Текст книги "Суд"

Но почему Евгений Максимович оставался холостяком в свои тридцать пять? Если точно, то по хитрости и расчетливости. Успех у женщин был, и не одна побывала в его холостяцкой комнате на Арбате, оставшейся ему от умерших родителей. Но только одна побывала там дважды, и он был страшно этим напуган. Произошло это почти десять лет назад, и то была девушка, с которой он учился в институте. Она ему нравилась красивая, веселая, легко и хорошо училась. Но в студенчестве он был особенно строг к себе – учеба прежде всего. И вот спустя года два после института он случайно встретил ее на улице.

Была суббота, они поехали в Парк культуры и отдыха, купили билеты на эстрадный концерт в Зеленом театре, а пока пошли обедать в ресторан «Поплавок». Выпили там бутылку сухого вина, им было что вспомнить, и, о чем бы они ни говорили, все их смешило.

Вдруг Москва-река стала рябая, вся в пузырьках, хлынул веселый летний ливень, и это тоже почему-то было смешно. Потом они, прикрываясь газетами, бежали к Зеленому театру, а там объявление: «В связи с ненастной погодой концерт отменяется. Билеты можно вернуть в кассу». Стоять в мокрой очереди к кассе тоже было смешно. Дождь не утихал, и он предложил поехать к нему греться чаем…

Она у него осталась. На другой день солнце снова шпарило вовсю, и они поехали в Царицыно. Это она предложила. Там они целый день бродили по парку, смотрели развалины дворцов и крепостных стен, пообедали в кафе и потом снова поехали к нему. Ночью их повело на исповедь. Выяснилось, что она уже успела побывать замужем.

– Крепко я тогда влипла, – сказала она и, помолчав, добавила: – Тогда не было ничего похожего на то, что у нас с тобой.

Его точно по голове стукнули. На что это она намекает? Ну нет, милая моя…

Он зажег свет и демонстративно долго смотрел на часы:

– Кошмар, в девять ноль-ноль мне надо выступать на совещании, а в голове хоть шаром покати. Ни единой мысли.

– Я тебе помочь не могу? – спросила она ласково и тревожно.

– Где ты живешь? – спросил он.

– В Сокольниках.

– Заказать такси?

– Метро еще работает.

Я провожу тебя до станции, – сказал он полувопросительно.

– Не надо.

И она ушла. А он маячил по комнате, злой на себя, что нарушил принцип не затягивать интрижек, и необъяснимо встревоженный, будто сейчас что-то потерял. Но думать об этом он не хотел и лег спать. Больше он от своего принципа никогда не отступал…

Но вот в министерском буфете он оказался за одним столиком с Наташей Невельской, и их глаза встретились, – эта встреча затянулась на несколько лишних мгновений, и они оба это почувствовали, смутились.

– Вы работаете у нас? – спросил он.

– Очевидно, – улыбнулась она.

– Ни разу вас не видел.

Ничего удивительного. Этажи, разные главки, тысячи сотрудников.

– Да, теория вероятности в действии.

У меня было посмешнее – я искала подругу по институту, обратилась в справочное бюро и получила ее адрес. Читаю и глазам не верю: моя улица, мой дом, только подъезд другой.

– Законы большого города, – сказал Горяев. – Адаму и Еве в этом смысле было легче.

Наташа рассмеялась. Смеялись ее опушенные густыми ресницами глаза, ямочки на щеках, белоснежные ровные зубы и даже пронизанные солнцем огненно-рыжие волосы. Он смотрел на нее…

А она видела его большие темные с поволокой глаза, крупное красивое лицо, плечи вразлет и сильную руку, державшую граненый стакан с остывшим кофе…

Вот так они познакомились. И больше им не мешали встречаться ни разные этажи, ни разные главки.

Не привыкший затягивать ухаживание, он вскоре пригласил ее к себе.

– Вы решили, что пора уложить меня в свою постель? – весело спросила Наташа, смотря ему в глаза.

– Ну, почему? Как вам не стыдно? – лицемерил он.

– Стыдно должно быть вам, – рассмеялась Наташа.

– Просто у меня есть хорошие пластинки, – пробормотал он.

– Я про такое слышала, это называется: «Взять на стерео».

– В мыслях не было, честное слово.

– Врать-то зачем, да еще под честное слово?

– Почему обязательно врать? – разозлился он, потому что он, конечно, врал.

– А если вы сказали правду, то какой же вы тогда мужчина?

Они оба рассмеялись. И этот их смех вроде бы и перечеркнул их разговор, но вместе с тем все поставил на свое место. Он понял, что тут напролом идти нельзя, а она убедилась, что он отбой не сыграет. По крайней мере, сейчас…

И они пошли к остановке троллейбуса, он проводил ее домой.

Глава третья

Сергей Акимович Гурин очнулся утром. Увидел над собой белый потолок и висевший высоко стеклянный шарик абажура, скользнул взглядом вниз по стене: электрический выключатель над белой тумбочкой, какая-то рогоза с подвешенными на ней стеклянными колбами и резиновыми трубками, а дальше – дверь с забеленными стеклами – больница!

Да, да, конечно, больница. Гурин подумал об этом спокойно. Что ж тут удивительного? Последнее время сердце качало все хуже. Сколько он заглотал нитроглицерина – откроешь левый ящик служебного стола, а там гремят пустые стекляшки от лекарства. Врачи давно говорили – надо лечь в больницу, серьезно подлечить сердце. И в горкоме это говорили. Конечно, надо было, но что теперь об этом вспоминать? Вот она, больница, он здесь и вроде жив. Гурин захотел повернуться на бок, и все исчезло… Потом он откуда-то издалека, из тесной темноты слушал разговор женщины и мужчины.

– Он не повернулся, он только руку согнул, – это голос женский, в нем и вина и обида.

– Вам сказано быть возле него неотлучно, – это мужском голос: жесткий, властный.

– Я отошла на минуту взять у сестры градусник.

Молчание.

Гурин ощущает, как кто-то отворачивает ворот его рубахи, и вздрагивает от прикосновения холодной ладони. Несколько секунд она неподвижна, потом начинает перемещаться, но она уже не холодная, а теплая, внимательная и как бы прислушивается к его груди…

– Дайте вчерашнюю кардиограмму и вызовите ЭКГ, – распорядился мужской голос, и кто-то торопливо ушел, боязливо скрипнув дверью.

Гурин открыл глаза и увидел близко склоненное к нему, сухощавое, иссеченное морщинами лицо мужчины с седыми усами щеточкой.

– Доброе утро, Сергей Акимович, – шевельнулась щеточка усов. – Как чувствуем себя?

Гурин молчал. Что-то мешало ему ответить.

– Узнаете меня?

Гурин хотел кивнуть, но только чуть шевельнул головой… Он узнал – это был профессор Струмилин, который тоже советовал ему лечь в больницу.

Вспомнилось все. Он заехал на консультативный прием к профессору, возвращаясь в прокуратуру из дома после обеда. Думал заскочить на минутку, а профессор продержал его около часа – выслушивал, отправлял на ЭКГ, потом долго, покачивая головой, смотрел ленты кардиограммы. Медсестра взяла кровь, и пришлось еще ждать, пока принесли результат анализа. А потом они разговаривали в затопленном солнцем кабинете. Окно было распахнуто в больничный сад, и там по тенистым дорожкам медленно прохаживались одинаково одетые больные. Профессор сперва мягко уговаривал его лечь в больницу исследоваться и подлечиться, потом стал настаивать и не желал выслушивать его аргументы против и клятвы лечиться дома.

В кабинет вошел главный врач Метазов в ослепительно белом накрахмаленном халате.

– Боже! Кто пожаловал! – воскликнул он, хотя наверняка уже три дня знал, что городской прокурор записан на прием к консультанту. – Ну, о чем вы тут толкуете?

– Да вот, не хочет лечиться, – буркнул профессор.

– С ними, профессор, трудно, очень трудно, – пожаловался Метазов, глядя в записи, сделанные профессором. – Наши пациенты уверены, что болезнь для них что-то вроде секретарши, которой они распоряжаются… Так что же вы решили, товарищ Гурии?

Гурин смотрел на Метазова и удивлялся: густые светлые ресницы закрывали только глаза доктора, а казалось закрытым все лицо.

– Полежу дома, попью лекарства… Если не пройдет – лягу к вам.

– Ну что ж, хозяин-барин, что захотел, тому и быть, – заторопился Метазов и, уже собравшись уходить, вдруг строго попросил профессора записать в историю болезни обещание прокурора Гурина серьезно заняться лечением дома. И ушел.

– Хозяин-барин… – тихо проговорил профессор с усмешкой. – Все-таки я хотел бы предупредить вас – с сердцем у вас плохо. Плохо. Причем это тот случай, когда врачебной ошибки быть не может…

Гурин вышел в больничный сад и присел на скамейку – нет, нет, лечь в больницу он не может, оставалось несколько дней до областного совещания работников прокуратуры, на которое приезжает прокурор республики, и ему надо делать доклад о положении с преступностью в городе. О какой тут больнице могла идти речь?

Совещание прошло хорошо – остро, самокритично, прокурор республики похвалил Гурина за доклад и, к слову сказать, сделал критическое замечание по поводу выступления областного прокурора Кулемина, сказав, что в нем было мало серьезных размышлений о проблемах борьбы с преступностью.

После совещания Гурину работалось в охотку, словно после отпуска, даже сердце беспокоило меньше.

В то памятное утро ему позвонил секретарь горкома партии Лосев.

– Загляните, пожалуйста, ко мне, но не откладывайте, если можно.

В этой фразе весь Лосев – неизменно учтивый и вместе с тем настойчивый. Гурин вместе с ним работает уже седьмой год. Бывает, конечно, что и поцапаются. Прокуроры к секретарям горкома с приятными делами не ходят, их работа – ворошить все плохое, вытаскивать его на всеобщее обозрение и осуждение. Конечно, иному секретарю вдруг прихлынет мысль – не многовато ли у нас этого плохого? Лосев никогда эту мысль не высказывал вслух, но Гурин читал ее иногда у него в глазах или в том, как он вдруг становился суровым и начинал придирчиво выспрашивать подробности возникшего перед ним неприятного дела. Но не было случая, чтобы он предложил дать делу какой-то иной ход. Только обязательно скажет под конец:

– Расследуйте дело строго, чтобы все было доказано, как дважды два – четыре.

– Это «как дважды два – четыре» у них в городской прокуратуре давно вошло в поговорку.

Как всегда, Гурин шел в горком с тревогой. Нет, он не знал за собой ничего, за что мог бы ожидать разноса. Просто в самой крови у него было такое отношение к партийной инстанции, где он, городской прокурор, становился в конечном счете рядовым коммунистом, дисциплинированным солдатом партии.

Лосев поздоровался, торопливо показал на стул перед своим столом и сразу подал тощую синенькую папку:

– Прочтите…

В ней было всего две странички густо напечатанного текста Сверху: «Секретарю горкома КПСС товарищу Лосеву Н. Т.» Чуть ниже «от члена КПСС, следователя прокуратуры Заречного района Паршина Н. Д.». Гурин сразу вспомнил – красивый парень, два года как из института, по-модному длинные волосы. Он выступал на недавнем совещании. Звонкий голос говорил остро, задиристо. Прокурор республики, выступая в конце совещания, похвалил его за страстность в изложении фактов но посоветовал глубже обдумывать выводы – в прокурорской работе это всегда самое важное, самое действенное, ибо всегда касается людских судеб.

Письмо в горком тоже было написано остро. Он поднимал в общем-то не новый и не дискуссионный вопрос о том, что в борьбе с преступностью закон должен быть один для всех, не считаясь с положением отдельных лиц, вставших на преступный путь. В основе письма был, однако, факт из деятельности их районной прокуратуры, когда суд, разбирая дело о хозяйственных преступлениях на крупном заводе, в отношении директора завода, замешанного в них, вынес решение о выделении его в отдельное производство и направлении на дополнительное расследование, а на самом деле – для того, утверждал в своем заявлении следователь, чтобы дать директору уйти на пенсию и безнаказанным уехать из города. Он объяснял, что не привел этот факт в своей речи на совещании потому, что тогда еще ждал, пока его предположения подтвердятся, и вскоре после совещания он узнал, что все именно так и случилось: директор уехал, а районный прокурор поговаривает, что дело его придется прекратить.

Лосев нетерпеливо дождался, пока Гурин прочитал письмо, и спросил:

– Вы знаете это дело?

– Конечно, знаю, – ответил Гурин, и сердце его в эту минуту точно кнутом подхлестнули, забилось, запрыгало тяжело и часто, в глазах замелькали мушки. Хлебнув открытым ртом воздуха, Гурин продолжал: – Все, что он пишет, и так и не так.

– Как это может быть? – с раздражением сказал Лосев, и его потемневшие глаза недобро блеснули под круто нависшим лбом.

Гурин молчал, он почему-то был не в силах начать обстоятельный рассказ об этом.

– Ну, объясните же, объясните… – продолжал Лосев, пристально глядя на прокурора.

– На заводе действовали опытные воры… – начал Гурин тихим голосом, стараясь справиться со слабостью во всем теле. Он глубоко вдохнул несколько раз. – Директор в сговоре с ними не был… Он только подписал ловко составленный и подсунутый ему документ, который объективно на время как бы прикрыл шайку расхитителей… – Гурин провел ладонью по влажному лбу и продолжал: – Никакой корысти у него не было… он сам приезжал ко мне… все честно рассказал. Признавал допущенную им халатность… Человек он в летах… с хорошей биографией… на войне командовал саперной частью… Пять боевых орденов… Этот завод он поднял из развалин… прошел путь от прораба до директора… За мирное время награжден орденом Ленина… – Гурин не замечал, что говорит разорванными фразами, а Лосев, не понимая, что с ним происходит, слушал его несколько удивленно. – Последние два-три года его критиковали, продолжал Гурин, – имел выговор от министра… Но тут была… частая в наши дни ситуация… уже не под силу ему стала работа… надо было осваивать новую сложную технику, а знаний не хватало… Он это понимал… еще до вскрытия воровства поднял вопрос о пенсии.

Гурин замолчал, прислушиваясь к сердцу, которое все это время то начинало частить, то успокаивалось.

– Автор заявления все это знает? – спросил Лосев.

– Не может не знать.

– Я и то знаю, проворчал Лосев и, помолчав, энергично спросил: – Так чего же он добивается? Засадить директора в тюрьму. Но тогда зачем он ждал, пока директор уехал?

– Все это демагогия, показушная активность карьериста… – ответил Гурин, глядя на Лосева светло-карими, узкими глазами, и тотчас опустил их. Теперь сердце у него стало замирать, зазнобило…

– Ведь почему он написал мне, а не вам? – продолжал Лосев. – Надеялся на мою неосведомленность и на то, что я запомню его как борца за истину без скидок. Понимая это, я и счел нужным пригласить вас, Сергей Акимович. Подобный карьеризм в вашей среде большая опасность, беда большая. Прошу вас лично вы разъясните автору, от своего и моего имени чту мы думаем о его заявлении. И предупредите его строжайше на будущее.

– Сделаю сегодня же.

– И еще. Очень я боюсь, что поползет слух по заводу о бывшем директоре, что он удрал от наказания. А он этого не заслужил. Мне еще месяц назад звонил секретарь партбюро сборочного цеха и выражал сомнение, что директор замешан в воровстве, и прямо сказал, что коллектив его знает, уважает и любит. Договоритесь-ка с руководством завода и выступите у них в клубе, расскажите об этом деле вообще и об истинной роли в нем директора, в частности. Нельзя мазать грязью память о хороших людях, отдавших целую жизнь нашему делу. Договорились?

По пути к себе в прокуратуру, на воздухе, Гурину вроде стало лучше, но, как только он сел за свой стол, в сердце словно нож воткнули… Все. Больше ничего не было…

Прошло еще несколько томительных длинных больничных дней, когда счет времени шел по градусникам, по завтракам и ужинам да по обходам врачей. Сколько он здесь? Пожалуй, больше недели – Гурин точно определить не мог. Он уже знал, что у него двусторонний инфаркт, что положение у него было тяжелое, осложненное тем, что его нашли лежащим на полу с запозданием на целый час. Пришлось прибегнуть к сложной аппаратуре реанимации, и он лежал в этой специальной больничной палате…

– Мы, батенька, вас воскресили, а теперь обязаны поставить на ноги и вернуть в строй, – сказал ему профессор Струмилин. – Но помогайте и вы. Пока не разрешим – никаких движений, лежать по стойке «смирно», не волновать себя никакими посторонними мыслями.

Но однажды профессор сказал:

– Опасный рубеж, батенька, пройден, завтра вас перевезут в обычную палату.

С вечера накануне волновался, плохо спал ночью… Когда стали перекладывать с кровати на каталку, застыдился своей беспомощности. Но вот его повезли по длинному коридору, вкатили в маленькую палату и переложили на кровать. Он полежал несколько минут с закрытыми глазами и стал осматривать комнату. Немного справясь с волнением, повернул голову и встретился взглядом с соседом по палате. И оба рассмеялись: они знали друг друга давно.

Гурин издали симпатизировал Лукьянчику, его удачливой судьбе. На сессиях горсовета, когда слово предоставляли Лукьянчику, в зале неизменно возникало оживление. Выступал он смело, с хлестким украинским юморком, вызывая то смех, то аплодисменты. Пожалуй, лучшего соседа по больничной палате Гурин не мог себе желать, по крайней мере, скучно не будет.

– Ну что, прокурор, инфаркт? – тихо спросил, улыбаясь, Лукьянчик.

– Выходит, что так, – ответил Гурин. – А я и не знал, что вы тоже здесь.

– Откуда же знать-то? Бюллетеней о состоянии здоровья лиц среднего звена в газете не печатают. С нами все проще. Вчера навещал меня мой зам Глинкин. Рассказывает – позвонил Митяев: где Лукьянчик? В больнице. Что он там делает? Лежит вроде с инфарктом. Нашел время… и вешает трубку. Митяев в своем репертуаре. – Лукьянчик тихо и беззлобно рассмеялся. Председатель облисполкома Митяев действительно был человек сухой, исповедующий святую уверенность, что с людей должно только требовать. Но надо сказать, сам работал как вол и со знанием дела, за что ему прощали и его жесткость…

– Давно лежите? – спросил Гурин.

– Вторую неделю завершаю, а конца не видно. А вы?

– Почти месяц. Лежал в палате, где воскрешают.

– А-а! – рассмеялся Лукьянчик. – Я тут у нянечки интересовался, что это за палата. Она сказала – там вашего брата за ноги с того света на этот тянут. У меня главное – не ко времени: самый разгар стройки…

– Болезнь, наверно, всегда не ко времени, – отозвался Гурин, вспомнив, что он так и не выступил на заводе.

– Меня-то свалил скандал с моим бывшим стройуправлением. План первого квартала сорван, обнаружены приписки, а мой преемник Вязников оказался провокатором, говорит, что я критикую его за недостатки, которые в свое время сам в управлении насадил, и тому подобное. Я с ним схватился, и тут-то меня и трахнуло… – Лукьянчик тяжело вздохнул и замолчал.

На самом деле все было совсем не так, как сказал он Гурину.

В исполком уже давно поступали жалобы на начальника второго строительного управления Вязникова, что он ведет себя как удельный князь: не терпит критику, хамит подчиненным, поощряет подхалимов, а непокорных вынуждает увольняться. Лукьянчик мог бы решительно призвать самодура к порядку, но дело в том, что, уходя из стройуправления, он сам рекомендовал на свое место этого Вязникова, который при нем был главным инженером.

После каждой жалобы Лукьянчик вызывал его к себе в исполком и с глазу на глаз воспитывал, пугал, советовал образумиться. Вязников слушал, не спорил, не оправдывался и произносил в ответ одно слово «учту»…

И вдруг скандал. В исполком к Лукьянчику является бухгалтер стройуправления Когин, работавший там и при нем.

– Иду в народный контроль с «телегой» на Вязникова, – объявил он.

– Что случилось? – спокойно спросил Лукьянчик, хорошо зная бухгалтера, он был уверен, что тот попусту шум не поднимет.

– Обнаглел ваш Вязников, – продолжал Когин. – Приписки бывали и при вас, бухгалтерия тогда проспала. Но Вязников потерял всякую меру. Я ему сказал, что прикрывать не буду, а он взял и уволил меня… за непригодность. Но я ему пригожусь… в последний раз пригожусь. – Когин показал на папку с «телегой».

– Но вы тоже премии небось получали? – напомнил Лукьянчик. Но не тут-то было…

– А как же?! Если бить посуду, так всю.

– Подождите до завтра, – попросил Лукьянчик. – Он приказ отменит.

– Ну, нет… – Когин поднял папку над головой. – Это будет там еще сегодня.

Когин ушел.

Лукьянчик немедленно разыскал Вязникова и рассказал ему о визите бухгалтера.

– Беги в народный контроль, перехвати его во что бы то ни стало. Отменяй приказ о нем. Если контроль начнет трясти стройуправление, тебе несдобровать, и я тебя не помилую.

– Никуда я не побегу, – заявил Вязников. Он был явно во хмелю. – А если меня возьмут за шкирку, я скажу, что всем этим хитростям я учился у всеми уважаемого товарища Лукьянчика.

Лукьянчик пошел советоваться к своему заму Глинкину, и там-то и было решено лечь Лукьянчику в больницу, а погасить опасную ситуацию взялся Глинкин…

Их совместная больничная жизнь продолжалась во всем ее томительном однообразии. Как праздники – дни, когда их навещали родные и сослуживцы. Впрочем, к Гурину приходили только жена, сын и невестка, а с работы жена никому приходить не разрешала. К Лукьянчику очередь выстраивалась. Гурин любил прислушиваться к его разговорам с сослуживцами. Он обычно сам назначал визитеров. Прощаясь с очередным, говорил: «В следующий приемный день пусть придет Голованов».

Гурин поражался его умению исподволь заставлять своих работников говорить о том, о чем они явно собирались умолчать то ли из хитрости, то ли из желания его не тревожить. Одному такому, наиболее упорному, он, прощаясь, сказал: «Сам учти и другим объясни: Лукьянчик заболел, но не умер, а главное – глупее не стал».

Незаметно для себя Гурин начал интересоваться делами Лукьянчика, и они вместе обсуждали вопросы, с какими приходили к нему исполкомовцы. Несколько раз Лукьянчик в разговорах возвращался к той истории с его преемником по стройуправлению Вязниковым, хотел, чтобы прокурор получше запомнил, как он в этой ситуации был искренен и принципиален…

– Не люблю, не терплю, Сергей Акимович, скандалы, – говорил он. – Люблю работу, такую работу, чтобы спина мокрая была… а когда скандал, у меня руки опускаются, воздуха не хватает. Но если уж заслужил по шее, удар принимаю как должное.

Гурин подумал, что такие вот влюбленные в работу люди есть везде и на них держится мир, ну а безгрешных, наверно, нет вообще.

Они разговаривали обо всем на свете. Много тем им подбрасывало радио, которое они слушали внимательно, как никогда прежде.

Как-то шла передача в помощь пропагандистам – профессор говорил о нравственном воспитании советского человека, говорил интересно, увлеченно, приводил убедительные примеры, и главная его мысль сводилась к тому, что нравственное воспитание должно быть во всем, что составляет жизнь человека, и прежде всего – в его труде.

Когда профессор кончил говорить, Гурин приглушил радио и сказал:

Мысль, по-моему, правильная, но дело это зело сложное…

– Чепуха – вот что это такое, – с запалом сказал Лукьянчик. – Че-пу-ха. Нельзя человеку на каждом шагу втолковывать о нравственности, когда мы ему, этому человеку, еще не создали сносной жизни. Вы знаете, сколько человек живут в непотребных условиях в одном моем образцовом районе? Тысячи полторы семей – не меньше. Что же им, этим людям, толковать о коммунистической нравственности? Они таких толкователей могут послать куда подальше.

– Вы не правы, – возразил Гурин. – А что же, по-вашему, заставляет таких людей терпеливо ждать улучшения жилищных условий и продолжать честно трудиться?

– А вы знаете, что по этой причине на каждых выборах есть отказы идти голосовать и есть перечеркнутые бюллетени?

Значит, плохие агитаторы там работали, – сказал Гурин.

– Ладно. А вы скажите мне, почему Ленин не посчитался с нравственным фактором, вводя нэп? – неожиданно спросил Лукьянчик и сам ответил: – Ленину тогда важней было людей накормить, чем заниматься их нравственностью.

– Ну, тут вы снова не правы, в корне не правы, – энергично заговорил Гурин, у него даже зачастило сердце… – Ленин и партия вводили нэп во имя спасения социализма. Страна была разорена войной, экономика дезорганизована, мало было взять в свои руки промышленность, крестьянам отдать землю, нужно было восстановить, вернее, заново организовать экономическую связь города и деревни, а это можно было сделать только с помощью торговли. Но все это делалось во имя социализма, и это было временное стратегическое отступление перед последовавшим затем победоносным наступлением социализма. И тогда стоял вопрос: быть или не быть социализму. И это понимали рабочие и крестьянская беднота. Это не понимали только троцкисты да бухаринцы.

– Шейте, шейте мне ярлыки, – проворчал Лукьянчик, и они надолго замолчали. У Гурина заныло сердце, и он ругал себя за то, что ввязался в этот спор. Но появилось новое и неожиданное любопытство к Лукьянчику – неужели он невежда в политике?..

Вдруг Лукьянчик сел поперек кровати и сказал:

– В позапрошлом году я с делегацией ездил во Францию в наш город-побратим. Мы были в гостях у рабочих, у рыбаков у рядовых коммунистов. И знаете, что я сейчас думаю, чем тревожусь? Будет их ответный визит – какой они увидят нашу жизнь?

– Такой, как она есть, – ответил Гурин. – Везите их в новые дома своего района – не ошибетесь.

– Вы так думаете? А вот я там субботу и воскресенье прожил у одного рыбака. Товарищ Филипп – коммунист. У него свой маленький сейнер. В команде два сына и зять. Тоже коммунисты. У них свой дом на два этажа с садом, обстановочка дай бог, два телевизора. Автомашина легковая и еще пикапчик, возить рыбу на рынок. Зимой вся его команда учится. Оба сына – на инженеров, а зять – по счетным машинам. Да. Я им говорю: а у нас бесплатное медицинское обслуживание, а они мне говорят – у нас тоже профсоюз медицину оплачивает. Вот так. И теперь я привезу его к себе домой, в свою двухкомнатную… А я для них мэр города.

– У вас тоже машина есть, – засмеялся Гурин.

– Да, да… Вы всё про нравственное воспитание, а я про питание.

– Положим, слава о вашем хлебосольстве известна, говорят, вы сами пиво варите какое-то необыкновенное…

Лукьянчик сказал с укором:

– Конечно, вы по теории сильней, учились небось в юридическом, а я учен дороги асфальтировать да кран двигать. Вижу вещь, знаю ей цену, а что такое вещь в себе, мне не смог вбить в башку даже институтский профессор. – Лукьянчик рассмеялся, но Гурин почувствовал в его смехе напряженность, может быть даже злость…

Да, Лукьянчик злился на себя за то, что наговорил лишнего, да еще кому… Словно забыл, что Гурин прокурор. И сделал для себя строгий вывод – не расслабляться.

Потом еще в течение двух недель у них бывали разные разговоры, но уже для Гурина неинтересные, и Лукьянчик, точно чувствуя это, нет-нет да вставлял вдруг про свое асфальтовое образование или напоминал про непостигнутую вещь в себе…

В воскресенье Лукьянчика навестил его заместитель Глинкин. После разговора с ним Лукьянчик объявил, что в понедельник постарается уговорить врачей отпустить его домой.

Глинкин ту опасную ситуацию разрядил: ему удалось убедить бухгалтера Когина вернуться на работу и принять все меры к тому, чтобы при проверке бухгалтерской документации его «телега» не подтвердилась. Особого труда ему это не стоило, он лишь толково разъяснил бухгалтеру, что на скамье подсудимых ему придется сидеть рядом с Вязниковым… Одновременно Вязников покинул стройуправление по собственному желанию и с помощью Глинкина устроился на очень выгодную работу в речное пароходство.

В последние дни к ним в палату заладил хаживать старичок, лежавший этажом ниже. Он как-то узнал, что здесь лежит прокурор, и приходил с разговорами о всяких преступлениях. Кто он такой, спросить было неудобно, звали его просто Сосед. Гурину он, признаться, порядком надоел своими любительскими рассуждениями, и он, пожалуй, попросил бы своего врача оградить его от этих визитов, но Лукьянчик собирался покинуть больницу, и Гурин боялся, что без живого человека рядом умрет от тоски.

В понедельник утром Лукьянчик покидал больницу и уже переодевался, когда Сосед бесшумно проскользнул в дверь и, как всегда, уселся на стул возле кровати Лукьянчика, чтобы лучше видеть Гурина. И сразу заскрипел своим надтреснутым голоском:

– Добренького утречка, товарищи дорогие… Ночью я сегодня глаз не сомкнул, все думал и пришел к понятию, что честность надо прививать человеку с детства. Раньше, бывало, церковь много для этого делала: не укради – бог накажет; на чужое добро руки не подними – бог накажет, и все такое прочее.

Теперь грудной ребенок знает, что бога нет, – вставил Лукьянчик, напяливая и обдергивая тесноватую рубаху.

– Это верно, – вздохнул старичок. – Теперь и церкви-то фактически нет. А дома ребенок что слышит? Вот соседи Петровы воруют и оттого живут лучше нас, и у ихнего Леньки уже есть велосипед. Так? А в школе что тому ребенку втолковывают? Что как он ни учись, хоть забрось тетради в канаву, а тройку он все равно получит, и ребенок прекрасно знает, что это учитель натягивает средний показатель успеваемости своего класса. Так? В пионерах его больше обучают пешему строю и хоровому пению, и так он до самого комсомола ни от кого не услышит, что воровство – это самое мерзкое, самое стыдное преступление перед людьми, потому что ты присваиваешь себе то, что принадлежит другому.

А если у того, другого, этого добра до черта? – весело возразил Лукьянчик, на ощупь повязывая галстук.

Старичок помолчал в секундной растерянности и ответил убежденно:

– Все равно, ты взял то, что должно было принадлежать другому, раз тебе оно не было дадено.

– А если ему не дадено только по ошибке или недоразумению и не грех ту ошибку исправить? – не отставал Лукьянчик.

– Нет, вы меня не запутаете. Я про другое… Значит, мы довели его человека – до комсомола. А тот комсомол направляет его студента в колхоз свеклу убирать. Я понимаю – в каникулы. А то за счет учебы и высшего образования. И студент думает: почему колхоз оставил свеклу в замороженной земле? Почему ему – студенту – надо бросить учебу и ехать сюда выламывать эту мороженую свеклу из земли? А ему поясняют: в этом колхозе председатель пьяница, завалил дело и расхитил колхозные средства… Или тот студент видит на своем товарище заграничную дубленочку – папа подарил. А папа у товарища всего-навсего заведует магазином, где мясо продают. Вот так наш молодой человек и идет по жизни, про честность ничего не слыша, но видя, что и без нее жить можно и даже без нее вроде можно жить и получше… Разве я говорю неправду?

Лукьянчик сидел на кровати и трясся от молчаливого смеха.

– Картину вы нарисовали мрачную, но почти правдивую… заговорил Гурин. – Но вы ответьте мне, кого у нас больше: честных людей или жуликов?