Текст книги "Любовь Полищук. Безумство храброй"

Варлен Стронгин
Любовь Полищук. Безумство храброй

Предисловие

Почему безумству храбрых мы поем песни? Почему мы считаем храбрость проявлением безумства? Вероятно, потому, что она на фоне общей вялотекущей жизни выглядит своеобразным вызовом людям, случаем из ряда вон выходящим.

Была ли смелой Любовь Полищук? Безусловно. Еще в юношеские годы она решилась перебраться из далекого от центра культуры сибирского города в столицу и стать там артисткой. И это была не блажь смазливой девушки, рассчитывающей на свои внешние данные, а твердое решение выучиться актерскому мастерству.

Узнав об этом, ее родители возмутились.

– Надо получить профессию, а артистка – это шо? Дурь одна!

И мамин и свой сибирский прононс Люба потом не раз пародировала, по-доброму, бесконечно любя родителей и сохранив теплые воспоминания о родном городе. Она не сердилась на отца, зарабатывающего нелегким трудом строителя, жалела родителей, вынужденных думать больше не о том, как жить, а о том, как выжить.

«Когда я первый раз приехала в Москву, мне было не до смеха, – рассказывала Люба. – У меня обнаружился жуткий говор, который я прежде считала нормальным. Я «акала», «гыкала» и «шокала» на сибирский манер».

Люба часто вспоминала своего омского дядю Колю, верившего в то, что его племянница вырастит в красавицу и сможет стать артисткой, и вообще кем захочет, уж слишком у нее норовистый и упорный характер: «Я почему-то верила ему безгранично, – говорила Люба, – наверное, потому, что он был добрым и слыл человеком необычным, не от мира сего. У него были синие глаза и потрясающая улыбка от уха до уха. Увидев меня, он заводился: «Ой, сведешь с ума всех мужиков!» – и ржал, как сумасшедший. Может, он с издевкой восхищался мной, но я верила, краснела, как свекла, и смущалась. Однажды он принес открытку, на которой были изображены Дед Мороз и голубоглазая, как куколка, Снегурочка. «Любка, это ты», – с улыбкой хмыкнул он. И я подумала: «Ну вот, еще немного подрасту и действительно стану красивой, но не такой, как на открытке, не глуповатой куколкой». И вроде я выросла совсем не похожей на нее».

Люба поначалу даже не представляла, насколько стала нетрафаретной красавицей, настолько, что этот факт позволил киноначальнику объявить ее лицо «не советским». К этому времени она уже достаточно постигла жизнь, чтобы разбираться в окружающих ее людях.

Когда узнавала, что ее кинопроба на большую и хорошую роль отвергнута, то говорила о киноначальнике с ухмылкой: «Интересно, по каким признакам этот партайгеноссе зарубил меня? По художественным или по расовым?» – и в ее глазах вспыхивали огоньки безумства. Это означало, что она по-прежнему верит в себя, не собирается сдаваться и плыть по течению, а постарается доказать начальнику, пришедшему в кино из обкома партии, ему и его подхалимам, что способна сыграть роли намного интереснее и сложнее, чем ей предлагают. Искорки безумства в ее глазах загорались всегда, когда она принимала смелое решение, расходящееся с общепринятым мнением. «Плюешь против ветра, – однажды заметила ей другая актриса, – с твоими-то данными и не обаять какого-нибудь близкого к начальству режиссера? Сущие пустяки! Переспи с ним и получишь заветную роль!» В ответ Люба пронзила советчицу столь презрительным и пронзительным взглядом, что та поспешила отойти от нее. Люба с упорством безумного человека верила в свою удачу и росла не только творчески, но и как личность. Глубже вникая в жизнь, она заметила то, с чем ее душа не могла смириться, говорила об этом друзьям, зная, что в их рядах мог оказаться стукач. Она считала, что войны в Афганистане и Чечне не стоят жизни даже одного погибшего там нашего солдата. «Оказывается, в Думе берут взятки! – с негодованием восклицала она. – Вчера в телеинтервью в этом признался Чилингаров Караулову. А чего допускает Соловьев в телепередаче «К барьеру». Там один писатель пообещал всем демократам повесить их на фонарных столбах. Кстати, разве у нас еще сохранились фонарные столбы? А люди, которым вольготно жилось при Сталине и которые не прочь вернуть прежние времена, к большому сожалению, еще есть. И почему молодежное движение получило название «Наши»? Выходит, что все другие юноши и девушки не наши! И сколько можно говорить о коррупции в высших эшелонах власти? Неужели власти невозможно почистить свои же эшелоны?» Не будем преувеличивать храбрость актрисы. Она была честным, благородным и прямодушным человеком, кем быть в наше время весьма непросто. Имелись ли у нее слабости, шла ли она на компромиссы со своей совестью? Бывало и такое. Она понимала, что, играя в примитивных и пошловатых антрепризных спектаклях, участвует в кампании по отупению, оболваниванию народа, играет на руку тем людям, которым выгодно плохое искусство, тем, которые в плохой жизни чувствуют себя как рыба в воде.

Она признавалась в одном из телеинтервью, грустно опустив голову: «Я понимаю, что меня могут осудить за участие в антрепризных спектаклях, но жизнь, семья требуют больших расходов. А предложений на интересные роли пока нет».

У нее хватало сил и мужества повиниться перед людьми за неблаговидные, с ее точки зрения, поступки, она знала, что культурные, интеллигентные зрители теперь редко забредают на представления массового характера и достойны более высокого искусства.

Вечным праздником в ее жизни стали съемки фильма «Любовь с привилегиями». Она восхищалась внешне не броской, но глубокой, по сути, игрой Вячеслава Тихонова, восхищалась его смелым поступком. Ведь он, прослывший в народе легендарным Штирлицем, мог спокойно купаться в лучах этой славы до конца жизни. Значит, не мог, характер настоящего и думающего актера не позволил. Согласился на роль резко отрицательную, высокопартийного и подлого человека. И сыграл его выше всяких похвал. От одной мысли, что есть такие прекрасные актеры, как Тихонов, у Любы теплела душа. Она переживала, что их потом больше не свела киносудьба. Тихонов как-то заметил ей, что по таким фильмам, как «Любовь с привилегиями», потомки будут правдиво судить о нынешней жизни.

С годами искорки безумства реже, но все же вспыхивали в глазах Любы, когда она вспоминала слова Тихонова об их совместном фильме, когда она оставалась на сцене, преодолевая нечеловеческие боли, оставалась фанатически преданной театру.

Один страх – боязнь слететь с киноконвейера, на который пробилась с громадным трудом, ей не удалось преодолеть. Поэтому она не отказывалась от съемок даже в проходных, малоинтересных фильмах, но «выжимала» из своих, порою весьма незатейливых ролей максимум возможного, делая их значимее, чем они были в сценариях, способными доставить удовольствие зрителям.

Когда Любы не стало, ей начали посвящать множество телепередач, не сомневаясь, что рассказы о жизни любимой в народе актрисы получат высокий зрительский рейтинг. В передачах участвовали ее бывшие коллеги и просто знакомые люди, говорили об ее прекрасных душевных качествах, веселом искусстве, но никто из них даже не упомянул об ее лучшем, серьезнейшем и значительном фильме, наверное, из-за невольной зависти, потому что ни у кого из них в творчестве не было подобной и заслуженной удачи, никогда не вспыхивали в глазах огоньки безумства. И по этой же причине не приглашали на эти вечера памяти Любы Полищук Вячеслава Тихонова, зная, сколь куцо и мелко будут выглядеть рядом с ним. А лучше него вряд ли кто-нибудь мог рассказать о Любе.

Прошло многим более года, но на могиле Любови Григорьевны Полищук еще не появился памятник. И это кажется не столь важным, когда вспоминаешь мудрые стихи великого русского писателя Ивана Алексеевича Бунина:

 
То, что лежит в могиле, разве ты?
Разлуками, печалями отмечен
Твой путь. Теперь их нет. Кресты
Хранят лишь прах. Теперь ты мысль.
Ты вечен.
 

Теперь ты мысль… Эти слова можно отнести и к Любе. Она своей игрой и жизнью оставила немало оригинальных и выстраданных трепетной душой мыслей для обогащения и роста творчества других творцов.

Глава первая
Знакомство

Открутим время в прошлое примерно на сорок лет назад, когда в моей квартире, согласно договоренности, ровно в десять утра появилась девушка незаурядной красоты – высокая, стройная, с обворожительными, но не очень правильными по стандартным меркам чертами лица, с блеском в глазах, вошла смело, но не нахально, и тихо вымолвила:

– Люба Полищук. Я из Студии эстрадного искусства.

В нашей встрече не было ничего необычного. Я – известный в то время автор эстрады, она – ученица Студии эстрадного искусства встретились обсудить номер, который я должен был написать для нее. Об этом меня просил руководитель студии. Рекомендовал Любу как способную студентку, кандидатку в эстрадную программу «На эстраде – омичи».

Омская филармония перевела в Студию деньги, на которые с помощью преподавателей должна была в течение года создаваться программа.

– Я разговорница, – уточнила Люба, – хочу исполнять музыкальный фельетон.

– Но, – смутился я, – я не специалист по музыкальным фельетонам.

– Знаю, но у вас получится, – сказала она, – я верю.

Последние слова Любы озадачили меня.

– Откуда у вас такая уверенность?

– Я видела вас на сцене. В Омске, – и она достала из сумочки маленькую афишку, которую обычно вывешивают перед театральными кассами. На афише значилось, что в зале Омской филармонии состоятся «Вечера смеха» с участием заведующего Клубом 12 стульев «Литературной газеты» Виктора Веселовского, поэта-пародиста Александра Иванова и автора рассказов, монологов и фельетонов Варлена Стронгина.

– Я вас запомнила, – сказала Люба.

– Других, объявленных в афише, просто не было, они не приехали, – усмехнулся я.

– Да! И вы один! Целых два часа! Три концерта в день! Мне они очень понравились! – искренне произнесла Люба, глядя на меня как на своеобразного героя. – Каждый раз слушала с удовольствием.

Я объяснил Любе, что Иванов заболел, Веселовский отказался ехать в последний момент, но я, как и они, имел право на сольный концерт и решил не срывать гастроли.

– Все-таки были объявлены трое! Билеты покупали на троих! – стояла на своем Люба. – И вы не испугались!

– Я в большинстве случаев выступаю один. Это Омская филармония решила пригласить нас троих и каждому заплатить за сольный концерт, – сказал я.

– А вам? Мне говорили, что если вы не сорвете концерты, то вам заплатят за троих!

– Это было бы справедливо! – согласился я. – Ведь зал у вас громадный, почти на полторы тысячи мест. Мне сказали, что по сборам я выполнил квартальный план филармонии. В эти же дни в Доме офицеров пела Эдита Пьеха в зале на шестьсот мест. А на мой концерт… Кое-кто сдавал билеты, но их тут же покупали. Концерты прошли нормально, и я получил гонорар только за свое выступление, – сказал я, желая прекратить разговор на эту тему. – Первый секретарь Манякин приветливо помахал мне рукой из окна «Волги». Я ничем не подвел Омск. Но, кстати, я не исполнял музыкальные фельетоны. Отчего вы взяли, что я смогу вам написать то, что нужно?

– Сможете, – прервала меня Люба. – Вы такое говорили…

Тут я прервал Любу, понимая, что она намекает на мои рассказы, не разрешенные цензурой и имевшие особый успех у зрителей.

– Давайте лучше поговорим о вашем будущем фельетоне. Хотя бы о его теме…

– А я еще не решила, о чем буду говорить, – внезапно обескуражила она меня, – вы лучше знаете, что сейчас волнует зрителей. Я ведь родилась сравнительно недавно, 21 мая 1949 года. Мало что знаю.

– Но все-таки – что волнует вас? Вы по нынешним временам взрослый человек! – заметил я.

– Я? – махнула она рукой. – Сто забот волнуют! – и достала из сумочки сначала фотографии родителей, брата и сестры, а потом глянцевый японский журнал мод, на обложке которого она была изображена в полный рост, в профиль, задорно шагающая по улице, в полуоткрытой блузке, в плиссированной юбке с разрезом, на средних каблуках…

– Здорово! – не удержался от похвалы я. Она перехватила мой взгляд:

– Один экземпляр. Обещала родителям. Вам подарю в следующий раз. Можно?

– Конечно, – согласился я, обратив внимание на то, что после упоминания о родителях ее лицо погрустнело.

– Соскучились? – поинтересовался я.

– Само собой, – вздохнула Люба. – Не знаю, как они управляются без меня. Но должны. Мама выдюжит. А отец очень устает на работе. У нас семья не очень большая: отец, мама, брат, сестра и кошка. Кошка может порвать обложку журнала. Надо, чтобы его держали подальше от нее. Увидит меня на обложке раз, два, три и захочет схватить.

Потом я узнал, что мама Любы работает швеей, отец – строителем. Живут небогато. Тем не менее Люба не пропускает ни одного концерта в филармонии. После занятий в школе училась петь, ходила в танцевальный кружок.

– Вы знаете, я первой в школе села на шпагат! – похвасталась она. – Прямо так – взяла и села!

– Без репетиций?

– А зачем они нужны! Захотела и села!

– Больно не было?

– А, пустяки! Я в кровь колени разодрала, когда через забор с колючей проволокой перелезала. И то – ничего.

– Зачем перелезала?

– За яблоками.

– Небось больно было?

– Не помню. Помню, что радовалась, когда родителей угощала.

– Так о чем все-таки писать будем? – вернул я Любу к теме нашей встречи.

– О чем-нибудь таком… Чтобы за душу брало… Можно не спешить… Время есть… Все равно у меня голос пропал!

– Как?! – изумился я.

– Черт его знает. Был и пропал. Говорят, что я его сорвала. Но голос вернется. Никуда не денется. Ведь я с вами разговариваю. Значит, голос не совсем пропал, скоро запою. Вы только во мне не сомневайтесь. Я упорная. Спою как надо. Я вам сразу поверила. И если вы во мне сомневаться не будете – обязательно выйдет толк. У вас чай заварной есть?

– Есть.

– А я так к вам спешила, что даже не успела позавтракать.

– Сейчас что-нибудь придумаем, – сказал я, зная, что студенты студии получают копеечные стипендии, – а не пойти ли нам позавтракать в Дом журналистов? – предложил я.

– Ого! И там едят только журналисты? – удивилась Люба. – А других пускают?

– Пускают.

– Тогда почему бы нам не позавтракать? – с вызовом произнесла Люба, в одну руку взяла сумку с альбомом, другой рукой подхватила меня. – Нам куда?

– К Арбату. К площади.

– Красивое место. Там Пушкин гулял, – доверительно сказала мне Люба. – А теперь мы идем. Чудеса! А насчет фельетона я к вам зашла впрок. Буду звонить вам с гастролей, вы думайте. Не расхолаживайтесь! – говорила она с улыбкой, словно разыгрывала меня, но без капельки злости. Она действительно хотела стать музыкальной фельетонисткой. Вряд ли по собственному желанию. Начальство в студии ей настойчиво внушало, что это редкий и ударный жанр. И конкуренции в студии не будет и успех гарантирован. Легковерностью ее решения я был удивлен с первой минуты нашей встречи, – она даже не знала, о чем будет говорить со зрителем. «Со временем разберется, что на эстраде к чему и что нужно ей», – подумал я и не ошибся. Больше по поводу музыкального фельетона она ко мне не обращалась, но звонила с гастролей несколько раз с просьбой не забывать о том, что ей нужен репертуар, но какой – не уточняла.

Запомнилось ее поведение в ресторане Дома журналистов. Мужчины не отводили от нее взглядов, двусмысленно улыбались, но она ни разу не повернула голову в их сторону, хотя ей наверняка было любопытно посмотреть на новых и загадочных людей. Выпить отказалась. Даже сухое вино.

– У нас вообще в семье не пьют! – несколько чопорно заявила она, а уже минут через пять, освоившись с обстановкой, забыв о сказанном, говорила, что однажды отец после изрядной выпивки получил нагоняй от матери и клятвенно обещал больше не прикасаться к спиртному. Иначе сам обрежет свои шикарные усы. Конечно, вскоре забыл об этом, вернулся домой на бровях и провалился в сон. Тогда я маленькая, еще первоклассница, тихо подползла к нему с ножницами и лишила родителя усов.

– А ты не испугалась сделать это? – спросил я.

– Когда мое дело правое, я ничего не боюсь! – решительно объявила Люба.

С той поры мы долгое время не виделись. «Омичи на эстраде» в Москве выступали редко. Люба вела конферанс со своим молодым мужем – Валерием Макаровым. Ничем не примечательный, обычный конферанс. Мне рассказывали, что в их репертуар попала моя интермедия под названием «Нежность». Эту интермедию исполняли на эстраде многие ведущие, и для меня было не удивительно, что она перекочевала в репертуар Любы. Дословно эту интермедию не помню, но говорилось в ней о дефиците доброты и нежности в человеческих отношениях. За нежность людей даже надо стимулировать. Вот, к примеру, улыбнулся продавец покупателю – получает гривенник, дважды улыбнулся – двугривенный, улыбнулся и поблагодарил за покупку – получай полтинник. Так, смотришь, в конце месяца и наулыбаешь себе приличную прибавку к зарплате. На эстраде поговаривали, что омичей в Москву привез директор Омской филармонии по фамилии Юровский. Злые языки поговаривали, что он приходится дальним родственником тому большевику Юровскому, который руководил расстрелом Николая II и потом ездил по стране от Общества «Знание» с чтением лекции «Как я убил царя». Кульминационный момент расстрела выглядел так: «Юровский приставил ко рту самодержца пистолет. – «Что это такое?» – спрашивает царь. – «А вот что!» – отвечает Юровский и нажимает гашетку». Эстрадники любят подшутить над собою, и по всей видимости, эта байка была выдумана ими. Я решил проверить ее достоверность по другой байке, где говорилось, что после расстрела царя и княжен Юровский нашел на полу подвала, где производилась бойня, инкрустированную конфетницу – творение французского мастера по металлу Фаберже. Сунул в карман, считая безделушкой, и при случае на день рождения подарил матери Любы, а та, якобы, потом передарила конфетницу племяннице.

Люба со страхом и интересом на лице выслушала эту запутанную историю и побожилась, что ничего подобного у ее мамы не было, из ценностей – только две иконы.

– Была бы эта штука у нас, – сказала, – заключила Полищук? – врать не стала бы. А чего нет – того нет, и не было!

Меня мало волновали байки о родстве директора Омской филармонии с большевиком Юровским. Директор был человеком интересным, деловым и культурным. Значительно интереснее было его отношение к актрисе. А оно было всегда внимательным и благосклонным. И было бы странно, если кто-либо из мужчин миновал чары Любы Полищук. Как отразилось отношение директора на актрисе – не знаю. А то, что Люба вскоре разошлась с мужем, хотя у них был маленький ребенок, это личное дело мужа и жены.

Не могу не признаться, что в самом начале знакомства с Любой я не без мужского интереса поглядывал на красавицу, но обстоятельства и наши жизни сложились так, что мы искреннее подружились.

Расставаясь после первого знакомства, она лукаво посмотрела на меня.

– Вы хотя бы мою фамилию запомнили? Полищук. Зовут Любой. А вообще-то я еще в какой-то мере Аннинская, а мама еще больше Аннинская. Не понимаете почему?

– Не догадываюсь.

– Плохо знаете наш город.

– Три концерта в день. Даже походить по городу толком не удалось, – объяснил я.

– А зря. Центральную улицу видели?

– Видел. Холмистая и длинная, конца не видно.

– А как называется?

– Ленина.

– Это сейчас ее так называют. Чаще официально. А в народе по-прежнему называют Аннинской. В честь дочки омского губернатора из прошлого века.

– Интересная девушка была?

– Еще бы! Дочь губернатора! Выйдет вечером пройтись по улице – глаз не оторвешь. Статная, глаза чистые, коса аккуратно завязана, не девушка, а загляденье. Со всеми прохожими здоровается. Мама за ней подглядывала, потом мне вспоминала, во что она одевалась, какую книжку в руках держала, как и о чем с подругой разговаривала, как относилась к гувернантке… Громкого слова от нее не услышишь, тем более грубого. Никого не обижала. И за все, что ей доброго сделаешь, говорила «спасибо». Всем желала доброго здравия. По воскресеньям бедным развозила подарки. Ее улица была эта, Аннинская, и на этой улице можно было встретить хорошего парня, найти свою удачу. Некоторым удавалось, пока не стало Ани.

– А куда она девалась?

– Наверное, уехала. А куда – не знаю. Родителей ее сгубили. Ни за что, ни про что. Как буржуев. Аню гувернантка спасла. Спрятала у себя. А потом они куда-то уехали. Скрытно. И скучно стало на улице, до смерти. Не с кого брать пример. Раньше все городские девушки старались походить на Аню, даже одеваться и говорить, как она, те же книги читать, что и она, даже в голосе подражать. Спасибо директору филармонии. Он нас, кружковцев, кто пел и танцевал в самодеятельности, собрал и отправил учиться в Москву. Может, здесь кое-чему хорошему научимся. А вот с кого пример брать? Подражать кому? Алле Пугачевой? Отличная певица. Но я Люба Полищук, я Пугачевой никогда не стану. И зачем, когда она есть? От сотни одинаковых певиц жизнь веселее и разнообразнее не станет. Разве я не права? – недоуменно заметила мне Люба.

– Правда. Об этом мы еще поговорим. Вам сейчас куда? – спросил я у нее. Она остановилась в нерешительности.

– Мне? – замялась она. – Наверное, к метро.

Мне показалось, что, несмотря на показную боевитость, она находится в смятении, не знает даже, куда ей нужно идти. И пришла заказывать эстрадный номер только для себя. Значит, семейная жизнь рухнула. Надеялась на помощь и советы Юровского, тем более его назначили Генеральным директором Росконцерта. Но проначальствовал он недолгое время и куда-то исчез. Куда именно – я не знал. Судя по всему, теперь помочь Любе не может. Она осталась одна в громадном шумном и чужом городе, где люди спешат, кто куда, и никому до нее нет дела. Знакомые говорят о ней: красивая, талантливая, необычная, а как применить эти качества в искусстве – явного понимания у нее пока нет. Была бы определенная цель на сцене, наверное, стремилась бы к ней очертя голову. Подругам по студии говорит, что главное-то в жизни есть – ребенок, чудесный мальчик, обаятельный, ласковый, терпеливый. О нем – ее нелегкие думы, а значит, о работе, о том, чтобы создать ему нормальные условия для жизни, и конечно, о том, чтобы себя достойно выразить на сцене.

– Здравствуйте, девушка, я вас где-то встречал, – прикалывается к ней брюнет с восточным акцентом, но она отворачивается от него. Пойти на панель – самое простое дело. У подъезда большого дома скопилось несколько девчат, ищут клиентов.

– Ты откуда? – спрашивает у одной из них Люба.

– Тебя, что, лесбос интересует? Швартуйся к Наташке. В голубом берете, – говорит девушка и плотно прилипает губами к сигарете. – Чего не идешь? Чего ждешь? К нам прибиться хочешь или ты из ментовки, сучка? Чего молчишь? Катись отсюда, пока не набили рыло! – угрожающе шипит проститутка.

Люба отходит в сторону, но повадки и поведение девушек невольно запоминает. На всякий случай. Вдруг приходится. И через несколько лет пригодились в кинофильме «Интердевочка», где она играла роль проститутки. Кое-что от себя добавила, некоторые манеры утрировала, но роль получилась, зрители запомнили.

Давно это было. Когда она о кино лишь мечтала в самых несбыточных грезах. Думала реально только об одном – как бы прочно и успешно устроиться на эстраде. Ведь она как никак, но уже была начинающей артисткой из коллектива «На эстраде – омичи». Родителям послала первую афишу, где они с Валерием смотрят друг на друга и улыбаются. Пусть мама думает, что дочка устроилась, работает, кое-что зарабатывает, маловато, пусть, пока никто прилично в их коллективе не получает. И не из-за денег пошла она на сцену. У нее в Омске даже была кличка «Артистка». И наверное, не случайно прицепилась к ней. Что-то артистическое в Любе было – и в фигуре, и в лице, и в мимике. И самое важное бушевало в душе – неодолимое чрезмерное желание стать актрисой. И в душе хватало страсти на десяток ролей, но не на эстрадных, чисто развлекательных, а с любовями, печалями, даже с дракой с мерзавцем, оскорбившим маму. Страсти бушуют, никак не угомонятся, но внезапно всех их затмевает образ сына. «Если нужно, Алешенька, – мысленно обращается Люба к сыну, – я ради тебя стану исполнять даже музыкальный фельетон, хотя, честно говоря, даже приблизительно не знаю, что это такое, никогда не слышала. Но уже знаю автора, который этот фельетон может написать. Не злой человек. Если очень попрошу, напишет. А папочка наш пропал. Кто в этом виноват? Разбираться поздно. И стоит ли? Надо начинать жизнь заново. Не сердись на меня, сынок. Не бойся! Не пропадем! У тебя мама сильная и решительная! И ты здоровый парень. Поступай в ГИТИС. Не возьмут – зиму поработаешь грузчиком. Потом снова подашь документы. Не будем сдаваться, сынок, пока не добьемся своего!»

Шел Любе двадцатый год, и по молодости, по неопытности не подозревала она, что рано или поздно сын заинтересуется отцом, тем более которого он никогда не видел. Что за человек? Пусть не жил с ними, но все-таки родной человек. Мама о нем говорила плохо, только раз призналась, что писал он замечательные стихи. Значит, не совсем никчемный был. И почему ни разу не свиделся с сыном? Об этом подумал Алексей, когда ему исполнилось шестнадцать. Вот его дословные мысли из интервью телегазете: «Дело в том, что мой родной папа Валерий Константинович Макаров не принимал в моем «выращивании» абсолютно никакого участия, не проявлялся никак, никогда не звонил, не общался со мной, ни разу не поинтересовался, что там из меня выросло. Только алименты, по закону положенные, исправно платил. (Значит, все-таки помнил о сыне. – В. С.)

Мне не хочется говорить об отце плохо – его уже нет в живых, но добрым вспомнить тоже не могу. Потому что никогда не пойму: даже если у них с мамой произошел какой-то жуткий скандал, и допустим, он был на нее очень сильно обижен, я-то тут причем? Неужели ему было неинтересно посмотреть, какой сын у него вырос? Блин, для каждого мужика, мне кажется, сын – это сын. Твое семя. Продолжатель твоего рода. У Валерия Константиновича в голове этого не было. (А может, было, терзало его душу, но «жуткая обида» не позволяла переступить через нее. – В. С.) Когда я поступил в институт, на ноябрьские праздники поехал в свой родной город Омск, хотел посмотреть отцу в глаза. Точного его адреса у меня не было, но через знакомых узнал приблизительные координаты – мне сказали: «Он живет в одних из трех этих домов». И я, упертый, пошел по этим квартирам. Звонил в каждую дверь и спрашивал: «Здесь живет Валерий Константинович Макаров?» Где-то мне отвечали отрицательно, где-то была тишина. (Может, за дверью стоял отец и не хватило у него смелости посмотреть в глаза сына, которого бросил бесповоротно и теперь жалел об этом. – В. С.), где-то просто посылали. В результате отца я, к сожалению, так и не нашел. (А значит, очень хотел, если к нему специально поехал. – В. С.) Вернулся в Москву, а через два месяца маме пришло сообщение о том, что Валерий умер. Не знаю уж, что между ними случилось, что за обида такая была, но они никогда не созванивались, не контактировали, не переписывались. Повторяю, просто тупо приходили алименты и все…» (А что скрывалось за этим «просто тупо приходили алименты» – какие переживания и отца, и матери, – откуда знать юноше?)

А переживания были и, вероятно, очень сильные, мучающие, коробящие души. Это сам невольно подтверждает Алексей, приводя слова матери отца: «Вот мать Валерия очень обижается на то, что я с ней не переписываюсь, не созваниваюсь. Это правда. А почему я должен это делать? Меня с нею по-родственному ничего не связывает – она для меня посторонний человек. Раз у меня не было отца, соответственно и бабушки нет тоже. Вот такие мои рассуждения». Рассуждения довольно поверхностные, сквозящие обидой, на более глубокие трудно было рассчитывать у шестнадцатилетнего юноши. Со временем он наверняка поймет, что жизнь не разложишь на полочки – хорошие и плохие, ровные и неровные, и непременно одинаковые, с какой стороны ни посмотри. Разлука с отцом нанесла его душе незаживающую рану, как бы он ни оправдывался, ни храбрился. И Люба, будучи еще очень молода, не отдавала себе отчет, какой душевный удар нанесет сыну безотцовщина. Ей, красивой, талантливой и юной, казалось, что вся жизнь еще впереди, что встретит она более прекрасного и достойного человека, чем ее первый муж. И, возможно, встретила. Но лишила сына отца… И понимание этого, боль от этого с годами будет точить ее душу. Она была всегда сильная, талантливая, но неосторожная, не всегда умела заглянуть вперед, трезво подумать о своей будущей судьбе и родных. Истинный талант всегда неосторожен. Ему кажется, что все подвластно ему, все по силам, его захлестывает уверенность, что он справится с любой трудностью, преодолеет все препятствия. А боли, ссадины, ранки затянутся, пройдут и забудутся.

Интимная жизнь потому и называется личной, что касается тех людей, которых связывает этой жизнью, и обычно не разглашается. Меня никогда не интересовала чужая личная жизнь, тем более мало мне знакомых молодых артистов: Любови Полищук и Валерия Макарова – ведущих программы «На эстраде – омичи». Я даже не был удивлен, когда руководство эстрадной мастерской, где создавалась программа, заказала мне написание музыкального фельетона для Любови Полищук. Без участия партнера по конферансу. Такое редко, но случается на эстраде, когда один из участников дуэта исполняет сольный номер. Но вскоре я узнал, что Люба выступает одна, что эстрадный дуэт распался. Даже не подумал – осталась ли семья. Молодые разводились часто, в этом не было ничего особенного, и вообще это касалось чужой личной жизни. Знал, что у Любы перед отъездом на гастроли возникают трудности с устройством ребенка. Если мамы не было дома, он поднимал телефонную трубку и обстоятельно объяснял, где она и когда будет. У меня с Любой завязались чисто творческие отношения, перешедшие в дружеские, на долгие годы. Она всегда гордилась своим сыном, верила в его звезду и искренне радовалась его успехам. А когда, увы, Любы не стало, я посчитал своим долгом написать книгу о ней, об ее искрометном и умном творчестве, и передо мною невольно встали вопросы ее личной жизни, о которой немало рассказывал в интервью разным журналам ее сын Алексей, уже, будучи взрослым, он пытался разыскать своего отца, но неудачно. Алексею казалось, что отец избегает встречи с ним, и сын задался вопросом – почему, что могло такое жуткое произойти между родителями, что они после развода никогда не встречались? Мама об отце рассказывала сыну мало и неохотно, и ни словом не обмолвилась о причине развода. Вероятно, не сошлись характерами, обычная история для молодых тех лет, обычная, если бы она не относилась к такой незаурядной, доброй и справедливой женщине, как Люба Полищук.