Текст книги "Рыцарь темного солнца"

Валерия Вербинина
Рыцарь темного солнца

Часть I

Глава 1,
в которой рассказывается о некоем необыкновенном дрозде с желтым клювом

В день мая десятый года 1421-го младшая дочь благородного шляхтича Соболевского, при крещении Магдаленой-Марией нареченная, а для близких и друзей – просто Мадленка, навсегда покинула отчий дом.

Путь ее лежал в далекий монастырь Святой Клары, где должна она была принять постриг согласно воле своей матери. Несколько месяцев назад напал на госпожу Анну тяжелый недуг и мучил ее все дни напролет, не отпуская; тогда дала она в костеле торжественный обет, что, если бог сжалится над ней и пошлет исцеление, она в смирении своем пожертвует ему нечто цены не имеющее, чего никто другой ему точно дать не сможет, – да вот хотя бы дочь Мадленку рыжую. Через некоторое время – то ли потому, что дар и впрямь показался столь заманчивым, а может, оттого, что последний лекарь оказался удачливее двух предыдущих, – необъяснимую хворь госпожи Анны как рукою сняло, и пришлось ей вспомнить об исполнении данного слова.

Когда начали подыскивать для Мадленки, коей шел шестнадцатый год, обитель, очень скоро выяснилось, что лучше места, чем монастырь Святой Клары, во всем Польском королевстве не сыскать. Настоятельницей его была мать Евлалия, особа весьма примечательная, из очень хорошей семьи и притом родственница самой покойной королевы Ядвиги. Мало того, оказалось, что аббатиса гостит в настоящее время у соседей Соболевских и вскоре собирается вернуться в монастырь. Госпожа Анна припала к стопам святейшей особы и поведала ей о причине, побудившей к ней обратиться. Вначале настоятельница держалась довольно сдержанно, как и подобает ее сану, но узнав, что Мадленка не замешана ни в каком неприличном деле, требующем ее удаления от мира, – проще говоря, не родила ребенка до брака, не беременна и не имеет скандальной репутации, а также, что она лишена явных физических недостатков и не придет в обитель бедной сиротой, – малость оттаяла и сообщила, что должна увидеться с будущей послушницей, дабы принять окончательное решение.

На следующий же день Мадленку представили матери Евлалии, которую приятно удивили располагающие к себе манеры и обширные знания ее будущей подопечной. Мадленка говорила по-польски, по-латыни, по-немецки и даже по-флорентийски (так именовался в те времена наиболее популярный диалект сладкозвучного итальянского языка), отличалась набожностью, хотя ее знание Священного Писания и оставляло желать лучшего, была прилежна и любознательна. Однако, несмотря на это, мать Евлалию мучили сомнения. Очень уж далека казалась ей смешная девчонка с оттопыренными ушками от образа благочинной послушницы, слишком она была восторженна и наивна, а непоседливостью и вовсе напоминала настоятельнице умилительную обезьянку. С другой стороны, сердце у Мадленки было доброе, и проницательная мать Евлалия не сомневалась, что при надлежащем подходе из нее многое может получиться. Чем неподатливее материал, тем благороднее выходит творение, и поэтому настоятельница не стала долго медлить с согласием.

Госпожа Анна ликовала, благородный шляхтич Соболевский радовался, ибо ему приятно было в кои-то веки видеть свою жену довольной, о мнении же Мадленки касательно того, как родители распорядились ее судьбой, мы не имеем решительно никаких достоверных сведений, ибо подобные мелочи в те времена никого не интересовали. Как только стало известно, что Мадленка едет в монастырь, служанки стали укладывать ее вещи – тогда было принято отрекаться от мира, не забывая, однако же, о том, что платья и драгоценности, облекающие тело, нисколько не вредят душе и что презренный металл – деньги – уходит на поддержание того же тела в приличном количестве, от чего душа опять-таки только выигрывает. Сама Мадленка мало участвовала в этих сборах; она сидела нахохлившись и думала, что, если был бы жив старый дед (он умер прошлой весной в возрасте восьмидесяти четырех лет), он бы не позволил, чтобы его драгоценную внучку, в которой он души не чаял, вверили какой-то благообразной выдре с холодными руками, будь она хоть сама королева и жена короля.

Надо сказать, что Мадленка почти боготворила деда и была самой верной слушательницей его бесконечных историй и самой рьяной почитательницей его многообразных ратных талантов. Дед много путешествовал по всему свету и бывал в таких местах, о которых другие отродясь не слыхивали, а один раз его занесло в Париж, во владения короля французского, до которых в то время было отнюдь не рукой подать. Дед был для Мадленки образцом всех мыслимых и немыслимых добродетелей: умный, честный, гордый, независимый и храбрый. Об отваге его и вовсе ходили легенды; всю свою долгую жизнь он воевал – с крестоносцами[1]1
  Подразумеваются носившие одежду с крестами рыцари Тевтонского ордена, в описываемое время имевшего собственное государство, которое располагалось на территории, захваченной у Пруссии, Польши и Литвы (здесь и далее – примечание автора).


[Закрыть], с татарами, с литовцами, со своими же поляками и опять с крестоносцами – и не сложил оружия даже тогда, когда иные, более слабые духом, помышляют о покое. И то сказать, дед, уже будучи в возрасте за семьдесят, участвовал в знаменитой Грюнвальдской битве, где было наголову разбито войско немецких рыцарей, и хвастался, что в тот день собственноручно уложил четверых врагов, не меньше. Он умер, поперхнувшись молоком, которое его заставили пить – его, всю жизнь не признававшего ничего, кроме вина! – и Мадленка искренне тосковала по нему и никогда не забывала упомянуть его в своих молитвах.

Утром десятого числа девушка простилась с родителями, отец благословил ее, мать дала последние наставления, потом настал черед слуг (некоторые плакали в голос, так что пану Соболевскому пришлось призвать их к порядку). Что говорить, даже госпожа Анна расчувствовалась при расставании с дочерью, которую едва замечала прежде. Так получилось, что рождение Мадленки чуть не стоило ей жизни, и, быть может, поэтому госпожа Анна жаловала рыжую егозу куда меньше остальных своих детей. Больше всего она гордилась Михалом, бывшим старше Мадленки на год. Он единственный из сыновей дожил до отроческого возраста и со временем должен быть унаследовать отеческую вотчину – имение Каменки и прилегающие к нему земли. Это был длинноногий, как журавль, темнокудрый юноша с ломающимся голосом и намечающимися над верхней губой усиками, которыми он гордился чрезвычайно. В детстве он и Мадленка были неразлейвода, и поэтому Михал вызвался проводить сестру до развилки.

– Только не задерживайся! – наказала ему мать. – На развилке дорог попрощайтесь, и сразу же возвращайся.

Мадленка села в возок с матерью-настоятельницей и молодой застенчивой монахиней, невнятно представившейся как сестра Урсула. Вещи будущей послушницы заняли еще две повозки, и Михал, увидев их, протяжно присвистнул. Так как земли ненавистных крестоносцев находились совсем близко, караван на всякий случай сопровождало около десятка вооруженных слуг настоятельницы верхами, да пан Соболевский выделил еще четверых человек для охраны. Мадленка вертела головой, ей все казалось непривычно и любопытно, и она даже толком не заметила, как тронулись с места. От скрипучих колес вздымалась пыль, возницы понукали волов, лошади верховых фыркали. Собаки в усадьбе, встревоженные непонятной суматохой, подняли лай, а одна, которую Мадленка особенно любила, бежала за возком, пока они не выехали на дорогу, но потом отстала и понуро побрела обратно. Михал на своем чалом, сером с белыми вкраплениями, коньке ехал со стороны Мадленки, развлекая ее разговором о всяких пустяках. Они миновали первую развилку, затем вторую, а Михал и не думал возвращаться. Мадленка была в глубине души рада этому – больше всего она боялась наступления того момента, когда брат поймет, что ему пора назад, и она останется одна, совсем одна среди чужих и чуждых ей людей. Она уже заметила, что мать-настоятельница и монахиня пристально изучают ее, так сказать, приглядываются к ней, и Мадленка не сумела бы объяснить почему, но в их присутствии ей становилось почти не по себе. Сестра Урсула, хоть и совсем молодая, не старше двадцати, безотчетно не нравилась ей – очень уж робкая и незаметная. «Подлиза», как ее определила про себя Мадленка, или, может быть, она просто запугана. Каждое слово монахини было проникнуто стремлением угодить собеседнику, ну а когда ей приходилось отвечать настоятельнице, в лице и манерах ее появлялась такая подобострастность, что вольнолюбивая Мадленка даже немного ежилась от неловкости. Сама мать-настоятельница с виду казалась доброй и кроткой женщиной, сущим ангелом милосердия, но чуткая Мадленка подозревала, что внутри у нее стальной стержень – слишком уж много почтительности окружало эту немногословную пани, всегда говорившую негромко, уверенно и спокойно, слишком уж были вышколены ее слуги и слишком безупречно держалась она сама. Ее распоряжения выполнялись быстрее, чем были высказаны, ее приказы не подлежали обсуждению. Аббатиса Евлалия выглядела так, словно никогда не заблуждалась и никогда не сомневалась в своей правоте, – а для Мадленки, постоянно метавшейся из крайности в крайность, это было хуже всего. Вместе с тем девушка не могла не признать, что настоятельница довольно симпатична и явно настроена заботиться о ней. Но чего-то ей все же не хватало – скорее всего, обыкновенной человеческой теплоты. Интересно, подумала Мадленка, чем целыми днями занимаются монашки в монастыре? Наверное, только и делают что молятся и поют, поют и молятся. А у нее, как назло, совершенно нет голоса. Дед уверял, что она может только скулить не хуже их собаки Белоножки. Мадленка поймала себя на том, что не слушает брата, и сердито потерла кончик носа.

– Да ты не горюй, – говорил меж тем Михал. – Монахиней быть очень даже хорошо, это все равно что быть ближе к богу. И потом, я буду тебя навещать, когда смогу.

– Правда? – обрадовалась Мадленка.

– Вот те крест, буду.

– Посещения мужчин у нас не поощряются, – вмешалась мать Евлалия.

По ее тону Мадленка поняла, что Михалу, который таскал сестру на спине, изображая коня, когда та была совсем маленькая, после чего оба радостно валились на землю и устраивали возню, уж точно не дадут ее видеть.

– Но ведь Михал мой брат! – возмутилась девушка.

Мать Евлалия поглядела на нее ласковыми бархатными глазами. Этого взгляда оказалось достаточно, чтобы Мадленка присмирела – хотя она и сама не понимала, почему.

– Тем более, – загадочно молвила настоятельница в ответ на ее замечание.

Мадленка насупилась. Она не любила, когда ей перечили, особенно если отказ был таким бессмысленным и жестоким, как только что прозвучавший.

– Ты теперь послушница, – продолжала мать Евлалия, – и тебе придется отрешиться от всего мирского, дитя мое. От всего, – подчеркнула она бесстрастно.

Михал сочувственно ухмыльнулся сестре и подкрутил намечающийся, но покамест более воображаемый, чем реальный, ус.

– Сестра Урсула тебе поможет, – ровным тоном добавила настоятельница. – Она одна из самых примерных монахинь.

Молодая монашка при этих словах потупилась и покраснела пятнами. Она явно не привыкла, чтобы ее хвалили в глаза. Будущая послушница посмотрела на нее с отвращением. Неужели и она, Мадленка Соболевская, станет такой же, как эта подлиза? Дух противоречия взыграл в Мадленке.

– Сестра Урсула… – вкрадчиво шепнула она.

– А?

– У вас платье задралось. – И Мадленка ущипнула ее за ногу, чтобы не задавалась.

Сестра Урсула возмущенно выпучила глаза от такой неслыханной выходки, но Мадленка уже забыла о ее присутствии. Она отвернулась и вдыхала полной грудью весенний воздух.

– Господи, как хорошо! – вырвалось у нее.

Небо было так изумительно сине, как может быть только небо в мае. Солнышко светило вовсю, и Мадленка блаженствовала в его золотых лучах. Дождь, ветер, хмурые сивобрюхие тучи, толпящиеся до самого горизонта, – все это было не для нее, она обожала тепло, обожала видеть, как расцветает обновленная природа. Путешествовать тоже было чудесно – так восхитительно постоянное перемещение под надежной охраной, когда знаешь, что с тобой не может случиться ничего неприятного, и даже если соскочит ось, ее мигом починят. Мадленка не замечала ни ухабов, ни рытвин; когда возок подскочил на каком-то повороте и Мадленку бросило на спутниц, она лишь засмеялась. За всю свою жизнь она только два раза покидала пределы родных Каменок, и сегодня как раз был тот самый второй раз. Давным-давно, когда ей было лет десять, дед свозил ее в Краков, тогдашнюю столицу королевства Польского. Ах, Краков! Столько домов, и всюду, куда ни кинь взор, крыши, крыши, крыши, а людей там еще больше, чем домов, и даже есть самая настоящая мостовая. Увидит ли она Краков когда-нибудь еще? При одной мысли о прекрасном городе у Мадленки начинало щемить в сердце, словно он был принцем ее мечты, и она шумно вздохнула.

– Что вздыхаешь, как больная корова? – спросил ее брат.

Мадленка хотела было ответить ему подобающим образом, но тут ее внимание в который раз отвлеклось.

– Смотрите, дрозд! – взвизгнула она.

И впрямь, на придорожном дереве сидел черный дрозд с желтым клювом, выглядевший сущим щеголем. Мадленка радостно засмеялась и захлопала в ладоши. Настоятельница посмотрела на птицу, слегка приподняв левый угол рта и вскинув одну бровь, сестра Урсула озадаченно озиралась, не понимая, что тут такого особенного. Дрозд неодобрительно покосился на Мадленку глазом-бусинкой, фыркнул на своем дроздином языке: «Дурочка девочка!» – и, вспорхнув, растворился в солнечном свете.

– Улетел, – объявила Мадленка. – Как жаль!

– Значит, ты любишь птиц? – спросила мать Евлалия.

Мадленка застенчиво потупилась: в словах настоятельницы не было ничего особенного, но снисходительный тон вопроса неприятно задел девушку.

– Да, – выдавила она из себя, неожиданно утратив интерес к окружающему.

– Вот и прекрасно, – одобрила ее настоятельница. – Определим тебя на птичник. – И подобие улыбки тронуло ее узкие бледные губы.

Мадленка позеленела. Ее, дочь потомственного шляхтича, – на птичник! Девушка кинула быстрый взгляд на Урсулу, и ей почудилось, что ненавистная монашка ухмыляется. Вот мерзкая проныра! И Мадленка, воспользовавшись очередным ухабом, изловчилась пнуть ее носком туфли по щиколотке. Так ей и надо, нечего радоваться, когда другим плохо.

– Из дроздов Марыся такие пироги готовит – пальчики оближешь, – прогудел Михал мечтательно, и Мадленка сердито засопела.

Настоятельница, сложив на коленях руки и полуприкрыв глаза (мешал бивший в них солнечный свет), внимательно наблюдала за своей новой подопечной. «Слишком живая девочка… но со временем это пройдет. Трудно с ней будет справиться, конечно, зато с такими одно хорошо: разок приструнишь их, и дальше все идет как по маслу». Настоятельница про себя улыбнулась своим мыслям. Ей было пятьдесят три года, и у нее имелся обширный опыт укрощения человеческих душ. Она всегда знала, когда следует действовать лаской, а когда – таской, и умела безошибочно применять оба метода. Мадленка забавляла ее, и она позволяла покамест глупышке резвиться, отлично зная, что вскоре от ее бездумной веселости не останется и следа, – по крайней мере, она, мать Евлалия, об этом позаботится. Впрочем, ей было даже немного жаль девочку – ведь совсем не красавица, попросту дурнушка, чего определенно не осознает. И понятно, почему родители захотели от нее избавиться. Волосы у Мадленки рыжие и прямые, курносый нос задорно торчит кверху, в золотистых глазах, обрамленных светлыми ресницами, прыгают чертики… Непонятно почему, Урсула тоже улыбается, прикрыв рот рукой (ей удалось вернуть Мадленке пинок на предыдущем буераке, что привело последнюю в совершенный восторг), и мать-настоятельница послала монашке строгий взгляд. Еще не хватало, чтобы новая послушница, неотесанная девчонка, перепортила ее вышколенных подопечных.

– Ты сегодня читала Библию? – осведомилась мать Евлалия у егозы.

Мадленка недовольно наморщила нос. Она как раз обсуждала с Михалом животрепещущий вопрос, на которой из их знакомых тот женится, когда придет срок.

– Нет.

– Тогда читай, – приказала мать-настоятельница, подавая ей свой собственный томик.

Мадленка с отчаянием покосилась на брата. Повозки медленно двигались по лесу, огибая бесконечный овраг, владения Соболевских остались позади. Михал приосанился и оглянулся, и Мадленка прекрасно поняла, что это значит. Господи, ведь она никогда его больше не увидит. За что, за что такое наказание?

– Наверное, мне пора, – неловко сказал Михал.

Мадленка умоляюще посмотрела на мать Евлалию, и столько было в этом взгляде тоски, что сердце суровой настоятельницы смягчилось. Она сделала знак остановиться.

– Можете проститься, – сказала она. – А потом твой брат должен возвращаться.

Путаясь ногами в подоле, Мадленка кое-как выбралась из возка. Михал смотрел на нее с высоты своего чалого и молчал. Мадленка прошла несколько шагов, по-прежнему сжимая в руках Библию. В горле у нее стоял ком, она не знала, что сказать и с чего вообще начать.

– Ну, вот… – начала она.

– Да, – обрадованно подхватил брат.

– Да. – Надо было решиться. – Ну, прощай, Михал, братец. Господь с тобой, береги себя.

– Пусть он тебя тоже хранит, сестрица.

Она хотела его обнять на прощание, и он даже наклонился к ней с седла, и в этот-то момент все и произошло. Крики людей смешались с конским ржанием, лес ожил и наполнился незнакомыми всадниками, и они неслись на караван с непостижимой быстротой, потрясая обнаженными клинками. Мадленка видела, как настоятельница привстала на месте с перекошенным не то от гнева, не то от изумления лицом, – но тут плохо объезженный конь Михала, испугавшись, взметнулся на дыбы и заслонил возок. Мадленка проворно отскочила в сторону, но конь все же задел ее грудью; она замерла на краю оврага, неловко взмахнула руками, однако не удержала равновесия и кубырем покатилась вниз по откосу, выронив книгу. Все быстрее и быстрее, все ниже и ниже – огромное поваленное дерево на дне оврага неслось на нее, и, когда она наконец достигла его, с размаху ударившись о ствол, нелепое кувыркание прекратилось. Вокруг Мадленки, лежащей навзничь с раскинутыми руками, воцарилась гулкая, ничем не потревоженная тишина.

Глава 2,
в которой Мадленка остается совсем одна

В лесу сгустились сумерки, а Мадленка все лежала на том же месте, не подавая признаков жизни.

Большая красивая коричневая бабочка села на неподвижную руку девушки, зябко затрепетала крылышками с голубыми глазками, взмыла в воздух, покружила и вновь опустилась, на сей раз на щеку Мадленки. Тогда она впервые пошевелилась, издав невнятный стон. Бабочка бесшумно вспорхнула и улетела прочь.

Мадленка открыла глаза и почувствовала, что ей неудобно лежать, что ей холодно, она устала, совершенно разбита и… и… И, кстати говоря, что вообще она тут делает?

Глаза Мадленки ощупывали ветви дерева, нависшего над оврагом. Почему-то она сразу же сообразила: это клен, что, по правде говоря, ее успокоило. Мадленка любила клены, их звездчатые листья и зеленоватые цветы, не похожие ни на какие другие.

Повернув голову, Мадленка увидела рядом с собой ствол упавшего дерева. По коре его весело бежали черные муравьи. Девушка охнула и приподнялась. В ушах зазвенело, но она пересилила себя и кое-как села на земле. Лицо было мокрое, Мадленка поднесла пальцы ко лбу и, отдернув руку от боли, обнаружила на них кровь.

Тут ее зашатало так сильно, что она едва снова не рухнула навзничь. Сидя, попыталась опереться левой ладонью о землю, но от столь простого движения ее пронзила такая боль, что Мадленка закричала. Разодрав рукав зубами и ногтями, девушка осмотрела руку и пришла к выводу, что та, скорее всего, не сломана, а просто вывихнута. Рыжеватые пряди волос в беспорядке свешивались на лицо, и Мадленка никак не могла отвести их назад.

– Боже… боже… – простонала она несколько раз.

Клен зашумел листвой. Муравьи все так же деловито сновали по старому стволу.

Мадленка рывком вскочила на ноги и, шатаясь, простояла так несколько мгновений. В шее, когда она резко дернула головой, что-то хрустнуло, но в целом девушка чувствовала себя приемлемо. Ноги, похоже, были целы, позвоночник – тоже, но ребра с правой стороны сильно ныли, и каждый вдох отдавался болью. Вдобавок ее мутило, и перед глазами то и дело повисала траурная пелена.

– Михал! – слабо крикнула Мадленка. – Кто-нибудь!

В десятке шагов от нее показался здоровенный – с пол-локтя величиной – серый еж. Сопя, он полз на Мадленку, тыкаясь носом в землю.

– Христиане! – крикнула Мадленка громче и увереннее. – Мать Евлалия! Эй!

Еж фыркнул, с опаской поглядел на ее растрепанную фигуру и пустился наутек – только шуршали под лапками прошлогодние палые листья.

– Ежик, милый… – простонала Мадленка. Но тот уже скрылся, и леденящее душу одиночество со всех сторон обступило ее.

Мадленке хотелось плакать, но она стиснула зубы, тыльной стороной руки стерла кровь с лица и на подкашивающихся ногах, зигзагами пошла вперед. В глазах порой становилось совсем темно, хотя ночь еще не наступила. Высоко в кронах деревьев переговаривались птицы.

Мадленка наконец сообразила, что движется не туда, куда надо. Следовало прежде всего выбраться на дорогу, и она, высмотрев местечко поудобнее, стала карабкаться по откосу вверх. Ноги разъезжались, раз или два она чуть не упала, но все же усердие ее было вознаграждено – девушка выбралась-таки наверх и смогла наконец перевести дух.

Оставались сущие пустяки. Мадленка отыскала глазами тот самый клен, решительно двинулась к нему и, как учил дедушка, со всего маху врезалась в дерево вывихнутым плечом. И тут же истошно взвыла, затем, обессилев, сползла по стволу на землю. Пот обильно оросил виски, но своей цели она все же достигла: рука встала на место, в чем она убедилась, подвигав ею туда-сюда. Однако сердце колотилось так ожесточенно, так яростно, что на мгновение Мадленка даже испугалась, закрыла глаза и некоторое время дышала, прислушиваясь к его глухому стуку в груди. Ветерок овевал ее лицо, и стало немного легче. Разлепив веки, Мадленка с усилием поднялась на ноги.

На дороге никого не было. Ни матери-настоятельницы, ни слуг, ни возниц, ни Михала. Никого. Никого!

Ей пришло в голову, что ее забыли здесь, и тогда ей стало страшно, так страшно, как, наверное, не было еще никогда в жизни, даже когда она в возрасте четырех лет упала в колодец. Но страх скоро прошел – ведь Мадленка знала, что она хорошая, что богу это отлично известно и что именно поэтому он не допустит, чтобы с нею обошлись несправедливо. Значит…

Мадленка не успела ни до чего додуматься. Она увидела в траве коричневый переплет небольшой книжки, узнала Библию матери-настоятельницы, и немного приободрилась. Подняла книжку, бережно отряхнула ее и, прижав к груди, шагнула на дорогу.

Как и все дороги того времени, это была простая утоптанная колея, и Мадленка, хоть и мало была искушена в подобных делах, без труда узнала следы повозок, груженных ее вещами – обод колеса глубже вдавливался в почву, – и следы возка, более узкого в оси. Земля вокруг была изрыта копытами коней, и неожиданно перед глазами Мадленки предстало видение – клинки, на лезвиях которых играло солнце, и скачущие отовсюду всадники. Она совсем забыла, что на ее спутников напали, а раз так… Наверное, сопровождающие ее люди сумели постоять за себя, но в пылу схватки забыли о ней. Это ничего: они вернутся, обязательно вернутся, ведь она, Магдалена-Мария Соболевская, не какая-нибудь там простая барышня, нет, ее отец – шляхтич, и принадлежит она к благородному и всеми уважаемому роду. Мадленка надменно вскинула голову, так, что шея вновь напомнила о себе болью, и, охнув, схватилась за затылок. Ничего, главное – не терять достоинства, что бы ни произошло. Главное – сохранять присутствие духа.

А что там за пятно такое – красное? рыжее? бурое? – на траве по ту сторону дороги? И в самом деле пятно, не игра теней в летних сумерках. Более того, оно влажное и даже немного поблескивает. Мадленка поколебалась, потом пересекла колею и присела на корточки перед пятном. Нет, она не обманывалась по поводу того, что бы это могло быть, но хорошо бы только знать наверняка, чья это кровь, врага или, может быть, кого-то из своих. Выяснить же можно только одним способом. Мадленка закусила губу, вскочила и, вернувшись на колею, зашагала по следам, оставленным их караваном.

Шагов через шестьдесят повозки съехали с дороги и углубились в лес. Девушка озабоченно нахмурила лоб, но подобрала юбку и пошла по примятой траве. Конечно же, они хотели скрыться от погони, а как же иначе? Правда, дедушка всегда учил, что, когда враг дышит в затылок, первое правило – повозки бросить и пересесть на коней, ибо тут уж надо выбирать – либо добро, либо жизнь, ничего не попишешь. Дед Мадленки был самым мудрым человеком, которого она знала, и вряд ли он стал бы говорить зря.

Ветки рябины свешивались почти до самой земли, Мадленка отодвинула их и вышла на небольшую поляну. Заходящее солнце светило сквозь листву, а девушка смотрела, смотрела и боялась вдохнуть. Дятел сухо и звонко затрещал клювом по дереву – она не слышала его. Впрочем, если бы даже над ухом у Мадленки сейчас выстрелили из пушки, она бы и тогда, быть может, ничего не услышала.

Небольшая поляна была полна людей… но на ней никого не было. Не было, потому что все люди были мертвы, и солнечный свет не слепил их раскрытые остекленевшие глаза.

Мадленка хотела что-то сказать, но обнаружила, что только бесцельно двигает губами – голос покинул ее, горло выдавало какие-то сдавленные невнятные звуки. Она подошла ближе, желая удостовериться, что это – не сон, не бред. Но люди были там по-прежнему, и по-прежнему, неестественно изогнувшись всем телом, лежал ближе всех к ней возница Тадеуш с раскроенным надвое черепом, таращась на Мадленку своим единственным уцелевшим глазом. А другие? Боже, неужели эта растрепанная старуха, которой перерезали горло, – мать Евлалия? А волосы-то у нее, оказывается, были совсем седые… Вот и Урсула, и ни к чему теперь ее ужимки, вечно опущенные глаза, показное смирение – три раза проткнули Урсулу мечами, и на лице ее застыло выражение детского удивления. Мадленка судорожно всхлипнула, поднесла ладонь ко рту, удерживая готовый вырваться наружу стон. «Урсула, Урсула… А ведь я так обидела тебя тогда, ущипнула, посмеялась над тобой…» Ничего теперь не надо сестре Урсуле.

Ни повозок, ни лошадей, ни волов на поляне не оказалось. Следы указывали, что напавшие, свершив свое черное дело, разъехались в разные стороны, прихватив добычу. Рыдания душили Мадленку. Из-за трех сундуков с платьями да одного с деньгами, посудой и безделушками… и еще одного, где были вещи матери-настоятельницы… да каких-то коней…

– Господи! Господи, за что же?

Она и не заметила, как вновь обрела голос. Ее трясло. Ей подумалось, что надо позвать кого-нибудь на помощь, сказать, что здесь произошло, – и, не помня себя, девушка бросилась через кусты обратно на дорогу, золотившуюся в лучах заходящего солнца. Вдали, на приличном расстоянии, были видны какие-то всадники, и Мадленка бросилась за ними, крича. Но споткнулась и упала, а когда поднялась, всадники уже скрылись из виду.

Мадленка постояла на дороге с выражением крайнего отчаяния на лице, запыленная, окровавленная, грязная. Она ждала, что проедет еще кто-нибудь, всматривалась в оба конца дороги, тянула шею, но никого не видела. Багровое, как будто оно окунулось в кровь, солнце садилось за окоем, и Мадленка, сухо всхлипнув, побрела обратно, к тем, кто оставался на поляне под сенью вязов и рябин.

Мадленка перешагивала через тела, всматривалась в лица, закрывала глаза покойникам и складывала им руки на груди, как велит христианский обычай; некоторых приходилось переворачивать, и поначалу было боязно, а потом – уже не очень. Все те, с кем поутру она отправилась в путь, лежали здесь. И Збышек, слуга Соболевских, таскавший ей когда-то птенцов из гнезд, сам веселый и задорный, как воробышек, – плечо разрублено, рука почти отсечена от тела. И немногословный Болеслав из второй повозки. Силен он был, как бык, но смерть оказалась сильнее. Шестеро детей остались у Болеслава, страшно подумать, что с ними будет теперь. Ну да пан Соболевский – человек добрый, не оставит сирот своей заботой. Слеза скатилась по щеке Мадленки, и жестом, ставшим привычным, она закрыла преданному Болеславу глаза, уже не видевшие ее…

Перед последним телом Мадленка задержалась. По одежде она уже сообразила, что это не Михал, и все же боялась сглазить. То был Янек (так, кажется, его звали) – слуга настоятельницы. Изо рта у него стекали две ровные струйки крови, его, как и прочих, изрубили мечами, но Мадленка закрыла ему глаза с чувством, похожим на облегчение: теперь она точно знала, что Михала не убили, раз его нет среди погибших. Наверное, его увели, чтобы потребовать за него выкуп, и мысленно Мадленка воздала хвалу богу за то, что он пощадил хотя бы ее брата.

Всего было семнадцать убитых: мать Евлалия, сестра Урсула, четверо слуг Соболевских, трое возничих и восемь людей настоятельницы, не сумевших ее уберечь (большинство даже не успело обнажить свои мечи). Ноги не держали Мадленку, и она опустилась на траву; злодеяние, свидетелем коего ей довелось стать, оказалось выше ее сил.

– Езус-Мария… – прошептала девушка.

Мысли ее скакали и путались. То она вспоминала отцовское благословение, то почему-то беззаботную фразу Михала о пирогах с дроздами и то, как смешно он пощипывал свои редкие усики. Мысль о брате – «Михал… Я должна найти его» – придала ей мужества.

Она подняла голову и увидела на другом конце поляны огромный дуб, на который раньше не обратила внимания. что-то было в угрюмом и величавом дереве странное, но Мадленка, у которой до сих пор все плыло перед глазами, никак не могла сообразить, что же именно. Но вот пелена, застилавшая взор, на мгновение спала, и Мадленка сообразила: к дубу привязан человек.

Сделав над собой огромное усилие, девушка поднялась и побрела к нему. Ее заносило из стороны в сторону, однако Мадленка упорно двигалась вперед, и с каждым шагом ей становилось все яснее и яснее, что видит она не человека, а всего лишь тело, бессильно обвисшее на держащих его веревках. Она твердила себе в страхе: «Этого не может быть», и делала еще шаг, еще один шажок… Наконец Мадленка добралась до привязанного и, как подкошенная, рухнула у его ног.

– Михал, – прошептала она. – Михал…

Слезы полились рекой. Она трогала его лицо, уже похолодевшее, гладила его руки, звала по имени, зная, что брат уже не услышит. Его привязали к дереву и использовали как живую мишень: в его теле застряло не меньше дюжины стрел, и еще две или три, пущенные мимо цели, торчали рядом в стволе. Стоя на коленях, Мадленка, путаясь в узлах, развязала веревки, и Михал, окровавленный, мертвый и тяжелый, упал на землю. Она пробовала поднять его, тянула за куртку, хлопала по щекам, все еще надеясь, что бог сотворит чудо и вернет ей ее брата. Потом поняла, что все бесполезно, и тихо заплакала, вновь и вновь повторяя низким, глухим, изменившимся голосом: