Текст книги "Иномерово колесо"

Волх снова вошел в Аркадак, осторожно пробрался сквозь кусты и нашел Шатуна. Тот сидел на корнях могучего дуба и строгал палку. Его окружали ламанята, совсем крошечные, и молодой ламан постарше, у которого не было еще густой зеленой бороды, только поросоль на щеках и остром подбородке. Зеленые волосы его, убранные назад, украшали птичьи перья, а за ухо была заткнута тонкая осиновая веточка с пожелтевшими листьями.

– Однако оказался ты крепче, чем все мы думали, – приветствовал Волха Шатун, улыбаясь своей чуть грустной, но светлой улыбкой. Будто осеннее солнце было его лицо – приветливо, но уже холодно. Казалось, многое испытал этот человек и многое повидал.

– Здравствуй, Шатун, – поздоровался Волх и осторожно опустился на поваленное бревно рядом. Ламанята вокруг зашептались, украдкой поглядывая на человека испуганными глазками. Похожи они были на маленьких совят – взъерошенные, круглоглазые, с маленькими носиками, что клювиками. В волосах у девочек вплетены веточки, на шеях мальчиков – деревянные обереги. Не боялись ламаны лесных духов, в дружбе с лесавками были, потому не было на их одежде никаких узоров, ни для защиты, ни для красоты. А обереги на шеях – от навьего племени да от человечьего. Улыбнулся Волх, наклонился вперед и громко сказал:

– А ну как съем!

Маленькие ламанята вздрогнули, но Волх тут же рассмеялся, и они заулыбались. Тот, что был постарше, рассматривал княжича с любопытством, но знакомиться не спешил. Шатун поднял свои разные глаза на Волха, перевел их на ламана и произнес своим спокойным голосом:

– Волх, это Тарсуш. Не обманывайся его юным возрастом, этот ламан будет поумнее нас всех.

– Зря ты шутишь, – проговорил Тарсуш. – Я просто любопытен, и часто бит за это.

– Я и не думал шутить, мой дорогой ламаненок. Ты и в самом деле крайне любопытен, но любопытство свое знаешь, куда прикладывать… Волх, Тарсуш – внук Лоухи, твоей доброй знахарки.

– Будь здоров, Тарсуш, – кивнул ему Волх. – И что же тебя занимает, что так сердит твое племя и семью?

– Из семьи у меня только бабка да сестра и остались – Лоухи и Шишка. А серчают они на меня за то, что часто бегаю на окраину Аркадака или к дороге… – Тарсуш опустил свои круглые глаза и помедлил. – Ламаны не слишком хотят привлекать внимание людей. Да и Шатун сердится, – скромно улыбнулся ламан. Слова он выговаривал чуть шелестя, будто не по размеру была ему человеческая речь.

Волх вспомнил три фигуры, которые видел давным-давно под дождем, когда ездил он со своей сворой на охоту. А ну как одним из них и был Тарсуш?

– Да кто же такой этот Шатун, – поглядел на человека Волх, – что знают его все ламаны и пользуется он таким уважением?

Шатун только улыбнулся краем губ, продолжая сдирать кору с березовой ветки.

– Странно, что ты не узнаешь его, княжич, – удивленно посмотрел на Волха Тарсуш.

– Оставь немного тайны, дорогой мой ламаненок, – сказал Шатун. – Не все ведомо людям, а что неведомо – бывает для них и опасно.

Тарсуш помолчал, но после продолжил:

– Шатун нам как отец, каждый ламан любит его и почитает. Нет ведуна мудрее, чем Шатун. И нет могучее воителя, чем он, ни среди людей, ни среди диволюдов. Шатун был на Кокоровой Сечи…

– Да только не помогло это, – грустно улыбнулся Шатун.

– Не твоя в том вина, что мы были побиты, Шатун! – Горячо воскликнул Тарсуш. – Верховичи пришли на помощь своим друзьям, да и Гнеж с Чарой снабдили воинов страшным оружием. – Тарсуш перевел взгляд на Волха и продолжил, сверкая глазами: – Гнеж и Чара подняли бурю, разбудили Стокрылого Ветра и обрушили на Кокорово побоище грозу, какой не бывало с самого начала времен! Тут уж никто не выстоит – ни аркуда, ни человек, ни бог!

«Уж не аркуда ли этот Шатун?» – подумалось Волху, но вслух не стал спрашивать. Не хочет Шатун говорить, откуда он родом – его это право.

– С тех пор ламаны живут безвылазно в чаще леса… – С тоской вздохнул Тарсуш. – А Шатун порою заглядывает к нам, чтобы вспомнить былые времена.

– Не так часто, как следовало бы, – добавил Шатун и ласково потрепал зеленую голову Тарсуша.

– А разве не ламаны стреляют по обозам, которые тянутся в Застеньград из Лагвицы? – будто перепуганная птица, вырвался вопрос у Волха изо рта. Сам тут же пожалел, что спросил, но отступать было некуда.

Тарсуш насупился, сдвинул густые брови к носу и холодно, будто водой окатил, произнес:

– Ламаны проиграли в сражении и не хотят войны.

– Прости меня, – серьезно извинился Волх, прижимая руку к груди. – Я вырос там, где в любой напасти винят диволюдов. Я не хотел обидеть тебя.

– Я понимаю, – грустно отозвался Тарсуш. – Не ламаны стреляют по людям. Мы стараемся не попадаться на глаза вашему роду.

– А знаешь ли ты, наблюдательный Тарсуш, кто стреляет по обозам и разбойничает на дороге? – с хитрой улыбкой вступил в разговор Шатун, продолжая строгать ножом березовую палку.

Круглые глаза Тарсуша вспыхнули, и он закивал:

– Коварство творит разбойничья шайка. Пять человек да четыре выдивья.

Волх почувствовал, как задрожало его сердце от тоски: прибавится скоро в лесу выдивьев, куда же им теперь идти, если Застеньград Гнежко для них запер? От воспоминания о Гнежко накатила на Волха волна дурноты, будто бы солнце напекло непокрытую голову.

– Хочу поговорить с тобой, княжич, – сказал Шатун и поднялся, передал почти вытесанный посох Тарсушу и рукой поманил Волха. – Пойдем пройдемся.

Они отошли совсем недалеко, но Волх уже чувствовал усталость. Словно прочитав его мысли, Шатун предложил присесть на низкие ветки кряжистой осины. Холодный воздух клубами пара вылетах из уст Волха, но внутри него все горело от стыда и воспоминаний. В стороне виднелся овраг, тот самый, куда точно в могилу свалился Волх в ту злополучную, страшную ночь…

– Ты славный человек, Волх, – начал Шатун, заправляя руки в рукава своего одеяния.

Волх покачал головой:

– Плохо ты меня знаешь, Шатун. Благость моя замарана, мысли ядовиты и поступки мои… Поступки мои не достойны славного человека.

– Я знаю, почему ты бежал из детинца, – проговорил Шатун негромко, и Волх вздрогнул. – Но не должен ты думать, будто только из-за Лихоима ты совершал ошибки.

– То, что я чуть было… Моя в том вина, а не наущений Лихоима, – твердо отчеканил Волх. – Моя обида чуть было не толкнула меня к страшному деянию.

Неожиданно Шатун улыбнулся и ласково произнес:

– Любо мне, как ты готов брать все на себя, княжич. Это и делает тебя неплохим человеком. Знаю я многое о тебе, о жизни твоей и о горестях. Непросто тебе было в родном доме без материнской ласки. Много обид ты испытал и много злосчастия. Лента судьбы твоя вся в узелках да зацепках, но сам ты… Не послушал ты Лихоима, не довел до конца страшное дело. И говорит это все о тебе как о небезнадежном муже.

Слушал Волх молча. Горечь разливалась у него в груди, будто полынь зацветала. Хотел он верить словам Шатуна, но не мог. Вновь стал накрапывать холодный дождь, а вдали слышались раскаты грома – то Гнеж гоняет по небесам своих буйных коней.

– Много плохого ты испытал, много… Написано тебе на роду было много горя и много испытаний. А с тем и много великих дел, – Шатун погладил свою окладистую бороду и задумался.

– Написано, да все стерлось, – горько усмехнулся Волх. – Боги не помогают мне, змеерожденному от дивовища. Один я во всем свете, что сорная трава – никому не нужен.

– Не спеши, княжич. Не все боги отвернулись от тебя, навьерожденного. Не всем ты не нужен… И оттого твоя судьба и страшнее… – Шатун замолчал, задумчиво глядя в сторону. Волх не отважился прерывать его размышления. – Я хочу предложить тебе то, что никто не предлагал тебе до сих пор, княжич. – Голос Шатуна был тих и задумчив. – Я хочу предложить тебе то, что не ведомо тебе и о чем ты не мыслишь.

Волх с удивлением посмотрел в лицо Шатуна. Тот перевел разноцветный взгляд на лицо княжича и тонкие морщинки пробежали по его высокому лбу.

– Я хочу предложить тебе помощь.

Волх только растерянно заморгал, не ведая, что ответить на такое предложение. А Шатун продолжал смотреть на него, будто в самую благость заглядывая.

– Помощь? Какую же помощь может предложить мне странник-ведун?

– Замечал ли ты, Волх Змеерожденный, как стали коротки солнечные дни и как холоден стал воздух даже в летнее время? Замечал ли ты, княжич, как болеют люди и животные неведомой хворью? Замечал ли ты, Гореслав Гнежич, как рвется нить времен? Сын восстает против отца, князь отказывает в помощи нищим, люди бегут в страшный Аркадак, потому что жизнь вне леса стала страшнее, чем его чаща. – Голос Шатуна был глубок и спокоен, только лишь глаза его сверкали подземным огнем. – Сам Лихоим появляется в Застеньграде, змиулан выбирается из своих пещер и нападает на светлую княгиню, ночной разбойник грабит могилы… Тебе суждено было родиться в темное время, Волх. Твоя судьба переплетена со многим, что творится вокруг… Да только судьба изломана, а время земное замедляется… – Шатун погладил свою бороду и вдруг пристально посмотрел в глаза княжичу. – Хотел бы ты, Волх Змеерожденный, исправить свою долю? Хотел бы ты исправить переломанные судьбы, не только свою, но и всех, кого ты знаешь и о ком не ведаешь? Хотел бы ты получить отца, который не брезгует объятием и нежным родительским словом? Хотел бы ты изменить ход времен и исправить прогнившие бревна моста между явным миром и Вырием?

Замер тут Волх. Задрожало у него все внутри, будто тетива лука. Разве способен он на такое? Разве возможно исправить то, что сломано-переломано? Не лжет ли ведун, не пытается ли заманить княжича в неведомую ловушку?

– О чем ты говоришь, Шатун? Я не в силах поменять ход времени, даже боги не способны прикоснуться к нитям судеб, а что уж говорить о простом получеловеке?

– Я говорю то, что знаю, княжич. А знаю я точно: ты можешь это сделать и только ты.

Волх растерянно заозирался: уж не шутит ли над ним странник, не попрятались ли по кустам маленькие ламанята, что вот-вот начнут хохотать над доверчивым человеком?

– Да кто же ты, что знаешь такие вещи? – удивленно вопросил Волх разводя руками. – Небылицы, да и только!

Поднялся тогда Шатун и проговорил грозно:

– Неужто ты почитаешь меня уличным потешником, рассказывающем шутки?

– Вовсе нет, но… Почему я?

Шатун посмотрел на княжича и почти ласково промолвил, и слова его запали в самое израненное сердце княжича:

– Потому что ты как никто знаешь, что значит перепутанная да перелатанная, горем-злосчастьем омытая, пылью дорожной запыленная да ливнями холодными иссеченная… человеческая доля-судьба.

Глава шестая. Замысел ведуна

Что ни день, то Волх становился крепче, что ни час – здоровее. Говорили про Аркадак в Застеньграде всякое: будто лес отнимает силу, будто пропитан он дымом от костров ламанья и ядовит тот воздух – да только не забирал, а возвращал он силы княжичу.

Старуха Лоухи готовила ему отвары и снадобья из горьких кореньев, приносила горсти сухих осенних ягод и чистую воду. Казалось Волху, что с каждым отваром становился он сильнее, и что мысли его проясняются. Ночью знахарка уходила, и не знал Волх, где она спит, оставался один и слушал долгими ночами скрипы могучих деревьев и шум ветра.

Ламаны не разводили костров – огонь они не любили. Удивлялся Волх их силе и ловкости: питались они кореньями и ягодами, пили простую воду, а были сильнее любого крепкого мужа. Самые древние старики легко забирались в свои дома, карабкаясь по веткам да по сучьям. «Вот ведь беличий народ!» – думал Волх, глядя, как старуха Лоухи быстро спускается из шалаша на землю. Странно жили ламаны: вроде вместе, а вроде и врозь. Не собирались они вечерами, не танцевали и не болтали, как собирались дворовые в детинце перед сном. Только совсем юные ламанята бегали по трое или по пятеро, да ламаны уходили с утра на границы леса проверять свои угодья и следить за порядком среди звериного племени. Не переговаривались ламанки меж собой, не щебетали, как щебечут прачки на Пороге. Тихо вело себя ламанье племя, зря словами не разбрасывалось. Спросил Волх однажды Тарсуша: «Неужто не празднуете вы праздники всем народом? Неужто не бывает у вас веселья?». А Тарсуш только удивлено посмотрел на княжича: «Отчего же? Бывают. Ты судишь как человек, а мы – диволюды. Для нас день – что для тебя час, княжич. Не суетны ламаны, не спешат проживать жизнь, не шумят зря». Никак не мог привыкнуть Волх к тому, что лесное племя иначе распоряжается временем. Не быстротечна жизнь ламана, а потому не спешит он каждый вечер устраивать гулянья, не спешит разговаривать разговоры каждый день…

Однажды случилась сильная гроза, проснулся посреди ночи Волх и испугался: не развалится ли от ветра и ливня шалаш, не рухнет ли он с высоты на землю? Но вдруг вспыхнула молния и увидал княжич, что сидит у края хлипкой лачуги старуха Лоухи и протяжно поет. Песней своей она Стокрылому Ветру извещала, чтобы знал он: на дереве этом ламаны живут. Не злись, Ветряной Батюшка, не гневайся, не шуми напрасно, не вали деревья, не губи ламанят!.. Сохранили песни лесного народа древние знания, не утратили силу, не превратились в простое увеселение, что поют в Застеньграде для того, чтобы время скоротать. Заснул тогда Волх под мурлыканье старухи Лоухи, будто под колыбельную, и не было ему больше боязно и тревожно…

Каждый день гулял Волх по лесу, и каждый день заходил все дальше. Недовольна была Лоухи: «А ежели на аркуду наткнешься, человек? Не будет он разбираться, порвет, да и только. Не ходи далеко, не гуляй один». Тогда стал брать с собой Волх для компании юного Тарсуша. Показывал ламан Волху свои дороженьки, водил по безопасным уголкам Аркадака да развлекал рассказами. Так, рассказал он, что родился сразу после Кокоровой Сечи, а матушка его ушла в кору, когда было ему всего-ничего, тридцатый годок миновал. Шишка, сестра Тарсуша, училась у Лоухи, готовилась стать знахаркой и день ото дня все больше узнавала о тайнах травушек и кореньев.

– А ты что будешь делать? – спросил Волх однажды, когда бродили они по лесу в дождливый день. – Ламаны не охотятся, выходит, быть тебе пограничником?

Вздохнул тяжело Тарсуш, пригорюнился. Брели они сквозь деревья и было тихо, только где-то далеко стрекотала одинокая птица. Увядала природа, опадали отяжелевшие от дождя листья и ложились им под ноги.

– Буду пограничником, все верно ты сказал, – ответил Тарсуш. – Буду стеречь Аркадак да век свой доживать.

– А что же ты не весел? – удивился Волх. – Разве ламаны не любят свой лес? Разве не охраняют они его ревностно?

– Верно говоришь… Да только… – И замолчал, будто боялся лишнего сказать. Но Волх улыбнулся и подбодрил:

– Только что? Говори, я твой секрет никому не выдам.

– Да только хотелось бы мне увидеть мир за Аркадаком. В прошлые времена, до Кокоровой Сечи, бывало, путешествовали ламаны друг к другу в соседние леса. Навещали друг друга, что добрые соседи. Недолго это длилось – рассорились мы. Матушка моя была родом из Блажьего леса, который в Силяжских землях, на севере. Но полюбила отца и осталась в Аркадаке. А потом случилась Кокорова Сечь… И обозлились ламаны на людское племя, попрятались в чащах… Многие из племен ушли на север, а многие подались в непролазное темное Моролесье… Что с ними стало – то никому неведомо, больше никто из нашего аркадакского племени их не видел. Говорили блажние, когда последний раз приходили, чтобы и мы покинули лес рядом с людским городом, уходили дальше на север, ближе к чудам и горам… Но мы отказались покидать наш родной Аркадак. И с тех пор блажние ламаны сердиты на нас, будто предали мы все ламаново племя.

– И что же? Ты хочешь повидать их?

– Я хочу мир повидать, – вздохнул Тарсуш, мягко отводя в сторону ветку дерева и пролезая между кустов. – Хотелось бы мне увидеть, как другие ламаны живут, как чуды в каменных городах проживают. Хотелось бы хоть ненадолго покинуть Аркадак и посмотреть, что за его пределами…

– И отчего ты не отправишься в путь, Тарсуш?

– Нельзя одному ламану из леса уходить, – покачал зеленой головой Тарсуш. – Да и как я один отправлюсь, если даже не знаю, куда мне идти?

Жаль Волху Тарсуша, да помочь он ничем не может. Шли они дальше молча, каждый в свои собственные раздумья погружен. А что может Волх предложить Тарсушу, если сам не знает, куда ему податься, что в жизни его ожидает?

Много думал Волх о словах Шатуна, много мыслей перебирал, да только никак не мог поверить, будто его судьба с чужими связана. Уж если и была связана, то только с покойной княгиней да дядей Лучезаром… Погубил их Волх, когда еще говорить не умел, сгубила его судьба двоих людей – и как он, невольный душегубец, может кого-то спасти?

– Но как возможно, чтобы я, дивородок, мог людям помочь? – Спросил однажды Шатуна Волх. – Ведь я только наполовину человек и не знаю ничего, что самого меня хотя бы могло спасти.

Шатун не ответил, покачал головой и протянул Волху лук, который вытесал из той березовой ветки. Волх взял в руки лук и с удивлением глянул:

– Что это?

– В ту ночь, когда бежал ты в Аркадак, случилась буря, какой давно не было… Сломалась березка, что росла на могиле светлой княгини Велены.

Волх пораженно уставился на лук в своих руках. Сколько гроз выдержала березка, а в ту темную ночь надломилась. Волх крепче сжал лук в руках и с тоской посмотрел на Шатуна. Тот указал на оружие:

– Я вытесал лук из той березки, княжич. Запомни: лук этот – непростой. Таким оружием ты сможешь кого угодно от навья защитить, от зла уберечь.

Волх с благоговеньем перехватил лук удобнее и попробовал тетиву. Будто дождя капелька задрожала она под его пальцами. Исписан был лук замысловатым узором, защитным заклинанием-заговором… Будто вся сила, что питала Волха у могилы матери, собралась в нем, в его изгибе обтесанном.

– Спасибо тебе, Шатун, – тихо проговорил Волх. – Как мне отблагодарить тебя за такой подарок?

Шатун только пристально посмотрел в глаза княжичу и покачал головой.

– Не меня тебе надо благодарить, Волх, а матушку твою, что и из Вырия защищает тебя заветным словом.

Стыдно стало Волху. Всю жизнь свою он считал, будто не нужен он никому на этом свете, будто ошибкой было его рождение. А Шатун враз напомнил Волху о том, как светлая княгиня мечтала о сыне и как любила его, даже когда не было еще Волха на белом свете. Будто верила, что не напрасно ждет Великовершие ее чадо, будто не напрасно носит она под сердцем младенца…

– Не могу я тебя заставить услышать меня, – негромко продолжил Шатун. – Но вижу я, что слова мои не чужды твоему сердцу. Так долго ты искал свой путь, так долго маялся-печалился на свете… И теперь предлагаю я тебе исправить свою долю. Услышь меня, Волх Змеерожденный, и иди со мной, как только будешь уверен.

Волх не нашелся слов, чтобы ответить. Только дрожало его сердце, будто тетива заветного лука, только громыхали вдали раскаты грома, будто тяжелые мысли в голове княжича…

Гуляли однажды Волх и Тарсуш по далеким ламаньим дорожкам, слушали клекот маленьких пташек, которые припозднились да все никак не улетали в далекие теплые края. День был холодным, но среди деревьев не продувал Волха ветер, не доставали мелкие капли жалящего дождя. Все было также, как всегда, но вдруг нежданно-негаданно послышался издали крик:

– Ау-у-у!

Замер Волх. Тарсуш остановился, прислушался, и без слов бросился в сторону, откуда доносился человеческий голос. Ничего не оставалось Волху, как побежать следом. Легко проскальзывал ламан между деревьев, легко находил дорожки между кустов, с трудом пробирался Волх сквозь заросли веток да корней.

– Ау! Княжич! Ау!

Замерло все внутри Волха, будто льдом покрылось. Тарсуш притаился за старой сосною и знаком показал Волху не шуметь. Вдали увидели они людей. То были посланцы князя из Застеньграда. Белотур приложил руки ко рту и снова закричал:

– Княжич! Горесла-а-в!

– Кто такой Гореслав? – тихо спросил Тарсуш у Волха.

– Мое имя при рождении, опостылевшее.

– Горесла-а-ав! – раздалось вдруг с другой стороны. Волх присмотрелся и разглядел вдали Сколика, своего дружинника. Неужто Волха разыскивают все: и княжеская дружина, и его молодцы? Захлопали крыльями мысли-вороны, зашумело в голове Волха. Давно ли ищут они его? Что ждет его, если найдут дружинники предателя?

Тарсуш посмотрел на Волха своими круглыми совиными глазами, будто молча вопрошая: «Выйдешь ли к ним?». Но не сумел тот и слова вымолвить, отвечал полным боли взглядом. Тогда Тарсуш приложил палец к губам и прошептал:

– Беги обратно, но только теми тропами, какими мы сюда пришли.

– А ты что же?

– А я уведу их, заплутаю-запутаю. Не бойся, Волх, я не предам тебя.

Не знал Волх: оттого ли это, что ламаны не хотели, чтобы он рассказал людям, где искать лесной город, или потому, что Тарсуш посчитал Волха своим другом, но спорить не стал и тихо поспешил прочь. Со спины услышал он гулкий крик Тарсуша:

– Ау-у-у!

Обернулся Волх, но не было уже Тарсуша на том месте – побежал он путать-запутывать следы и кружить людей по лесу. Не было в этом деле никого лучше ламана.

Бежал Волх прочь, а сердце его билось, будто конь галопом несся. Вспомнил он пристальный и тяжелый взгляд Гнежко, не на занесенный кинжал обращенный, а в самую глубь Волха заглядывающий. Что же Волх сотворил? Что же наделал, поддавшись уговорам? Ждет теперь его расправа заслуженная, страшная… Променял княжич благость на гордыню, поднял меч на отца – не прощается такое ни людьми, ни богами. Предал собственное сердце ретивое, обрек себя на муки тяжкие, на участь страшную. Но страшнее всего того – лицо старика Гнежко, разочарованное да печальное. Не испугался князь, будто ожидая от Волха такого коварства, будто зная, что рано или поздно наступит этот час. Не было сейчас ничего, что хотел бы Волх так сильно и так горячо, как исправить все содеянное, и впервые за многие годы навернулись на его глаза горючие слезы.

На высоком дубе, на раскидистых могучих ветвях был построен из веток да мха большой дом. В том доме собирались старые ламаны и держали совет. Крыша была у дома высокая, стены широкие, а пол так истерся за столетия жизни ламанов, что гладким стал, будто березовая кора. Впервые Волх видел, чтобы зажигали ламаны огонь, маленький, как чаша, фонарь. Сидели ламаны вокруг тусклого огонька, и никто не спешил говорить: не быстры мысли у ламаньего племени, не спешат они и не торопятся.

Сидел здесь и Волх, и Шатун, и старая Лоухи. Молчание нарушали только скрипы половиц да буйный ветер снаружи.

– Сердится Благо, гневается… – медленно проговорила старуха Лоухи. – Носится Стокрылый Ветер по миру, Благов гонец, ищет виновных… Трескается кора нашего мира, будто хворью неведомой пораженная… Да нет нигде виноватых, нет нигде разбойников, способных на такое… Стар мир, стар Благо. Уж не конец ли его близок, уж не болен ли сам Верховный Отец?

– Лоухи-мать, – подал голос Шатун, – верно ты говоришь: не бывало в Великовершие такого холода, не бывало на этой земле таких бурь. Где грозы – там беды. Злятся все боги, не только Отец Благо. Гнежьи стада топчут землю, Чара-воительница не дает родам продолжения, Светокос прячет солнце… Но не болен Верховный Отец, Лоухи. Благое знание повсюду, и ты, как никто, знаешь – не исчезнет Благо, пока есть хотя бы одно живое существо на свете.

– Кто-то… – начал говорить старый ламан, косматый, что аркуда – зеленые волосы на глаза круглые падают, борода малахитовая клочьями торчит. – Кто-то… Недоброе замыслил. Беды насылает на леса и на долы, на людей и на диволюдов. Знаешь ли ты, Шатун, кто способен на такое?

Шатун помолчал, раздумывая. Всегда светлое и приветливое лицо его омрачилось тяжелыми думами. Косматые брови сдвинулись, будто тучи черные. Погладил Шатун свою бороду и неспешно ответил:

– Змиулан появлялся в этих краях семнадцать лет тому назад. Вы знаете, что хотел змиулан, каждый знает это… Но зачем – то пока туманом затянуто, сокрыто от наших глаз. Лихоим появлялся в Застеньграде, навий проклятый. Вы знаете, что хотел он сотворить руками Волха-княжича… Но зачем – то черными тучами затянуто, утаено в самых темных схронах, в таких, о которых даже я не ведаю. Сто лет тому назад, – Шатун оглядел стариков своими разными, сверкающими, будто угли, глазами, – поссорились ламаны с людьми. Возжелали вильчуры большего, восстали против своих братьев аркуд и против соседей-ламанов. Все вы там бились и помните, что не было в Великовершии с тех пор страшнее войны… Но чудится мне, что не просто так вильчуры позабыли заветы старых ламанов.

– Неужто считаешь ты, – проговорила Лоухи, перебирая костлявыми пальцами бусы на шее, – будто бы неслучайно произошла Кокорова Сечь, Шатун? Неужто углядел ты в вильчуровом предательстве чей-то замысел? Не утаивай от нас, все мы видели страшную битву, все мы имеем право владеть правдой.

Шатун покачал головой:

– Добрая Лоухи, знал бы наверняка – никогда бы не утаил от вас. Это только мои домыслы, не более. Но боюсь я, что домыслы те верны, и оттого страшусь я истины, будто заветного огня…

И вновь погрузилась лачуга в молчание, и только Волх жаждал скорее продолжить разговор. Но старики молчали, Шатун хмурил косматые брови. Начался дождь, закапал по крыше и стал пробиваться сквозь ветки. Но и это не побеспокоило старцев, мыслили они да размышляли.

– В начале времен, – медленно начал Шатун. – Сотворил Иномер свое колесо, чтобы вертелось оно исправно и сменяли друг друга отец и сын, зима и лето, жизнь и смерть. Сделано оно было из Поднебесного Явора, погубленного в битву Гнежа и Волозаря. Не страшен колесу ни огонь, ни вода. Не разбить его ни мечом, ни топором. Крепко установлено Иномерово колесо в далеких горах Подраг: ни волоты, ни люди не сумели добраться до него, ни одна живая душа не видела его. Иномер был гордецом и запретил богам касаться его творения, чтобы только он владел тайной времени… Завертелось колесо, отмеряя каждой твари ее срок, каждому дереву – свой век, каждому человеку – его час… Да только нашел кто-то путь, как остановить колесо. Держит тот враг колесо, губит землю.

Ламаны вздрогнули. Совиные глаза их распахнулись. Старуха Лоухи замотала головой и зеленые волосы разметались по ее опущенным плечам:

– Но кто же мог сотворить такое? Ни человек, ни диволюд не способен остановить Иномерово колесо! Да и в голову не придет такое злодейство ни одному смертному.

Шатун молча покивал, вперив пристальный взгляд в темноту за спинами ламанов. Отблески одинокого пламени играли на его посуровевшем лице, отбрасывая узорчатые тени. То не гром за стенами гремит – то слова Шатуна звучат:

– Значит, враг наш – бессмертен и велик. Не знаем мы его имени, но чует мое сердце – узнаем уже очень скоро… Застыло Иномерово колесо, заржавело, заупрямилось. Не вертится оно, и потому страшные вещи творятся в Великовершии и на всех его границах. Навьи появляются в столице человечьего княжества, бури шумят над Аркадаком, судьбы живых – будто гривы нечесаные, колтунами да комьями…

Волх затаил дыхание: неужто виной его несчастливой доле козни неведомого врага? Неужто не повинен Волх в том злодеянии, что чуть было не свершил? Но тоскливо тут же вновь стало Волху, тяжко. Не Лихоим заносил кинжал над Гнежко, а сам княжич. Под рубахой застучало сердце – умаянное, уставшее от всего, что приключилось с Волхом. Вдруг в темной лачуге вспомнилось Волху далекое детство: как трепыхалась, будто бабочка, юная благость, как мечталось и хотелось, как сладко ныло и как горько отболело. Промерзла до дна благость Волха, застыла да растрескалась. Нет в нем теперь благого знания, нет в нем теперь ни доброго, ни правого – только тоска да боль, что измучает и сгубит наконец. А как сгубит – никто и не помянет Волха, занесет бурьяном да ковылем его могилу, и никто не придет оплакивать его.

– Но то, что остановилось – не замерло навечно, – продолжил Шатун. – Раскрутим Иномерово колесо, раскачаем. Воспрянет жизнь и не будет гневаться Благо на нашу землю. Распутаем судьбы, разыщем концы ниток-ленточек. Восстановим утраченное, отыщем утаенное… И не будет больше горя на Великовершской земле.

Долго молчали ламаны, долго морщили лбы. Наконец, старуха Лоухи сказала такие слова:

– Да разве найдется на свете тот, кто сумеет Иномерово колесо раскрутить? Даже если б и посмел ты к колесу прикоснуться, Шатун, то и тебе было бы не под силу завертеть его сызнова.

– Мне не по силам, права ты, Лоухи. Да только ведь забыли вы о Волхе Змеерожденном, о получеловеке-княжиче.

Тут перевели свои огромные глаза ламаны на Волха, и стало ему совсем невмоготу. Смотрели они на него пристально, но с сомнениями, будто на ламаненка несмышленного. Промолвил тогда старик, что сидел по правую руку от Лоухи:

– Велика сила получеловека, рожденного от змиулана, да и ее может не хватить, Шатун…

– Не требуется нам силы волотовой, чтобы сдвинуть то, что остановлено врагом, – покачал головой Шатун. – Не силой тут надо брать, а хитростью, умом и смекалкой.

Уставились все на Волха, будто должен был он тут же доказать им, что светел умом и ловок телом. Он помолчал, а потом медленно проговорил хриплым голосом:

– Шатун… Но я и вполовину не так мудр, как ты. С чего же ты думаешь, что мой ум острее твоего?

– Добрый мой Волх, – увертливо улыбнулся Шатун. – Мудрость моя только оттого, что живу я дольше, чем ты, на свете. Но только ты сумеешь справиться с тем, что предстоит… Остановил Колесо враг, и только тебе по силам завертеть его снова. Поверь моим словам, раз почитаешь меня за мудреца.

Ламаны перешептывались и переглядывались, судили и раздумывали. Наконец, Лоухи положила могучие руки себе на колени и проговорила:

– Мы поможем вам, Шатун. Нет у нас причин сомневаться в твоей правде. Скажи теперь нам, что нужно… Касается замысленное дело и нас, – она перевела взгляд на Волха, – и людей, а потому… Придется нам на время забыть наши обиды.

Волх пораженно уставился на Шатуна, не веря, что тот так легко сумел уговорить ламанов, не славящихся расторопностью и открытостью. А Шатун только подмигнул Волху зеленым глазом и проговорил с улыбкой:

– Нам потребуется помощник.