Текст книги "Язык цветов"

Тополь белый

Тополь белый. Об этом дереве я ничего не помнила. Сняв рюкзак, я достала ботанический словарь. Сперва посмотрела на букву «Т», потом на «Б», но ни белого тополя, ни тополя белого там не значилось. Если у этого растения и был смысл, в моем словаре об этом ничего не было сказано. Я свернула свиток и перевязала лентой, но вдруг остановилась.

С обратной стороны ленточки неряшливым почерком, который я уже видела на ценниках, нацарапанных на грифельных досках, было написано:

Понедельник, 17.00, угол 16-й и Мишн.

Пончики на ужин.

Черные чернила на шелке расплылись, и букв было почти не видно, но время и место я разобрала.

В то утро я покупала цветы, не думая, не торгуясь, и, когда через час открыла лавку, сама удивилась тому, что набрала.

Утром торговля шла медленно, но я была только рада. Сидя на высоком табурете у кассы, я листала пухлый телефонный справочник. На автоответчике библиотеки Сан-Франциско было записано длинное сообщение. Я прослушала его дважды, записала на руке часы работы и адрес. Главный зал по воскресеньям закрывался в пять, как и «Бутон». Придется ждать до понедельника. Тогда, основываясь на расшифровке, я и решу, состоится ужин с пончиками или нет.

В конце рабочего дня, когда я уже перенесла цветы из витрины в холодильник, открылась входная дверь. На пороге стояла женщина, растерянно оглядывая пустой зал.

– Чем могу помочь? – спросила я, чувствуя нетерпение, потому что уже собиралась уходить.

– Виктория – это вы? – спросила она.

Я кивнула.

– Меня Эрл прислал. Просил передать, что ему нужно то же, что и в прошлый раз, – чтобы было в точности так. – Она протянула мне тридцать долларов. – Сдачу велел оставить.

Положив деньги на прилавок, я пошла в холодильник, вспоминая, сколько белых хризантем у нас осталось. А увидев огромную охапку, что купила тем утром, засмеялась. Оставшиеся барвинки, всеми забытые, стояли на полу – там, где я оставила кадку на прошлой неделе. Рената их не поливала, и они подвяли, но не умерли.

– Почему Эрл сам не пришел? – спросила я, приступая к букету.

Глаза женщины заметались между букетом и окном. В ней чувствовалась скрытая энергия, как у птицы в клетке.

– Хотел, чтобы я с вами познакомилась.

Я ничего не ответила и не подняла глаз. Но боковым зрением увидела, как она приглаживает медно-каштановые волосы; у корней под краской виднелась проседь.

– Он решил, что вы сможете сделать для меня букет – особенный букет.

– По какому поводу? – спросила я.

Она замялась и снова посмотрела в окно:

– Я одинока, но хочу, чтобы это изменилось.

Я огляделась. Эрлу я помочь сумела, и это вселило в меня уверенность. Этой женщине нужны были алые розы и сирень, но ни того, ни другого у меня не было: этих цветов я старалась избегать.

– Сможете прийти в следующую субботу? – спросила я.

Она кивнула:

– Господь свидетель, ждать я умею. – Она подняла глаза к потолку. Потом она молча смотрела, как мои пальцы порхают вокруг хризантем. А когда вышла через десять минут на улицу, ее шаг как будто стал легче. Она бежала по улице вприпрыжку, словно сбросила десять лет.

Наутро я на автобусе поехала в библиотеку и, стоя на ступенях, дожидалась, когда ее откроют. Я быстро нашла то, что искала. Книги, посвященные языку цветов, лежали на верхней полке, приютившись между сборниками викторианской поэзии и внушительной подборкой садоводческой литературы. Их оказалось больше, чем я ожидала. Были среди них и старые, в твердой обложке, вроде словаря, который я всегда носила с собой, и иллюстрированные, в мягкой обложке, – их легко было представить на антикварном кофейном столике в чьей-нибудь гостиной. Но у всех было общее: они выглядели так, будто к ним не прикасались годами. Элизабет говорила, что язык цветов когда-то знали все, и меня поражало, что в наши дни это знание практически утрачено. Я набрала столько книг, сколько смогла унести в дрожащих руках.

За ближайшим столом я открыла том в кожаном переплете; название, некогда вытисненное позолотой, превратилось в россыпь золотой пыли. На библиотечной карточке во внутреннем кармане стояли штампы – последний раз эту книгу читали до моего рождения. В ней описывалась полная история языка цветов – от первой цветочной энциклопедии, изданной во Франции девятнадцатого века, включая длинный список королевских особ, ухаживавших за своими избранниками на языке цветов, и подробные описания букетов, которыми они обменивались. Я пролистала книгу до конца, где был краткий указатель. Ни слова о белом тополе.

Я просмотрела еще полдюжины книг, и с каждым томом мое беспокойство росло. Я боялась узнать, что означает ответ незнакомца, но еще больше боялась не найти значения и так никогда и не понять, что он хотел сказать. Через двадцать минут поисков я наконец обнаружила то, что искала: одинокая строчка между толстянкой и трехкрыльником. Тополь белый. Время. Я вздохнула, чувствуя и облегчение, и растерянность.

Закрыв книгу, я уткнулась лбом в прохладный переплет. Время в ответ на вероятность: куда более абстрактно, чем я надеялась. Что это значит? Время покажет? Или дай мне время? Его ответ был расплывчатым; он явно учился не у Элизабет. Я открывала одну книгу за другой, надеясь отыскать более подробное толкование белого тополя, но, перерыв все, больше не нашла упоминания о нем. Неудивительно. Тополь белый, дерево. Не самое подходящее растение для романтического общения. Нет ничего романтического в том, чтобы дарить друг другу палки или куски коры.

Я уже собиралась вернуть книги обратно на полку, когда мое внимание привлек томик карманного формата. Вся обложка была расчерчена на квадраты, и в каждом изображен цветок, а внизу мелким шрифтом написано его значение. В нижнем ряду были розы – всех оттенков, и удивительно тщательно нарисованные. Под выцветшей желтой розой только одно слово: ревность.

Будь это любой другой цветок, я, может, и не обратила бы внимания на то, что тут указано не то значение, которое мне было известно. Однако грусть, мелькавшую на лице Элизабет всякий раз, когда она смотрела на свои желтые розовые кусты, и тщательность, с которой весной она обрезала все бутоны до единого, забыть было невозможно. Мне было четырнадцать, когда я поняла значение слова «измена» – и вспомнила подсказки, которые Элизабет дала мне, сама того не желая. Значит, тут замешан мужчина, подумала я тогда. И желтые розы – единственное, что осталось от их отношений. Однако ревность вместо измены все переворачивала с ног на голову. Мысль, а не действие. Открыв книжку, я пролистала ее, затем отложила и раскрыла другую.

Проходили часы, а я все впитывала новую информацию. Сидела не двигаясь, лишь книжные страницы шелестели. Проверяя все цветы один за другим, я сравнивала те значения, что знала наизусть, с указанными в библиотечных словарях.

И вскоре поняла. Элизабет ошиблась насчет языка цветов – так же горько, как и на мой счет.

13

Элизабет сидела на крыльце, опустив ноги в таз с водой. С автобусной остановки, где я стояла, она казалась совсем маленькой, а ее лодыжки – бледными.

Когда я приблизилась, она подняла голову. Я занервничала, потому что знала – она со мной еще не закончила. В то утро крик Элизабет и последовавший за ним глухой удар деревянного каблука о линолеум возвестил мне, что кактусовые шипы дошли по адресу. Я встала, оделась и побежала вниз, но когда зашла на кухню, Элизабет уже сидела за столом и, как ни в чем не бывало, ела овсянку. Она не взглянула на меня, когда я вошла в комнату, и ничего не сказала, когда я села за стол. Отсутствие реакции меня разозлило. Что мне за это будет, закричала я, и ответ Элизабет пригвоздил меня к полу. Кактус, сказала она, означает страстную любовь, и хотя ее ботинки, похоже, испорчены навсегда, она благодарна мне за признание. Я бешено замотала головой, но Элизабет напомнила о том, что объяснила в саду, – у каждого цветка только одно значение. Тогда я схватила рюкзак и бросилась к двери, но Элизабет подошла сзади и ткнула в меня букетом. Не хочешь узнать, каков мой ответ? – спросила она. Развернувшись, я уткнулась лицом в крошечные пурпурные лепестки. Гелиотроп. Непоколебимость чувств.

Даже не переведя дыхание, я выпалила яростным шепотом:

– Кактус означает, что я тебя ненавижу!

И хлопнула дверью ей в лицо.

За день в школе ярость утихла и стала отдаленно напоминать раскаяние. Но когда Элизабет увидела меня, она улыбнулась, лицо ее было приветливым, словно она напрочь забыла мое признание в ненависти к ней, сделанное всего несколько часов назад.

– Как первый день в школе? – спросила она.

– Ужасно, – ответила я и взбежала по лестнице, перепрыгивая через ступеньки. Я хотела обойти Элизабет, но ее тонкие пальцы сомкнулись на моей лодыжке.

– Сядь, – велела она. Пальцы держали крепко, надежды сбежать – никакой. Я повернулась и села на ступеньку за ее спиной, чтобы не смотреть ей в глаза, но она взяла меня за воротник и повернула лицом к себе.

– Так-то лучше, – сказала она и протянула мне тарелку, на которой лежали ломтики груши и кекс. – Ешь. У меня для тебя задание, которое, возможно, займет целый вечер; начнешь сразу же после обеда.

Готовила Элизабет хорошо, и это было невыносимо. Она так меня закармливала, что я даже не притронулась к сыру, который еще в первый вечер припрятала в ящик своего стола. Груша на тарелке была очищена от кожицы и семечек, а в кексе попадались теплые кусочки банана и расплавленные сгустки орехового масла. Я съела все до крошки. Закончив, обменяла тарелку на стакан молока.

– Ну вот, – сказала Элизабет. – Теперь ты полна сил и можешь трудиться столько, сколько понадобится, чтобы достать все колючки из моих ботинок. – Она вручила мне кожаные перчатки, которые оказались велики, пинцет и фонарик. – Когда закончишь, наденешь их сама и трижды поднимешься и спустишься по лестнице, чтобы я убедилась: все сделано на совесть.

Я швырнула перчатки вниз, и они упали в грязь, как отрубленные руки. Сунула голую руку в недра ее ботинка, нащупывая шипы. Нашла первый и, ухватившись как следует, выдернула и бросила на землю.

Элизабет спокойно смотрела, как я выдергиваю колючки сперва из подошв ботинок, затем из боковых частей и носка. Сложнее всего было с тем ботинком, в котором она наступила на кактус, – под ее весом шипы ушли глубоко под кожу. Я вынимала их пинцетом, неуклюже, как хирург-недоучка.

– Так что это, если не страстная любовь? – спросила она, когда я почти закончила. – Что, если не вечная преданность и глубокая привязанность ко мне?

– Я же тебе сказала перед школой, – буркнула я. – Кактус значит, что я тебя ненавижу.

– Нет, – решительно отрезала Элизабет. – Если хочешь, я покажу, какой цветок означает ненависть, однако слово «ненависть» слишком абстрактно. Она может быть горячей или холодной, ее причиной может стать отвращение или страх. Если ты как можно точнее опишешь, что чувствуешь ко мне, я подберу цветок, который действительно передаст то, что ты хочешь сказать.

– Ты мне не нравишься, – ответила я. – Мне не нравится, когда меня оставляют на улице или кидают на раковину. Я не люблю, когда ты трогаешь меня за спину, хватаешь за лицо и заставляешь играть с Перлой. Не люблю твои цветы, твой язык и костлявые пальцы. Мне ничего в тебе не нравится, и во всем мире тоже.

– Вот это намного лучше! – Казалось, Элизабет искренне обрадовал мой полный ненависти монолог. – Цветок, который тебе нужен, зовется чертополохом обыкновенным и символизирует мизантропию. Мизантропия – это ненависть и недоверие к людям.

– Ко всем людям?

– Да.

Я задумалась. Мизантропия. Никому еще не удавалось описать мои чувства одним-единственным словом. Я стала повторять его про себя, пока не запомнила.

– А у тебя есть этот… полох?

– Есть, – ответила она. – Заканчивай работу, и пойдем поищем. Мне еще нужно позвонить, я пока буду на кухне. Вот сделаем свои дела и пойдем рвать чертополох.

Элизабет проковыляла в дом, и, дождавшись, когда дверь с москитной сеткой закроется, я подкралась к окну и села под ним на корточки. Мои пальцы ощупывали мягкую кожу ботинок в поисках колючек. Если Элизабет намерена сделать тот самый звонок, что пытается уже несколько дней, я должна это услышать. Меня очень интересовало, что же именно она никак не может сказать, хотя умеет так точно подбирать слова. Осторожно заглянув в окно, я увидела ее. Сидя на кухонном столе, она набрала семь цифр очень быстро, услышала первый гудок и повесила трубку. Потом снова медленно набрала номер и поднесла трубку к уху. Я почувствовала, что она затаила дыхание. Она долго слушала.

Наконец Элизабет заговорила:

– Кэтрин. – Зажав трубку рукой, она издала судорожный звук – нечто среднее между вздохом и всхлипом. Вытерла уголки глаз. И снова поднесла трубку к губам. – Это Элизабет. – Она снова замолчала, а я слушала не дыша, пытаясь расслышать голос в трубке, но безуспешно. Элизабет дрожащим голосом продолжила: – Я понимаю, что мы не разговаривали пятнадцать лет, и знаю: ты думала, что никогда обо мне не услышишь. Я и сама так считала. Но теперь у меня есть дочь, и я не могу перестать думать о тебе.

В этот момент я поняла, что Элизабет говорит с автоответчиком, а не с живым человеком.

Она заговорила быстрее, слова лились как поток.

– Знаешь, – сказала она, – все мои подруги рассказывали, что после рождения детей первым делом бросались звонить матери – им хотелось, чтобы она была рядом. Даже тем, кто свою мать терпеть не мог. – Она рассмеялась и расслабила плечи, которые до этого были напряжены и подняты. Она накручивала провод на палец. – И теперь я понимаю, почему это так. Все стало иначе. Но родителей уже нет в живых, и у меня осталась только ты, и я думаю о тебе постоянно – просто не могу думать ни о чем другом. – Элизабет замолчала, думая, что сказать дальше и как сказать. – Это не маленький ребенок, хотя я собиралась усыновить маленького. В общем, я удочерила девятилетнюю девочку. Как-нибудь расскажу тебе все по порядку, когда увидимся. Ведь мы увидимся? И когда ты познакомишься с Викторией, ты поймешь… У нее глаза, как у дикого зверька. Как у меня, когда я была маленькой, – они стали такими после того, как я поняла, что единственный способ вытащить нашу мать из комнаты – поджечь плиту или перебить все банки с заготовленным на зиму персиковым компотом. – Элизабет снова рассмеялась и вытерла глаза. Я видела, что она плачет, однако она не выглядела расстроенной. – Помнишь? Так что… я звоню сказать, что прощаю тебя за то, что случилось. Это было так давно, как будто в прошлой жизни… Я должна была давно тебе позвонить, и мне жаль, что я не сделала этого раньше. Надеюсь, ты мне перезвонишь или придешь повидаться. Я по тебе скучаю. И очень хочу познакомиться с Грантом. Пожалуйста. – Она замолчала, слушая, затем тихо опустила трубку, так, что я едва услышала щелчок.

Скатившись по ступенькам, я села и начала сосредоточенно разглядывать ботинки Элизабет, надеясь, что она не догадается, что я подслушивала. Та наконец вышла из кухни и хромая спустилась по лестнице. Ее глаза были вытерты насухо, но все еще блестели, и выглядела она счастливее, спокойнее и воздушнее, чем когда-либо на моей памяти.

– Проверим, хорошо ли ты старалась, – проговорила она. – Надевай.

Я надела ее ботинки, потом сняла и выдернула шип под большим пальцем, который пропустила. Снова надела. Трижды поднялась и спустилась по лестнице.

– Спасибо, – сказала она, надела ботинок на здоровую ногу и довольно вздохнула. – Так намного лучше. – Она медленно встала. – Пойди на кухню, возьми пустую банку из шкафчика, где стаканы. И еще полотенце и ножницы – они на столе.

Я все сделала, как Элизабет просила, а когда вернулась, она стояла на нижней ступеньке, осторожно пробуя наступить на больную ногу, и переводила взгляд с дороги в сад и с сада на дорогу, точно решая, куда пойти.

– Чертополох растет везде, – проговорила она. – Видимо, поэтому люди так неутомимо ненавидят друг друга. – Сделав первый шаг по направлению к дороге, она поморщилась. – Придется тебе мне помочь, или я никогда не сдвинусь с места. – Она протянула руку, чтобы ухватиться за мое плечо.

– А палки у тебя нет? – увернувшись, спросила я.

Элизабет рассмеялась:

– Нет, а у тебя? Я не старая, хотя тебе, наверное, так кажется.

Она потянулась ко мне, и на этот раз я стояла спокойно. Она была очень высокого роста, и, чтобы опереться о мое плечо, ей пришлось согнуться в три погибели. Мы медленно зашагали к дороге. Плечо под ее ладонью горело.

– Ну вот, – сказала Элизабет, когда мы оказались на дороге. Она села на гравий, прислонившись к деревянному столбику, поддерживавшему почтовый ящик. – Оглянись. Он повсюду. – Она указала на канаву, отделявшую шоссе от виноградников. Глубиной канава была примерно в мой рост и чуть шире меня. Она вся заросла колючими сухими растениями без единого цветочка.

– Никаких цветов не вижу. – Я была разочарована.

– А ты спустись вниз. – Я повернулась и съехала по земляной стенке канавы. Элизабет вручила мне ножницы и банку. – Ищи цветы размером с мелкую монету – когда-то они были фиолетовыми, но сейчас, скорее всего, жухло-коричневые, как все в Южной Калифорнии в это время года. Они колются, поэтому поосторожнее, когда найдешь.

Я взяла банку и ножницы и полезла в колючие дебри. Они были густыми, золотистыми и пахли как конец лета. Я срезала сухой стебель у корня. Со всех сторон окруженный сорняками, он выстреливал прямо в небо. Разобрав опутывавшие его стебли, я бросила его на колени Элизабет:

– То?

– Да, но здесь нет цветов. Ищи лучше.

Я забралась повыше, чтобы было лучше видно, но по-прежнему не узрела ни капли фиолетового. Разозлившись, взяла камень и бросила его со всей силы. Он ударился о противоположную стенку канавы, отскочил и полетел в меня, так что мне пришлось отпрыгнуть.

Элизабет расхохоталась.

Спрыгнув в кусты, я стала перебирать сорняки руками, осматривая каждый стебель.

– Вот! – наконец воскликнула я, срезав бутон размером с цветок клевера и бросив его в банку. Он был похож на маленькую рыбу-шар золотистого цвета, чью голову венчал выцветший фиолетовый хохолок.

Я выбралась из канавы и продемонстрировала Элизабет цветок, который прыгал в банке, как живой. Чтобы он не убежал, я накрыла ее рукой.

– Чертополох! – провозгласила я, вручая банку Элизабет. – Мой тебе подарок, – добавила я. И, смущенно протянув руку, разок хлопнула ее по плечу. Это был первый раз в моей жизни, когда я сама прикоснулась к другому человеку – по крайней мере, других я не помнила. Мередит рассказывала, что в младенчестве я ко всем липла, вытягивала ручки, хватала всех за волосы, уши и пальцы, стоило только дотянуться жадными розовыми кулачками, а если не получалось, дергала ремни детского кресла. Но я не помнила этого, так что этот жест – мимолетное соединение моей ладони с плечом Элизабет – ошарашил меня. Я отпрянула, гневно глядя на Элизабет, словно это она заставила меня прикоснуться к ней.

Но та лишь улыбалась.

– Не знай я, что значит цветок, была бы рада, – ответила она. – Самый добрый твой поступок по отношению ко мне, и все ради чего – чтобы показать, как ты ненавидишь людей и ни капли им не веришь.

Во второй раз за сегодняшний вечер ее глаза наполнились слезами, но, как и в прошлый раз, она совсем не казалась расстроенной.

Она протянула руки, чтобы обнять меня, но не успела: я выскользнула, как головастик, и нырнула в канаву.

14

Твердое сиденье стула подо мной начало стекать на пол. Подчиняясь инстинкту, я улеглась на пол библиотеки, разложив книги полукругом. Чем больше я читала, тем больше чувствовала, что понимание Вселенной от меня ускользает. Водосбор теперь символизировал не только уныние, но и глупость; мак – не только воображение, но и расточительность. Цветущий миндаль в справочнике Элизабет означал неумение хранить секреты, а в других словарях – надежду, а где-то и жестокосердие. Значения не просто были разные – порой они противоречили друг другу. Даже чертополох обыкновенный, основа моих отношений с миром, оказался символом мизантропии лишь в некоторых словарях, а в большинстве считался символом аскетизма.

Солнце поднималось, а вместе с ним и температура в библиотеке. К середине дня я вся покрылась потом и вытирала лоб мокрой ладонью, точно пыталась стереть воспоминания из переполненного информацией мозга. Я дарила Мередит пионы: гнев, но еще и стыд. Признаться, что мне стыдно за себя, было все равно, что извиниться перед Мередит, чего я никогда бы не сделала. Если кому и должно быть стыдно, так это ей; это она должна бежать ко мне с охапками пионов, усыпать ими мою постель и украшать торты. Если и пион неоднозначен, сколько раз и скольким людям я сообщала не то, что намеревалась? При мысли об этом в животе стало нехорошо.

Все мои ответы цветочнику окрасились тревожной двусмысленностью. Значение рододендрона – предостережение – упорно повторялось во всех справочниках, однако откуда мне знать, сколько их еще, этих справочников, – сотни, а может, быть тысячи. Теперь я не знала, как он истолковал мои послания и о чем думает сейчас, сидя в пончиковой. Пять часов уже миновало. Он наверняка ждет, глядя на дверь.

Я должна пойти. Оставив книги на полу, я пролетела четыре лестничных пролета и вышла в предзакатный город.

Когда я добралась до пончиковой, было уже почти шесть, но я знала: он будет ждать. Распахнув двойные стеклянные двери, увидела его в кабинке. Одного. В розовой коробке на столе лежало шесть пончиков.

Я подошла, но не села.

– Рододендрон, – требовательным голосом спросила я, как когда-то Элизабет.

– Предупреждение.

– Омела?

– Преодоление всех препятствий.

Я кивнула и продолжила:

– Львиный зев?

– Вероятность.

– Тополь белый?

– Время.

Я снова кивнула и высыпала на стол несколько цветков чертополоха, которые собрала по пути.

– Чертополох обыкновенный, – проговорил он. – Мизантропия.

Я села. Это был экзамен, и он его сдал. Мое облегчение было огромным, несоизмеримым с этими пятью простыми ответами. Вдруг почувствовав страшный голод, я взяла из коробки пончик с кленовым сиропом. За день я не проглотила ни крошки.

– Но почему чертополох? – спросил он и тоже взял себе один, с кремовой начинкой.

– Потому что, – ответила я с набитым ртом, – это все, что тебе нужно знать обо мне.

Дожевав пончик, он принялся за другой. Потом покачал головой:

– Это неправда.

Я достала из коробки пончики с глазурью и сахарной пудрой и положила на салфетку рядом с собой. Он ел так быстро, что я побоялась, что коробка опустеет раньше, чем я доем первый.

– Есть другое значение? – спросила я, продолжая жевать.

Он молча пристально взглянул мне в глаза.

– Где ты была эти восемь лет?

Его вопрос заставил меня вздрогнуть.

Я перестала жевать и попыталась проглотить все, что было во рту, но куски были слишком большими. Тогда я выплюнула коричневый комок в салфетку и подняла взгляд.

И сразу увидела. И остолбенела. Мы снова встретились. Я не могла в это поверить, как и в то, что не сразу узнала его. Он стал мужчиной, но остался мальчишкой. Глаза по-прежнему были бездонными, тело окрепло, он так же сутулился, стремясь спрятаться от мира. Я вспомнила, как увидела его в первый раз: худой подросток грузит охапки роз в фургон.

– Грант.

Он кивнул.

Мне сразу захотелось сбежать. Я столько лет пыталась забыть о том, что сделала, не вспоминать о том, что потеряла. Но как бы мне ни хотелось поскорее скрыться, желание узнать, что стало с Элизабет, с виноградником, было сильнее.

Я закрыла лицо руками. Они пахли сахаром. Я прошептала вопрос, даже не надеясь, что он ответит.

– Элизабет?

Он молчал. Я посмотрела на него сквозь пальцы. Он не выглядел рассерженным, как я ожидала, но мой вопрос поверг его в некоторое смятение. Он подергал себя за прядь волос.

– Не знаю, – ответил он. – Не видел ее с тех пор, как…

Он осекся, посмотрел в окно и на меня. Я опустила руки, ища следы злости на его лице, но он по-прежнему выглядел лишь расстроенным.

– Тебя мать научила? – спросила я, указав на цветки чертополоха.

Он кивнул.

– Она умерла семь лет назад. Твой рододендрон был первым цветком со смыслом, который я получил с тех пор. Удивился, что не забыл значение.

– Жаль твою маму, – сказала я.

Слова прозвучали плоско, но Грант, кажется, не заметил. Лишь пожал плечами.

– А тебя Элизабет научила?

Я кивнула.

– Всему, что знала, – проговорила я. – Но оказывается, она знала не все.

– Почему?

– «Язык цветов неоспорим, Виктория», – передразнила я суровый голос Элизабет. – А сегодня в библиотеке я узнала, что, оказывается, цветущий миндаль имеет целых три значения, и все они противоречат друг другу.

– Неумение хранить секреты.

– Да. И нет. – Я рассказала Гранту о том, что тополя белого в моем словаре не оказалось, о своем походе в библиотеку и желтой розе, случайно попавшейся на глаза.

– Ревность, – ответил он, когда я описала картинку на обложке книги.

– Именно, – сказала я. – Но меня учили совсем другому. – Доев последний пончик, я облизала пальцы и достала из рюкзака потрепанный словарь. Открыв его на Р, нашла розу желтую. И показала пальцем.

– Измена. – Его глаза расширились. – Вот это да.

– Это же все меняет, правда?

– Да, – ответил он. – Это все меняет.

Он полез в рюкзак и достал книгу в красной полотняной обложке с форзацем зеленого цвета, как стебли травы. Открыв страницу с определением желтой розы, положил справочники рядом. Ревность и измена. Это простое расхождение и то, как оно изменило наши жизни, встало между нами в полный рост. Возможно, Грант знал обо всем подробнее. Я не знала и не спрашивала. Достаточно того, что он рядом. У меня не было никакого желания копаться в прошлом.

И у него, видимо, тоже. Грант закрыл пустую коробку из-под пончиков.

– Есть хочешь? – спросил он.

Я хотела есть. Но главное, не хотела прощаться. Грант не сердился на меня, и рядом с ним я чувствовала, что прощена. Мне хотелось купаться в этом чувстве и забрать его с собой, встретив следующий день чуть менее истерзанной воспоминаниями, чуть более открытой.

Я сделала глубокий вдох:

– Умираю с голоду.

– Я тоже. – Он захлопнул обе книги и подвинул мне мою. – Давай поужинаем и сравним. Это единственный способ.

Мы с Грантом отправились ужинать в круглосуточное кафе. Нам предстояло сравнить сотни страниц цветочных справочников, и каждое несоответствие мы оспаривали, выбирая более подходящее значение. Тот, кто не сумел отстоять свою точку зрения, должен был вычеркнуть старое значение из словаря и вписать новое.

На первом же цветке мы застряли. В словаре Гранта акация значила дружбу, в моем – скрытую привязанность.

– Скрытая привязанность, – отрезала я. – Пошли дальше.

– Дальше? Так просто? Где твои аргументы?

– Растение с шипами и иностранное. Только посмотрю, как оно качается, и сразу приходят на ум подозрительные типчики из супермаркетов, что шныряют глазами.

– А какая связь между подозрительными типчиками и скрытой привязанностью? – спросил Грант.

– А что тут непонятного? – отозвалась я.

Грант не знал, как ответить, и выбрал другой подход:

– Акация. Подвид: мимозовые. Семейство: бобовые. Бобовые питательны и обеспечивают организм энергией, легко насыщают. Хороший друг делает то же самое.

– Ерунда полная, – отрезала я. – У акации пять лепестков. Но такие маленькие, что большая тычинка их почти закрывает. Они скрыты, – с нажимом произнесла я. – Скрытые лепестки. А тычинка символизирует плотскую любовь. – Когда я вымолвила эти слова, мое лицо вспыхнуло, но я не отвернулась. Грант тоже.

– Твоя взяла, – сказал он и потянулся за черным несмываемым маркером, что лежал на столе между нами.

Так продолжалось часами. Мы ели и спорили. Грант был единственным человеком из всех, кого я когда-либо встречала, чей аппетит мог сравниться с моим. Он, как и я, никогда не наедался. К восходу мы оба съели по три полных обеда и дошли только до середины буквы «В».

Грант смирился с моим значением водосбора и захлопнул свой словарь. Я ни разу не позволила себя переспорить.

– Похоже, на рынок я сегодня не иду, – сказал он, виновато глядя на меня.

Я посмотрела на часы. Шесть утра. Рената уже там, удивленно смотрит на его пустой прилавок. Я пожала плечами:

– Ноябрь – не сезон, а вторник – не выходной. Возьми отгул.

– И что я буду делать? – спросил Грант.

– Откуда мне знать? – Я устала и уже хотела остаться в одиночестве.

Я поднялась, потянулась, убрала в рюкзак свой словарь. И, подвинув Гранту счет, вышла из ресторана, не попрощавшись.