Текст книги "Конец – молчание"

Величко закончил тяжело давшийся ему монолог и с трудом поднялся.

– Ну, идешь ты или собираешься здесь ночевать? А то я нанесу визит твоей милейшей жене. – Степан Григорьевич попытался изобразить на своем багровом лице нечто похожее на страсть. Но это плохо у него получилось, и Величко махнул пухлой рукой. – Нет уж, побреду к своей старушенции: перед ней хоть не надо выламываться! Сил к концу дня совсем нет. Павлик еще болеет? Жаль… Слушай, возьми у меня денег! Ты, наверное, на мели, а тут – врачи, лекарства…

– Спасибо, Гриша. У нас еще есть немного. Оля кое-что продала. – Кесслер покраснел от унижения.

ѕ Ну и докатились мы! Телеграмму прислать Милюков не забыл. А подумать о том, что мы тут все-таки жрать должны, – на это у Временного правительства времени не хватает, – грустно пошутил Величко. – Видно, совсем там плохи дела…

– Ты так думаешь? – Краска вмиг сбежала с лица Кесслера.

– А! – Величко сделал безнадежный жест. И от этого жеста Максиму Фридриховичу стало страшно.

Прошло около трех месяцев. Наступил ноябрь семнадцатого года. А положение русской миссии было все таким же неопределенным. Офицеры по-прежнему не получали жалованья, и их жены, всячески изворачиваясь, чтобы прокормить семьи, постепенно спускали на базаре нажитое.

Однажды, приехав в посольство немного позже обычного, Кесслер заметил какую-то странную суету: хлопали двери, бегали вестовые, лица сослуживцев были растерянными… Максим Фридрихович прошел прямо к Величко. И тот без лишних слов объявил:

– Власть в Петрограде захватили большевики. Велено немедленно собраться у Смирнова.

Кабинет полковника не вместил всех сотрудников. Поэтому многим пришлось стоять в дверях: Кесслер был в их числе. Но каждое слово, которое произносил Смирнов сипловатым голосом так, что всегда хотелось откашляться за него, Максим Фридрихович слышал отлично – стояла мертвая тишина!

– Нет сомнения, господа офицеры, что случившееся – лишь короткий эпизод. Сейчас к Петрограду стягиваются верные подлинному правительству войска, и порядок вскоре будет восстановлен…

Смирнов, чувствуя, что от волнения голос совсем садится, сделал несколько глотков воды и продолжал:

– Эти неприятные события никак не должны отразиться на той работе, которую мы выполняем здесь. Будем, как и прежде, добросовестно заниматься своими делами. Призываю вас соблюдать полный порядок и не поддаваться панике. Не исключено, что мы столкнемся, с некоторыми трудностями. В том числе – и материального порядка. Но нельзя терять достоинства русского офицера!

Когда Кесслер оказался наконец за своим столом, ему попалась на глаза какая-то папка, и он в сердцах отшвырнул ее: «Вот и конец… Нет царя. Нет правительства, пусть даже Временного. Нет, следовательно, и Генштаба. О каких же делах, о какой работе может идти речь?! И причем здесь «достоинство русского офицера»? Все летит в тартарары. Бедная Оленька… Она так хотела вернуться в Россию! И его уже почти уговорила. Продала последние украшения, чтобы были деньги на дорогу… Даже обручальное кольцо не пожалела! Оставила только материнский подарок: простенькие бирюзовые сережки, которые прачка-поденщица вдела шестнадцатилетней дочери в день окончания гимназии и на которые долго, тайком, откладывала копейки. А теперь ехать некуда!»

Вечером Максим Фридрихович долго бродил по улицам – все оттягивал трудный разговор с женой. Но после захода солнца, когда резко стемнело, пришлось-таки свернуть в небольшой тупичок и подняться на второй этаж типичного – без электричества и водопровода – тегеранского дома, с несколькими чинарами во дворе, круглым бассейном и айванами, где жили Кесслеры.

Ольга еще в добрые времена постаралась создать в их небольшой квартирке европейскую обстановку: спали не на полу, как почти все в этой стране, а на кроватях; ели не на ковре, а за привычным столом; согревались не «курси», примитивной жаровней с углем, а керосиновым калорифером, который перетаскивали то в комнату Павлика, то в комнату родителей, служившую гостиной и столовой, – резкоконтинентальный климат давал себя знать.

Но восток и у Кесслеров все-таки ощущался! Белье, книги, посуда – все хранилось в открытых стенных нишах. На холодном цементном полу лежали паласы – грубые ковры, в которых шерсти было столько же, сколько и бумаги. Кругом стеклянные подсвечники, любимое в Иране украшение. Чай пили из стаканчиков, армудов, похожих на медицинские банки, только чуть больше: в них, если правильно заваривать, чай долго сохранял тонкий аромат…

А уж вкуснейшие персидские блюда не сходили со стола! Ольга хорошо освоила местную кухню и каждый день, пока жалованье приходило регулярно, старалась чем-то побаловать мужа: то особой приправой к челову, кушанью из риса, то каким-то новым шербетом… А как она вкусно делала пахлаву – слоеный пирог с молотыми орехами, перемешанными с медом и сахаром! Павлика, бывало, за уши не оттащишь.

Сейчас кулинарные способности Ольги пропадают зря. Впрочем, они еще не голодают! Максим Фридрихович знал, как питаются здешние бедняки. Хлеб да вода. Иногда – немного овечьего сыра… Летом, когда особенно дешевы фрукты, гроздь винограда… Горячее блюдо для них – целое событие! Недаром существует поговорка: «Сюртук, который одевают, когда едят плов».

– Ты что так поздно? – Ольга сидела за столом, в круге света, падавшего от замысловатой стеклянной лампы, и вязала. – Мы с Павлушей ждали, ждали, да и поужинали… Он уже спит. Сейчас я тебя накормлю.

Она встала, накинула нa плюшевую скатерть большую белую салфетку, вынула из ниши посуду, что-то съестное…

– Не хочется, Ольгуня! – Максим Фридрихович в последнее время старался как можно меньше есть дома, чтобы жене и сыну достался лишний кусок. Но Ольга прекрасно разгадывала эти нехитрые маневры:

– Сейчас у тебя появится аппетит! На-ка, выпей сначала… – Она протянула мужу чашку с дугом: смесью кислого молока и воды. – Надо есть. Обязательно! А то уже еле ноги таскаешь. Как переезжать-то будем?

Максим Фридрихович медленно пил освежающий напиток и мучительно подыскивал слова, которые бы не так сильно ранили Ольгу, как это случилось сегодня с ним самим, когда Величко, без всяких церемоний, огорошил его: «Власть в Петрограде захватили большевики!» Но сколько он ни мучился, ничего так и не придумал. И когда Ольга вновь упомянула об отъезде, сказал, уставившись в пустую чашку из-под дуга:

– С отъездом, Ольгуня, ничего не получится…

– Генштаб не разрешил?

– Хуже. В Петрограде – революция.

Ольга замерла с тарелкой в руке. Потом, довольно быстро придя в себя, что всегда было свойственно ей, спросила!

– Власть у большевиков?

– Да.

– Ну что ж… Это – не худший вариант!

– Мне не ясно, что ты имеешь в виду… – Кесслер изумленно смотрел на жену. Ольга улыбнулась, увидев его взгляд.

– А что тут неясного? Наконец-то страной будет управлять сам народ. Трудовой народ! Ты разве забыл, что я – дочь сторожа? А мама всю жизнь обстирывала чужих людей, чтобы я могла учиться? Ты-то, очевидно, забыл… Но вот твои родители всегда об этом помнили. Да и я тоже…

– Но, Оля…

– Не надо, Максим! Я – старикам не судья. Но нужно же смотреть правде в глаза! С их точки зрения, я тебе – не пара. Ты явно не оправдал их надежд. И если бы не ребенок… Ладно, что ворошить старое? Сейчас надо о новом думать. О нашей новой жизни.

– Оля, опомнись! Что ты говоришь?

– Ничего особенного, друг мой! А пока надо поесть.

Она буквально насильно усадила мужа за стол, где красовался румяный чурек, испеченный в тандыре, а рядом – каймак, снятые с топленого молока сливки, немного брынзы и зелени, без которой здесь не обходилась ни одна трапеза. Тут же стояла охлажденная льдом «шахская» вода, которую каждое утро привозил в хурджинах водовоз и которая, как остальные продукты, стоила денег.

– Ничего особенного! – снова повторила Ольга, убеждая, наверное, в какой-то мере и себя. – Поедем, станем, как все, работать… Что ж тут страшного?

– Но я – царский офицер! Разведчик!

– Если ты не будешь вредить новой власти, никто нас не тронет.

Максим Фридрихович с удивлением смотрел на жену, словно впервые ее видел: она говорила так, будто это ее революция, будто она сама – большевичка… Не первый год они вместе, но Кесслер только сейчас по-настоящему разглядел эту женщину со скуластеньким лицом и яркими глазами. А она, сходив к сыну поправить то и дело сползавшее с него одеяло, остановившись в проеме двери, вдруг спросила:

– Когда все это произошло?

– Двадцать пятого октября. – Максим Фридрихович сразу понял, о чем она.

– Это – по российскому календарю… А если по общепризнанному – седьмого ноября? Очень хорошо!

– Почему же?

– Да потому, что цифра семь – магическая, как здесь считают.

– Ты стала верить в такую чепуху?

– Нет. Но все же – приятно… А верю я в то, что жизнь у нас наконец-то наладится. Лишь бы выбраться отсюда! Да и Павлику этот климат не на пользу.

Ольга уснула довольно быстро, а он так и пролежал до утра в раздумьях. Семь, наверное, действительно счастливая цифра! Ольга, видно, забыла, что именно семь лет они женаты, – иначе сказала бы. И Кесслер ни разу не пожалел, что сделал такой шаг всему наперекор. Это-то она хорошо знала. А теперь вот сама толкает его на верную гибель! Здесь нелегко, но что ждет их там?

Максим Фридрихович прислушался к ровному дыханию жены и вдруг успокоился. Было такое ощущение, что Ольга – взрослая, надежная, а он – несмышленыш, как их Павлик, и во всем должен ее слушаться. Тридцатилетний Кесслер даже усмехнулся! А потом уже совсем серьезно решил, что в создавшейся ситуации надо положиться на чутье Ольги: оно не должно подвести. Пусть будет так, как она решит!

Утром Максим Фридрихович отправился на работу. Теперь нужно было найти достаточно веский повод для отъезда, иначе идти к Смирнову, приказавшему всем оставаться на своих местах, «работать на благо» (чье, интересно?), было бессмысленно…

Этот повод не замедлил явиться. Буквально с первой же почтой из революционного Петрограда пришло письмо от дальнего родственника, который сообщал, что отец и мать Кесслера месяц назад умерли от сыпного тифа.

Максим Фридрихович подал официальный рапорт об откомандировании на родину, обосновывая свой отъезд желанием привести в порядок имущественные дела после смерти родителей. Смирнов на это откровенно хмыкнул: «Какое уж там имущество», но рапорт все же принял, и машина закрутилась.

А пока она крутилась, неожиданно истаяли все Ольгины сбережения: Павлик снова заболел – опять врач, лекарства, усиленное питание… Жена ни о чем больше не говорила, не напоминала – была полностью занята сыном. Но по ее тоскливым глазам Кесслер понимал, что она тихонько впадает в отчаянье, чего с ней раньше не бывало.

И тут Максиму Фридриховичу повстречался Шелбурн, зачем-то посетивший русскую миссию и на правах старого знакомого заманивший Кесслера к себе на чашечку кофе.

Они сидели в уютном кабинете майора, курили и пили из расписных чашечек старого саксонского фарфора крепчайший, сваренный Шелбурном на турецкий манер кофе.

– Как видите, я – не типичный англичанин! Дети Альбиона – большие поклонники чая. А я предпочитаю кофе. Хоть сердце иногда от него выскакивает, зато голова удивительно ясная и прилив сил необыкновенный! А вы, Максим Фридрихович, что больше любите? Или вас сейчас волнуют совсем другие проблемы? Надо прямо сказать, выглядите вы не блестяще. А дома все по-прежнему?

– По-прежнему. Тут еще сын заболел! Никак не акклиматизируется.

– О-о-о… Это – плохо! И бэби жалко, и новые расходы, конечно, появились…

Кесслер молчал и лишь попыхивал трубочкой: ему было неприятно, что майор коснулся материального положения его семьи, теперь по-настоящему бедственного. А Шелбурн, будто ничего не замечая, продолжал:

– Да, а как с вашим возвращением, штабс-капитан? Пока еще нет разрешения? Ничего! Думаю, все скоро прояснится… К чему им вас удерживать? Причины для отъезда – вполне уважительные. Да и лишний сотрудник здесь – ненужная для русских роскошь. Как у вас говорят что-то насчет кобылы, телеги и женщины?

– Баба с возу – кобыле легче.

– Именно… Ну а в России вам найдется работа.

– Вы так считаете?

Майор уже снова колдовал около спиртовки, готовя очередную порцию своего фирменного напитка.

– Я в этом ничуть не сомневаюсь, мой дорогой! Арабы же утешают: «У каждой пустыни есть свое будущее…»

Они молча потягивали кофе, и вдруг Шелбурн, осторожно отставив чашку, хлопнул себя по лбу:

– О, боже! Сколько времени прошло, а я все не нашел времени поблагодарить вас за Ашрафи.

Кесслер покраснел: напоминание об Ашрафи, о том, что пришлось поступиться своими принципами, еще больше ухудшило и без того скверное настроение. А Шелбурн развивал свою мысль дальше, будто не заметив реакции гостя.

– Если бы не вы – не видать бы нам этого помещика!

Крепкий оказался орешек… А теперь между нами – полнейшее взаимопонимание! Он для нас, как говорят в Англии, «последний по счету, но не по важности». Ашрафи с вашей помощью, конечно, сообразил, что, как только большевики заберут отсюда войска, он и ему подобные окажутся перед лицом новой революции, с которой им своими силами не справиться. Красные же подавлять ее безусловно не будут: она им только на руку! А Ашрафи очень хорошо помнил, как полыхали усадьбы многих его друзей, подожженные повстанцами. Поэтому при всей его былой неприязни к нам пришлось переориентироваться… Так что от имени моих соотечественников еще раз примите и прочее, и прочее… «Милостью вашей раб ваш спасен!» – как вычурно, но точно говорят персы…

Кесслер понимал, что Шелбурн признателен ему: Ашрафи уломать было и вправду нелегко. Но до чего все это противоречило прежним взглядам Максима Фридриховича!

– А как вам понравился прием, который он нам устроил? ѕ не унимался Шелбурн. – Одна история с утками чего стоила! Разве увидишь такое в Европе?

…После удачной для Шелбурна и Ашрафи охоты на кабанов был роскошный обед.

По мере надобности возникали и исчезали слуги… Особенно запомнился Максиму Фридриховичу фарраш-баши, старший слуга, пожилой человек, лицо которого было изуродовано шрамами, оставленными пендинской язвой. Лишь едва заметным движением бровей направлял он работу своих подчиненных.

Казалось, всевозможным экзотическим яствам и напиткам не будет конца.

После обеда майору и штабс-капитану предложили покурить кальян, от чего у них с непривычки помутилось сознание, и им начало казаться, что они попали в Ирем – райский сад.

Потом, загадочно улыбаясь, Ашрафи пригласил гостей на свежий воздух, обещая показать кое-что интересное.

На берегу заросшего камышом пруда были устроены удобные сиденья из сена, покрытые пестрыми коврами. Заботливо разместив офицеров и устроившись сам, Ашрафи торжественно произнес, показав рукой на пруд:

– Сейчас вы увидите охоту на уток!

Кесслер и Шелбурн недоумевали: что же тут особенного? Но, не желая обижать хозяина, изобразили на лицах заинтересованность. Охотники что-то долго не появлялись, и внимание гостей привлекли качающиеся на воде пустые тыквы, между которыми спокойно плавали утки.

– А зачем здесь тыквы? – спросил Шелбурн.

– Сейчас увидите… – Ашрафи улыбался все загадочнее. И тут гости заметили еще несколько тыкв, которые почему-то плыли с противоположной стороны пруда к той, где скопились птицы и устроились зрители. Но вот новые тыквы оказались около старых, и вдруг то одна, то другая кряква стали исчезать под водой. Лишь когда их осталось меньше половины, уцелевшие, почувствовав наконец какой-то подвох, поднялись в воздух.

Тотчас из пруда возникло несколько фантастических фигур: на головах у них были надеты выдолбленные тыквы с прорезями для глаз, а к поясу приторочены сетки, туго набитые дичью.

– Это и есть наша охота на уток, – объяснил Ашрафи, страшно довольный произведенным впечатлением. – Как видите, без всякого оружия!

Мокрые крестьяне, хватавшие под водой птиц прямо за лапки, сняли свои громоздкие «головные уборы» и почтительно положили весь «улов» к ногам гостей…

– Ольга-ханум, наверное, отлично зажарила тех уток? С яблоками, да? А моя Лилиан – лентяйка… – Шелбурн, откусив щипчиками кончик новой сигары, закурил и вдруг спросил в упор: – Как у вас с деньгами, штабс-капитан? Я знаю, русским офицерам сейчас очень трудно. Мне неприятно, что это коснулось и вас, человека, который так нам помог!

Впалые щеки Кесслера снова вспыхнули, и Шелбурн замахал руками:

– Мой дорогой, вы меня неверно поняли! Я отнюдь не собираюсь предлагать вам деньги: знаю, что вы не возьмете их даже в долг. Но есть возможность честно заработать приличную сумму. Это позволит вам вернуться на родину. Жена, вероятно, спит и видит Россию?

– Да, ей очень хочется в Петроград.

– Мне все это так понятно! Только стоит ли сейчас лезть с малышом в самое пекло? Не лучше ли, хотя бы на время, выбрать место побезопаснее? – Шелбурн несколько секунд думал. – Ну, скажем, Баку? Не сомневаюсь, что обстановка там для бывшего царского офицера будет более благоприятной…

Майор помолчал. Потом снова заговорил:

– Я надеюсь, вы разделите мою точку зрения. Это – не трусость, а благоразумие! Когда-то Дантон твердил: «Смелость, смелость и еще раз смелость». И чем кончил? Тем, что Робеспьер отрубил ему голову! Дантон вообще был приверженец фразы. Когда его друзья, чувствуя, что тучи сгущаются, предложили ему бежать, он отказался, заявив с пафосом: «Отечество нельзя унести с тобой на подошвах!» Красиво сказано, но глупо, не правда ли?

Шелбурн сделал несколько затяжек, нe спеша выпуская дым.

Уловив движение Максима Фридриховича, собравшегося встать и уйти, майор поднялся первым, подошел к своему столу и отпер какой-то ящик.

– Теперь о деле, штабс-капитан. О том, о котором я уже упоминал… К нам попали кое-какие немецкие бумаги, и в немалом количестве. Думаю, если их внимательно изучить, там может оказаться полезная для нас информация. Но нужен первоклассный перевод!

Майор внимательно посмотрел на стоявшего перед ним Кесслера. Тот молчал.

– У нас, конечно, есть люди, знающие немецкий. Но разве они могут сравниться с вами? Нам нужен не просто хороший, а утонченный перевод! Именно поэтому мы идем на расходы. И не считайте, Кесслер, что я таким путем маскирую ваше финансирование… Если вы возьметесь за эту работу – выгода будет обоюдная. – Шелбурн знал, на что давить. – Торопить я не буду. Но выражение «Время – деньги» к вам подходит как нельзя больше!

Примерно, через два месяца, в январе восемнадцатого года, Кесслеры, погрузив свой скарб в любезно предоставленный майором «мерседес-бенц», покидали Тегеран через желто-голубые Казвинские ворота.

Позади остался бирюзовый купол мечети Сапех-Салара, царствующей над городом. Исчезли в утренней дымке стройные стебли минаретов, с которых неутомимые муэдзины напоминают правоверным об очередной молитве. Пропали из вида трудолюбивые уличные писцы, устраивающиеся чуть ли не с рассвета со своими переносными столиками возле контор и банков в ожидании неграмотных клиентов. Не встречались женщины, укутанные с ног до головы в черное и семенящие из-за того, что шаровары у щиколоток связаны шнурками, дабы ровнее и изящнее была походка. Не слышен был бурлящий от восхода до заката крупнейший в Персии базар, где все по-каджарски, точь-в-точь как в Москве, акают – центр общественного мнения, про который даже государственные деятели говорят: «Базар одобряет… Базар не одобряет… Базар волнуется…»

Лишь долго был виден искрящийся и переливающийся в лучах раннего солнца давно погасший вулкан Демавенд. У его подножья и раскинулась приземистая, в основном глиняная, столица, лишь кое-где «проросшая» минаретами. На самой вершине Демавенда, достигающей пяти с половиной тысяч метров, живет, по преданию, птица Симорг.

Впереди Кесслеров ждали расположенный квадратными террасами Казвин, славящийся своим виноградом без косточек и фисташками, поджаренными то с солью, то в лимонном соке; Решт – один из немногих городов, не окруженных стеной, знаменитый своим шелком; маленький Энзели, известный не столько единственной достопримечательностью – восьмиугольной розовой башней, дворцом шаха, – сколько тем, что на правом берегу лимана раскинулся порт: ворота в Северный Иран.

На всем протяжении пути между Казвином и Рештом, как всегда от полудня до заката, дули такие ветры, что почти ничего не было видно, и помощник Шелбурна, сидевший за рулем, все время ругался по-персидски…

Затем – коротенькое путешествие на киржиме, плоскодонной лодке, до парохода, плывущего в Баку… И вот Кесслеры уже с палубы смотрят на утопающий в зелени городок, на гудящий, словно улей, порт, где без конца слышатся крики грузчиков – хаммалов: «Берегись!», «Прочь!». И более тихое, когда хаммалы довольны оплатой труда: «Да будет с вами Бог!» Кесслерам такое напутствие казалось крайне необходимым.

Какова же была их радость, когда в Баку им весьма быстро удалось устроиться и с жильем, и с работой: приютил семью в своем доме Георгий Федорович Викторов, еще недавно служивший в Тегеране в русском учетно-ссудном банке. Он же помог Максиму Фридриховичу, обладавшему поистине золотыми руками и всю жизнь тянувшемуся к технике, поступить мастером на телеграф.

Немного осмотревшись, Кесслер с головой окунулся в работу, Ольга – в налаживание быта на новом месте.

А в то же самое время английская экспедиционная группа генерала Денстервилля, прибывшая в Иран, сделала попытку оккупировать Закавказье. Генералу удалось дойти до Решта и Энзели. Но, встретив в Энзели сопротивление местного совета и дженгелийцев, он вынужден был отступить.

В конце апреля в Баку был образован Бакинский Совнарком во главе со Степаном Шаумяном, который издал декреты о национализации нефтяной промышленности, банков, Каспийского торгового флота, беко-ханских земель, о введении восьмичасового рабочего дня.

Войска генерала Денстервилля, получив подкрепление, снова двинулись в Гилян, захватили Решт, а потом Энзели. Советы были разгромлены. Дорога на Баку – открыта.

В июле полковник Бичерахов, командовавший отрядом северо-кавказских казаков, который насчитывал полторы тысячи человек и входил в корпус генерала Баратова, предложил бакинскому Совнаркому свои услуги для организации отпора турецким войскам, двинувшимся к Баку: султанская Турция откровенно нарушила свои обязательства по Брест-Литовскому договору. Энвер-паша, командовавший Кавказским фронтом, один из вожаков младотурок – националистической партии «Единение и прогресс», придерживавшейся реакционной, пантюркистской политики, которая проповедовала объединение под властью Турции всех тюркоязычных народов, а также Иранского Азербайджана, Закавказья, Дагестана и Средней Азии, – повел, поддерживаемый немцами, свои войска на Закавказье. Но Бичерахов, чье предложение было охотно принято и который какое-то время сдерживал турок, вдруг предательски отвел свои войска к Дагестану и оголил фронт.

«Центрокаспий» – орган, созданный в Баку эсерами и меньшевиками, – отвергнув предложение большевиков об организации обороны, тут же послал в Энзели пароходы, приглашая англичан вступить в город. Четвертого августа восемнадцатого года те оккупировали Баку.

Максим Фридрихович с замиранием сердца ожидал появления Шелбурна. Но шло время, майор не давал о себе знать. А когда Кесслер уже решил, что интуиция и опыт обманули его, в служебном кабинете Максима Фридриховича раздался телефонный звонок, и знакомый голос назначил ему свидание в Черном городе.

Кесслер, словно на заклание, шел после работы к конке. Задумавшись, он чуть не сбил лотошника, степенно шествующего с тазом на голове и выкрикивающего гортанно: «Ляб-ляби! Ляб-ляби!», рекламируя любимое лакомство местной детворы – смесь жареного гороха с изюмом. Забыв надеть пылезащитные очки-консервы, Максим Фридрихович то и дело протирал запорошенные пылью глаза и однажды чуть было не опрокинул железную печурку, в которой прямо на улице жарились каштаны.

Сев в переполненную конку, радуясь долгим остановкам, и даже раздражающей раньше задержке на подъеме, где к трем лошадям присоединяли четвертую, которую держал наготове специальный человек, Кесслер лихорадочно прикидывал в уме, зачем он мог понадобиться Шелбурну.

Майор уже ждал Кесслера на условленном месте. Он был в узком пиджаке и модных брюках «бутылочкой». На голове красовалось канотье. Типичный инженер или конторский служащий, благо вокруг – сплошные нефтеперегонные заводы!

– Не ожидали? – Шелбурн взял Максима Фридриховича под руку и увлек в тень маленькой лавочки, около которой не было видно покупателей.

– Буду краток, Максим Фридрихович: времени нет, турки рядом, и мы завтра-послезавтра покидаем город. Помня о той услуге, которую вы оказали Англии, передав нам Ашрафи – кстати, именно он уговорил дженгелийцев прекратить сопротивление и практически создал для наших войск возможность занять Гилян, – хочу попросить вас еще об одном одолжении…

Заметив протестующий жест Кесслера, Шелбурн опередил его возражения:

– Это – сущий пустяк по сравнению с тем, что вами уже сделано! Поскольку мы эвакуируемся весьма спешно и не сумели организовать каналы, по которым должны получать отсюда информацию, вся надежда только на вас, Максим Фридрихович.

– Вы считаете меня своим агентом? – Кесслер буквально задохнулся от негодования.

– Зачем так сгущать краски, штабс-капитан? Сейчас не до выяснения отношений… К тому же вы опять забыли, что мы ведем борьбу против общего врага: турки – такие же давние недруги русских, как и англичан! А мы с вами, по-моему, неплохо работали еще совсем недавно против германо-турецкого блока…

– Что я должен делать?

– Ничего особенного! Время от времени сообщать о положении в городе. Вот таблица с шифром. Когда изучите инструкцию, сожгите…

– Связь?

– Через персидского купца Кереми. Адрес: Набережная улица, сорок два. Назоветесь «достом» – другом. Он предупрежден. Вложите шифровку в конверт и отдадите ему. Ну, мне пора. Не сомневаюсь, что мы скоро увидимся…

Возвращались, как и съезжались, порознь. Один, хоть и отступающий, но полный энергии и планов, другой – подавленный и растерянный: западня, которую весьма расчетливо расставил Шелбурн, захлопнулась. Максим Фридрихович чувствовал, что слова майора о скором возвращении – не пустой звук, хоть и не знал заявления британского экономического журнала «Нир ист», сделанного в связи с оккупацией города англичанами: «В отношении нефти Баку не имеет себе равных. Если нефть – королева, то Баку – ее трон».

Но Кесслер и так понимал, что соотечественники Шелбурна будут драться за Баку не на жизнь, а на смерть. Значит, и ему придется участвовать в этой неправедной борьбе… Только бы Ольга ни о чем не узнала!

А через два дня из окна своего кабинета, выходящего на Меркурьевскую улицу, параллельную Набережной, Максим Фридрихович мог наблюдать, как к пристани нескончаемым потоком потянулись английские войска. Колонны сипаев – солдат, завербованных из разорившихся индийских крестьян, в белых тюрбанах, сандалетах и шортах, с огромными рюкзаками за спиной и громоздкими тяжелыми ружьями, – беспорядочно сверкавших на солнце худыми бронзовыми коленями, сменяли светлокожие шотландцы, чьи клетчатые юбочки веселили местных ребятишек. Тут же плелись мулы, груженные пулеметами и боеприпасами…

Пятнадцатого сентября восемнадцатого года Баку был занят турками во главе с Энвер-пашой. Сразу же начались погромы и грабежи… Руководители партии «Мусават», которую оккупанты привели к власти, расправлялись с прогрессивными деятелями…

Скрепя сердце, Максим Фридрихович отправился к Кереми. Пакет с первым донесением, спрятанный во внутреннем кармане пиджака, буквально жег тело. Владелец небольшой лавчонки, торгующей сухофруктами и рисом, встретил Кесслера по-восточному ласково и приветливо.

– Ай-ай-ай… Как жаль, агаи, что вы не пришли немного раньше! Здесь как раз был человек, который мог бы отвезти письмо… Ну, ничего, мы еще застанем его в порту…

Кереми взял у Кесслера пакет, положил его в железную плоскую банку и сунул туда гирьку.

– В случае чего – сразу же пойдет на дно. – Чувствовалось, что купец не сегодня начал заниматься такими делами.

У пристани сгрудилась масса лодок, шхун, баркасов. Они стояли так тесно, что было не ясно, как выбраться из этого плена, если кому-то надо плыть. Хаммалы, сгибавшиеся под огромными мешками, тяжело прыгали с борта на борт, доставляя груз в определенное место.

Несмотря на суету и кажущуюся неразбериху, Кереми быстро отыскал взглядом того, кто ему был нужен. Приложив ладони рупором ко рту, он закричал:

– Эй, Джамиль! Слышишь, Джамиль!

С одной из парусных шхун, на борту которой было выведено белым поэтичное название «Поль» – «Цветок», откликнулся полуголый парень. Через несколько секунд он уже оказался возле купца и, даже не глянув на Кесслера воспаленными, разъеденными трахомой глазами, молча сунул коробку в карман широченных холщовых шаровар и поскакал по лодкам на свою шхуну.

Вскоре события стали развиваться с головокружительной быстротой: не успел Максим Фридрихович отправить Шелбурну второе донесение, как турки, пробывшие в городе немногим больше месяца, начали готовиться к эвакуации – державы Антанты заключили с Турцией мир, и та обязалась вывести свои войска из Баку.

В ноябре восемнадцатого года в город вновь вступили англичане: по улицам опять промаршировали бронзовые сипаи и белокожие, в неизменных юбочках, шотландцы.

Кесслер, буквально с первого дня, ждал появления Шелбурна. Но того все не было. А вскоре Максиму Фридриховичу удалось узнать, что он в Англии. И на душе стало легче: может, о нем вообще забудут?

Но обстановка в Баку не сулила спокойствия. Мусаватисты, оставшиеся у власти и после ухода турок, не могли обеспечить в городе ни порядка, ни хотя бы сносной жизни: по-прежнему свирепствовал террор против демократически настроенных элементов, по-прежнему росла дороговизна.

Пролетела зима, минула весна. Потом лето… Наступили особо тревожные дни: Юденич шел на Петроград, и все антисоветчики замерли в ожидании сообщения о его победе. Нервы настолько были натянуты, что «Нью-Йорк таймс» сделала даже фальстарт, выдавая желаемое за действительное:

«18 октября. Из Стокгольма сообщают: антикрасные войска в Петрограде…»

«20 октября. Новые сведения о падении Петрограда. Связь с Москвой прервана…»

«21 октября. Антикрасные войска подошли к Петрограду. В Лондоне с часа на час ожидают известий о падении города…»

Но они так и не поступили… Несколько позже газета вынуждена была сознаться: «Юденич уходит из армии; выезжает в Париж, забрав свое состояние – 100 миллионов марок». Правда, это сообщение появилось в начале двадцатого года. Летом же девятнадцатого, продвигаясь на север, Врангель и Деникин заняли Царицын, а в октябре подошли к Туле, то есть оказались в двухстах километрах от Москвы. Только что красневшая из-за ложного старта, но вновь приободренная «Нью-Йорк таймс» объявила: