Текст книги "Удар судьбы"

Варвара Карбовская
Удар судьбы

– Жизнь, наука, искусство – все в полном смысле движется вперед. И только в одной области ученые не делают изысканий, пренебрегают, считая, видимо, ее второстепенной. И зря. Эта область – предсказание будущего! Посудите сами, если бы я, к примеру, знал… разве меня постиг бы удар судьбы?

– А разве вы не знали, гражданин Многоватов?

Впрочем, этот разговор следовало бы перенести в конец рассказа, что сделать езде не поздно. Потому что им удобнее всего завершить рассказ, а также и один из этапов жизни и деятельности главного персонажа (некоторых действующих лиц не хочется называть героями) – Геннадия Романовича Многоватова… Когда Многоватов овдовел, он на другой же день после похорон остро ощутил утрату: домработнина Тамара сломала пылесос, засушила котлеты и никак не могла найти запонки с аквамаринами. При покойнице пылесос не ломался, котлеты были сочными и не напоминали кожемитовую подошву, а запонки…

– Это уже полное безобразие! Чтоб немедленно были найдены, я этих фокусов с пропажами не потерплю!

О том, что у него возникла неотложная потребность жениться, Многоватов вскользь сообщил кассирше своего магазина Ираиде Львовне, ровно через месяц после похорон, когда не только пылесос и холодильник, но и собственный желудок Геннадия Романыча, по милости неумехи Тамары, был вконец испорчен и, как всякое испорченное существо, поминутно и препротивно давал о себе знать.

Ираида Львовна сама уже не могла рассчитывать выйти замуж за вдового заведующего магазином культтоваров. И не столько по причине возраста, который она довольно ловко скрывала, сколько по причине внешности, которую скрыть было нельзя. Даже покупатели, заглядывая в окошечко и увидев ее совиное лицо, схватывали сдачу, не пересчитав, а отойдя от кассы говорили: «Ну и «у!» – и уже не возвращались, чтобы потребовать недоданные сорок копеек.

Ираида Львовна очень обрадовалась, что Многоватов обратился именно к ней. Ведь его могла заарканить Нюрка, продавщица телевизоров, или вторая кассирша, Попыхаева, и тогда ей, Ираиде Львовне, житья бы не было. А теперь она сыщет ему такую невесту…

Она еще не знала – какую именно, но воскликнула: «Знаю!» – и хлопнула себя по обтянутому вязаной кофтой бюсту, отчего он заколыхался, как осетровое заливное, в которое положили слишком мало желатина.

Ираида Львовна мысленно и молниеносно перебрала всех знакомых женщин и остановилась на соседке по квартире, молодом враче Лидии Журавлевой.

– Ах, есть одна девушка! – воскликнула кассирша, закрывая глаза и тряся головой, как будто от наслаждения не могла не закрывать глаз и не трясти головой.

– Точно – девушка? – переспросил Геннадий Романыч. – А то нынче и семидесятилетние на девушку отзываются.

– Вся ее жизнь у меня как на ладони, – с суровой правдивостью в голосе произнесла Ираида Львовна. – Никто к ней даже не ходит, ни ухажеры, ни родственники.

– Это хорошо, что родственники не ходят. А родители есть?

– Отец-пенсионер живет при сыне в Иркутске.

– А сын – кто?

– Так себе, на заводе работает.

Ираида Львовна ничуть не удивилась, что Многоватов интересуется точными анкетными данными. Осторожный человек не впустит к себе в дом жену с ветра. Особенно в такой дом, в полную чашу, как у Геннадия Романыча!

– А на лицо как? – под конец спросил Многоватов и объяснил: – Потому что я слышал, даже Чехов выставлял определенные условия, чтоб у человека все было красивое: и лицо и одежда.

– Насчет одежды прямо скажу: одевается неважненько, потому что зарплатишка поначалу небольшая, и научить, видать, некому, как добыть.

Многоватов отмахнулся.

– Это же я говорю – Чехов одеждой интересовался, а я в основном про лицо спрашиваю. Одеть я сам троих могу.

К этому Многоватов прибавил, что зарплатой совершенно не интересуется. Ираида же знает – он любит красивую жизнь и крохоборничать не в его правилах. Жизнь бывает один раз, надо ею пользоваться! Но, конечно, умело. А то вместо красоты получится такая неприглядная картина, как у Суликова, которого судили за хищения. А дурак Суликов, кстати сказать, даже и не жил. Все только клал на сберкнижки. Восемь книжек, в восьми кассах, на восьми разных концах города. И все равно все обнаружили. Это не жизнь. Надо уметь жить.

Ираида Львовна с готовностью согласилась.

– Уж кто-кто, а вы умеете, дай вам бог здоровья. И сами живете и другим даете. А насчет Лиды прямо скажу: внешность у нее не противная. Лицо, как яйцо, чистенькое, беленькое. Но особой красоты нету.

– И не нужно. Жена, а не что-нибудь, для удовольствия.

– Правильно, Геннадий Романыч! Нет красоты, зато высшее образование. Я это к чему говорю? Я считаю, что Лида Журавлева для вас самая подходящая жена. Если бы вы себе какую-нибудь продавщицу взяли или заведующую пивным киоском – совсем марка не та. А жена – врач, она как бы накладывает благородный отпечаток.

Геннадий Романыч сказал гордо:

– Я не нуждаюсь в отпечатках.

Ираида Львовна заторопилась:

– Это безусловно верно! Ну, а насчет благородства… вы только, Геннадий Романыч, меня ради бога извините, но даже в прежние времена любой аферист благороднее всякого графа выглядел, потому что понимал: благородством брезговать нельзя.

– Пошлый пример приводите, Ираида Львовна, – скучным голосом сказал Многоватов. – А что касается невесты, то я против врача не возражаю.

…Знакомство произошло очень просто и естественно. Многоватов позвонил в поликлинику и вызвал на дом врача:

– Желательно товарища Журавлеву.

Врачу Лидии Михайловне Журавлевой нравилось ходить по больным. Она работала первый год и еще не успела устать и привыкнуть ко всему. Иногда в старой, захламленной квартире оказывалась девушка, похожая на ландыш, выросший среди замшелых коряг. И Лидия Михайловна всеми силами старалась вылечить этот ландыш от гриппа или ангины. А в другом месте, в великолепном новом доме, среди ковров и хрусталя ее встречала типичная баба-яга, но только модернизированная, в атласном халате и с серьгами до плеч. По обязанности она лечила и бабу-ягу, хотя у бабы болезни были по большей части выдуманные от нечего делать.

Вообще жить и работать было интересно.

К Многоватому она пришла, как всегда, быстро и деловито. И немного сконфузилась. На ней были расшлепанные боты, которые снимались вместе с туфлями, а на полу в прихожей лежала голубая бархатная дорожка. И в большом зеркале отразилась ее фигурка в черном пальто с кроличьим воротником. Зеркало холодно поблескивало; наверно, оно привыкло отражать соболя, норку или еще что-нибудь такое, чего никогда не было у врача Журавлевой.

Впрочем, она не сконфузилась бы ни перед зеркалом, ни перед ковром, если бы в дверях, придерживая шелковую портьеру, не стоял мужчина средних лет, с очень приятным лицом, одетый в плюшевый серебристый халат.

Лидия Михайловна была врачом, но она же была и девушкой двадцати четырех лет, и когда на нее пристально; с ласковой улыбкой смотрел незнакомый мужчина (что случалось не так уж часто), она чувствовала себя неловко.

Он был один в квартире, которая показалась Лидии Михайловне роскошной. Она даже подумала: «Вот пожить бы в такой…»

Больным оказался именно он, этот мужчина с мягкой улыбкой, Геннадий Романович Многоватов. Температура у него была нормальная, пульс тоже, но он жаловался на общую усталость. Он все рассказал: недавно схоронил жену (Лидия Михайловна опустила глаза и понимающе кивнула головой), у пего очень ответственная, утомительная работа. Нет, нет, бюллетеня ему не требуется, он, так сказать, сам себе хозяин. Единственное, что ему нужно, это – бережное отношение к его психике, которая расстроена, – что не мешает отметить в истории болезни. Ну, может быть, какие-нибудь капли…

Лидия Михайловна пожелала выслушать больного. Он до пояса спустил халат и остался в шелковом белье палевого цвета. Ни таких халатов, ни такого белья Лидия Михайловна, никогда не видела. Ее отец был слесарем и в плюшевых халатах не ходил. И такие шикарные больные тоже ни разу ей не попадались. Такие, наверно, пользовались услугами профессоров, приезжавших к ним на дом.

Выслушивание показало, что сердце у больного Многоватова отличное и легкие тоже в порядке.

– И все же состояние у меня скверное, – с тихой грустью сказал Геннадий Романыч. – Милый доктор, уж вы не откажитесь прийти еще раз.

Лидия Михайловна была впечатлительна, как всякая девушка. Ей сейчас же вспомнился кинофильм «Неоконченная повесть». Правда, артистка Быстрицкая в десять раз красивее ее, Лиды Журавлевой, по в общем есть что-то похожее. Или хочется, чтобы было.

Значит, у него умерла жена? А какое это имеет значение? Очень большое. Врач должен все учитывать.

На следующий вызов Многоватова она пришла в новых коричневых полуботинках на микропористой подошве, которая выглядела совсем как каучуковая, и в голубом пуховом берете. И зеркало поблескивало уже не так холодно.

Лидия Михайловна волновалась: что будет дальше, она не знала. А Многоватов знал: два раза в кино, один раз в цирк, один раз в ресторан, после этого конкретно – да или нет. Он человек занятой, ему время дорого.

После шестой встречи Лидия Михайловна не спала всю ночь до утра и мучилась мыслью – зачем она так скоро позволила целовать себя? По правде говоря, мысль была немножко другая, нестерпимая для всякой девушки: «А не показалась ли я ему слишком податливой? Вдруг он больше не позвонит?»

Она говорила сама себе: «Конечно, он недостаточно культурен, он сказал, что на стене брарелефы, вместо барельефы, и что Чехов, в основном, комик…» Ну что ж, она только рада будет поделиться с ним тем культурным богатством, которым владеет сама.

Кстати, о богатстве. У него одних книг три полных шкафа, и все такие прекрасные издания! Только Лиде не понравилось, как он сказал:

– Те же денежки в случае чего.

Но она тут же мысленно оправдала его: он не сумел сказать иначе о своем пристрастии к книгам. Хотя у него такая же страсть и к мебели, и к картинам, и к одежде. Он сказал ей:

– Между прочим Чехов сформулировал таким образом: «В человеке все должно быть прекрасно: и лицо, и одежда»!

– И душа, – подсказала Лидия Михайловна. Он вздохнул.

– Душу, Лидочка, не видать. И вы, как врач, должны знать, что души как таковой нет. И, откровенно говоря, к лучшему.

…Однако она напрасно не спала ночь после шестого свидания. Он снова позвонил ей и настойчиво предложил зарегистрироваться. Когда она при встрече дала согласие, он вынул из кармана кольцо с бриллиантом и надел ей на палец.

– Вы с ума сошли! Как можно тратить такие деньги! – воскликнула Лидия Михайловна.

– Деньги для того и деньги, чтобы их тратить, – ответил Геннадий Романыч. – Вот дурак Суликов этого не понял. А впрочем, вам про Суликова пока что знать не следует.

Она не спрашивала про дурака Суликова и про то, откуда у Многоватова столько денег. Она только ужасалась, что он напрасно тратит их, вместо того чтобы поберечь на будущее: покупает билеты в театр непременно в первом ряду, обедает с ней в ресторане. Она слышала, как официант вкрадчиво назвал испугавшую ее сумму, и видела, как легко и беззаботно Геннадий Романыч бросил на стол деньги, больше чем надо, и она поняла – это значит на чай. Теперь это кольцо…

Лидии Михайловне было двадцать четыре года, и она отлично знала, что на свете есть жулики, и воры, и даже убийцы. Они ездили в автобусах и в тесноте снимали с пассажиров часы. Они по ночам нападали иногда на прохожих или проникали в квартиры и бывали случаи – убивали. Некоторые служили в учреждениях и делали какие-то приписки или подлоги. Она точно не знала. Но все они рано или поздно, жалкие и приниженные или противно-наглые, представали перед судом на глазах у всех. И вызывали у людей презрение, ненависть или просто гадливое чувство.

Все эти преступники, пойманные или непойманные, могли где-то и как-то жить, но знакомыми Лиды Журавлевой они быть не могли. А представить себе, что ее, строгую и нецелованную девушку, вдруг целует вор, – это было вообще невероятно. Поэтому она даже ни на одну минуту не представляла себе, что и книги, и ковры, и костюмы Геннадий Романыч приобретает каким-то нечестным путем.

Разумеется, заведующий магазином не может получать слишком большого оклада. Но… мало ли как бывает: сбережения, наследство, выигрыш. Вот, например, у них в квартире живет кассирша Ираида Львовна (по странному совпадению она работает как раз в том магазине, которым заведует Геннадий Романыч). Так вот, она постояно выигрывает! И помногу. Лида помнит, как она недавно вбежала в кухню и закричала: «Пять тысяч! Пять тысяч!» – и махала облигацией. А когда соседи стали просить ее дать им поглядеть на счастливую облигацию, она смешно замахала руками: «Что вы, еще сглазите!» – и убежала к себе. А ведь, возможно, что Геннадию Романычу посчастливилось и он выиграл не пять тысяч, а пятьдесят?…

Пришло письмо из Иркутска. Писали вместе отец и брат.

«Лидушка, нам издали что-то не очень нравится твой выбор. Не потому, что ты врач, а твой Многоватов торговый работник. Работников торговли у нас большая армия и если бы они плохо и нечестно работали, то и торговли бы никакой не было. Они же молодцы, справляются, развивают и, как говорится, борются за лучшее. Некоторые даже героически работают в самых тяжелых условиях севера и так далее. В общем, честь им и хвала, тем, которые этого достойны. Но ты, Лидушка, пишешь, что у твоего Многоватова дом – полная чаша (между прочим зря ты к нему ходишь, лучше к себе позови. У тебя квартира населенная, на всякий случай – мало ли что бывает). Ты перечисляешь, какие у него книги, ковры, вазы, костюмы и шуба с бобровым воротником. Ты пишешь: «У него такая внешность, что можно подумать, будто он народный артист». Дочка! Учти, артисты разные бывают!»

В конце письма была приписка, сделанная рукой брата:

«Лида! Я тебе не буду писать про артистов и прочее. Скажу только одно: проверь своего жениха. Мало ли что в жизни бывает. Тебе хочется замуж, будем говорить прямо, ничего плохого в этом нет. Почти всем девушкам хочется, это в порядке вещей. Но надо, чтоб жених был хороший. Проверь, сестренка! Любовь любовью, а осторожность никогда не мешает».

– Милые вы мои, вы не знаете, какой он хороший, – сказала вслух Лида, дочитав письмо. И только не добавила: вы не знаете, как он целует меня… Это почему-то неловко было добавить даже мысленно.

Не успела она сложить письмо, как в дверь постучали, и вошла Ираида Львовна. У кассирши был выходной день, и она ходила слегка навеселе. За ней водился этот грешок но соседи прощали ей, потому что она никогда не скандалила при распределении платы за газ и электричество.

Она без приглашения села за стол, лукаво поглядела на Лиду и погрозила пальцем.

– Выходишь замуж, а сама ни звука, молчишь, как маринованная селедка.

Лида хотела сказать, что живая селедка не разговорчивее маринованной, но пьяненькая Ираида была не только глупой соседкой, но и кассиршей в его магазине. Она каждый день, из года в год видела Геннадия Романыча, знала его характер, привычки, его покойную жену. И, уж конечно, Ираида могла подтвердить, что Многоватов честный человек.

Ираида Львовна подсела к Лиде и заглянула ей в глаза.

– Не гордись, Лидуша, не заносись! Не было бы счастья, да Ираида помогла.

– Вы?

– Я! Сосватала. В бриллиантах, в выдре, в нейлоне будешь ходить, дурочка. Только уж тогда и меня не забудь.

Лида, – как будто паутина опутала лицо, как бывает осенью в лесу, – провела рукой по глазам.

– Я вас не понимаю, Ираида Львовна.

– А чего тут не понимать? Наш Многоватов мужик лихой, это все знают. Но только он с соображением. И в этом деле тоже: жена-врач культурный отпечаток накладывает. Нет, Лидуша, ты живи, ни об чем не думай. Покойница думала, боялась, оттого преждевременно и померла. А ты живи. Многоватов не влипнет. Уж до чего с телевизорами откровенно маклевал, сказать тебе не могу, и то не влип.

– Как? – чуть слышно переспросила Лида, испугавшись рыбьего слова «маклевал».

– А вот так! – не без гордости сказала Ираида Львовна. – Сейчас телевизоры подкузьмили, подешевели, начался массовый выпуск. Покупатель приходит в магазин и, ничуть не помаявшись, не пострадавши, выбирает любой и платит деньги в кассу, копеечка в копеечку. А бывало…

Кассирша облизнула губы и продолжала с чувством, со страстью, с умилением:

– Бывало, люди ночами в очереди стоят, переписываются. Тысяча который-то номер! А он, дурачок, надеется, мерзнет в очереди под воротами. И вот к такому-то тысячному дурачку наш Генночка и подошлет… Ну, есть у него такие человечки: «Хочете заплатить лишнюю тысячу и «Север» ваш». – «Хочу!» – «В чем дело, даешь деньги на бочку!»

Ираида Львовна тихонько смеется.

– И сколько на эту самую бочку выложено было, сказать тебе не смогу! Большие тысячи. И ведь ты рассуди, Лидочка, не у государства брали. Государству – копеечка в копеечку. А покупатель, он шальной. Чего захотелось – то и подай немедленно! Такого и нажечь не жалко. И нажигали!

Она вздыхает с надрывом.

– Кончилась телевизорная лафа, массовый выпуск подрезал под корень. Однако, – она грозит кому-то толстым пальцем, похожим на сосиску, – если с умом взяться, то и на спортивных шерстяных костюмах и на коньках можно детишкам на молочишко, а молодой жене на модельные платьишки заработать… Коньков ни одной пары на прилавок не поступило. Генночка даже сам шутил: «Чем, говорит, я не чемпион-фигурист по конькам?…»

Лидия Михайловна опять не спала до утра. Но теперь она уже не вспоминала поцелуи и не мечтала о новых. И не думала, как она будет делиться культурным богатством с Геннадием Романычем. Ей представлялось: на улице к ней подходит сотрудник уголовного розыска. «Это вы целовались со спекулянтом Многоватовым?… Кольцо вам подарил вор Многоватов?» Или: она уже хозяйка в квартире Геннадия Романыча. Входят люди: «Ничего себе, награблено. Вот так фокусник: получает в месяц тысячу триста, а покупает ежемесячно на тридцать тысяч! Ловкость рук и полное отсутствие совести…» А другие говорят: «Он не фокусник, а фигурист, и жена его притворяется честной гражданкой, а тоже – фигуристка!»

Утром Лидия Михайловна остановила кассиршу в коридоре.

– Ираида Львовна, прошу вас, отдайте Геннадию Романычу вот эту коробочку. В ней кольцо. Он поймет.

Кассирша всполошилась, выкатила испуганные, совиные глаза.

– Лидочка, может быть, вам что-нибудь люди наврали? Так вы людям не верьте!

Лидия Михайловна написала своим в Иркутск:

«Спасибо вам за совет, мои хорошие! Я все проверила, обдумала, многое поняла. Мне очень обидно и горько».

Ей горько, что в ее жизни еще не было настоящей, большой любви. То, что встретилось, оказалось не любовью, а лишь пируэтом фигуриста Многоватова, который пожелал, чтоб жена-врач наложила благородный отпечаток на его грязную фигурку.

Этого она не пишет родным, но дословно пересказывает разговор с кассиршей.

…Не зная точно, трудно сказать, как было дело. Работники милиции и уголовного розыска сами раскопали вора и спекулянта Многоватова или их натолкнуло письмо брата Лидии Михайловны Журавлевой. Известно только, что брат снял с письма две копии, приложил к ним соответствующее объяснение и одну копию отправил в следственные органы, а другую в редакцию.

И вот теперь можно вернуться к началу нашего рассказа, к столу, с одной стороны которого сидит молодой следователь, с другой – Многоватов Геннадий Романыч.

Многоватов на вид совсем спокоен, но в голове у него чехарда, мысли так и скачут друг через дружку… «Про что известно? Про телевизоры? Дело прошлое, улик нет. Про костюмы… или про то, что посерьезнее? Следователь молодой, жизнь бывает один раз… Рискнуть? Эх, будь он, Многоватов, на месте следователя, он бы ел на золоте, а в зубах ковырял бы бриллиантовой зубочисткой».

А следователь говорит:

– Ни в какую судьбу вы не верите и отлично знаете, что это не удар судьбы, а всего лишь законное действие, вызванное беззаконием. И вы не наивничайте, Многоватов, говоря, что государству не наносили ущерба, расплачиваясь с казной копейка в копейку. Вы, спекулянт и вор, портили людям жизнь, портили самих людей.

Многоватов глубоко вздыхает и опускает глаза. С опущенными глазами легче сосредоточиться… «А может быть, все-таки рискнуть? А если за дверью скрытый свидетель или звукозаписывающий аппарат? Жизнь бывает один раз, так как же быть?…»

О красоте жизни он уже не помышляет. Не до красоты, лишь бы выкарабкаться. Но чутьем опытного подлеца он угадывает: на этот раз ему не уйти.