Текст книги "Негатив положительного героя (сборник)"

«Позволь! – вдруг после многих вздохов вскричал Найман. – Да ведь она же проехала сейчас во внеурочный час! Может быть, направляется куда-нибудь поближе?»

Обуреваемые молодостью, мы сбежали с холма и резво зашагали по дороге. Интуиция поэта верно сработала. Вскоре мы увидели одноэтажное паршивенькое строение и возле него, будто семейство маслят, расположившихся хуторян. Библиотекарша стояла чуть поодаль среди пучка осин. Одна рука ее упиралась в ствол, другая придерживала вечно тревожные волосы. Даже и в спешенном состоянии красота ее казалась преувеличенной.

Найман еще раз снял перед ней «свой кепи» и произнес что-то не по-нашему, что можно было понять как: «Простите, мы хоть и русские, но не имеем никакого отношения к оккупации вашего острова. Напротив, мы лишь смиренные поклонники вашего велосипеда, miss». В это время открылись двери и все пошли внутрь, что дало возможность библиотекарше не отвечать словесно, но лишь дернуть плечом, как бы говоря: «Нет-нет, Mister Naiman, нет-нет, и еще раз нет!»

Оказалось, что перед нами клуб, и в нем сегодня событие – киносеанс. Набралось народу, как видно, рекордное количество, человек двадцать пять вместе с детьми. Давали картину «Веселые ребята», которой к тому времени было уже больше тридцати лет. Об эстонских субтитрах, конечно, никто не позаботился, подразумевалось, что советский человек любой национальности и так все поймет. Сааремааский народ, однако, явно ничего не понимал, кроме комических трюков и хрюкающей музыки Утесова. Картина нравилась, хотя для этих зрителей в ней определенно происходило не совсем то, что задумал режиссер.

Мы, разумеется, смотрели больше на нашу красавицу, чем на плоскую абракадабру экрана. Носик у нее был вздернутый, и вообще в Москве бы ей проходу не было, а здесь спокойно разъезжает на велосипеде. «Тюх-тюх, тюх-тюх, разгорелся мой утюх», – пел какой-то утесовский придурок. И эту музыку они называли джазом! Мы обменялись презрительными улыбками и, как только обмен закончился, то есть через секунду, увидели, что красавица исчезла.

Кубарем – на волю! Закат уже наливался смородиновым соком. Ветер пахал густые кусты сирени над тропой, по которой улизнула библиотекарша. Гроздья гнева, пробормотал Найман. Осины ныли над нами. Все это напоминало зиму в Луизиане, где я никогда не был. Мы потащились домой, не догадываясь, что там нас ждет встреча с подлинным хозяином здешних мест. Никакой метафизики. Не Удин бог и не тень Шарля Двенадцатого, просто лично, собственной наглой фигурой командир погранотряда полковник Волков. Он сидел, развалившись на переднем сиденье «козла», имея за спиной две скуластые морды и два удалых ствола-«калашникова». «Ну-ка, предъявите документы», – сказал он с исключительно надменной враждебностью. В шутовском величии его лицо напоминало многие мерзости нашей истории. В крыле носа было что-то от сапога Сталина. Губастость – едва ли не конармейская. Каждая фраза подчеркивается промельком золотых блях во рту. Разросшаяся правая бровь сливается с челкой. Вот вам портрет, если угодно, в классических традициях. Простое лицо советского подонка.

«Шутить изволите, товарищ полковник? – Я не особенно трусил перед ним, помня о наших „порках-томсонах“ и о надежности главного тыла в лице классика-коммуниста. – Советский писатель, кажется, везде желанный гость».

«Документы! – рявкнул он и добавил: – Или арестую!»

Получив документы, он стал вникать. Солдат светил ему из-за плеча фонариком, хотя в смородиновом закате еще достаточно было своего света. Я бросил взгляд на Наймана и удивился стеклянности его лица. Оно, казалось, лишь отражало закат, ничего не предлагая взамен. Тут лишь я вспомнил, что у него нет никакой, даже филькиной, грамоты на посещение острова.

«Вы, Аксенов, можете здесь оставаться еще неделю, а Найман выдворяется в течение двадцати четырех часов. Понятно?» Тон солдафона вызывает желание немедленно взяться за несуществующее оружие. «Вам понятно, Найман?» – спросил он. Поэт молча кивнул.

«А мне непонятно, – сказал я. – Вы бы объяснили, полковник».

«Вы тут не командуйте! – возвысил он голос на полублатной интонации, хорошо знакомой всякому, кто имел дело с советской администрацией. – Тут я командую!»

«Однако наш приезд сюда был полностью согласован», – сказал я и начал тут разбрасывать перед ним наши козырные карты: лауреат Ленинской премии Борис Полевой… генерал Порк… полковник Томсон… Едва лишь только последнее имя было произнесено, как я сообразил, что задел за живое этого русского полковника. Наглым и похабнейшим образом он хохотнул: «Вы тут не во всем разобрались, Аксенов, – он заглянул в бумаги, – Василий Павлович. Государственную границу тут охраняю я! У этих эстонских товарищей свой участок работы, а у меня граница, понятно?! А с Томсоном будет особый разговор о нарушении общесоюзного режима. Поехали, Томсон!» Тут только мы заметили, что в тени елей стоит еще один «козел» с эстонскими чекистами. Там сидел полковник Томсон, скрестив руки на груди и гордо задрав носик к месяцу балтийских надежд, хоть и не на свободу, но хотя бы на прибыток серебра. Услышав грубое обращение русского офицера, он махнул вперед перчаткой: пошель, пся крев, куратти бьенвенутти, во имя Ленина и Сталина, эп-васа-мат!

Вслед за ним отбыл и Волков, отдав последнее распоряжение: Найман Анатолий Генрихович, 1936 года рождения, без разрешения по месту жительства, должен покинуть зону пограничного контроля в течение 24 часов, а лучше всего первым самолетом в 11 часов 30 минут утра, в противном случае будет взят под стражу как нарушитель Государственной границы СССР.

Закат выдавал изгнаннику прощальный спектакль по первому классу. Драматургия небес развивалась от смородиновой кучности до желеобразного загустения, то есть от раннего Ренессанса до предреволюционной декадентщины. И как последнее ободрение сквозь продольные разрывы светились ризы Величавой Вечной Жены.

Вмешательство государственного пса в его жизнь ошеломило поэта. Он лихорадочно бросал в свой сидор личные вещи: электробритву «Харьков», пасту «Поморий», плащ «Дружба»…

«Послушай, – сказал он мне, – что, если я оставлю тебе свой надувной матрас?» «Я не знал, что у тебя при себе надувной матрас», – сказал я. Он метнул на меня взгляд, полный страдальческого огня. «Да ведь не купались же еще ни разу, вот я и не вытаскивал этого надувного матраса. Просто не надувал еще этого матраса, вот и все! Что толку дуть, если купаться холодно? Вот потеплеет, ты и искупаешься, Бэзил, поплаваешь. Лады?»

Мне хотелось его как-то успокоить, перевести эту гадкую историю в план хохмы. «Ну, конечно, Толяй, оставляй свой матрас, что за вопрос. Вот потеплеет, я на нем и уплыву на Готланд. У тебя не получилось, так у меня авось получится».

«Перестань болтать!» – вдруг вскричал поэт и зашагал по комнате так резко, что ходуном пошли полы, а каперта с маркизами и пастушками переменила плоскость, будто вдруг обретя объемность. «Ты что, не понимаешь, что происходит?» – жарко шепнул он мне прямо в ухо.

В это время что-то зазвенело на дворе. Мы выглянули, увидели миссис Саар. Не зная, как нас позвать на ужин, она держала перед собой бокальчик и звенела в нем ложечкой. На лестнице Найман приостановился. «Эн-Бэ возьмешь?» – «Nota bene, что ли?» Возникала какая-то фальшивая ситуация, я оказывался как в привилегированном положении со своим «разрешением по месту жительства», а мой друг – среди гонимых. «Шутка неуместная и неудачная!» – с непонятной горячностью и суровостью бросил он. «Так скажи тогда, что за Эн-Бэ?» – озлился я. «Бердяев, – сказал он, – Николай». Я тогда заговорил в популярной тогда манере футболиста: «Об чем разговор, Толик! Ясно, возьму Николая книгу под названием „Самопознание“. Да я всем неплохим во мне обязан книгам, в натуре. Что ты, Толик, да я с этим Эн-Бэ, да на надувном матрасе…» Тут он с силой дернул меня за руку: «Ты просто охерел! Заткнись!»

Ужинали мы молча. Саары смотрели на нас с сочувствием. Они явно не понимали, чего добивался русский офицер от двух русских «студентов». О чем вообще могут спорить между собой русские?

После ужина мы вышли на улицу, если можно так назвать пространство между домом и двумя сараями. Наконец-то стемнело, хотя контуры леса все еще выделялись на фоне густо зазеленевшего теперь неба. Мы курили возле забора, и Найман развивал свою версию событий. Его выслеживают люди из ленинградского «Большого Дома». После смерти Ахматовой они ходят за ним по пятам. Видимо, боятся, как бы он не передал что-нибудь из наследия на Запад. Это они приказали пограничному полковнику изгнать его с острова.

Версия вполне возможная, кивал я, но не исключено и другое: просто русский хам Волков хочет унизить эстонского хама Томсона. Найман с досадой отмахнулся. Я просто многого не знаю. Если бы все знал, не искал бы других версий. Не исключено, что они его обратают прямо в аэропорту, в 11.30.

«Ты прав!» – мы услышали за спиной. Карл сидел на столбике забора, большущая птица, похожая на профессора Дерптского университета старых балтийских времен. Найман в подтверждение своих слов молча показал на ворона. «Вот почему я оставляю тебе Бердяева и надувной матрас», – продолжил он.

«Давай-ка их обманем, – предложил я по наитию. – Товарищи явятся к первому пассажирскому рейсу, а мы тебя отправим каким-нибудь грузовым или почтовым, а?»

«Ты прав!» – прокомментировал Карл. Лексикон ворона был небогат, но емок.

Пришла уже пора подкручивать этому рассказу пружину. Поток гласных переходит от линейного движения в спираль. К полуночи мы добрались до кингисеппского аэродрома, то есть до того козьего поля, где единственным осмысленным существом, кажется, был полосатый метеорологический чулок. Комендант аэропорта, герой югославского народа Рыбалко, во мраке и отчаянии сидел в своем штабе, похожем на летний сортир, но с большим окном, сквозь которое даже и во мраке и отчаянии различался пилот Рыбалко. Две бутылки водки появились перед ним, как самолеты союзников. «Да-да, ребята, вы не ошиблись, – сказал он, – я лично водил всю войну самолет фельдмаршала фон Тито». В час с четвертью ночи Найман улетел на материк последним почтовым, сидя, кажется, на мешке с дегтярной аббревиатурой: КГБ. Поэзия опять обманула прозу.

Наша история на этом вроде бы закончилась в своей достоверной части. Что касается самых волнующих событий, то они начали накручивать спираль после отъезда поэта, так что он не может их ни подтвердить, ни опровергнуть. It looked like our narration was finished as a true story, however the greatest thrill started its spiral climb only after the Naiman’s departure, and thereby he cannot either confirm the ensuing events, or thumb them down.[8]8
  Автор чередует периоды, написанные по-русски, с их английским переводом.


[Закрыть]

Вернувшись на хутор, я рухнул в койку, даже не раздеваясь. Upon returning to the farm I tumbled down into my bunk without taking my cloth off. Мне казалось, что я немедленно засну, но ночь шла, а я все по-идиотски зырил на свой «гобелен» с его эротической охотой среди фонтанов и подстриженных конусами кустов. I thought I would fall asleep immediately, but as the night was going by I stared idiotically at my «gobelins» with its sex hunt amidst fountains and conically trimmed bushes. Если уж говорить о фальшивых реальностях, то эта была самой фальшивой. If you’re going to talk about false realities, this one was falsiest. Единственной ее более или менее правдоподобной частью был квадрат лунного света, падавшего через открытое окно. The only more or less plausible part of it was a square of the moonlight which was coming in through the open window. По непонятной причине эта комбинация «кича» и дрожащего лунного пятна наполняла меня странной, томной тревогой. For the reason unknown to me this combination of «kitsch» and moonlight has filled me with a strange langourous anxiety. Вскоре на подоконнике появился все тот же пернатый покровитель этой местности, ворон Карл, чья бы реинкарнация ни сидела в этом разъебае. Sooner, rather than later the same feathered superpervisor of the local habitat landed on the windowsill, raven Karl, whosever reincarnation was sitting in this motherfucker. Баклан Бобби Чарлтон между тем висел в воздухе возле дома, словно посыльный в ожидании команды. Meanwhile, seagull Bobby Charlton was hanging in midair as a meessenger who expects the urgent commands. «Тебя ждут!» – сказал Карл. «You’re awaited!», said Karl. «Кто? – спросил я. – Куда мне идти, Бога ради?» «By whom?», asked I. «Where should I go for Heavens sake?» «Туда!» – Карл указал своим костлявым академическим носом на фальшивейшую реальность «гобелена». «Over there!», Karl pointed out with his bony academic nose to the falsiest reality of the «gobelins». He успел я задать еще один вопрос, как он улетел прочь, если можно назвать полетом тяжелое, неуклюжее скольжение вниз, к привычной позиции на заборе. No sooner I asked another question, than he flew away, if one may implicate the word «flight» to a heavy, cumbersome gliding down to his habitual position on the top of the fence. С проворностью, меня самого удивившей, я выскочил из койки. With an agility unexpected by myself I jumped out from my bunk. Я сам себе вдруг показался каким-то не очень хорошо знакомым участником странного приключения, как будто специально скроенного или, лучше сказать, сотканного на манер этой китчевой, чопорной и в то же время будоражащей реальности. It seemed I turned into a person not quite familiar to myself, a certain participant of a strange adventure exclusively tailored, or better say weavered, in a manner of that kitsh-like, prim, and at the same time stirring up «reality».

Сбегая по лестнице, я услышал храп Сааров. As I ran down the stairs I heard Saars’ snoring. Папа шумел, как дубовая роща, мама подсвистывала осинкой. Father was hamming like an oak grove, Mother whistled in unison like an aspen. Даже и храп у них шел в гласном ключе. Even their snoring sounded like a pure current ofvowels.

Наружи полноразмерная или даже слегка преувеличенная луна стояла в небе над елями, как будто она была просто частью пейзажа, а не небесным телом. Outside a full moon, or maybe even somewhat oversized one, hung over the firtrees, as though it was just a part of the local landscape, rather than a celestial body. У подножия холма я увидел свой «гобелен» в трех измерениях, если только не с добавленным к ним таинственным четвертым. Down the hill I saw my «gobelins» in three dimensions, if not with an addition of certain mysterious forth. Под лунным светом и ветром казалось, что вся параферналия этой халтуры тут присутствует – и колонны, и фонтаны, и даже мелькают похотливые маркизята в паричках и розовоногие девы. Under moon light and wind it seemed that all paraphernalia of that hack creation is available: the columns and fountains, and even those lascivious wigged marquises and rosy-legged maidens glimpsed now here, now there. Ну, давай, спускайся туда, авось чего-нибудь поймаешь на конец!

Едва я спустился, как из-за эротически очерченного можжевельника вышла и направилась ко мне давешняя библиотекарша. Ее красота была на этот раз преувеличена лунным светом и тенью шведского ветра. «Где Найман?» – сурово спросила она.

«Выдворен с острова как лицо, незаконно проникшее в погранзону», – сказал я и тоже направился к ней.

«Так я и знала, – по ее лицу тенью серпа и молота прошло раздражение. Продолжала ко мне приближаться. – Он ничего для меня не оставил?» Юбка приподнималась значительно выше колен. Кофточку на груди сдерживала одна-единственная пуговица.

«Для вас ничего, – я продолжал приближаться. – Но вообще-то он оставил книгу и надувной матрас».

«Надувной матрас!» – вскричала она, и от этого порыва мы окончательно сблизились. Под моей задницей в этот момент оказалась какая-то каменная руина, я бы сказал, «фонтана», если бы это не была руина дота, а ее задница вслед за этим моментом привольно стала раскидываться на моих коленях. «Сладкая сука, – сказал я ей. – Напрасно ты пряталась в своей фальшивой реальности. Найман так ждал тебя». Она прикусила мне ухо, а узкой ладонью залепила мой лживый рот. «Не притворяйся, что знаешь все до конца, – шептала она сквозь укусы. – You fucking sweet tooth, Soviet writer…»[9]9
  «…Долбоеб ты этакий, писатель советский…»


[Закрыть]

Спрыгнув, наконец, с колен, она хлопнула меня по лопатке, словно старый товарищ. «Тащи надувной матрас! Айда купаться!»

На берегу, в крохотной бухточке, мы по очереди дули в резиновую полость, пока она не превратилась в крутобокий плотик. Она распоряжалась, а я наслаждался внезапным любовным рабством. «Давай-ка опробуем этот надувной матрас! Где твое второе ухо? Ну, давай, давай, вот так, вот так, а вот так еще лучше! Теперь – марш в воду! Остуди свои яйца!» Пока мы шлепали по мелководью, она мне рассказывала, как училась в МГУ и там перетрахалась со всем филфаком.

Вдруг мелководье кончилось, и мы поплыли, держась за матрас. «Без меня тебя бы тут давно подстрелили, – сказала она. – Только я знаю, как не попасть под советскую пулю». Сучья лгунья, лживая сучка, в воде она чувствовала себя неплохо. Прожекторы полковника Волкова приближались, но таяли втуне. Белые барашки нейтральных вод надвигались с нарастающим шумом. Ледяные пласты вод вдруг сменялись теплыми струями: то ли Гольфстрим ободрял, то ли моя подруга так щедро мочилась. Держась за матрас, мы уплывали все дальше от Сааремаа, в какие-то новые края, то ли к угрям, то ли к финнам.

Сыырие вела заплыв. Навалившись левым плечом на матрас, она загребала правой рукой. Потом наваливалась правым плечом и загребала левой. Тем временем я, лежа грудью на корме, греб всеми четырьмя конечностями. Мы продвигались, если не секрет, к балтийскому варианту «тартарары», то есть к Царству Тартара. Все ниже мы скатывались с очередной волны, все выше нас вздымала очередная. Прожекторы Волкова остались далеко позади, когда стихия несколько утихомирилась под слегка дребезжащей луной.

В переплеске волнищ я заметил впереди два темных пятна. Одно из них выплеснулось длинной рукой. Два преувеличенных пальца разлепились, образовав ненавистного красным зайчика, то есть придуманный толстым британцем знак мужества, V. Наши башки сблизились с двумя башками, у которых лицевые стороны были закрыты темным стеклом. Библиотекарша радостно хохотала. Фрогмены вытащили из моря дыхательный прибор и закрепили его у нее на спине. Бухнувшись на матрас, она натянула ласты. «Прощай, сластена!» Маска закрыла лицевую сторону башки, после чего она мгновенно ушла в глубину вместе с двумя морскими чертями. Ведьма, вервольф свободы.

А я поплыл дальше, теперь уже всем телом лежа на матрасе и отдаваясь качке. «Кто бы ты ни был, сучий Аксен, плавательное средство мы у тебя конфискуем!» – талдычил мне в уши бухой полковник Волков. «Мудило гороховое, обыкновенный матрас ты называешь плавсредством», – возражал я. «Плавсредство, пригодное для любой цели, блядский советский писатель, предатель мирового коммунистического движения! Мы мониторим весь берег на глубину сто миль. У нас тут ни рыба не проплывет, ни птица не пролетит без разрешения по месту жительства! А тебя, распиздяй Аксенов, мы всем отрядом расстреляем, если не прочтешь нам лекцию „Положительный герой социалистического реализма“».

Я был уже мокр, как все море, то есть совсем не мокр. Если мой матрас проткнет рыба-меч или пропилит рыба-пила, я тогда совсем стану морем. Все живое и все неживое взаимосвязано в этой нашей, разгреби ее на хер, периферийной реальности. Не все еще связи открыты инженерами человеческих душ, допускал дядюшка Сталин. Впрочем, нечего лезть с человеческими душами в мир угрей. Займитесь вашими собственными делами, пока не сдохли. Побег, утверждает Николас Бердяев, это экзистенциальный прорыв. Теперь передо мной симфоническим раскатом полностью открывается связь между надувным матрасом и книгой данного автора. Матрас, норовя перевернуться, влечет меня все дальше в самопознание. Оно залепляет мне брызгами морду, накрывает с головушкой и выбрасывает на свой гребешок, чтобы потом опять и опять… Поток первого гласного звука «АААА» все еще летит надо мной, но замирает, замирает.

IV. Долина

 
Старшой Иерусалимского караула
Не любил в Гефсиманах ночных облав.
Как всегда, ни зги не видать, думал он уныло,
Спускаясь с холма средь камней и дубрав.
Там, где сейчас проносится окружная дорога,
В те времена неумолчно и ровно шумел Кедрон.
В этой темени не успеешь и позвать на подмогу,
Бритый по-римски злился центурион.
Там, где стоянка нынче запрещена,
С камня на камень перепрыгивали факелы.
Дождется ли меня к утру жена?
Не сбежит ли тот с тридцатью серебряными сиклями?
В городе, ей-ей, не будет порядка,
Пока в Гефсиманах кучкуются хиппи и прочий сброд,
Пока они там ночуют в садах и в грядках,
Пока в шалашах и пещерах этот немытый народ
Внимает истинам, что вещает всяческий сумасброд.
Как мы его сможем идентифицировать?
Нет ни снимка, ни отпечатка, только словесный портрет.
Как у каждого из нас, всего лишь два глаза, не четыре.
Богочеловек без особых примет.
Факелы обтекают надгробные глыбы,
Собираются в кострище у входа в грот.
Когда опознаете, целуйте в губы!
Поняли задание, Искариот?
 

Мне всегда раньше представлялось, что Гефсиманский сад стоит на вершине, склон крутого холма обращен в пространство, подобно астероиду, звезды не только сверху, но как бы и сбоку; чтобы удержаться на камне, надо обладать особым притяжением или не обладать никаким.

Оказалось, что сад лежит в низине, у подножия Масличной горы. Через ограду видны оливковые деревья, невероятные по старости, по толщине и искореженности, будто сами перенесли крестную муку, но шелестящие обычной оливовой листвой. У ворот никого не было, только на раскладном стульчике сидел средних лет араб в «окопном плаще» с погончиками и с клетчатой куфией вокруг головы; ни дать ни взять товарищ Арафат! Он добродушно мне кивнул и сказал: «Перерыв. Приходите через час, сэр».

Я пошел вверх на Елеон по крутой и узкой асфальтовой дороге, мимо высоких стен миссии Русской Православной Екклезиастической церкви и женского монастыря Святой Марии Магдалины; поднимались кресты и кипарисы, с каждой новой площадки открывался расширяющийся вид на Иерусалим. От крепостных стен в долину пересохшего ныне Кедрона спускались террасы древнейших еврейских могил. В ту самую долину Иоса-фатскую, куда из замурованных ныне Золотых ворот спустится Мессия и где восстанут мертвые.

Дорога выходит к гостинице «Семь арок». Там кто-то режется в теннис. Заботливые бабки разносят комплекты белья. Выгружаются ящики с пивом. Большая смотровая площадка. Внизу, словно луковица среди горохового супа, над всем Старым городом доминирует позолоченный купол Мечети Камня. Вокруг стен кружится «траффик»: машины с израильскими и арабскими номерами, туристские автобусы, джипы с новым поколением солдат. В автомат-дальнозор видна парящая абстракция, как бы птица с переломанными крыльями, памятник погибшему парашютному десанту 1967 года. Доносится какой-то рок-н-ролл, крики арабских мальчишек, продающих сувениры. Момент пытается перекрыть внемоментное, но в следующий момент этот момент захлестывает странное ликующее чувство. Вся огромная долина то ли звучит, как симфония, то ли соединяется в непроизносимой фразе, как некая антитеза гробу. Еще один момент, и все пролетает мимо.

 
Пока арестованного вели к синедриону,
Старшой несколько раз оглядывался из-за плеча.
Влекомый и побиваемый издавал сильные стоны.
Быть ему завтра добычей палача!
Если ты Бог, то зачем так по-человечески?
Почему ты не вспыхнешь сразу полусотней глаз?
Почему не взъяришься вроде чудищ греческих,
Медью крыльев не прогремишь, не напугаешь нас?
Руку протяни, извлеки из Времени
Какой-нибудь леденящий минус, испепеляющий плюс,
Чудо какого-нибудь лития или кремния,
Я первый тогда на колени свалюсь!
Ей-ей, ты стонешь слишком по-человечески,
Ничем не защищаешься от наглых ребят.
Ну позволь нам предстать не столь палачески,
Дай поверить в тебя!
Ветер с дымом летит над отечеством,
Только он лишь ласкает Его, волосы теребя.