Текст книги "Суд"

Глава десятая

Игорь Савельевич Сандалов в московском представительстве среднеазиатской республики уже второй год занимал более чем скромное положение консультанта, официально числясь в штате московской конторы республиканского Госснаба. Четко определенных обязанностей у него не было – он делал все, что другие работники представительства сделать не могли или не хотели делать. Но для него эта служба была не больше как ширма для прикрытия совсем иной его деятельности. Популярность его в белокаменной столице была куда больше, чем у самого постпреда республики. Игоря Савельевича можно было видеть на пышных театральных премьерах или на самых недоступных просмотрах в Доме кино, и он там никак не выглядел влетевшим через форточку воробьем. Многие здоровались с ним как со старым и хорошим знакомым, о чем-то с ним оживленно разговаривали. Но если бы вы вдруг полюбопытствовали, с кем они сейчас разговаривали, вам бы с неисповедимой душевной простотой ответили: «Неужели вы его не знаете? Это же потрясающий тип, он может достать все».

Сандалов в столице давно; правда, случалось, что он исчезал, и довольно надолго, но затем как ни в чем не бывало появлялся снова и снова «мог достать все». Когда он исчезал, его клиенты говаривали: «Видать, сел наш Игорь Савельевич», и они как в воду смотрели. Но когда он снова появлялся, те же люди, которые столь проницательно угадывали, куда он исчезал, встретив его, тоже как ни в чем не бывало отводили его в сторонку, брали за пуговицу и, многообещающе смотря ему в глаза, говорили:

«Игорек, дорогой, нельзя ли сообразить кожаный пиджачок?..» В ответ Сандалов только спрашивал: «Телефончик у вас прежний? Я вам звякну в понедельник…»

Кто же он такой, наш Игорь Савельевич? Откуда берутся такие всесильные доставалы?

Объективные его данные более чем скромны – образование заметно ниже среднего и отсутствие специальности. Самая поразительная черта в нем – это убежденность, что он должен зарабатывать и жить лучше, чем ему положено по его объективным данным. Из-за этого он в постоянном конфликте с законом – уже побывал под судом и в тюрьме. Выходя на свободу, он снова брался за старое. Откуда же он такой целеустремленный? Гены? Не похоже. Отец его был трудягой – врачом-гинекологом, работавшим честно в клинике, а по вечерам принимавшим приватно дома. Подпольных абортов, однако, не делал, считался хорошим специалистом и старательно берег эту свою репутацию. Он любил говорить, что тысячи ростовчан обязаны ему своим появлением на свет, и преувеличение тут было разве что в количестве…

Мать была для Игоря неким беспрекословным существом с кучей обязанностей перед ним и без всяких прав. Когда, бывало, Игорек отличался в школе и к директору приглашали родителей, мать хваталась за виски и стонала: «Я не пойду, я не выдержу». Но в конце концов шла, и потом отец ругал ее на чем свет стоит. «Пусть его вышвырнут на свалку! – кричал он. – У тебя к сыну ничего, кроме биологии, нет!..» Так это и было, но биологии было слишком много, мама Игорьку не отказывала буквально ни в чем. Уже подростком он хвастался перед сверстниками, что у него в жизни было пять велосипедов, не считая первого трехколесного… Была у них собственная дача под Ростовом на берегу Дона, которую Игорь последний раз видел летом сорок первого, когда ему было 15 лет и когда началась великая война.

Отец погиб в первую бомбежку Ростова. Она застала его, когда он бежал из клиники домой, кто-то видел, как он во время тревоги вбежал в подъезд дома, который тут же разнесла фугасная бомба.

Игорь с матерью был эвакуирован в Ташкент, где они и прожили всю войну. Мать работала медсестрой в больнице, куда ее устроили врачи, знавшие мужа. Кроме того, она получала пособие на сына. В общем, они прожили войну без особых трудностей. Сандалов врал, когда уже после войны давал показания о себе на очередном следствии и уверял, что в эвакуации нищенствовал на местном рынке и этим кормил мать. Он много говорил еще и о том, что его душу покалечила война и что она в его сознании стерла грань между добром и злом.

Учился он плохо и в первую же военную зиму из школы бежал. Был он пареньком крепко сбитым, выглядел старше своих лет, и его приняли на завод. На суде сказал: во время войны работал на военном заводе. Но завод был вовсе не военный выпускал ведра, бидоны, кружки и другие изделия из жести. И проработал юный Сандалов на этом заводе всего два месяца и пять дней. Началась буйная, горящая всеми цветами радуги узбекская весна, и стоять в это время у грохочущего штамповального станка было невыносимо. Игорь бросил завод – он холодно и трезво подсчитал, что на мамины деньги они могут прожить спокойно. Маме он сказал: «Я не хочу заработать на этом заводе туберкулез». При слове «туберкулез» глаза у матери стали круглые: «Господин, сынок, ты правильно сделал… отдохни…»

В конце войны Игорь Сандалов по возрасту должен был идти в армию, но в его учетных документах значилось, что он работает на военном заводе. Об этой неправде в документах позаботился он сам – после той жестяной фабрички он ненадолго устраивался в разные места и всюду писал в анкетах что когда-то он уволился с военного завода (так он всегда называл ту кастрюльную фабрику) ввиду заболевания туберкулезом. Эту злоумышленную ложь, увы, никто не проверил, и так он еще тогда сумел достать «белый билет» и избежать мобилизации.

Где он только не работал. В эвакуированной из Москвы киностудии помогал осветителям. Отсюда у него остались знакомства в киномире и нахально-брезгливое мнение о кино: «Вы уж мне не говорите, я это кодло знаю, сам вкалывал в нем всю войну…» Из киностудии его выгнали довольно скоро. Произошла какая-то мутная история с пропажей нескольких коробок дефицитной кинопленки. Изобличен был осветитель, он указывал и на Сандалова. Тот все отрицал, но улик не было, и он выкрутился… Потом он проработал еще в двух или трех местах и, наконец нанялся рабочим-экспедитором на склад аптекоуправления. Здесь, в сговоре с водителем грузовика, он украл ящик лекарств и выбросил их на рынок. Взяли большие деньги. Но вскоре оба были арестованы. На восьмое мая 1945 года был назначен суд, но он не состоялся – победа как бы списала это преступление, да еще смерть матери Сандалова накануне первого мая… В общем, его привели к прокурору, который прочитал ему строгую нотацию и отпустил на все четыре стороны. Сандалов уехал в Москву…

Его утверждение, будто война искалечила его нравственность, было чудовищным кощунством, если вспомнить, что почти весь состав героически погибшей краснодонской «Молодой гвардии» состоял из сверстников Сандалова. Его нравственность покалечила не война, пройдохой и вором его сделала легкая бездумная жизнь, к которой он был приучен с детских лет, приучен настолько прочно, что даже страшная народная трагедия войны не поколебала его уверенности в своем праве на исключительную жизнь и судьбу…

Был в его ташкентской жизни такой случай. Утром он выбежал из калитки дома, где жил, и увидел медленно двигавшуюся по улице похоронную процессию. За гробом шла женщина с распущенными волосами, которые развевал ветер. Женщина выла – неистово, казалось – на весь мир. А Сандалов рассмеялся. Шедшие в колонне люди смотрели на него удивленно, а кто и сочувственно, думая, наверно, что этот рослый смеющийся парень болен умом – в те дни немало людей сходило с ума от горя, от ран, от войны. Но он был совершенно здоров, ему просто стало смешно – так далеко было от него чужое горе.

Клейменный таким нравственным уродством Сандалов отправился в дальнейшую свою жизнь уже без войны и был уверен, что теперь-то он без всякой боязни будет рвать от жизни вкусные куски. Но это стремление жить лучше, чем ему было положено по его данным и труду, неизменно приводило к столкновению с законом. В Москве первый раз он сидел на скамье подсудимых в качестве заместителя председателя жилищно-строительного кооператива, куда его устроил один новый дружок. На суде этот кооператив называли не иначе как сборище взяточников. Сандалов брал взятки у людей с подозрительными материальными возможностями. Дали ему всего четыре года тюрьмы – сработала все-таки ложь про военный завод в Ташкенте, про нищенство для того, чтобы прокормить мать, и еще многое другое. Просидел он всего два года – в колонии он так преуспел в художественной самодеятельности, что начальник колонии дал ему восторженную характеристику, а тут подоспела амнистия.

Следующее его столкновение с законом произошло довольно скоро. В Москве он встретил знакомого по Ташкенту киноартиста Петра Смородкина… Мир кино держится на славных людях – очень талантливых, просто талантливых, способных и даже никак богом не отмеченных, всех их объединяет верная любовь к своему красивому, многотрудному и нервному делу. Это очень дружная демократическая среда, где талантливые не носят на виду своего божественного знака и вдохновенно трудятся рядом с теми, кто никаким знаком не отмечен, и они не могут делать своего искусства друг без друга. Потом, на просмотрах, будут хвалить таланты, а они, слушая сладкие слова, будут думать о горьких днях съемок в тайге, когда не было солнца и были зверские комары, пожиравшие всех независимо от таланта, и они вспомнят своего товарища по работе, эпизод которого даже не вошел в фильм, как он тогда, в тайге, без устали жег дымные костры возле съемочной площадки, чтобы его товарищи могли работать… Это истина. Но увы, и среди работников кино встречаются дельцы. И крупные и мелкие…

Наш Сандалов причалил к киноартисту Смородкину. Это был уже пятидесятилетний, сильно потрепанный мужчина, но почему-то все его звали Петя, Петечка, а то и Петюнчик. У него было нездоровое желтое лицо, на котором светились прозрачные голубые глаза. Говорят, когда-то он очень здорово сыграл эпизодическую роль в фильме, который на экран не вышел. Молва, однако, об этом успехе Петра Смородкина разлетелась. После этого он сыграл маленькие роли еще в нескольких фильмах, но уже ничего интересного у него не получилось, и его перестали снимать. Можно было бы только пожалеть этого человека за его нескладную судьбу, если бы Петюнчик Смородкин не стал тем, кем он стал, – дельцом…

Во время войны Сандалов и Смородкин встречались в Ташкенте на киностудии, когда Петя, совсем еще молоденький, снимался как раз в том фильме, который на экран не вышел. Они были почти однолетки, Петя года на два постарше, частенько они вместе оставались на ночь в студии и спали на груде вонявших карболкой шинелей…

Теперь, спустя несколько лет после войны, они встретились на даче у одного отставного генерала, с которым Сандалов дружил. Откуда у него взялся генерал?.. Однажды в бане, что в Оружейном переулке, голый сосед попросил Сандалова потереть ему спину. В раздевалке этот сосед оказался генералом. После бани, балуясь пивком, Сандалов покорил генерала анекдотами, он помнил их сотни, если не тысячи. Когда дома у генерала собирались его друзья, он звал Сандалова. За это он делал ему разные мелкие услуги. Скажем, Сандалову надо где-то кому-то пустить пыль в глаза, и генерал отдавал ему на весь день свою «Волгу». Летом Сандалов иногда жил на генеральской даче…

Словом, на дачном домашнем ужине у генерала Сандалов встретился с Петюнчиком Смородкиным, который тоже был знаком с генералом. Несостоявшийся киноартист привез туда певца Сашу Ганченко, будто бы солиста Большого театра, баяна русской песни, сам он аккомпанировал ему на гитаре. Когда Ганченко запел, Сандалов даже глаза закрыл от страха – так плохо пел баян русской песни, но, когда глаза открыл, увидел, что на лицах генеральских гостей были слезы – Саша в это время калечил песню про ямщика, который замерзал в степи.

Закончив петь, Саша Ганченко уронил руки и голову и стоял недвижно, может, целую минуту, пока потрясенные гости не закричали «браво».

Потом им накрыли ужин на кухне, и Петя Смородкин рассказывал Сандалову о своих делах-делишках.

Однако как следует им поговорить не удалось – Петю Смородкина позвали на сольное выступление, он очень смешно показывал, как генерал-майор смотрит на полковника и как на маршала. Гости за столом покатывались в хохоте.

– Слушай, слушай… – утирая слезы, говорил хозяин, – а помнишь, ты показывал про адъютанта и генеральскую жену…

Сандалову что-то стало жалко артиста, и он был счастлив, что в этот вечер его собственное выступление с анекдотами не состоялось.

Уезжали вместе. Кто-то из гостей отвез их на ближайшую железнодорожную станцию, и потом они целый час общались в пустой электричке. Баян русской песни спал, источая вокруг себя тяжелый перегар.

– Не посоветуешь, за какое бы дельце взяться, чтобы без особого риска деньгу заиметь? – спросил Сандалов.

Петюнчик рассказал про какого-то деятеля, который придумал показывать популярных артистов кино на стадионах. Сборы колоссальные. Артистам платят дай бог! Стадионы тоже довольны. И навар, по идее, должен быть соответственный.

– Но это ж надо готовить репертуар, а с этим делом лучше не связываться… – усомнился Сандалов.

– Какой репертуар? – воскликнул Петюнчик. – Один комик просто идет по беговой дорожке и рожи публике корчит. Говорят, где-то вместо него даже подставного пускали…

– А что, у деятеля на это дело монополия? – поинтересовался Сандалов, ему стадионная затея начинала нравиться.

– Да какая тут может быть монополия?

– А что, если нам с тобой взяться за это дело? – предложил Сандалов.

И они взялись. В вояж по стране, но в самую глубокую глубинку отправилась дикая бригада киноартистов, среди которых были и по-своему известные. Они, возможно, до поры и не знали, что их бригада дикая и что на их выступлениях грели руки Сандалов, Петюнчик и местные деятели, от которых зависело разрешить представление. Даже билеты на стадион у бригады были свои – фальшивые. Представление, однако, называлось «Наше искусство – для вас», что было уже совсем смешно…

Осторожный Сандалов в поездке не был, он находился в Москве, работал диспетчером по замене одних участников бригады другими, вербовал новых и с помощью междугородного телефона отыскивал и «столбил» новые города.

Все лето и начало осени бригада колесила по стране, Сандалов и Петюнчик были весьма довольны доходами, но в начале октября движение бригады прервали работники ОБХСС далекого областного города. Там велось следствие. Бедняге Петюнчику пришлось ознакомиться с местной тюрьмой. Сандалов тоже был вызван в тот город, но сказался больным и даже приобрел бюллетень, где было записано, что у него предынфарктное состояние. Следователь приезжал в Москву и допрашивал его, лежавшего в постели, но Сандалов сообщил только свои анкетные данные, а затем заявил, что допрос человека, лежащего в постели, это грубое нарушение процессуального порядка, начал хвататься за сердце и сосать валидол. Следователь счел за лучшее ретироваться…

Был суд, там же в областном городе. Петя Смородкин получил год тюрьмы. В отношении Сандалова дело было выделено, а потом прекращено за недоказанностью его вины. Вскоре выпустили из тюрьмы и Петюнчика. Боже, как много на свете добряков, не понимающих, что ненаказанный вор становится ворюгой…

На бархатный сезон Сандалов уехал в Сочи и пробыл там два месяца. Жил в гостинице в полулюксе, выдавая себя за кинодеятеля – у него был невесть как добытый членский билет Союза кинематографистов, в котором значилось, что он «худ. руководитель»… Здесь, в Сочи, он познакомился с ответственным работником из Средней Азии, обворожил его своим знанием жизни кинозвезд, а также анекдотами. Вместе с ним Сандалов из Сочи выехал в Среднюю Азию, а оттуда вернулся в Москву уже работником того самого постоянного представительства республики, где он и работает вот уже два года…

Обратил ли внимание постпред на несколько странную анкету своего нового сотрудника? Обратил. И, будучи человеком предусмотрительным, вложил в его личное дело записку: «Принят на работу по указанию т. Ратуева. Указание получено по телефону».

Новый сотрудник, однако, оказался ценным – все, что другие сотрудники сделать не могли, Сандалов мог…

В это утро Игорь Савельевич в своей скромной однокомнатной кооперативной квартире уже второй час висел на телефоне. Вернее, лежал – аппарат был у постели, и он разговаривал лежа, делая необходимые пометки на листе бумаги, приколотом к стене.

Новое дело возникло перед ним накануне вечером. Он присутствовал на собрании сотрудников представительства, и, когда оно кончилось, постпред попросил его зайти к нему в кабинет.

– Игорь Савельевич, нужна ваша помощь, – начал представитель. – Кто такой Ратуев, вам объяснять не надо. Его дочь собирается держать экзамен здесь, в Москве, в институт иностранных языков.

– Все ясно, – встал Игорь Савельевич. – Как ее имя?

– Вот здесь о ней все. – Постпред передал ему бумажку. – Естественно, как всегда, я прошу – ничего противозаконного.

– Это не мой репертуар. Когда-нибудь я разве делал что-нибудь против закона? – немного обиделся Сандалов.

Постпред, точно извиняясь, сказал:

– Это уж я так просто, для проформы. – И совсем доверительно, вполголоса: – Ратуев звонил мне домой ночью, – постпред тихо рассмеялся. – Как он говорил о дочери, мне даже неловко стало… Все строгие начальники однажды открываются как нежные отцы.

Игорь Савельевич тоже вроде застеснялся, услышав такое о грозном Ратуеве. Потупился на мгновение.

– Все, что в моих силах, будет сделано. Больше поручений нет?

Игорь Савельевич легко и бесшумно выскользнул из кабинета, и постпред, глядя ему вслед, подумал: таких бы мне еще парочку работников, и можно было бы спать спокойно…

Еще вчера вечером дома Игорь Савельевич сел за стол, раскрыл свою пухлую записную книжку с нужными телефонами и стал делать выписки на отдельном листе бумаги, сверху которого он написал: «Дочь Р.». Вскоре на этом листе было уже десятка два имен и телефонных номеров, а затем на листе стали появляться записи, для стороннего человека совершенно непонятные. И не только записи, но и какие-то сложнейшие сплетения линий, которые связывали воедино разные номера телефонов и разные фамилии. Выполняя эту работу, Игорь Савельевич то и дело задумывался или вспоминал что-то и снова склонялся над столом, выводил на листе новые линии, делал новые записи. Около одиннадцати часов работа была закончена. Игорь Савельевич принял ванну и, выпив чаю, лег спать. Ему снилось фигурное катание на льду. А утром операцию продолжил… И на первом же шагу – неудача: три потенциально полезных человека оказались бессильными выяснить, в чем нуждается то самое влиятельное лицо, или какой он подвержен страсти, или есть у него какое «хобби». Только к середине дня Сандалов узнал, что влиятельное лицо – страстный шахматист… Значит, требуется шахматист? Сандалов озадачен, в его практике потребность в таком товаре возникает впервые…

Нетрудно догадаться, что операция проводится Сандаловым по системе «я – тебе, ты – мне»… Есть такая – черт бы ее побрал! – система. В чем ее главная хитрость? От нее государство материальных потерь не несет. Ну как же?! Семен Иванович, «сидящий» на промтоварах, устраивает Ивану Семеновичу импортный костюм, за который тот платит деньги в кассу. Ответно Иван Семенович, «сидящий» на мясе, устраивает Семену Ивановичу высокосортное мясо, за которое тот тоже платит деньги по ценнику. Печаль только в том, что и костюм и мясо, предназначенные для продажи всем, на открытые прилавки магазинов не попадают. Хищения или спекуляции при этом не происходит, и браться за Уголовный кодекс вроде бы нечего. Но если бы речь шла о килограмме мяса и одном костюме! Таких взаимоснабженцев легион, и взаимообмен столь широк и многообразен, что это наносит серьезный ущерб престижу нашей советской торговли. Кроме того, он подрывает моральный авторитет всех участников обмена, а ведь иной раз в этих операциях участвуют и люди, которым по должности положено беречь в чистоте не только свой личный моральный престиж. И кроме уголовного есть же у нас еще и кодекс моральный и есть общественное осуждение. Наконец, есть наказание административное – люди, занимающиеся взаимообменом, должны быть устранены с должностей, где они имеют дело с «ходовым» товаром, и конечно же они заслуживают строжайшего партийного взыскания, если они коммунисты.

Кроме всего, следует напомнить, что к этой «системе» всенепременно подключаются жулье, всякие доставалы-спекулянты, им важно только установить прецедент, а затем они уж найдут способ вознаграждения и Семена Ивановича за костюм, и Ивана Семеновича за мясо. А из их рук этот товар пойдет уже за цену спекулятивную, и тут уже можно взяться и за Уголовный кодекс, посмотреть статью о содействии спекуляции…

Наш Сандалов столкнулся с трудным случаем – ему нужно удовлетворить страсть влиятельного человека к шахматной игре, а это значит, что товаром для него должен стать шахматист. Я тебе шахматиста, а ты мне обеспечь прием в институт дочки товарища Ратуева – все очень просто. Причем тут может быть тот случай, когда и влиятельный товарищ, обожающий шахматы, и товарищ Ратуев, и шахматист, если Сандалов его найдет, могут и не знать, что они включены в черную алгебраическую задачку.

Итак, Сандалову нужен шахматист, притом покладистый, который согласится играть с влиятельным человеком, скучным любителем, у которого потеют руки, когда он берется за ферзя. Найти такого, оказалось, совсем не легко. День уже клонился к вечеру, солнце, падающее на каменные дома нового района, вытянувшегося по горизонту, запоздало осветило комнату, блеснуло на хрустале в горке и безжалостно показало Сандалову на его не убранную с утра постель…

Шахматы, шахматы… Господи, чем только не приходится заниматься!

Под вечер запаренный Сандалов забежал в постпредство получить зарплату, и там, в коридоре, его настиг веселый голос постпреда:

– Можно вас на минуточку?

– Слушаю вас, – замер в стойке Сандалов.

То, что я просил вас в отношении дочки… делать не надо.

– Как это так? Я же… – захлебнулся Сандалов.

Она как раз сидит сейчас в моем кабинете, пришла сказать, что прекрасно выдержала экзамен и зачислена в институт. Так что я благодарю вас за потраченные усилия, и давайте вместе порадуемся за товарища Ратуева. Но есть дело другое. Прошу вас ко мне минут через десять…

То другое дело оказалось шикарным, – оказывается, приближался юбилей их республики, и постпред попросил его помочь в приобретении подарочных сувениров.

Вот оно, золотое дело, которого он все время ждал!..

Не сочтешь, сколько всякого добра прошло тогда через руки Игоря Савельевича – передовиков-то в республике тысячи и тысячи. Каждый день он принимал грузы и посылки, доставленные в Москву крылатыми трудягами «Аэрофлота» из Риги, Таллина, Ленинграда, где всякие подарочные вещи почему-то умели делать лучше. Сандалов присматривался, как бы что урвать, и ему не хотелось мелочиться. Но когда ему было поручено проследить доставку в республику таких «подарочков», как легковые автомашины, сердце у него взыграло. Машины выделялись республике на самом высоком уровне, этим занималось громадное ведомство под названием Госснаб. Бывая там, Сандалов испытывал трепет весьма сложного свойства, в нем был и почтительный восторг перед масштабом этой конторы и необозримой разнообразностью перевариваемых ею дел, и волнение хищника – вот бы куда влезть поглубже, здесь же было буквально все, какие дела тут можно проворачивать, даже только подумать об этом было сладостно и страшно…

Вот и те автомашины для подарков знатным людям республики тоже проворачивались здесь, и, так как в республике отлично знали, что дадут, в лучшем случае, половину того, что просили, в представительство поступила просьба – нельзя ли еще каким-нибудь образом добыть хоть какое-то количество автомашин? Вызвали Сандалова – можете добыть? О чем разговор? Он может, но нужна весомая бумажка. Такую бумагу из республики прислали, и Сандалов автомашины добыл. Операцию он провел быстро и классически тонко, не оставляя никаких своих следов на бумаге, – она состояла из телефонных звонков, ужинов, поднесения подарков, устройства чьей-то теще путевки в Сочи, выбивания кому-то строительных материалов для дачи и тому подобное. На операцию он положил своих личных денег почти тысячу рублей.

Никто никогда не поймет, сколько ума и труда потребовалось для того, чтобы часть легковых автомашин, выделенных для здравоохранения, была с ходу завернута на подарки в его республику! Сколько это стоило нервов! Один начальник – шишка, надо заметить, ниже средней – вдруг заартачился и отказался ставить свою визу на бумажке, которая до него благополучно прошла через целый небоскреб этажей куда как повыше и обросла визами, как хиппи волосами. Так вот, эта совсем средняя шишка вдруг дала понять, что она визу поставит, но страшно любит груши сорта «дюшес». Шишка была плохо осведомлена о том, где и когда произрастают те груши, и Сандалову пришлось звонить в другую республику, чтобы оттуда самолетом выслали груши «бера», которые в это время года не отличались от «дюшеса». Платил за ящик груш, конечно, сам Сандалов. В общем, нет оснований удивляться, что Сандалов, занимаясь этой операцией, позаботился и о себе и две автомашины из добытых для республики завернул «налево».

Позже, когда юбилейная суматоха затихла, Игорь Савельевич занялся выгодной продажей своих автомобилей.