Текст книги "История одного замужества"

– А она не могла покончить с собой… Понимаете, просто не могла! Получается, что эта змея, которую я взял в свой театр… дал ему роли… ничтожество, полная бездарность, – он убил ее!

– Зачем? – серьезно спросил следователь.

– Что – зачем? – вытаращился на него Колбасин.

– Зачем Иннокентию Ободовскому убивать вашу жену, да еще именно так, как придумал Матвей Ильич? Какой в этом смысл?

– Затем, что… затем… – бормотал Колбасин, нервно сжимая и разжимая пальцы. – Ах, ничего-то вы не понимаете!

Иван Иванович еще раз посмотрел на фигуру в кресле, нахмурился и наклонился, чтобы подобрать револьвер.

– Красивая вещица, – заметил доктор. – Дамская штучка.

– Я заметил, – сдержанно ответил Игнатов. Он повернулся к Колбасину: – Вам знаком этот револьвер? Подумайте хорошенько, прежде чем ответить.

– Мне нечего думать. Я вижу его впервые в жизни.

– У вашей жены было оружие? Любое, не обязательно револьвер?

– Нет. Никогда! И если вы меня спросите, была ли у нее причина, чтобы покончить с собой, я отвечу: никакой!

– У нее были враги?

– В театральном мире – да. Но они все сейчас далеко. Кто в Петербурге, а кто в Москве…

– В последнее время вы не замечали ничего странного в поведении своей жены? Ей никто не угрожал? Может быть, она жаловалась на кого-нибудь?

– Нет. Нет! Нет!

– Когда вы в последний раз сегодня видели ее живой?

– Когда? Погодите-ка… После завтрака. Она всегда встает поздно… то есть вставала…

– Завтрак сегодня был в одиннадцать часов, – пришел ему на помощь управляющий.

– Вот, вот… Словом, мы позавтракали… потом она поднялась к себе… Я зашел к ней. Наверное, это было около половины двенадцатого… Она разбирала вещи в ящике своего туалетного столика. Кажется, я ей помешал…

Его виноватый тон не ускользнул от следователя, но сейчас он решил не заострять на этом внимания.

– Что было потом? – спросил он.

– Потом? Ну… Мы поговорили, и я ушел.

– Можно ли узнать суть вашей беседы? Хотя бы в самых общих чертах.

Колбасин вспыхнул.

– Мы не ссорились, и я не угрожал убить ее, если вы это имеете в виду… За завтраком она упоминала, что хотела бы покататься по озеру на лодке. Я спросил, когда именно она хотела бы туда отправиться, сейчас или позже.

– А ваша жена?

– Она сказала, что передумала и вообще у нее болит голова. Я сказал, что могу принести лекарство, но она ответила, что ей ничего не нужно, и попросила ее оставить. И я… Я ушел.

– Куда вы отправились после разговора с женой?

– Хотел погулять, но было уже слишком жарко. Я походил по саду, вернулся в дом, взял книгу и стал читать. Но на жаре читается плохо, и я сам не заметил, как заснул…

– Когда вы были в саду, вы не заметили поблизости посторонних людей?

– Нет. Единственный, кого я видел, был Серж, который вышел из дома. Я спросил, куда он идет, а он ответил, что обещал Натали какие-то ноты. По-моему, это был просто предлог, чтобы с ней увидеться, потому что никаких нот в руках у него не было.

– Мне придется взять показания у всех, кто был в доме, – сказал следователь, оборачиваясь к Францу Густавовичу. – Но прежде всего я хотел бы побеседовать с вами… с глазу на глаз.

– Мне уйти? – подал голос Колокольцев.

– Нет-нет, оставайтесь, вы мне еще понадобитесь…

– Мы можем поговорить у меня во флигеле, – вмешался управляющий. – Там нас никто не побеспокоит.

Глава 6. Таинственный силуэт

Флигель, в котором проживал со своей семьей Франц Густавович, некоторым образом озадачил Игнатова. Снаружи это было довольно-таки неказистое строение, но внутри все дышало уютом и идеальной чистотой. В маленькой гостиной на стене висела фотография прекрасной черноволосой дамы с алмазными звездами в сложной прическе из кос.

– Это ее величество австрийская императрица, – почтительно молвил Франц Густавович, кашлянув.

– Я узнал, – кивнул Иван Иванович.

Комнаты, в которых жил управляющий со своими домочадцами, показались ему настоящим осколком Австрии, перенесенным в Россию. Но, собственно говоря, почему бы и нет?

– Скажите, – начал следователь, – вам раньше попадался на глаза револьвер, из которого, судя по всему, была выпущена пуля, убившая госпожу Панову?

И он внимательно посмотрел на сухощавого, светловолосого, сероглазого человека, стоящего напротив.

– Боюсь, что нет, – спокойно ответил управляющий. – Может быть, вы все-таки предпочтете сесть?

– Это оружие могло находиться в доме? – настойчиво спросил следователь. – Может быть, это револьвер баронессы Корф?

– У меня трое детей, – на первый взгляд не слишком логично отозвался управляющий. – И они часто заходят в дом. Там наверху есть несколько сабель и охотничьи ружья, но сабли висят высоко на стенах, а ружья всегда разряжены. Больше, насколько мне известно, в доме нет никакого оружия.

– Насколько вам известно… – задумчиво повторил Иван Иванович. – Скажите, а что именно вы думаете о происшедшем?

– Я думаю, что мне придется искать себе новое место, – рассудительно ответил его собеседник. – Вряд ли госпоже баронессе придется по вкусу, что я впустил в дом людей, которые учинили тут убийство.

– Вот как? То есть вы считаете, что госпожу Панову убил кто-то из тех, кто приехал с ней?

Управляющий пожал плечами.

– Если вам угодно знать мое мнение…

– Мне очень хотелось бы знать именно ваше мнение, так как вы лицо непредвзятое и имели возможность наблюдать этих людей в течение достаточно долгого времени. Итак?

– Госпожу Панову вообще не должны были убивать, – объявил Франц Густавович. – Никогда.

И, ошеломив следователя этим поразительным заявлением, он сел, очевидно, сочтя, что с него достаточно стоять на ногах.

– Поясните, – тихо попросил Игнатов.

– Это будет непросто, – вздохнул управляющий, – но я попробую. Есть такая категория женщин, чье предназначение – портить окружающим жизнь. Это не обязательно актрисы и не обязательно красавицы, просто у них такой характер. Что бы ни происходило, они всегда найдут повод для недовольства, для жалоб, для упреков, которые изливаются обычно на самых близких людей. От мелких придирок они обязательно переходят к крупным, а в качестве кульминации непременно устраивают скандал, в который стремятся вовлечь как можно больше людей. Причем внешне у них, как правило, все хорошо, и вроде бы им нет никакой нужды вести себя подобным образом, но тем не менее… – Франц Густавович пожал плечами. – Полагаю, что таким образом они утверждают свою власть над людьми. Кроме того, перед теми, кто их плохо знает, они очень любят выставлять себя страдалицами, которых никто не понимает и которых все тиранят. Вы понимаете, о чем я, не так ли?

– Понимаю. Но если следовать вашей логике и госпожа Панова действительно портила всем жизнь, у нее должна была быть масса недоброжелателей. И кто-то из них мог пожелать избавиться от нее раз и навсегда.

– Вы еще очень молоды, – спокойно заметил Франц Густавович, поправляя цветы в фарфоровой вазе, которая стояла на столе. – Вы не понимаете, что такое поведение предполагает хорошо развитую интуицию. Если неправильно рассчитать свои силы, можно ведь нарваться на неприятности, потому что далеко не каждый человек ведется на подобные манипуляции. И я вас уверяю, что госпожа Панова умела выбирать свои жертвы и делала это превосходно. Как только она встречала волю, которая была сильнее, чем ее воля, она искусно отступала. Взять хотя бы молодого человека, приятеля ее сына.

– Сережу Карпова?

– Да. Он был очень вежлив с ней, очень любезен, и при всей своей любезности он очень спокойно ее игнорировал. Он не поддавался на ее уловки, и когда на прошлой неделе Натали Башилова устроила пикник, Серж и Павел отправились на него без госпожи Пановой.

– И она потом не попыталась отыграться на них за это?

– Попыталась, но не на них, а на муже, который всегда безропотно все сносил. Разумеется, в тот момент о пикнике речи не шло, но свое дурное настроение она выместила с лихвой.

– Скажите, Франц Густавович, а Ободовский тоже все сносил, как вы выразились, безропотно?

– Я бы не сказал, – отозвался управляющий, подумав. – Он умел обращать любые ее капризы в шутку и делал вид, что ничего не замечает, если она была в дурном настроении. Кроме того, по-моему, ему придавала уверенности мысль, что рано или поздно он бы все равно ее бросил.

– Вот как?

– Да, когда женщине 45, а мужчина на 20 лет младше, все почти всегда заканчивается именно так.

– То есть Ободовскому, по-вашему, не было нужды ее убивать. Хорошо, но ведь совсем недавно вы употребили слово «убийство», говоря о Евгении Викторовне. Не самоубийство, не несчастный случай, а именно убийство. Почему? Вы все же кого-то подозреваете?

– О своих подозрениях я вам уже сказал, – парировал Франц Густавович. – Нет, такие женщины, как госпожа Панова, без хлопот доживают самое меньшее до 70 лет, а потом спокойно умирают в своей постели. С ней не должно было случиться то, что случилось, поэтому я делаю вывод, что где-то она допустила ошибку.

– Которая стоила ей жизни?

– Как видите.

– У вас нет никаких предположений, какого именно рода может быть эта ошибка?

– Ни малейших. Если бы я знал что-то определенное, я бы вам давно сказал. Но все, что у меня есть, только мои наблюдения и общие соображения, которыми я уже с вами поделился.

– И я вам чрезвычайно за это благодарен, – серьезно заметил Иван Иванович.

Задав еще несколько уточняющих вопросов, он попросил управляющего назвать всех людей, которые сегодня находились в усадьбе, добавив, что в ближайшее время собирается побеседовать с каждым.

Помимо жертвы, перечень включал ее мужа и сына, а также их знакомых – Сержа Карпова и актера Ободовского. Далее шли управляющий, его жена и их дети, а затем прислуга.

– Дуняша, фамилии не знаю. Госпожа Панова привезла ее с собой, – уточнил Франц Густавович. – Ее муж привез лакея Петра, который у них в театре также и парикмахер, насколько я понял. Мы в усадьбе держали трех девушек горничных, но госпоже Пановой не понравилось, что они будто бы строят глазки господину Ободовскому, и она потребовала их уволить. Старая кухарка тоже ушла из-за ее придирок, пришлось нанять Марью Ржанову из деревни. Мой слуга Никодим помогает в доме, когда я прошу его об этом. Еще есть кучер, но он два дня как запил, и вряд ли вам будет от него много толку. Сегодня в «Кувшинках» я его не видел… А наш садовник уехал на свадьбу сына и обещал вернуться только к вечеру.

– Скажите, – как бы между прочим поинтересовался Иван Иванович, – а прежняя кухарка и горничные, которые вынуждены были уйти из-за Пановой, могли затаить на нее зло?

– О, умоляю вас, – усмехнулся управляющий. – Конечно, они были не в восторге, но они прекрасно знали, что я возьму их обратно, как только она со своими спутниками уедет отсюда.

Игнатов внимательно посмотрел на своего собеседника, но тот оставался совершенно невозмутим. «Девушек, конечно, придется тоже допросить, и прежнюю кухарку тоже…» Однако начать следователь решил вовсе не с них. Вернувшись в дом и обсудив с доктором Колокольцевым, когда именно состоится вскрытие, он перебрался в столовую, обставленную мебелью светлых тонов, и попросил вызвать главного подозреваемого – Иннокентия Гавриловича Ободовского.

Красавец актер относился к тем людям, которые с первого взгляда внушают симпатию женщинам – и с первого же взгляда внушают мужчинам живейшую неприязнь. Для начала он заявил, что его с Евгенией Викторовной связывала исключительно дружба, что покойная была замечательной женщиной и он понятия не имеет, кто мог покуситься на ее жизнь.

– Когда вы видели ее сегодня в последний раз? – спросил следователь.

Ободовский вскинул брови, сделался задумчив и наконец сказал, что точное время он запамятовал, но это было после завтрака.

– А подробнее? – спросил безжалостный Иван Иванович. – Насколько мне известно, вы беседовали в коридоре. О чем шел разговор?

Он допустил ошибку, и актер тотчас же дал ему это понять.

– Я-то думал, вы спрашиваете о том, когда я видел Эжени… Евгению Викторовну в самый последний раз. А когда мы говорили в коридоре о том, что завтрак сегодня лучше, чем вчера, это был не последний.

– Понятно. Так когда именно случился последний раз?

– Я решил поудить рыбу, – объяснил актер. – Взял удочку и вышел из дома. Тут Евгения Викторовна меня окликнула из окна.

– Из какого именно окна?

– Из окна своей спальни. На втором этаже.

– Понятно. Продолжайте, прошу вас.

– А что тут еще можно сказать? Это был самый обыкновенный разговор. Она спросила, куда я иду. Я ответил, что хочу половить рыбу. Она рассмеялась и заметила что-то по-французски. Я не понял, что она сказала… Я помахал ей рукой и ушел. Вот, собственно, и все, – заключил актер.

– Где именно вы ловили рыбу?

– Как где? На озере, само собой, – отозвался Иннокентий Гаврилович снисходительно.

– Что-нибудь поймали?

– Хм, если вам скажут, что новичкам везет, не верьте… Я убил несколько часов, но так ничего и не поймал. Потом вернулся домой – и Дуняша меня огорошила…

– То есть, когда погибла Евгения Викторовна, вы находились на озере?

– Ну да.

Честнейший взгляд, обезоруживающая улыбка. Что там говорил Анатолий Петрович? Что в театр свой он взял бездарность и ничтожество? Нет, не бездарен, вовсе не бездарен был господин Ободовский. Врал, не моргнув глазом, и выглядел при этом так убедительно, что если бы не игнатовская интуиция, упорно нашептывающая, что его пытаются обвести вокруг пальца, поверил бы ему молодой следователь, очень даже может быть, что поверил…

– Скажите, Иннокентий Гаврилович, когда вы находились на озере, вас кто-нибудь видел?

– Может быть, и видел, – последовал совершенно естественный ответ. – Но я как-то не обращал внимания, знаете… Очень уж мне хотелось что-нибудь поймать.

Предъявив актеру револьвер, Игнатов осведомился, попадалось ли это оружие когда-либо прежде Ободовскому на глаза. И хотя ответ был отрицательным, следователь только еще больше укрепился в своем мнении, что свидетель ему лжет.

– Как вы думаете, кто мог желать зла Евгении Викторовне? – спросил Игнатов.

Он был готов к тому, что Ободовский тотчас же примется во всем обвинять ее мужа, но актер как-то замялся и наконец выдавил из себя, что все происшедшее кажется ему настоящим кошмаром и он не удивится, если это окажется каким-то нелепым несчастным случаем.

– Скажите, – спросил следователь, – вы были вчера в гостях у господина Ергольского?

Этого Ободовский отрицать не стал.

– А вам не кажется странным, что смерть госпожи Пановой в точности воспроизводит обстоятельства, которые вчера за ужином озвучил господин Ергольский?

Иннокентий Гарилович аж переменился в лице.

– По правде говоря… я не обращал внимания… Неужели вы думаете, что это может иметь какое-то значение? – вырвалось у него.

Он явно нервничал, и Игнатов поглядел на него с нескрываемым презрением.

– Убедительно прошу вас никуда не уезжать из «Кувшинок» до окончания следствия, – сказал Иван Иванович, не отвечая на заданный вопрос.

Отпустив актера, следователь пожелал побеседовать с сыном жертвы. Павел Колбасин был бледен и пребывал в явной растерянности. Это был невысокий, крепко сбитый молодой человек с круглым лицом и невыразительными чертами. Он не унаследовал ни красоты матери, ни ее артистичности, и Иван Иванович, бросив на него быстрый взгляд, подумал, что сын, должно быть, нередко разочаровывал Евгению Панову.

Впрочем, первые слова Павла следователя не разочаровали, а скорее наоборот.

– Мой отец никого не убивал, – решительно заявил Павел.

– Разве его кто-то обвиняет?

Младший Колбасин насупился и не ответил.

– Чтобы покончить с формальностями: где вы сами были сегодня после завтрака?

– Я ушел, – каким-то странным тоном ответил молодой человек. – В лес.

– Вот как?

– Да. Мне просто хотелось побыть одному, понимаете? Впрочем, вы вряд ли поймете.

– И вы бродили по лесу несколько часов?

– Да, а что, это запрещено?

– Вас кто-нибудь видел в лесу?

– Не думаю. Может быть, кто-нибудь из охотников заметил, хотя вряд ли.

– Охотники?

– Да, я слышал несколько выстрелов.

– Сколько?

– Не помню. Стреляли два или три раза, довольно близко. Хотя, может быть, мне просто показалось.

– Так или иначе, никто не может подтвердить, что вы ушли в лес?

– Когда я уходил, я столкнулся в саду с этим… с актером, – с отвращением промолвил Павел. – Может быть, он заметил, как я шел к лесу.

– То есть вы видели господина Ободовского? Прекрасно. Можете сказать мне, что он делал и как вообще себя вел?

– Ничего он не делал. Он разговаривал с моей матерью, которая высунулась из окна. Что-то сказал о рыбалке, о том, как хорошо сидеть на берегу с удочкой, а она ответила: «J’aime m’ennuyer autrement».

– То есть «Я предпочитаю скучать иначе»?

– Вот, вот! Вы поняли, а он не понял. Она нарочно сказала это по-французски, потому что знала, что он не имеет таланта к иностранным языкам. Я думаю, ей не нравилось, что он собирался уйти один, и поэтому она заговорила по-французски. – В лице Павла что-то дрогнуло. – И подумать только, что это был последний раз, когда я видел ее живой! – вырвалось у него. – Боже мой…

– Скажите, Иннокентий Гаврилович часто ходил на рыбалку?

– Он-то? Да я сегодня в первый раз увидел его с удочкой.

Надо же, как интересно. С одной стороны, история Ободовского в чем-то подтверждалась, с другой… Впрочем, не будем делать поспешных выводов, одернул себя следователь. Ободовский же сам в разговоре признался, что он начинающий рыболов.

Когда Иван Иванович показал револьвер и задал дежурный вопрос, не видел ли его свидетель прежде, Павел сделался так мертвенно-бледен, что следователь на мгновение испугался, что юноша упадет в обморок. Однако тот пересилил себя и ответил, что оружие видит впервые.

– Теперь поговорим о вечере у Матвея Ильича Ергольского, – сказал Игнатов.

– Я так и думал, что вы зададите этот вопрос, – пробормотал Павел. – По правде говоря, все это настолько странно, что я просто не знаю, что думать.

– Я полагаю, что, принимая во внимание все обстоятельства, мы вправе думать, что некто услышал историю господина Ергольского и решил воплотить ее в жизнь. Возникает вопрос: кто это может быть?

Прежде чем ответить, Павел долго молчал.

– Я ненавижу Ободовского, он мерзавец, – наконец хрипло признался он. – Но я же знаю, что он трус. Когда по роли ему приходится стрелять из бутафорского оружия, у него по лицу пот катится градом. Чтобы он мог взять револьвер и застрелить мою мать… нет, это невозможно.

– Когда господин Ергольский говорил об убийствах, его слышали несколько человек, – негромко напомнил Игнатов. – Если это не Ободовский, то кто? Сам Матвей Ильич? Ваш приятель Сергей? Кто?

– Вы все упрощаете, – уже сердито проговорил Павел. Румянец мало-помалу возвращался на его открытое, простое лицо. – В конце концов, рассказ Ергольского слышал еще один человек.

– Что за человек?

Павел мотнул головой.

– Я видел только силуэт в сумерках. Боюсь, я не могу описать его, потому что в тот момент не обратил на него внимания, но кто-то точно стоял за окном. Оно было открыто, и тот человек в саду мог слышать каждое слово.

– Павел Анатольевич, – после недолгого молчания промолвил следователь, – наш разговор пока неофициальный, но я все же должен вас предупредить о том, что за дачу ложных показаний полагается суровое наказание.

Молодой человек покраснел.

– Я ничего не выдумываю! За окном действительно кто-то был… Натали сказала, что о стекло бьется бабочка, Серж поднялся с места, распахнул окно пошире и выпустил ее. Он вернулся на место, и потом, когда Ергольский говорил, я заметил, что в саду кто-то есть…

Игнатов едва заметно поморщился. Начинается, с неудовольствием помыслил он. Сначала Ободовский, затем Павел, все о чем-то умалчивают, все лгут, и все что-то скрывают. Зачем сын убитой выдумал несуществующий силуэт в саду, понятно. Судя по его первым словам, сказанным следователю, юноша до смерти боится, что в убийстве обвинят его отца. Посторонний, которому можно приписать преступление, устроил бы всех: и Ободовского, и Павла, и, возможно, даже безутешного вдовца Колбасина… Да, устроил бы – но только в том случае, если Анатолий Петрович убийца.

– Если вы вспомните что-нибудь еще, – спокойно сказал следователь, – я всегда к вашим услугам. А теперь, если вас не затруднит позвать вашего друга, я хотел бы побеседовать с ним.

Глава 7. Убийство в открытой комнате

– Карпов Сергей Иванович, 24 года, мещанин, вероисповедания православного, – скороговоркой выпалил молодой человек, войдя в столовую, где временно расположился следователь. – Не скажу, что мне нравится быть героем этого романа, потому что все до обидного походит на романы господина Ергольского, но постараюсь помочь вам, чем смогу.

Тон его казался серьезным, но в серых глазах таилась усмешка, и Иван Иванович поглядел на вновь вошедшего очень внимательно. Перед ним стоял высокий молодой человек, светловолосый, с румянцем во всю щеку. Не красавец, но такие женщинам нравятся, и обычно больше, чем записные красавцы. Взрослея, они как бы выцветают и становятся совсем неинтересными; тогда женщины разлюбляют их и переключаются на гусарских поручиков и прочих провинциальных ловеласов.

– Присаживайтесь, Сергей Иванович, – сказал Игнатов. – Прежде всего установим, где вы были сегодня после завтрака и что делали. Герои романов господина Ергольского обычно подбираются к этому пункту очень долго и с массой церемоний, но я предлагаю сэкономить время. – И он сердечнейшим образом улыбнулся.

– Как я понимаю, я под подозрением? – поинтересовался Серж, плюхаясь на обитый синим шелком диван.

Иван Иванович пожал плечами.

– Как и все слушатели вчерашних фантазий господина Ергольского, – уронил он. – Итак, где вы были сегодня после завтрака и до двух часов с четвертью?

Тут молодой человек перестал улыбаться.

– Боюсь, вы не поймете меня, – совершенно серьезно ответил он. – Но я сбежал.

Так как Игнатов молчал, Сержу волей-неволей пришлось продолжить:

– Я сбежал, потому что атмосфера в доме царила невыносимая. Нет, вы только ничего такого не подумайте. Никто не бегал с оружием, не кричал «Я тебя убью» и тому подобное. Но иногда я жалел, что уехал из Петербурга. Дома, по крайней мере…

Тут он запнулся и закусил губу.

– Дома вам тоже приходится нелегко? – спросил молодой следователь. По правде говоря, это было скорее утверждение, чем вопрос.

– Я очень люблю мою мать, – волнуясь, проговорил Серж. Тон его, однако, был до странности мрачен и резко контрастировал со словом «люблю». – И она замечательная женщина. Нет, она не такая, как Евгения Викторовна, она не заводит… поклонников… не красит волосы и не пытается убедить окружающих, что ей чуть больше тридцати, хотя тут же сидит ее сын-студент и не знает, куда деть глаза. Но…

– Простите, а чем занимается ваша мать? – тихо спросил Игнатов.

– То тем, то этим. Немного переводит, пишет рецензии на спектакли, читает стихи в благотворительных концертах. – Серж заерзал на месте. – Я надеюсь, это останется между нами, да? Вам ведь вовсе ни к чему включать в протокол…

– Я пока ничего не записываю, – успокоил его Иван Иванович. – А в протоколе будет отражено только то, что непосредственно имеет отношение к делу.

Серж с облегчением выдохнул.

– Тогда я думаю, мы можем вернуться к моему… как его… алиби, да? Так вот: после завтрака я удрал из дома и пешком отправился к Башиловым.

– Кто-нибудь видел, как вы уходили?

– Нет. А, нет, видел! В саду я налетел на Анатолия Петровича и сказал ему первое, что мне пришло в голову, – что хочу отнести Натали ноты. Глупо получилось, потому что она не любит играть на пианино… и никаких нот у меня в тот момент не было…

– Каким он вам показался?

– Анатолий Петрович? Ну, он не вращал глазами и не шептал трагическим голосом, что собирается кого-то убить. – Серж увидел, как вспыхнули глаза следователя, и поспешил добавить: – Поймите, мне совершенно нечего сказать! Он был абсолютно такой же, как всегда…

– Итак, вы пошли к Башиловым. Кто-нибудь из них был дома?

– Да. Натали. Я так обрадовался, что… Словом, я ужасно обрадовался. И пригласил ее покататься на лодке, поглядеть на кувшинки вблизи.

– А дальше?

– Она согласилась, и мы отправились на озеро. Катались, разговаривали, а потом я вернулся… И застал тут переполох.

– Скажите, – спросил следователь, – вы не видели на берегу рыбаков?

Серж удивился.

– Нет, я никого не заметил.

– Может быть, вы все же видели Иннокентия Гавриловича? Он уверяет, что удил рыбу.

– На озере?

– Да, и примерно в то же время, что и вы.

– Нет, – решительно сказал Серж, качая головой, – его там не было.

– Уверены?

– Я бы не говорил, если бы не был уверен. Ведь озеро на самом деле маленькое, Андрей Григорьевич уверяет, что это вообще не озеро, а большой пруд. Мы с Натали катались по нему вдоль и поперек, и вдоль берега, и посередине – никакого Ободовского там не было.

И почему следователь ни капли не удивился, услышав эти слова?

– Скажите, а какое впечатление у вас сложилось о господине Ободовском?

– Э, нет, – усмехнулся Серж. – Тогда уж прямо спросите, считаю ли я его убийцей. Помнится, в романах Матвея Ильича…

– Меня интересует именно ваше впечатление.

Серж вздохнул.

– Оно будет неоригинальным. Евгения Викторовна была слабой женщиной, а Ободовский этим пользовался.

– Слабой? – поднял брови Игнатов.

– Да, а что именно вас удивляет? Актриса с ее данными сначала «кокетт», потом «гранд-кокетт»[5]5
  Театральные амплуа: «кокетт» – красавица героиня, «гранд-кокетт» – красавица более зрелого возраста.


[Закрыть], но время идет, и от «гранд-кокетт» ей уже рукой подать до ролей маменек. – Серж промолчал. – Евгения Викторовна не хотела играть маменек. Категорически. Она хотела всегда оставаться молодой и красивой. Если бы мы находились в сказке, а она бы была королевой, она бы повелела уничтожить все зеркала, чтобы они не напоминали о ее возрасте. Ну, а этот актер, он говорил ей комплименты. Он делал вид, что… что ее желания выглядеть молодой достаточно, чтобы в самом деле оставаться молодой. И, конечно, он поступал так не потому, что искренне ее любил. Ему это было выгодно, понимаете?

– Понимаю, – кивнул Иван Иванович и потянулся за вещественным доказательством, чтобы предъявить его свидетелю. – Выстрел был произведен из этого револьвера. Скажите, вам он когда-либо попадался на глаза?

Серж покачал головой.

– Нет.

– Вам известно, было ли у Евгении Викторовны оружие?

– Если и было, я ничего об этом не знаю.

– В последнее время она жаловалась на кого-нибудь?

– Нет.

– С кем-нибудь ссорилась? Кто-нибудь ей угрожал?

– Не угрожал, а ссорилась – не более, чем обычно.

– То есть ссоры все же имели место?

– Привычные ссоры, скажем так.

– Привычные?

– Ну… Она полжизни провела на сцене. Понимаете, там, где в каждом акте выяснение отношений или какое-нибудь открытие незаконного сына, не знаю… всякие такие драматические моменты… А в жизни ей было скучно, понимаете? Ведь ничего такого не было… Вот она и создавала конфликты из ничего, просто потому, что ей было скучно. Но Анатолий Иванович и Поль отлично понимали, что это все как бы игра.

– Вот как?

– Да. Правда, иногда она все же перегибала палку. Она все время упрекала Поля, что он сутулится, и обещала, что у него вырастет горб. Это было глупо, потому что он сутулится, только когда что-то пишет, и то не сильно. Потом, ей казалось, что он не имеет успеха у девушек, и она говорила, что он слишком застенчивый и так нельзя. Мол, посмотри на Сержа, как он с Натали… то есть… – Он запнулся. – Наверное, я вам лишнее говорю…

– Вовсе нет. Скажите, а как Анатолий Иванович относился к тому, что его жена даже не стремится скрыть свою связь с Ободовским?

– Сказать вам правду? – Серж вздохнул. – Так вот, если бы мы были на краю света… в каком-нибудь медвежьем углу, и Анатолий Иванович был уверен, что правосудие до него не дотянется… в общем, я не позавидовал бы Ободовскому. Но так как за убийство полагается каторга, Анатолию Ивановичу приходилось терпеть.

Однако любопытная выходит картина, помыслил следователь. По крайней мере, в изложении этого жизнерадостного молодого человека со светлыми глазами…

– Еще один вопрос. Когда вы были вчера в гостях у Ергольского, вы не обратили внимания, мог ли слышать его истории об убийствах кто-то еще? Прислуга, или какие-нибудь посторонние в саду…

– Я не помню ни прислуги, ни посторонних в саду, – отозвался Серж твердо. – Я подходил к окну, чтобы выпустить бабочку, и выглядывал в сад. Точно помню, что никого там не было.

Значит, младший Колбасин не успел предупредить друга насчет своей выдумки и попросить, чтобы Серж ее поддержал. Ну что ж… Павел скажет, что таинственный силуэт возник уже после того, как Серж вернулся на место, и будет настаивать на своем. И как тогда вывести его на чистую воду? Ведь самое неприятное в делах об убийстве – такая вот простая, но логически неуязвимая ложь, когда любому ясно, что свидетель врет или покрывает кого-то, но доказать это попросту невозможно…

Стоп, с какой стати он, Иван Иванович Игнатов, считающий себя неглупым человеком – и, кстати, являющийся таковым – будет раньше времени сдаваться? Раз Павел придумал эту ерунду о постороннем в саду, значит, он знает, кто убийца. Стал бы он так рисковать из-за Ободовского? Само собой, нет. Серж, судя по всему, отпадает, потому что был с Натали (хотя это еще надо проверить). Получается, сыну известно, что убийство совершил отец.

Но зачем? Зачем Анатолию Ивановичу Колбасину убивать свою жену? И где он сумел так быстро достать нужный реквизит – пардон, орудие убийства, дамский револьвер? И зачем обставлять убийство ровно так, как нафантазировал вчера неугомонный писатель? Какой в этом толк?

Чтобы в случае, если дело обернется скверно, попытаться обвинить во всем Матвея Ильича? Но у Ергольского нет не то что мотива, а даже тени мотива…

Окончательно запутавшись, Игнатов все-таки отпустил Сержа и попросил Франца Густавовича, во-первых, принести холодного питья, а во-вторых, доставить к нему горничную убитой.

Дуняша Фролова оказалась маленькой, веснушчатой, смышленой на вид тараторкой двадцати с небольшим лет. Она тотчас засыпала следователя вопросами: правда ли, что хозяйку убили? Какой ужас! И кто же мог это сотворить?

– А вы сами как думаете, Дуняша? – спросил Игнатов.

Но, если верить ее словам, горничная сама терялась в догадках. Конечно, мужья убивают своих жен – иногда; конечно, любовники убивают своих любовниц, но опять-таки нечасто. На выражение данной мысли Дуняша потратила несколько минут, несколько сотен слов и с десяток самых убедительных примеров, после чего, отдышавшись, воззрилась на Игнатова с выжидательной улыбкой.

– А Павел Анатольевич? – осведомился следователь, отчаявшийся укротить этот словесный поток.

Павел Анатольевич? Да что вы! Никогда. И она снова затараторила, перечисляя какие-то домашние случаи, показывавшие, как младший Колбасин любит мать и о ней заботится.