Текст книги "Девушка с синими гортензиями"

Мадемуазель Алис выгнула тонкую бровь, задумчиво поглядела на блокнот и взялась за бокал. Видаль, однако, не смог удержаться от улыбки.

– То есть ваш сын не слышал, чтобы он угрожал ей убийством, – подытожил журналист.

– Мой сын, – с некоторым вызовом заговорил Гренье, – вечером того же 23 июля видел, как ваш колосс Рейнольдс напился и плакал пьяными слезами в компании старика, который тоже гостил на яхте. А тот его утешал и говорил, что Жинетта не в духе и надо просто подождать.

– Жинетта – прозвище мадам?

– Уменьшительное имя от Женевьева. Впрочем, на самом деле она была вовсе не Женевьева и даже не Лантельм. Правда, актриса не любила, когда ее называли по-другому. Однажды Жюли… ну, та горничная… забылась и назвала ее обычным именем, так мадам дала ей пощечину. Филиппу об этом рассказал дворецкий Фонтане, которому пришлось успокаивать горничную.

– Ваш сын не упоминал, может быть, хозяйка ссорилась с кем-нибудь еще, кроме мужа и Евы Ларжильер? – спросил журналист.

– Нет, ничего такого не было. Да и другие матросы ему вроде ничего об этом не говорили.

– Ну что ж, – сказала мадемуазель Алис, глядя на мелко исписанные листки блокнота. – Коротко говоря, на борту находились семь человек команды плюс капитан Обри, двое хозяев, пятеро гостей, дворецкий Фонтане и горничная Жюли, она же костюмерша и давняя знакомая жертвы. Итого семнадцать человек в замкнутом пространстве яхты «Любимая», которая плывет по Рейну. Из-за чего-то мадемуазель Лантельм ссорится с другой актрисой, Евой Ларжильер. О ссоре узнает ее муж и, судя по всему, ставит мадемуазель Ларжильер на место. Это происходит днем 23 июля, а уже вечером сама мадемуазель Лантельм ссорится с мужем. Наутро Ева не выходит к завтраку, но потом все налаживается, пассажиры веселы и довольны, шутят и дурачатся. Включая мадемуазель Ларжильер, которая недавно по неизвестной причине поссорилась с Лантельм, и включая Рейнольдса, которому накануне бросили в лицо самое обидное для мужчины обвинение. Так?

Старик кивнул и сердито сказал:

– Насчет последнего тем не менее правда. Филипп говорил, что хозяйка иногда выпускала когти, как кошка, и могла обидеть человека, но потом умела подольститься, тоже как кошка, и человек обо всем забывал. Сын говорил, что никто не мог держать на нее зла. В ней было столько обаяния, что она могла любого покорить. Один из матросов сказал ему, что перед завтраком в тот последний день хозяйка что-то нашептала хозяину, и он поцеловал ей руку, а потом весь день смотрел на жену влюбленными глазами, как школьник, хотя был уже немолодым человеком.

– Ваш сын говорил, – мадемуазель Алис заглянула в блокнот, – что у него не было даже тени подозрения, что все закончится так скверно. А ему не приходило в голову, что события вечером 24-го могли быть следствием того, что случилось накануне, 23-го числа?

Прежде чем Гренье успел ответить, заговорил мсье Видаль, поясняя вопрос помощницы:

– Сначала хозяйка ссорится с мужем, а наутро они мирятся. Вечером, когда все расходятся, Рейнольдс снова приходит к жене. Та опять пытается его выставить и, возможно, произносит те же обидные слова. В бешенстве мужчина хватает ее в охапку и выбрасывает в окно. Кстати, именно такова была одна из версий драмы – что супруг выбросил актрису в окно, и она утонула. Во всяком случае, сил ему на такие действия вполне хватило бы.

– Знаете, – с какой-то беспомощностью проговорил Гренье, переводя взгляд с журналиста на его помощницу, – я могу только повторить вам то, что слышал от моего сына. А Филипп много раз с подробностями рассказывал мне, как прошел тот последний день на яхте. Но он не видел, чтобы мсье Рейнольдс выбрасывал свою жену в окно, и я… у меня нет права выдумывать за него.

– Хорошо, – кивнула мадемуазель Алис. – Так что же именно видел ваш сын в тот вечер?

Глава 3
Рейн, 24 и 25 июля 1911 года

– После четырех часов дня яхта покинула Эммерих и поплыла дальше, по направлению к Везелю. Между этими городами по реке километров пятьдесят, и все время приходится идти против сильного течения. «Любимая» двигалась медленно, и мсье Обри рассчитывал добраться до Везеля поздно вечером. Было жарко, и пассажиры устроились на корме под тентом. Мадемуазель Лантельм забрала у капитана фуражку, надела ее и вместе с мадемуазель Ларжильер и ее другом-актером устроила целое представление, передразнивая визит таможенников. Филипп говорил, что он в жизни не видел ничего более уморительного.

– А дворецкий, как вы говорили, в это время разносил напитки, – заметил Видаль. – Только шампанское или что-нибудь покрепче?

– Филипп упоминал только шампанское и лимонад, – подумав, ответил Гренье. – Не знаю, может быть, там было что-нибудь еще.

– Продолжайте, – попросила мадемуазель Алис. – Что было дальше?

– После представления хозяева и гости болтали и смеялись. Говорили о театральных постановках, обсуждали отсутствующих знакомых. Но вы сами понимаете: мой сын мало что слышал, так, только обрывки. Кажется, обсуждали новую пьесу, и хозяйка сказала мадемуазель Ларжильер: «Ты, конечно, будешь играть внучку». Подошло время ужина, но в каютах было душно, и пассажиры решили, что будут ужинать на палубе. К тому времени начало свежеть, и хозяйка попросила бросить якорь прямо посреди реки. Мсье Обри был против. Капитан сказал, что их будет сносить течением. Но хозяин заявил, что, раз его жена так хочет, он не собирается ей перечить и другим не советует.

– Яхта ведь могла причалить к берегу, – заметил Видаль. – Разве нет?

Гренье усмехнулся:

– Так ведь берег-то был немецкий. Хозяйка объявила, что она уже видеть не может немцев. Ей не понравилось, что таможенники захотели осмотреть и ее вещи тоже, заглядывали к ней в каюту и прочее. Филипп запомнил ее слова: «И вообще, я хотела бы сейчас быть в Париже, где меня так любят».

– Ваш сын просто бесценный свидетель, мсье, – сказала мадемуазель Алис без тени улыбки. – Итак, яхта стала на якорь. В котором часу это было?

– Около восьми. На палубе накрыли стол, который перенесли из салона, мой сын как раз помогал его переносить. Дворецкий Андре Фонтане ворчал, что уже замаялся бегать туда-сюда и что он не простой слуга, в конце концов. Сами понимаете, высказывал свое недовольство Андре только в присутствии матросов, а при хозяевах сразу же «надевал» на лицо улыбку и кланялся. За столом, как обычно, собралось девять человек: хозяин, хозяйка, капитан Обри, горничная Жюли, мадемуазель Ларжильер и ее спутник – молодой актер, потом кузен хозяина, старик и еще один гость, который художник. Ужин прошел весело, потому что до Филиппа то и дело доносились взрывы смеха. Сын в это время находился на палубе, – пояснил мсье Гренье, – но не рядом с господами.

– Скажите, – вновь заговорил журналист, – за ужином подавали много напитков?

– Ну, шампанское точно было, и вино тоже.

– Пассажиры много пили в тот вечер? Кто-нибудь из них шатался, когда встал из-за стола? Или, может быть, плохо стоял на ногах?

– Да, хозяин пил больше обычного. И еще актер. Тот тоже ни в чем себе не отказывал. Но Филипп говорил, что не назвал бы их пьяными. А дамы пили очень умеренно. Мадемуазель Ларжильер, по-моему, вообще пила только лимонад и воду.

– Что было после ужина? – спросила мадемуазель Алис.

– Все жаловались, что в каютах очень жарко, просто невозможно спать. Старик предложил постелить матрасы прямо на палубе, и гости принялись шутить по этому поводу. Вмешался капитан Обри и сказал, что, по его мнению, скоро будет гроза, так что нет никакой нужды переносить на палубу кровати. Все от него отмахнулись, а хозяйка объявила, что капитан делает все, чтобы испортить им отдых. Однако вскоре и в самом деле стало ясно, что надвигается ливень. Хозяева и гости ушли в салон, а мсье Обри воспользовался этим, чтобы поднять якорь и поплыть дальше. Неожиданно стало совсем темно, и разразилась сильная гроза. Ежеминутно грохотал гром, но все же не мог заглушить звуки музыки, которые доносились из салона. Из-за скверной погоды плыть по бурной реке теперь было попросту опасно, и Обри приказал вторично бросить якорь. Рулевой смог отыскать недалеко от берега какое-то подобие бухты. Впрочем, на ночь яхта все равно должна была остановиться. Гроза немного стихла, но дождь продолжал идти. Капитан ворчал, что, если бы не остановка посреди Рейна из-за каприза мадам, он бы уже сегодня привел яхту в Везель. Наконец он удалился, приказав в случае чего будить его. Было уже за полночь. Примерно тогда же начали расходиться и гости. Первым ушел старик, за ним потянулись и остальные. Пианино сыграло в последний раз и умолкло, а потом было слышно только дождь.

– А что делал в это время ваш сын? – поинтересовался журналист.

– Мой Филипп тоже ушел спать. По правде говоря, в тот день он вымотался и вымок, и ему уже было ни до чего. Он уже засыпал, когда внезапно услышал женский крик. Даже не крик, а вскрик, который донесся до него сквозь шум ливня. Филипп сразу же стряхнул с себя сон. Первая его мысль была: что-то случилось с яхтой, судно тонет. Он натянул на себя одежду и выскочил на палубу. Там были двое: мсье Буайе, кузен хозяина, и художник. Они спросили, слышал ли Филипп что-нибудь, и сын честно ответил, что да. Кузен хозяина фыркнул: мол, наверное, это Ева развлекается со своим любовником. Мсье Буайе имел в виду молодого актера, – на всякий случай пояснил Гренье. – Однако художник, мсье Леопольд, возразил, что крик донесся со стороны носовой части, а не из каюты мадемуазель Ларжильер, которая расположена ближе к корме. Филипп взял фонарь, и втроем мужчины направились на нос, где находились каюты горничной и хозяйки.

– К кому мужчины зашли сначала? – уточнила мадемуазель Алис.

– До каюты горничной было ближе, поэтому к ней первой художник постучал в дверь. Мадемуазель Жюли ответила не сразу. «Может быть, ей просто стало плохо? – подумал вслух мсье Буайе. – А мы тут ломаем себе голову…» Однако горничная вскоре приоткрыла дверь. На мадемуазель Жюли была ночная рубашка и красивый халат, который ей подарила хозяйка. Горничная объяснила, что уже легла, и недовольно спросила, чего ради им вздумалось ее беспокоить.

«Вы кричали? – спросил мсье Леопольд. – Нам послышался женский крик. И матрос, – художник указал на Филиппа, – тоже его слышал». Мадемуазель Жюли изумилась и сказала, что она не кричала. Мужчины переглянулись. «Может быть, с Жинеттой что-то неладно?» – предположил тогда мсье Леопольд. «Об этом, наверное, лучше знать ее мужу, – проворчал кузен хозяина. – Что мы вообще тут делаем, под дождем?» Но мсье Леопольд упрямо направился к каюте мсье Рейнольдса. Буайе и мой сын волей-неволей последовали за ним.

– А сейчас, – попросил журналист, который очень внимательно слушал все, что вспоминал старик Гренье, – я попрошу вас рассказывать как можно более подробно и ничего не опускать. Художник Леопольд Эттингер, Ролан Буайе и ваш сын идут к каюте Жозефа Рейнольдса. Кто постучал в дверь – Эттингер?

– Да. Буайе продолжал ворчать, мол, Жинетта, наверное, уколола себе чем-нибудь палец, а они тут переживают.

– Дверь открылась сразу же? – допытывался Видаль.

– Нет, через пару минут.

– Рейнольдс стоял на пороге? Как именно он выглядел?

– Он был в халате, на ногах – турецкие туфли без задников, – ответил Гренье. – Волосы у него были взъерошены. Ну, обычно, в общем-то, выглядел. А какой бы у вас был вид, если бы вас во втором часу ночи подняли с постели?

– Волосы были сухие или мокрые?

– По правде говоря, Филипп не помнил. К тому же света было не так много, чтобы заметить подобные мелочи.

– Ваш сын видел его каюту? Что-нибудь в ней показалось ему странным, не таким, как обычно?

– Так ведь Рейнольдс их не пустил внутрь, – ответил Гренье. – Просто зевнул, прикрыл рукой рот и спросил, в чем дело. Мсье Леопольд ответил, что им послышался женский крик и они беспокоятся за его супругу.

– На яхте у мужа и жены были отдельные каюты? – уточнил журналист.

– Да. У нее была первая от носа каюта, у него вторая. Ее каюта была поделена на две части – на туалетную комнату и собственно спальню. При входе в ее каюту надо было подняться на три ступеньки.

– Продолжайте, прошу вас. – Мадемуазель Алис не отрывалась от блокнота. – Какова была реакция хозяина, когда Эттингер сообщил ему о крике?

– Мсье Рейнольдс заворчал, мол, какой-то вздор, лично он ничего не слышал. Мсье Буайе предположил, что мадемуазель Лантельм просто стало дурно. Рейнольдс коротко выругался и сказал, что надо просто посмотреть, каюта жены рядом. Он подошел к двери и постучал. Безрезультатно. Хозяин постучал сильнее и крикнул: «Жинетта, открой! Жинетта, с тобой все в порядке? Жинетта, ответь!» Никакого отклика. Рейнольдс потряс дверь, потом наклонился, попытался заглянуть в скважину. «Ничего не видно, изнутри торчит ключ, – сообщил он. – Но почему она не отвечает? Жинетта!» – «Наверное, с ней что-нибудь случилось…» – пробормотал Буайе. Рейнольдс толкнул дверь, та не поддавалась. Он отошел назад, с силой ударил створку плечом, потом еще раз и еще. Дверь распахнулась. Ключ торчал в замке, окно было открыто настежь, и в него хлестал дождь. На спинке одного из стульев висело ее белое шелковое платье, то самое, в котором актриса была за ужином. На ковре возле окна валялась белая туфелька. Рейнольдс изменился в лице, побежал в смежную комнату, крича: «Жинетта! Жинетта!» Однако и в спальне женщины не оказалось. Все остальные протиснулись в туалетную комнату. Мсье Леопольд подбежал к окну, потом направился к спальне, но не стал туда входить. Все совершенно растерялись, и несколько минут были слышны только бессвязные восклицания. Мсье Буайе рухнул на стул и бормотал: «Этого не может быть! Этого не может быть! Она была такая веселая за ужином!»

– Один вопрос: ваш сын точно видел ключ в замке? – перебила рассказчика мадемуазель Алис.

Гренье кивнул:

– Дверь была заперта изнутри, нет никаких сомнений.

– Что ваш сын рассказывал о туалетной комнате? Я имею в виду размеры, обстановку и прочее.

– Комната небольшая, по очертаниям ближе к треугольной форме, – сказал старик, подумав. – У стены стоял большой шкаф, привинченный к полу, в нем мадам хранила одежду. Еще там имелись стол, несколько стульев и, по-моему, кушетка. Пол был покрыт персидским ковром.

– Когда ваш сын вошел вместе с Буайе, Рейнольдсом и Эттингером в каюту мадемуазель Лантельм в ту ночь, что-нибудь привлекло его внимание? – быстро спросил Видаль.

– Если вы о следах борьбы, то их не было, – ответил старик Гренье. – Я имею в виду, что мебель стояла на своих местах, стулья не были опрокинуты, и вообще все выглядело так, словно хозяйка просто куда-то отлучилась.

– А что со столом? – поинтересовалась мадемуазель Алис.

– Стол находился под открытым окном, но он и раньше там стоял. Пахло какими-то нежными духами. Потом горничная сказала, что один из флаконов был открыт и опрокинулся.

– Флакон стоял на столе? – допытывалась секретарша.

– Да. Там же лежали разные коробочки – с пудрой и прочими женскими причудами, накладки для волос, зеркала и прочее.

– Как именно выглядел стол? Большой, маленький, широкий, узкий?

– Красивый столик с резьбой, – подумав, отозвался Гренье. – Но подробностей Филипп не упоминал.

– Жаль, – заметила спутница журналиста. – Потому что как раз стол играет в этой истории заметную роль.

– Серебряная коробка… – вполголоса напомнил журналист.

– Ваш сын видел в каюте открытую серебряную коробку овальной формы, в которой лежали шпильки? – спросила мадемуазель Алис. – Она из двух частей, со съемной крышкой. Верхнюю часть ведь так и не нашли.

– Мы говорили с ним о той коробке, – признался Гренье. – Но Филипп сказал, что не помнит. Может быть, просто не обратил внимания, на столике было много всего. Кроме того, мсье Леопольд что-то оттуда забрал.

Журналист резко выпрямился:

– В каком смысле – забрал?

– Взял что-то со стола, когда подходил к окну, – терпеливо пояснил Гренье. – И сказал несколько слов Буайе, но совсем тихо. Тот что-то ответил вполголоса, мой сын не разобрал. Сам Филипп подошел к столу уже после мсье Леопольда и, конечно, не осмелился что-либо спрашивать.

– Интересно… – уронил Видаль.

– Ваш сын не видел, что именно забрал Леопольд Эттингер? – спросила мадемуазель Алис.

Гренье покачал головой:

– Нет. Но, во всяком случае, явно что-то небольшое, потому что мсье Леопольд сразу же спрятал ту вещь в карман.

– Еще один вопрос, – добавила мадемуазель Алис. – Филипп, случайно, не рассказывал, был ли рядом со столом стул и как именно он располагался?

– Рассказывал, – кивнул Гренье. – Стул, на котором обычно сидела мадам, стоял перед столом боком. – Старик немного помедлил, затем добавил: – Кстати, если вам интересно, когда мсье Леопольд подходил к столу, он развернул стул и поставил его, как тот стоял раньше. Все произошло очень быстро, потому что уже в следующее мгновение мсье Рейнольдс выбежал из спальни жены и стал говорить, заикаясь от волнения, что надо опросить всех – может быть, кто-то видел Жинетту, она наверняка куда-то вышла. Все понимали, что произошло несчастье и ничего уже нельзя изменить, но никто не осмеливался сказать это вслух. Поэтому Буайе побежал будить гостей, а Филиппа послали за капитаном.

– Мы не обсудили еще один вопрос, – вмешался Видаль. – Окно. Правда ли, что яхта «Любимая» была сконструирована таким образом, что окна находились достаточно высоко?

– Да, – ответил Гренье. – В туалетной комнате хозяйки пол, как вы помните, был выше на три ступени, но все равно окно находилось не низко, тем более что и сама хозяйка была невысокого роста.

– Иными словами, – подытожил журналист, – она никак не могла выпасть в окно сама. А ведь выдвигалась версия, что актриса захотела подышать свежим воздухом, поэтому открыла окно, взобралась на туалетный столик и села на окно спиной к реке. Только вот авторы сей замечательной версии забыли главное – речь идет о ненастной ночи, когда лил дождь. Вы можете себе представить человека, который во время ночного ливня станет распахивать окна и высовываться наружу?

Гренье развел руками со словами:

– В этой истории вообще много странного, мсье. А я могу рассказать вам только то, что говорил мой сын. Боюсь, знал он не так уж много.

– Кстати об окне, – вмешалась мадемуазель Алис. – Ваш сын ведь видел его вблизи. Были ли на нем какие-то следы, к примеру, царапины на раме, или трещины на стекле, или…

– Я понял, – кивнул старик. – И мы с Филиппом тоже это обсуждали. Но окно было таким же, как и всегда.

– Однако в прессу все же просочились сведения о разбитом стекле в каюте мадемуазель Лантельм, – хмуро заметил Видаль. – У вас есть объяснение по данному поводу?

– Речь шла о другом окне, в спальне, – ответил Гренье. – Там действительно треснуло одно стекло – сразу после того, как покинули Амстердам. По словам хозяйки, в стекло ударилась какая-то шальная птица. Но оно не разбилось, там была небольшая трещина, вот и все.

– Давайте снова вернемся к событиям роковой ночи, – попросила мадемуазель Алис. – Ваш сын пошел за капитаном Обри… Что было дальше?

– Капитан встал с постели, выслушал Филиппа и отправился поднимать остальных матросов. Один из них должен был ночью оставаться на палубе, но на месте его не оказалось. Он сначала говорил, что просто отлучился на минуту, но в конце концов признался, что промок до костей и спрятался от дождя в кубрик. По этой причине он не мог сказать капитану ничего вразумительного. Замечу: будь он на своем посту, не исключено, что тревогу удалось бы поднять раньше, и, может быть, мадемуазель Лантельм сумели бы спасти. Капитан Обри очень рассердился. Напустился было на матроса, но внезапно умолк и буркнул: «Впрочем, может быть, и хорошо, что тебя там не было». Его фразу Филипп слышал собственными ушами.

– Как по-вашему, что капитан имел в виду? – спросил журналист.

– Филипп понял его слова в одном смысле – в тот момент капитан не верил, что хозяйка могла случайно выпасть из окна. Если бы матрос находился на своем месте, то мог бы увидеть слишком многое, и неизвестно, чем бы это для него обернулось. Тем временем Буайе поднял остальных гостей и сообщил им, что с хозяйкой случилось несчастье. Он сам, мсье Леопольд, дворецкий Фонтане, горничная Жюли, мадемуазель Ларжильер, ее актер и старый мсье – Филипп не помнил его фамилии – собрались в салоне. Через какое-то время туда пришел и Рейнольдс, но никто не мог сообщить ему ничего утешительного. Никто, конечно, не видел мадемуазель Лантельм после того, как та поздно вечером ушла к себе. Старик сказал, что она не умела плавать и, если выпала в окно, наверняка уже утонула. Может быть, он был прав, но ему не следовало так говорить о хозяйке, которую все видели живой и здоровой еще каких-то пару часов назад. Рейнольдс чуть не набросился на старика с кулаками, его оттащили. Потом пришел капитан, и хозяин стал требовать, чтобы Обри сразу же отправился на поиски его жены. Ему пытались возражать, что стоит ночь, в воде ничего не видно, но магнат стоял на своем. Мсье Буайе пытался его уговорить, но тут Рейнольдс сломался окончательно, с ним случилась настоящая истерика. Он кричал, мол, как они не понимают, Жинетта, может быть, еще жива, говорил тысячи безумных вещей, вроде он все знает о них, а потом потерял сознание.

– Что значит – «он все знает о них»? – подняла брови мадемуазель Алис.

– Это Филиппу рассказывал дворецкий, сам Филипп не слышал слов хозяина, – пояснил старик Гренье. – В общем, Рейнольдс разошелся, кричал, что все его гости – прихлебаи и паразиты, обозвал мадемуазель Ларжильер старой шлюхой… простите, мадемуазель Алис… ее любовника обругал последними словами, так что тот не знал, куда деваться, наорал на кузена… Когда Рейнольдс потерял сознание, его отнесли в каюту. Жюли принесла нюхательную соль, и вместе с Фонтане они привели хозяина в себя. Тот, едва открыл глаза, спросил, нашел ли Обри его жену. Да, да, сказал не «тело жены», а именно «жену». Волей-неволей капитану пришлось подчиниться. Всю ночь «Любимая» бороздила Рейн, матросы с фонарями всматривались в воду, но тела нигде не было. Никто на яхте не спал. Один раз матросу показалось, что он видит в воде женщину, но это оказалась старая коряга. Люди устали и измучились от дождя и вынужденного бодрствования. Дождь прекратился только под утро. Рейнольдсу дали успокоительное, и он наконец смог забыться сном. Остальные стали совещаться, что делать дальше. Художник с немецкой фамилией сказал, что необходимо заявить властям о случившемся, иначе у них могут быть неприятности. Горничная подала мысль вызвать из Парижа личного доктора хозяина, потому что мсье Рейнольдс совсем плох. Буайе велел капитану пристать к берегу у первого же населенного пункта, чтобы художник и в самом деле отправил врачу телеграмму. «А мать? – внезапно спросил старик. – Вы забыли о несчастной матери нашей Жинетты. Кто сообщит ей?» Все переглядывались, пряча глаза. «Хорошо, – сказал мсье Леопольд, – я отправлю телеграмму ей тоже».

«Вы сошли с ума? – закричала мадемуазель Ларжильер. – И что вы напишете? «Сожалеем, ваша дочь умерла, упав в воду»? Вот так, без подготовки?» – «Вы правы, – кивнул Буайе. – Так нельзя. Леопольд, дайте телеграмму… не знаю, что Жинетта больна, что ей плохо. Придумайте что-нибудь!» Яхта пристала к берегу у небольшой деревни под названием Мариенбаум, и мсье Леопольд пошел отправлять телеграммы. Он настаивал на срочной отправке и вручении, и ему пришлось оплатить обе телеграммы по тройному тарифу. Когда художник вернулся на яхту, капитан принял решение возвращаться в Эммерих и там заявить о случившемся в полицию.

– Почему в Эммерих, а не в Везель, например? – спросил Видаль.

– В Эммерих было проще плыть – по течению, – пояснил Гренье. – Кроме того, капитан сказал, что тело в любом случае отнесет ближе к Эммериху. Яхта набрала ход и через несколько часов вернулась в уже знакомый порт. Посредником опять выбрали мсье Леопольда, потому что он говорил по-немецки. Мсье Рейнольдс настоял на том, что пойдет с ним. А еще велел распространить везде информацию, что даст тысячу марок тому, кто поможет обнаружить тело его жены. На яхте все были угнетены. Никто больше не осмеливался касаться пианино, а тем более шутить. Мадемуазель Ларжильер плакала навзрыд, горничная ее успокаивала. Хозяин после визита в полицию не выходил из своей каюты. Кое-кто из гостей стал втихомолку говорить о том, что достаточно уже путешествий и пора вернуться в Париж. Филипп слышал, как художник, мсье Леопольд, сказал: «Кто бы мог подумать, что все так кончится».