и тащу стул, примериваю его к двери. Как раз. Спинка закрывает дыру.

Я сажусь и разглядываю по-настоящему детскую комнату. Часы пищат – время ноль ноль ноль ноль ноль ноль ноль ноль ноль ноль ноль ноль ноль ноль ноль ноль ноль ноль ноль ноль ноль ноль ноль ноль ноль ноль ноль ноль ноль ноль ноль ноль ноль ноль ноль ноль ноль ноль ноль ноль ноль ноль ноль ноль ноль ноль ноль ноль ноль ноль ноль ноль ноль ноль ноль ноль. Один.

Я знаю, чему буду учиться весь месяц: смирению.

Ночь прошла бессонная, понятно, почему – я проспала невыносимо много часов днём. Она писала мне ночью (большая редкость – получить сообщение от неё), но что-то неопределённое, вроде: «Ну, как там?», – и я не стала отвечать, не задумавшись даже, почему сама она не спит в пятом часу утра по местному времени. Я стала искать по комнате фантики от «Твикс», но так ничего и не нашла и не знала, откуда в моём сне взялся этот образ – Егор вообще не любитель сладкого.

Ещё пару десятков минут я потратила на долгие раздумья о наших отцах. Где они все были? Есть? Егор говорил, что даже не помнил своего папы – такая ему досталась судьба. Я спрашивала, если он объявится, пойдёт ли Егор к нему жить, но он мотал головой.

Я видела его однажды. Он пришёл к нам под подъезд, мужчина в приталенном костюме – большой, но очень запуганный, как наглый котёнок. Он сам остановил меня, не зная, как удачно попал в цель.

– Здравствуйте, простите, вы из какой квартиры?