Текст книги "Суд"

На другой день Наташа вернулась в Москву и сказала, что жить вместе с мамой становится невыносимо, а бросить ее одну она не может. Все продолжалось в том же духе и становилось еще хуже.

Ольга Ивановна придиралась к каждой мелочи. Евгений Максимович как-то забыл уплатить по счету за переданную по телефону телеграмму, и пришло повторное уведомление с извещением о начислении пени в размере 27 копеек. Боже, какой стон стоял в доме целый день… А вернувшись с дачи еще в августе, Ольга Ивановна объявила о начавшемся у нее сердечном заболевании. Теперь она то и дело хваталась за сердце и ложилась в постель, и тут уж врачи обнаружить симуляцию были бессильны…

Главным поводом для скандалов стал денежный вопрос, было похоже, что она прямо свихнулась на этом пунктике. Специально при зяте она затевала разговор о том, что жалованье человеку дается не только по должности, но и по достоинствам. Что она всю жизнь прожила рядом с человеком, которого ценили очень высоко, и они не знали, что такое деньги. Как же ей теперь жить? И это при том, что она получала пенсию, а Наташа отдавала ей свою зарплату.

Однажды Евгений Максимович за ужином очень смешно рассказывал о том, как его оштрафовал на рубль инспектор ГАИ за нарушение, которого он не совершал, не заметив при этом очень грубого, действительно им совершенного…

– У него отняли рубль, а он смеется, – ворчливо откликнулась теща. – Дочь, твой муж, очевидно, Рокфеллер.

Евгений Максимович ушел из-за стола, вслед за ним и Наташа. Но еще долго из пустой столовой доносился уныло однозвучный голос тещи. Прислушиваясь к нему, Евгений Максимович спросил жену с отчаянием:

– Неужели нам надо терпеть без конца?

– Она просто больная, – тихо отозвалась Наташа.

– Давай или попросим у себя в министерстве квартиру, или разменяем эту, зачем нам такая громадина?

– Она на это не пойдет ни за что.

– Скажи мне правду: если я получу квартиру, ты уедешь отсюда?

– Не знаю, Женя, – долго помолчав, еле слышно ответила Наташа. Она в самом деле не знала, что делать.

Он смотрел на нее уже со злостью: в самом деле, с кем она собирается строить жизнь – с ним или с этой выживающей из ума старухой? Господи, как же это жил с ней старый Невельской! Евгений Максимович вспомнил один свой ночной разговор с тестем. Это было после банкета в честь его шестидесятилетия. Все вернулись домой из ресторана возбужденные и усталые.

– Какие были за столом невежественные люди! – возмущалась Ольга Ивановна. – Этот, который про бетон говорил, он же дважды сказал инциндент, а под конец ляпнул про опофиоз. Как ты это выдержал?

– Я простил бы ему еще миллион таких оговорок, – ответил Невельской. – И продолжал бы преклоняться перед ним за его вклад в наше строительное дело.

– Ты? Преклоняться? – изумилась Ольга Ивановна.

– А ты-то что нос дерешь перед ним со своим незаконченным средним? – разозлился Невельской. – А он, между прочим, из деревенских, но кончил два высших учебных заведения и теперь доктор наук! Автор нескольких книг, по которым учатся!

Ольга Ивановна разрыдалась и выбежала из комнаты. Наташа бросилась за ней утешать, и Евгений Максимович остался с тестем вдвоем. Невельской помолчал, тяжело вздохнул:

– Вздорная баба… – он улыбнулся, – но жена. На всю жизнь. И мать нашей дочери. Может, спросите, как я это выдерживаю? Во-первых, две трети жизни я на стройках, а разлуки сглаживают самые острые углы. Во-вторых, выбирал я ее сам и сам свел под венец. В-третьих, абсолютно нет никаких гарантий что я мог получить нечто поразительно иное. А главное, дорогой мой зять, – я весь в своих стройках, как в бетонной броне… – И вдруг заключил сердито: – Надеюсь, у вас с Наташей ничего похожего нет?

Конечно, ничего похожего у них с Наташей не было, но то, что творила теперь теща в доме, не могло не оставлять свой след и на их отношениях. Все чаще они ссорились, и тогда Евгений Максимович вдруг видел, как похожа его жена на свою мать.

У Ольги Ивановны уже начали случаться сердечные приступы с потерей сознания – падала на пол и так страшно намертво закатывала глаза, что у Наташи перехватывало дыхание. Но их семейный врач, прекрасно знавший здоровье своей пациентки, сказал по секрету Евгению Максимовичу, что его теща в отношении сердца излишне мнительна, однако, увы, разоблачить это невозможно.

Меж тем Ольга Ивановна целые дни проводила в хлопотах по городу, добывая какие-то сверхновые и сверхсовершенные лекарства, одна из полок в ее платяном шкафу превратилась в аптекарский склад. Затем она вдруг объявила, что «все это вредная химия», выбросила лекарства, стоившие, между прочим немалых денег, и переключилась на поиск лечебных трав, списалась со своей живущей на Алтае подругой, и вскоре оттуда стали поступать посылки, от которых пахло сенокосными лугами. Но странное дело – часто эти посылки подолгу лежали в спальне Ольги Ивановны нераспечатанными. Как, впрочем, раньше и многие флаконы и коробки со сверхсовременными лекарствами.

Наташа же по-прежнему в симуляцию не верила…

– Она, конечно, выживает из ума, но врать нам про свою болезнь она не может.

Евгению Максимовичу в министерстве дали семейную путевку в пансионат на Рижском взморье. Наташа немедля тоже оформила отпуск, и они начали собираться к отъезду. Когда уже были получены железнодорожные билеты и до отъезда оставалось два дня, Ольга Ивановна закатила небывалый по длительности сердечный припадок с падением на пол, с потерей сознания. Два раза вызывали «скорую помощь», врачи делали ей уколы, отпаивали лекарством, она стонала и взывала к богу, что ее травят химией. Наташа поехать в отпуск не смогла.

Глава тринадцатая

Следователь райотдела столичной милиции старший лейтенант Куржиямский Всеволод Кузьмич ждал, когда из следственного изолятора привезут на допрос подследственного, и просматривал протоколы прежних допросов. Не нравились ему что-то эти протоколы. Он встал и, заложив руки за спину, прохаживался по тесному кабинету…

Уже десять лет носит он милицейскую форму и все не может к ней толком приладиться. А он – к нему. И не то что он такой уж неуклюжий – он высок, худощав, но от сидячей работы немного сутулится, и, может, поэтому портные не могут подогнать ему китель точно по фигуре. В спорте он увлекается дзюдо – у него удивительно сильные руки, если уж сделает захват – не рыпайся. Товарищи по спорту прозвали его руки «эрэл» – ручная лебедка, – однажды по какому-то делу у них проходило такое название… А лица у него два. Одно – без очков, полностью открытое – немного скуластое, с выпуклым надбровьем, под которым голубели широко расставленные глаза, тонкий нос с горбинкой… Но стоило ему надеть очки в массивной оправе, и лицо становилось другим – вам будто открывался высокий выпуклый лоб под гладкими, зачесанными назад густыми темными волосами, припухшие губы с ямочками на концах, немного угловатый подбородок. Нельзя сказать, что лицо у него было красивое, раньше хочется сказать – серьезное и спокойное. В очках он больше похож на ученого, отсюда, наверно, и его прозвище среди друзей «пан профессор»…

Однажды в ночном автобусе, когда он ехал домой и подремывал над раскрытой книжкой, пьяный хулиган начал измываться над пожилой супружеской парой. Старик встал, явно собираясь вступиться за честь супруги.

– Успокойтесь, сядьте, – мягко попросил его Куржиямский и шагнул к хулигану, забыв снять очки. Шагнул замедленно, будто нехотя, и хулиган смотрел на него с усмешкой, наверное был уверен, что этого профессора-очкарика усмирит в два счета. И тут пассажиры автобуса увидели нечто непонятное: мужчина в очках сделал только одно молниеносное движение рукой, и хулиган, сперва подскочив кверху, обрушился на пол и лежал недвижимо. Пришлось Куржиямскому на остановке самому вытаскивать свою жертву из автобуса и потом сопровождать в милицию. А там выяснилось, что у хулигана нет никаких документов, кроме татуировки на груди, сделанной явно в местах заключения. Утром позвонили Куржиямскому на работу и сообщили, что он задержал опасного преступника, потом был об этом приказ по отделу – благодарность. Тому, что тихий Куржиямский так «сделал» хулигана, товарищи его по работе нисколько не удивлялись, смеялись: взял его на свою «эрэл»…

Последние годы Куржиямский ведет только дела ОБХСС, работа эта трудная, не ахти как эффектна, а требует самых разнообразных и серьезных знаний и, сверх всего, железного терпения. О том, почему он любит именно эту следственную деятельность, однажды он написал в милицейский журнал – уговорили, насели на него и вырвали обещание написать, а слово свое он неизменно держал. Написал почти десять тетрадочных страниц, а в журнале появилось чуть больше двух десятков строк, он хотел было обидеться, но, когда прочитал, оказалось, что в тех строках удивительным образом было все, что он хотел сказать.

«Для меня работа по делам ОБХСС, – писал он, – единственная, и я хотел бы на всю жизнь. Что может быть ненавистней людям труда, чем воровство. Трижды ненавистны нашим людям воры, расхищающие собственность, принадлежащую всем, – социалистическую собственность. Остановить это воровство наше святое дело. Я иногда чувствую себя пограничником, несущим вахту на внутренней границе нашей жизни – границе честности. Кто преступает эту границу – мой враг, и считаю, кто не умеет так почувствовать, не должен заниматься этими делами».

Куржиямского пригласил к себе начальник следственного отдела майор Любовцев.

– Прочитал вашу исповедь, – быстро заговорил майор, и, как всегда, не понять было, всерьез он или шутейно, с иронией. – Сильно сказано, и все чистая правда… – Он помолчал и вдруг спросил: – А где был пограничник Куржиямский, когда смывались жулики из ресторана «Черемуха»?

– Тогда, помнится мне, майор Любовцев приказал мне отбыть в распоряжение городского отдела, помочь там закончить дело с приписками на стройках, и именно в это время жулики из «Черемухи» устроили пожар в своей бухгалтерии…

– Память у вас лучше, чем у меня… – несколько смутился Любовцев. – Но почему пограничник Куржиямский не задержал тех жуликов раньше получения моего приказа отбыть в горотдел?

Куржиямский задумался и сказал, как всегда, правду:

– Затянули мы тогда подготовку операции, товарищ майор.

– Ага! – почти радостно воскликнул Любовцев. – И вот почему в вашей научной статье я на вашем месте был бы чуть поскромнее. А то на тебе – пограничник!

– Я написал, что чувствую себя пограничником иногда.

– Разве? – Майор Любовцев, как фокусник, выхватил из ящика стола журнал, бегло просмотрел заметку и, теперь уже не торопясь, аккуратно положил журнал обратно в ящик стола и, задвинув его, сказал негромко, будто с сожалением: – Верно… Мне показалось, что «иногда» там нет.

– Я лично, когда мне что-нибудь кажется, первым делом проверяю, так ли это, – мягко, но не без укора сказал Куржиямский. – И потом…

Но Любовцев не пожелал слушать, что еще у него было потом, и спросил жестко:

– А вам не кажется, что вы тянете с базой стройматериалов?

– Я не тяну, а работаю, а вы отрываете меня без достаточной надобности…

Вот такие отношения у Куржиямского с его непосредственным начальником – напрямую и без скидок, и он считает, что отношения эти хорошие и деловые. Куржиямский майора уважает, знает, что он сильный работник, и многому у него учится, но одновременно знает, что майор вспыльчивый, в разговоре ехидный, но этому не надо поддаваться и черное всегда называть черным.

А подследственного что-то не везут и не везут – Куржиямскому ничего так не жаль, как зря потерянного времени.

Окно из его кабинета выходило в обычный московский двор – прямо перед окном шумел молодой листвой тополь. Куржиямский заметил уже вылезающие меж листьев кисточки и подумал: пройдет два-три дня, и потом неделю окна не откроешь – в кабинет полетит тополиный пух.

– Коська, сказано тебе – домой?! – доносится со двора высокий женский голос.

– Сейчас, – отвечает недовольный басовитый ребячий голосок.

– Момент – домой!

Эти два голоса Куржиямский хорошо знает, он их слышит ежедневно. Это мама ведет борьбу со своим недисциплинированным сыном. И его, этого Коську, Куржиямский знает – худенький белобрысый мальчик, симпатичный. Вот он! Мальчик медленно-медленно шел через двор к своему подъезду, оглядываясь на приятелей, сидевших под тополем на бог весть когда и кем брошенной там железной бочке.

Скоро из окон второго этажа дома польются во двор фортепианные рулады. Там живет, очевидно, очень хороший пианист, но час, не меньше, он будет играть однообразные упражнения, а уж потом… Сколько раз бывало: Куржиямский ведет напряженный допрос, а в окне вальсы Шопена – один за другим. Куржиямскому этот маленький кусочек жизни, которой он служил, был дорог. Зимой, когда двор бывал скрыт за промороженными окнами, он по нему скучал…

Телефонный звонок вернул Куржиямского к делам. Звонила директорша универсама. Очень она беспокоится (а может, хитрая женщина?), неделя не проходит, чтобы не позвонила Куржиямскому. Сейчас сообщила, что у нее в винном отделе, не оплатив, вынесли пять бутылок вина. В связи с этим она просила помощи.

– Устраивать пост в магазине не будем, – не скрывая раздражения, ответил Куржиямский. – Сами не спите. Магазин у вас молодежный, мобилизуйте комсомольцев.

Куржиямский положил трубку и, помолчав, сказал вслух:

– Стеречь уносчика бутылки вина, в то время как надо заниматься уносчиками тысяч рублей. Не пойдет, уважаемая товарищ директор! – Куржиямский даже пристукнул по столу ребром ладони, будто директорша сидела перед ним.

У него была эта привычка, когда один – говорить вслух. За это его даже в стенгазете отобразили: «Допрос по-куржиямски». На рисунке он сидит перед зеркалом и сам себя допрашивает…

Куржиямский знает: в отделе его любят, уважают, но и по-насмешничать над ним тоже любят. И над его отношениями с женой, которая может позвонить ему на службу и попросить того, кто взял трубку, передать Куржиямскому, что, если он не будет к восьми часам возле кинотеатра «Киев», она уедет в Смоленск к маме. А то позвонит и попросит передать Куржиямскому, что в прогнозе по радио сообщили похолодание и чтобы он не забыл повязать на шею шарф. Подтрунивают над его характером, пустили поговорочку: «Не торопись, как Куржиямский» – это про его медлительность во всем: в движениях, в речи и даже на допросах… Ладно, смейтесь, а лучшие показатели по работе у него, имеет благодарность даже от министра. Вот-вот дадут ему капитана. Привет. Как же он любит всех этих своих насмешников. И особенно – самого злословного Сергея Зарапина, стенная газета это его дело, но они вместе работают уже несколько лет… И Вениамина Корцова с его вечными заботами о родившихся у него двойняшках, и Кузьму Хабарина – боксера с перебитым носом, и будь бы в бою, а то на тренировке в спортклубе. И Лидочку Саранцеву, недавно ставшую бабушкой, она в этом отделе секретарь с самой войны. Никакой электронной запоминаловки не надо: пятидесятилетняя Лидочка помнит все стоящие дела за четверть века… Всех он любит. Впрочем, нет, пожалуй, майора Любовцева… да и любить начальство совсем не обязательно. Однажды сам майор Любовцев вдруг высказался на эту тему. На оперативке, раздраконив чуть не всех работников, сказал: не глядите на меня волками – не поможет, мне не нужна ваша ни ненависть, ни любовь, мне нужна только такая ваша работа, чтобы воры волками выли… Надо признать, что воры в нашем районе его хорошо знают и боятся. А слушать, как он их допрашивает, одно удовольствие – вор идет за ним, как ягненок на веревочке… Правда, Куржиямскому такой настырный допрос не по душе, он предпочитает допрос неторопливый, когда и сам можешь поразмыслить, и вору тоже даешь подумать, чтобы потом не отказывался от сказанного. У Куржиямского отказов от ранее данных показаний не было ни разу.

И вообще он свою работу любит больше, чем… Больше, чем что? Если не трогать семью, то он свою работу любит больше всего на свете, без нее он бы зачах.

Кто еще люто ненавидит ворье, так это его жена Ленуся. Спрашивает однажды – когда вы там всех воров переловите? Он ответил – если мерить время на нашу с тобой жизнь, то не успеем. «Тогда всех вас разогнать надо», – сказала она, ушла на кухню и сердито загремела посудой. Он давно научился по посудному стуку определять, какое у нее настроение. Но если всерьез, то Куржиямский и сам не раз задумывался: идет ли ворье на убыль? Вроде иначе и быть не может, мы же их каждый день берем и сажаем. Но вот уж скоро десять лет, как он, окончив юридический, занят этим делом, и не видно ему конца. Можно, конечно, от этого удариться в черный пессимизм. Но Куржиямский знает, что он просто сидит на такой службе, где главным образом ворье идет к его служебному столу. Такая уж у него служба, нужна всем честным, а дело он имеет только с жульем. Ленуся иной раз это понимает, а чаще нет. Но это от поздних его приходов со службы домой…

Но все же есть у Куржиямского свои претензии и к делам служебным. О них он позволяет себе говорить только с начальством. Ну почему нет-нет да выяснится, что вору с положением бывает полегче, чем простому. Почему так получается? В речах твердим – закон един для всех, а когда надо взять за шиворот иного нашкодившего начальника, вдруг открывается, что для него есть закон другой? Или еще насчет того, чтобы осужденные весь назначенный им судом срок отбывали от звонка до звонка. А если уж кому действительно необходимо срок урезать, чтобы занималось этим только одно на всю страну какое-то центральное ведомство. А то бывает, что сокращение срока зависит от начальника исправительно-трудовой колонии. Нельзя так…

…И вот привезли наконец Ревзина. Вид у него такой, будто прибыл не из следственного изолятора, а с театральной премьеры – отутюжен, побрит до костяного блеска, прическа волной…

Ревзин проходил по довольно простому делу о расхищении дефицитных строительных материалов на небольшой базе только по одному эпизоду. Было доказано, и он сам это не отрицал, что приобрел для себя лично, за низкую цену строительные материалы, которые были выбракованы, как потерявшие кондицию от хранения под открытым небом. На самом деле материалы были отличного качества, и он это, конечно, знал. В сделку входила взятка, в результате которой появились акт о порче товара и низкая цена. Момент передачи Ревзиным взятки случайно видел сторож базы, по заявлению которого и возникло все это дело. Все вроде ясно. Но было непонятно, зачем он приобрел материал, которого хватило бы не на домик в садово-огородном кооперативе, а на три-четыре здоровенные дачи?

Вторая и главная для Куржиямского неясность – сам Ревзин. Его соучастники по этому делу были оголтелые ворюги и мелкие личности, а Ревзин – интеллигентнейший человек два высших образования – юридическое и экономическое, последнее время работал юрисконсультом в строительном институте, а в момент ареста оформлялся во всесоюзное объединение, занимающееся поставкой автомобильной техники за границу. Оформление, однако, затянулось, потому что на должности, которую ему прочили, еще сидел человек, собиравшийся, правда, уходить на пенсию, но ему еще следовало работать больше года. Однако Ревзин, видите ли, был так нужен объединению, что там готовы были занимавшему это место приписать недостающий стаж. Тянул туда Ревзина один из руководящих работников объединения Ростовцев… Все это узнал Куржиямский, проверяя показания Ревзина. Почему Ростовцев так хотел получить Ревзина в свое объединение, что готов был пойти на подлог? Для Ревзина сделка на базе – явная случайность, фигура он куда более крупная, и Куржиямский неисповедимо уверен еще и в том, что Ростовцев и Ревзин, давно связанные друг с другом, крупные жулики, хотя в подтверждение этого у него ничего не было Может быть, он что-то получит сегодня?

Ревзин сел на стул, поправил рукой прическу и спросил легко, безмятежно:

– Снова вы вспомнили обо мне, Всеволод Кузьмич? А я признаться, соскучился по вас, честное слово, думал, больше с вами не встречусь, – Ревзин смотрел Куржиямскому прямо в глаза своими светло-серыми, с желтыми ободочками вокруг зрачков, и улыбался доброй искренней улыбкой. – Мы ведь, как я считал, уже провели с вами почти сорок часов в этой комнатке.

И, как это ни парадоксально, вы мне все более глубоко симпатичны.

– Я не могу ответить вам взаимностью, сами понимаете, – пробурчал Куржиямский, пододвигая к себе бумаги.

– Всеволод Кузьмич! – на лице Ревзина прямо детская обида. – Но я-то ведь жулик случайный, ну, влип на почве частнособственнического угара. Маленькую дачку захотел на склоне лет, домишко на садовом участке. Так что вы уж не клеймите меня пожизненно.

– Я никого не… клеймлю, – Куржиямский сердито мотнул головой, не сразу произнеся это слово. – Клеймо в свой час поставит суд… Но давайте к делу.

Ревзин поднял брови домиком:

– Опять о том же?

Куржиямский ничего ему не ответил, пригладил ладонью чистый бланк протокола и неторопливо заполнил формальные графы. Ревзин терпеливо смотрел, как он это делает.

– Несколько вопросов, Семен Михайлович, – как обычно не торопясь, начал Куржиямский, смотря в глаза Ревзина. – Выяснение неясностей. Я очень не люблю, когда следственное дело уходит в прокуратуру с белыми пятнами.

– Я к вашим услугам. – Лицо Ревзина серьезное, чуть напряженное.

– Почему вы для домишка на участке купили такое огромное количество строительных материалов?

Ревзин рассмеялся:

– Во-первых, неужели вы еще не поняли, что я в этих делах полный недоумок, а во-вторых, и это главное, – попутала цена, баснословно низкая цена.

Куржиямский молчал, глядя на Ревзина вроде бы равнодушно и без всякого интереса.

– Кто такой Ростовцев?

– Ростовцев? Понятия не имею, – мгновенно ответил Ревзин.

«Ну вот ты и сделал ошибку», – сказал про себя Куржиямский и, заглянув в бумажку, уточнил:

– Александр Платонович Ростовцев, он…

– Ах, этот! – воскликнул Ревзин. – Извините великодушно, я же вам о нем говорил, да, да, есть такой в том объединении, куда, как вам известно, я устраивался.

– В каких вы были с ним отношениях?

– Он для меня работодатель. Вот и все.

«Ошибка не исправлена, а усугублена».

– А откуда он вас так хорошо знает?

– Разве что по анкете, – полувопросительпо произнес Ревзин и посмотрел на следователя настороженно: – Но почему вы решили, что он хорошо меня знает?

– Он же, чтобы взять вас к себе, шел даже на нарушение закона, а на такое ради незнакомого человека с улицы не идут.

– Ну, Всеволод Кузьмич, я все-таки не с улицы, – обиделся Ревзин. – Я переходил туда с хорошей работы, у меня были отличные характеристики, наконец, личная его беседа со мной, я мог ему понравиться.

«Какой закон хотел нарушить Ростовцев, не спрашиваешь, ибо отлично знаешь какой. Наверное, вместе с Ростовцевым изобрели тот ход с досрочной отправкой на пенсию».

– В общем, я могу записать так: знакомство мое с Ростовцевым ограничено одной беседой с ним в связи с поступлением на работу. Правильно?

Куржиямский взял ручку и стал неторопливо записывать.

– Подождите, Всеволод Кузьмич… – Ревзин делал вид, что напрягает память. В это время пианист начал играть упражнения, и, хотя окно было прикрыто, однообразные рулады слышались хорошо. Ревзин досадливо покосился на окно, гладкий его лоб пересекла глубокая морщина. – Была у нас с ним еще одна встреча… случайная. Уточняю – знакомство наше вот тогда и состоялось. Было это так: мы с приятелем пошли на концерт американского ансамбля народной музыки в концертный зал гостиницы «Россия». Я тогда уже подготавливал свой переход в объединение. В антракте мой приятель в курилке здоровается с какими-то двумя мужчинами и знакомит с ними меня. И вдруг я слышу «Ростовцев». И тогда я говорю: сам бог привел меня на этот концерт, дело в том, что я хочу перейти на работу в ваше ведомство… Мой приятель стал меня нахваливать. Весь разговор шел на полусерьезной ноте, и, когда мы уже возвращались в зал, тот мужчина, который был с Ростовцевым, спросил у меня, а бог не подсказывает вам после концерта пойти поужинать? Я ему ответил: не то что подсказывает, а просто требует. Словом, после концерта мы ужинали там же, в «России». Вот и все.

– Будьте любезны, назовите фамилию вашего приятеля с которым вы были на концерте.

– Это еще зачем? – рассердился Ревзин.

– Хочу проверить, так ли все это было… – Куржиямский помолчал. Ну, не Ростовцева же мне для этого вызывать.

Ревзин закатил глаза вверх, мотнул головой:

– Боже мой, боже мой! – И вдруг сказал решительно, смотря в глаза Куржиямскому: – Эти факты не имеют к моему делу никакого отношения! Что вы там ищете? Там ничего нету ничего! Вы уже успели узнать меня, Всеволод Кузьмич, видели, что я не крутил и то, что было, не отрицал. Я взял на себя минимум три года тюрьмы, и я, если хотите знать, к этому наказанию уже как бы привык. Я принял его как урок на всю жизнь. Но не вешайте на меня пустые жестянки, я же немножечко юрист. Действуйте прямо, скажите – какое у вас новое обвинение или подозрение, и я, как всегда, отвечу вам честно: или да, или нет. Я так поступал все следствие, вспомните…

Действительно, Куржиямскому с Ревзиным вроде бы особенно трудно не было. С самого первого допроса он взятки в принципе не отрицал и не мог отрицать, так как был свидетель. Но, признав взятку, он потом до хрипоты спорил по поводу того, знал он или не знал, что лицо, которому он дал взятку, действительно отвечало за те строительные материалы или было фигурой подставной. Сошлись на том, и так было записано в протоколе, что по конечному результату сделки он не мог не понимать, что то лицо по своей службе какое-то отношение к строительным материалам имело. Взятка осталась взяткой, но все-таки какая-то расплывчатость в ее протокольной записи появилась. Так что при внешней мягкости Ревзин вовсе не был прост и прямодушен. Если проследить по протоколам все его допросы, видно, как он по каждой детали добивался наименее опасной ему формулировки в протоколе. И сейчас высказать ему свои всего лишь подозрения по поводу его связи с тем же Ростовцевым было бы явной неосторожностью, и поэтому Куржиямский неторопливо повторил свой вопрос:

– Пожалуйста, назовите фамилию вашего приятеля, с которым вы были тогда на концерте американцев.

Ревзин помолчал с окаменевшим лицом и решительно произнес:

– Не назову.

– Почему?

– Что же это получается? Сам влез в грязную историю и тяну за собой честных людей?

– Ростовцев, надо полагать, знает вашего приятеля, как тот знает его? – вяло поинтересовался Куржиямский и заметил, как в глазах Ревзина метнулась тревога.

– Откуда он может знать? Откуда? – повысил голос Ревзин, а Куржиямский уже знал, что на допросах он обычно повышал голос, когда чувствовал опасность. – Я же рассказал вам – мой приятель, видимо, хорошо знал приятеля Ростовцева, и, собственно, через него и возникло мое знакомство с Ростовцевым. А оформлялся я туда еще раньше.

– Путаница какая-то… – вздохнул Куржиямский. – Ладно. Но потом был ужин. Ростовцев, как мне известно, серьезный человек. С чего бы ему идти в ресторан с малознакомыми людьми?

– Почему с малознакомыми? Идея пойти ужинать принадлежала приятелю Ростовцева, а мы с моим приятелем были уж как бы случайным довеском. Господи! Мелкая житейская ситуация с четырьмя мужчинами, что вы здесь узрели?

– Я хочу только установить фамилию вашего приятеля, – упрямо жал свое Куржиямский. – И с его помощью выяснить, правду ли вы сказали о времени своего знакомства с Ростовцевым и…

– Я сказал правду.

Убедившись в этом, я принесу вам свои извинения.

– Ну зачем вам понадобился Ростовцев? Это же нелепо, – снова повышенным голосом заговорил Ревзин. – Человек, как говорится, ни ухом ни рылом, я для него был и нет меня, и вдруг вы тянете его за шиворот в мое грязное дело.

Мы его никуда не тянем, но я обязан установить степень вашего с ним знакомства.

– Что вам это прибавит в отношении меня по данному делу? Что?

– Ваши связи, неужели непонятно?

– Все мои связи за пределами моего преступления, и они у меня достаточно широкие, знакомства и даже дружба у меня были с людьми достаточно значительными. Прикажете выложить вам всех?

– Я прошу назвать только фамилию вашего приятеля, свидетеля вашего знакомства с Ростовцевым.

– Нет, не назову. Я пакости друзьям никогда не делал и не буду делать. Честное слово, у меня появляется мысль вообще отказаться от своих показаний.

– Так и запишем, – вздохнул Куржиямский, будто не услышав последней фразы Ревзина, – фамилию приятеля, с помощью которого я познакомился с Ростовцевым, назвать отказываюсь. Так? У меня все. Подпишите, пожалуйста, протокол.

Ревзин внимательно прочитал запись и расписался. Куржиямский вызвал конвой. Ревзин встал, заложил руки за спину:

– Первый раз ухожу от вас с тяжким чувством непонимания вас, Всеволод Кузьмич.

– Что поделаешь, – пожал плечами Куржиямский.

Пианист играл что-то бурное с неуловимой мелодией.

Теперь Куржиямский был просто уверен, что Ревзин покупал строительные материалы и для Ростовцева. Он знал действующий среди жулья своеобразный закон знакомств…

Когда Куржиямский где-нибудь в миру слышал расхожее утверждение «Все воруют», он немедленно и угрожающе жестко спрашивал: «А что воруете лично вы?» Большинство его вопрос заставал врасплох, потом кто смеялся, а кто задумывался. Это бездумное «Все воруют» Куржиямский не терпел, считал, что его пускают в ход сами жулики, им хотелось бы заставить в это поверить, и тогда они – истинные воры – как бы затерялись среди всех ворующих… Куржиямский знал, что честных людей абсолютное большинство, это подтверждается и тем, что мир жуликов весьма ограничен, тесен, и поэтому они, двигаясь по замкнутому кругу, легко находят друг друга. Однажды он допрашивал многоопытного жулика, уже трижды отбывавшего наказание за хищения, и сказал ему сочувственно, что не легко небось в четвертый раз отправляться в колонию и начинать жизнь в неволе сначала. На что жулик энергично возразил: «Почему? Ничего подобного! Когда я приехал туда в третий раз, мне половина колонии была знакома. Мы вместе вспоминали кого-то – что-то он задержался там, на воле? А теперь я буду там за ветерана».

У Куржиямского выработалась привычка, допрашивая жулье, всегда стараться прощупать все их поначалу невидимые связи, и уже не раз это помогало ему выйти на новых преступников. Вот и сейчас он все больше убеждался, что за Ревзиным стоит тот самый, пока неведомый ему, Ростовцев.

Это свое соображение в конце рабочего дня он доложил майору Любовцеву.

Тот слушал его, приглаживая ладонью реденькие светлые волосы, и смотрел на него абсолютно ничего не выражавшими водянистыми глазами.