Текст книги "Я, Он, Наши дети и рецепт мыла из хлеба"

Яся

Как мы до этого дошли? Своим умом. Мы решили, что такой прекрасной молодой семье, как наша, для комплекта не хватает, конечно же, ребенка. Потому что сложностей нам мало было в жизни, надо было еще добавить. Мы в тот момент жили в квартире, доставшейся нам от Вовиных родителей. Они разменяли свою большую четырехкомнатную квартиру на две. И Вовке с Сережей досталась двушка. В ней-то мы и обитали одной большой коммуной: мы с Вовой и Сережа со своей женой. Убирались там по графику, конфликтовали без всякого графика. Сергей тогда был музыкантом популярным, но ветреным, периодически они с женой выясняли отношения, а мы с Вовкой через розетку с помощью трехлитровой банки подслушивали их разговоры. А что еще делать? Сериалов тогда еще не было, надо же было как-то развлекаться. Только шум за стеной слышали, я говорила:

– Ну, началось! давай, тащи банку, слушаем.

Мы брали семечки, садились рядом с розеткой, и хихикая слушали аудиосериал

В какой-то момент наша налаженная жизнь показалась нам чересчур размеренной.

Чего-то не хватает, – решили мы, – как-то скучно мы живем. Без огня, дополнительных проблем, места пустого очень много в нашей комнате. Да и лет мне уже много – целых 22 года.

А если честно, мне просто захотелось ребеночка родить. Такой был зов природы, как мне казалось. Женщинам, когда жить становится скучно, на ум приходят только радикальные и гормональные решения проблемы частичной своей занятости. Время есть, муж имеется, возраст позволяет – ребенок, я хочу тебя! От Вовки требовалось не так то и много. Он сказал:

– А почему бы и нет?

И я забеременела.

Диспозиция вырисовывалась такая. У нас есть комната в двушке, нет еды, плюс я беременная. А это значило, что, как минимум, надо больше есть. С одеждой тоже был напряг, но не такой сильный – я просто застегивала на одну пуговицу меньше по мере роста живота. То есть решение проблемы было простое – постепенно на тебе образовывалось все больше незастёгнутых пуговиц. И я была уверена, что и остальные проблемы по мере возникновения будут так же просто решаться.

Родители, узнав о нашем положении, за голову схватились: Куда вам ребенок, вы сумасшедшие? Как вы его кормить будете? Чем?

Но мы особо не думали, не переживали и не представляли себе, что такое ребенок. Мы были совершеннейшими детьми. Детьми, которые ждали ребенка.

Проблем с беременностью не было никаких, все было легко и просто, я и не заметила ничего, по большому счету. Ходила на работу, как все нормальные люди. Только толстела.

Я продолжала работать выпускающей. В эфир меня не влекло, я просто смотрела, как это делали другие, и понимала, что могла бы не хуже выступать, денег платили бы больше, да и вообще все равно я уже тут сижу. Намекала начальству, что в общем-то могла бы. И пару раз меня даже подпускали к эфиру – когда вдруг кто-то заболевал, или когда надо было очень громко гаркнуть в микрофон. И даже заплатили за это. Но на постоянной основе, конечно, никто к микрофону меня допускать тогда не собирался. Никто на радио свой хлеб добровольно не отдавал. Все люди были на своих местах. И если б я только попыталась кого-то сдвинуть и сесть на его стул, мне стекла бы в рот быстренько насыпали. Знаете, как балеринам в пуанты стекло подсыпают? Ну вот по той же схеме, только мне, минуя обувь, сразу в рот бы все сложили. Чтобы не разевала его, где ни попадя. Понимая это, я не высовывалась.

В общем, из радиоаппаратной я стартанула в декрет, а потом и в роддом.

Мы же помним, что у меня родители врачи? Разумеется, они очень внимательно за мной следили, пока я была беременна. И матери врачу в какой-то момент показалось, что я как-то слегка отекаю лицом. Слушай, говорит мне мать-врач, с такими делами шутить не нужно, ложись раньше в роддом, мало ли что, вдруг дома родишь?

Рожать дома, как и в целом рожать, представлялось мне делом сложным и неизбежным, но ждать неизбежность в домашних условиях было тревожно и отправилась я в роддом раньше времени. В тот роддом, в котором когда-то сама родилась. И в котором с тех пор ничего не изменилось. Женщинам по-прежнему сообщали на входе в это славное здание, что они вообще-то проститутки и нагуляли свой вот этот приплод, и фразу «А трахаться тебе, значит, не больно было, а теперь тебе больно?!» Мне тоже сказали. Кажется, она была кодом доступа в родильную палату.

Для меня это были не только первые роды, но и вообще первая госпитализация в моей жизни. И к врачам у меня было особое отношение. Я же, если и была у врачей, то у знакомых – либо папиных, либо маминых приятелей. И относились они ко мне соответственно. Меня везде проводили за ручку без очереди и уж, конечно, никто никогда на меня не орал и не обзывал проституткой. А тут я каждое утро внимательно выслушивала цветистый поток интересных речей про то, что непонятно откуда дети-то взялись и вообще большой вопрос, можно ли мне детей рожать в принципе – с таким-то подходом к жизни. А еще, по мнению окружающего медперсонала, все у меня шло не так, и не то, и с такими показателями не рожают и не живут, и что вообще у меня там такое, какого они никогда еще за все время работы не видели. И так далее и так бесконечно.

А в то время, надо сказать, очень сложно было лежать в больнице – не было никаких способов наладить контакт с внешним миром. Телефонов нет, посещений нет, если что-то нужно – пишешь записку, кидаешь в окно. Тому, кто за окном стоит, если стоит. Потому что стоять можно было только в определенные часы. Передачи с воли, конечно, были. Иначе можно было вообще загнуться. Никаких лекарств в роддоме не было в принципе. Все, вплоть до ваты и анальгина, надо было закупать. И на роды приходить со всем своим. Не только с ребенком, но и со всеми медикаментами.

В палате нас было 12 человек. В родовой тоже целый коллектив одновременно тужился. А я, извиняюсь, нежный ранимый цветок, я не люблю рожать, когда вокруг много народу. Меня это сбивает. И в палате не люблю жить, когда там 11 незнакомых женщин, которых я не знаю и не хочу с ними разговаривать. А деваться некуда, обстановочка вынуждает. Тумбочки между кроватями, простыни эти дырявые, ночнушки перестиранные, которые в печах прокаливают, чтобы микроб сдох. Окна не открываются, замазаны краской, чтоб с улицы никто ничего не разглядел. В общем, все, как полагается.

Несмотря ни на что я родила девочку, но мне ее долго не отдавали. Я не могла понять, в чем дело. Вроде в книжках читала: после того как ребенок родится, его должны отдать родительнице, он улыбнется, скажет: «Мама, как я долго ждал этого момента», мама тоже улыбнется, возьмет ребёнка за ручку, и они пойдут вместе по дороге навстречу сияющему будущему. Прям сразу в школу пойдут. Как-то так я себе это представляла. Но нет. Ничего подобного не происходило. Процесс случился, а ребенка нет. И мне неудобно спросить, а где собственно? И кого я родила? И куда сейчас-то обращаться, в какое свободное окно? Где их выдают? Все молчали, как партизаны. Иди, говорят, в палату себе подобру-поздорову. Я пошла. Попыталась, вернее. Это ж надо было еще дойти. Все болит, а ты в ночнушке и без трусов – не полагалось трусов-то. А прокладка полагалась. И куда ее лепить – непонятно. И как тебе вообще дойти до женщины, которая в конце коридора сидит и решает сканворд – тоже неясно. А она теоретически могла что-то знать…

Спустя какое-то время мне сообщили, что дочь мне не отдают, потому что у нее какая-то гематома на голове. И ее смотрит хирург. И решает, что с ней делать. А я не помню никакой гематомы, ее ж при мне доставали! И что делать в такой ситуации, когда ребенка не отдают – не знаю. Можно было бы с мамой проконсультироваться. Но где ее взять? Где-то в недрах роддома есть телефон, и надо бы попросить, чтобы пустили позвонить, а на том конце провода чтобы нашли маму, или кого-то из ее знакомых, чтобы спросить, что за гематома такая и живут ли с этим вообще. И жив ли ребенок в данный момент. И что со всеми с нами будет. Но до телефона добраться нереально. А снаружи роддома в этот момент в ужасе бегает Вовка, потому что ему вообще ничего не сказали. И он не в курсе, как у меня там дела, внутри этого славного заведения.

Через какое-то время принесли мне младенца с перебинтованной головой. Вид у нее был такой, как будто она ползла где-то, как товарищ Щорс, и ей каску пробили. Принесли мне младенца, значит, и вручили. Кормите, мамаша, сказала добрая медсестра. А как я и не знала. Очевидно, что грудью, скорее всего своей, но это не точно..

В книжке написано, что надо младенцем сначала полюбоваться. Я полюбовалась. Ничего не произошло. Мне говорят:

– Вы давайте делайте уже хоть что-то!

– Что? -спрашиваю

– Нууу разрабатывайте сосок!

Я говорю:

– Эээээ… Чей, простите, сосок? Чем? Как? Что делать для этого надо?

– А ничего, сидите и теребонькайте там все, потому что надо, чтобы ребенок брал сосок!

А ребенок, вскормленный бутылкой, уже не хочет ничего, и как бы говорит мне:

– Ты там сама свой сосок разрабатывай! Тебе надо – ты и давай, вперёд. Чего ты мне его пихаешь в рот? Не хочу и не буду.

Отворачивается и спит. Прекрасный такой младенчик, румяненькой, хорошенький, и у него всяко-разно забинтованная голова.

В роддоме этом я прожила неделю. Разрабатывала соски одновременно с одиннадцатью другими женщинами, которые сцеживались, как шальные. С шести утра в разных углах необъятной палаты возникали звуки молочной струи, бьющей в дно трёхлитровой банки. Как в коровнике. Псссть, псссть. Молокоотсосов не было, все руками делалось. А я сижу. И прям неудобно перед ними разрабатывать. У них-то все хорошо. У них надои. А я сижу соски накручиваю. Ребенка приносят – он спит и в молоке не нуждается.

Потом девочку мою перевели в другую больницу, чтобы что-то там делать с ее гематомой. Я поехала за ней. И это оказалось еще хуже, потому что в роддоме ее хотя бы иногда уносили туда, где лежали остальные дети. А тут вручают мне сверток и говорят:

– Вот ваш ребенок, гематому мы убрали, теперь будем заходить к вам пару раз в день, давать таблетки, а как только все заживет – отправитесь домой.

И уходят. И дверь закрывают. И никого кругом – ни нянь, ни врачей. Только такие же курицы, как я, лежат через стекло со своими младенцами. Это было очень страшно. Самое страшное, что со мной вообще было. Хотя нет, однажды случились в моей жизни американские горки, вот они, пожалуй, пострашнее будут. Но первый в моей жизни младенец в возрасте семи дней один на один со мной – примерно такие же кошмарные горки. Маленький человечек чего-то хочет, непонятно чего. И вот уже мы с ней ревем вдвоём – она ревет, потому что ей надо, а я реву, потому что не понимаю, что именно ей надо. И помощи не у кого просить и нет связи с миром.

Вспоминая свое дивное существование в этой больнице, я понимаю, какое это благо – мобильная связь. Это такое чудо, такая потрясающая вещь! Когда мне мои дети говорят сейчас:

– Ой, как же мы будем рожать, как же мы справимся?! – я смеюсь. Вы можете как угодно рожать, каким угодно местом, и даже дома все это проделывать, никуда не выезжая, но даже если вы отправитесь в роддом, у вас всегда будет связь с миром. В любую секунду. И это колоссальный плюс.

Постепенно я, конечно, осмелела, научилась брать дочку на руки, кормить, бутылку раздобыла где-то. Вспомнила, что я вообще-то медицинский ребенок и кое-что могу делать сама. Пошла к доктору и говорю:

– А знаете, что? Не будем мы тут лежать! И что это вообще тут у вас за таблетки?

Врачи мне говорят:

– Вот что, милая! Не надо нам тут свои порядки устанавливать! Пишите отказ от госпитализации и дуйте до дому.

Я подумала и дунула. Мы ушли из больницы домой.

Дома остро встал вопрос: а как бы нам назвать то, что у нас появилось на свет? Надо же какое-то имя этому дать? Я была человеком, воспитанным журналом «Караван историй».

Даже когда денег не было совсем, исхитрялась его как-то добывать и читать от корки до корки. И однажды наткнулась на статью о солисте группы «Duran Duran» Саймоне Ле Боне, жену которого звали Ясмин. Статья сопровождалась чудесными фотографиями, Ясмин сидела в ванной в окружении трех дочерей. Такие милые разновозрастные девчушки и их мать – редкая, как мне показалось, красавица. И такая это была завораживающая картинка, так мне понравилась Ясмин, что я решила – мою дочь будут звать этим прекрасным именем. Прям вот так пусть и запишут в своих ЗАГСах. Без всяких «а» на конце. Как бы вроде бы Жасмин, но по-другому. Родители с обеих сторон сказали:

– Ну ладно, вы дебилы, с вами все понятно. Назад уже не вернешь. Но ребенку-то зачем жизнь портить? Это же крах всего, у нее не будет шансов, с таким-то именем! Ладно бы вы назвали ее в честь бабушки – Леной. Или даже в честь дедушки, почему бы и нет, это не так было бы ужасно. Но Ясмин!? Такого имени и в святках-то нет, даже примерно.

Но этот поезд было уже не остановить. Главное, что имя Ясмин нравилось мне. И что Вовка на него согласился. Он вообще был за любой кипеш, лишь бы в нем просматривалась легкая степень безумия. И когда мы отправились в загс, я внимательно следила, чтобы ребенка записали правильно. Работница загса ничуть не удивилась, несмотря на то что кругом был двухтысячный год и тогда еще детей цифровыми кодами не принято было называть. Даже Илон Маск еще такого не изобрел. А уж в Нижнем Яся точно была такая одна. Но женщина в загсе мужественно выписала в документ все нужные буквы. Может, решила, что нас снимает скрытая камера и это шутка такая. Кто их там разберет. Так Яся стала Ясей.

Когда мы первый раз привезли младенчика показать родителям, Вовина мама сказала:

– Знаете, вот бывает такое, что у очень красивых родителей получается совершенно несимпатичный, страшный ребенок». У вас совершенно другой случай. Ребенок такой симпатичный, ну прям красавица. А на вас без слез не взглянешь.

Так мы и стали себя позиционировать. Красивая девочка и два ее несимпатичных родителя.

И дальше начались прекрасные долгие дни дома. Молока у меня не было, оно кончилось сразу. Все дело в сосках. Не теребонькаешь вовремя – не будет у тебя никакого молока. Так и случилось. А кормить-то все равно чем-то надо. Это пока мы были вдвоем, можно было выкручиваться, пропустить прием пищи, если этой пищи вдруг не оказывалось в холодильнике. С ребенком такой номер не прокатывал. Ребенок хотел есть. Голодать он не умел, диеты не поддерживал, зож отрицал. Молочная кухня, в которой мы могли раздобыть творожки и кефир для младенца, начинала функционировать с определенного возраста, Ясе должно было полгода исполниться. Мы покупали какую-то смесь, но она ею вообще не наедалась, вопила непрерывно. И тогда Вовина мама сказала:

– Что вы мучаетесь! Есть же прекрасная вещь – манная каша.

Мы решили, что это мудро, недорого и доступно. И Яся стала потреблять манку. Какие там грамотные педагогические прикормы? Суровая советская манка сразу. Ребёнок выпивал бутылку, раздувался как клоп, у нее откидывалась назад голова и она засыпала часа на четыре. Манка же как собачий корм – внутри организма увеличивается в объеме. Яся спала и ела. А мы думали – Какое прекрасное время, какая прекрасная манка и как же хорошо и просто быть родителями. Всего-то время от времени втыкаешь в ребенка кашу, и ты супергерой.

Проблемы начались, когда Яся стала хотеть чего-то еще помимо манки. Денег было очень мало, катастрофически. Помню, как стою посреди магазина и думаю, купить мне одно яблоко или один помидор. Яблоко можно было растянуть на два приема пищи, поскоблить ложкой, скормить половину Ясе, а вторую половину заныкать на завтра. Прекрасно помню муки выбора: Яблоко или овощ? Овощ или один памперс? Памперсы продавались по одному. Если в поликлинику надо идти, то необходимо ужаться, выкроить из скудных запасов денег на один памперс. Но тогда уже без яблока сегодня. А оно и к лучшему – меньше шансов, что младенец покакает. Мы молились, чтобы яся не какала в памперс. Писать можно – высушим на батарее, в конце концов. В целом, памперс – замечательное изобретение человечества, нормально вмещает, глядишь, и до школы протянет в одном-то. А если покакали – все, привет, на выброс придется. И мы, заслышав характерных кряхтящий звук, исходящий из ребенка, каждый раз замирали в ужасе. Нет, только не это! Только ж надели, ну. Держись, не делай этого!