Текст книги "Суд"

Глава двенадцатая

Евгений Максимович Горяев получил кабинет. До этого он работал в комнате, где стояло несколько столов. Кабинет был не столь просторным, как у начальника главка, не дай бог, у министра, но все-таки кабинет. Его кабинет. Письменный стол со столом-приставкой. С левой руки круглый столик с телефонами. Справа у стены диван, правда, сильно просиженный. На двух окнах – тяжелые гардины. Книжный шкаф без книг и полок, сюда Горяев вешал пальто. В углу за шкафом стоял какой-то допотопный радиоприемник, который не работал, зато орала радиоточка, подвешенная на стене меж окон. Горяев как вошел в кабинет, приглушил ее, и с тех пор она бормочет еле слышно. В первые дни он особенно остро ощущал преимущество кабинета в том, что не надо было думать, смотрит ли кто-то на тебя в любую минуту. Ты здесь сам с собой.

И работа вдруг стала гораздо интересней, пришло ощущение своей личной необходимости. Вскоре, однако, он обнаружил, что его отдел до сих пор своих главных обязанностей фактически не выполнял. (Впрочем, новым начальникам всегда так кажется.) Отдел занимался сильно запаздывавшей регистрацией фактов, да и это делалось неполно, у отдела даже не было достаточно средств для осуществления ежедневной оперативной связи со всеми предприятиями. Ненормальность такого положения была столь очевидна, что у Горяева невольно возникла мысль: а может, руководству и не нужна никакая иная оперативно-диспетчерская служба?

Выждав немного, он с этим вопросом пошел к начальнику главка Сараеву, который выдвинул его на эту должность.

Тот вопросу нисколько не удивился.

– Во-первых, – ответил он, глядя в сторону, – никогда не следует торопиться. Сначала давайте налаживать получение информации, и тут мы вам поможем… – Он записал что-то у себя на календаре. – Во-вторых, насчет возможностей отдела оперативно вмешиваться в управление производственным процессом. Это должно быть глубоко продумано вместе с другими отделами. Кроме того, этому должно предшествовать и длительное, тщательное изучение всех компонентов, влияющих на его ход. К примеру: часто завод ни в чем не виноват и не виноват завод-поставщик, а виновата, скажем, железная дорога, задержавшая доставку сырья или продукцию заводов-поставщиков. Как вы вмешаетесь? Оперативное вмешательство возможно, когда диагноз нарушения ритма ясен, и мы в силах болезнь устранить, тогда вы будете действовать незамедлительно, а если будет нужна помощь руководства министерства, вы ее немедленно получите… Последнее – о техническом оснащении вашего отдела. Вы получите его не раньше середины будущего года, так как средства на это мы запланировали только на будущий год, а в этом году мы не можем прибавить вам денег даже на междугородные телефонные разговоры. Это значит, что около года вам придется работать в пределах сегодняшних возможностей… – Сараев впервые внимательно посмотрел на Горяева – как он реагирует? Но лицо начальника отдела ничего не выражало.

Помолчав, Горяев сказал:

– Но замминистра говорил мне, что я должен превратить свой отдел в чуткие уши и дальновидные глаза министерства… – Горяев улыбнулся и добавил: – Правда, срок такого превращения отдела он не устанавливал.

Начальник главка надвинулся грудью на стол, точно приблизился к Горяеву:

– Доверительно могу вам еще кое-что пояснить… Месяц назад в одной центральной газете был напечатан материал о стиле руководства промышленных министерств своими отраслями. Про наше там было сказано, что о положении дел на многих наших заводах мы частенько узнаем с недельным опозданием. Газете полагается отвечать делом. Мы ответили, что руководство диспетчерским отделом укреплено и разрабатывается схема улучшенной оперативной связи. Сроки мы в ответе не назвали. Словом, вам сейчас необходимо сосредоточить все силы отдела на разработке такой схемы, сообразуясь с теми сроками, которые я вам сообщил.

– Я думаю, что сделать это можно довольно быстро, – уточнил Горяев, он уже все понимал как надо.

– Я же сказал вам – торопиться не следует, – чуть досадливо сказал Сараев. И не думайте, что разработать схему просто. Она должна предусматривать десятки ситуаций в наших отношениях с предприятиями. Зато, когда вы получите оснащение и средства, вы окажетесь в полной готовности развернуть большую и сложную работу.

– Но Соловьев не спросит у меня однажды, где уши и глаза? – усмехнулся Горяев, решив перестраховаться и повыше.

– У вас нет оснований думать, что замминистра разбирается в наших делах хуже меня, – жестко ответил Сараев…

Теперь Горяев спокоен… Он вовсе не рвался к особо оперативной деятельности отдела, более того, он даже не представлял себе полностью, во что это должно вылиться, и сейчас он хотел только одного – обезопасить себя от претензий начальства и спокойно делать то, что ему скажут.

Теперь он занялся подысканием себе помощника – по штатному расписанию такой должности не было, но он согласовал с кадрами возможность использовать для этого молодого современно образованного инженера, которого он сам найдет, свободная штатная единица для этого была…

Неожиданно Горяеву повезло: совершенно случайно он нашел прекрасного помощника – Семена Михайловича Семеняка.

Судьба этого молодого человека складывалась без особых осложнений. Кончил школу с золотой медалью. Легко дался ему и энергетический институт, который вооружил его дипломом инженера-экономиста и дал ему свободное распределение. Идти на завод он не торопился, хотя отец его всю жизнь проработал в отделе снабжения авиационного завода. И как раз по совету отца он устроился в московскую милицию, там в ОБХСС были нужны специалисты по экономике. В одном из районных отделов проработал месяц – выяснилось, что у него нет ни малейшей склонности к следовательской работе.

В это министерство Семеняк зашел потому, что оно находилось в центре Москвы и недалеко от его дома. Просто шел мимо и зашел. Он вообще мог не торопиться с устройством на работу, но после неудачи в милиции – а вдруг у него не пойдет и на всякой другой службе? В милиции он, кроме всего, как-то оробел, теперь решил – никакой робости. Наоборот.

В министерстве ему сказали, где занимаются кадрами производственного главка, и там он быстро отыскал необходимого ему начальника, решив сразу идти к тому, кто может решать…

Миновав остолбеневшую секретаршу, Семеняк вошел в кабинет начальника, который в это время судорожно искал какую-то бумажку на своем до безобразия захламленном столе. Из бумажного беспорядка, как ледокол среди льдов, возвышался прибор с зубчатым колесом наверху.

– Я насчет работы, – начал Семеняк.

Кадровик мельком рассерженно глянул на него (секретарша свое получит) и, рыкнув: «Подождите в коридоре», продолжал шарить по столу.

И вот снова оробел – послушно вышел в коридор и просидел там на подоконнике около часа. За это время кадровик пять раз сбегал куда-то с бумагами в руках. Наконец в коридор высунулась из двери и злющая секретарша (она свое получила):

– Пройдите…

Когда Семеняк зашел в кабинет, кадровик снова искал какую-то бумажку, только теперь в сейфе, и не обращал внимания на вошедшего.

– Я бы хотел дать вам один совет, – громко заговорил Семеняк, испытывая острое упоение своей храбростью. – Всегда, когда перед вами живой человек, отдавайте предпочтение ему, а не бумажкам. У вас меньше будет неприятностей.

– Что вы сказали? – задохнулся кадровик, смотря на молодого человека квадратными глазами.

– То, что вы слышали, – ответил Семеняк, – а то, не ровен час, через год к вам явится, вот так же как я сейчас, сын вашего замминистра, он через год кончает. Смотрите не промахнитесь…

У кадровика онемело лицо, и он только беззвучно шевелил губами. В это время в кабинет вошел статный, красивый, модно одетый мужчина, и по тому, как он вошел и держался, было ясно, что он из начальства.

Семеняк не ошибся, это был Евгений Максимович Горяев, который сразу понял, что между кадровиком и молодым человеком происходит какой-то конфликт.

– Что у вас тут случилось? – легко спросил Горяев.

– Вот он… – кадровик грубым жестом показал на Семеняка, – пришел к нам в министерство наниматься, а начал с того, что взялся меня учить, как надо работать.

– Во-первых, я пришел сюда не наниматься, – подхватил Семеняк. – Это при царе нанимались в извозчики и няньки, я после окончания института пришел сюда работать, а не сидеть в коридоре под дверью, вы должны быть заинтересованы во мне больше, чем, может быть, я в вас. Во всяком случае, не меньше.

Семеняк заметил, что во время его тирады вошедший начальник улыбнулся и выжидательно смотрел на него. Но тот обратился к кадровику:

– Я вынужден был зайти к вам – характеристики на переданных мне сотрудников должны быть у меня сегодня, завтра они уже не нужны никому.

– Мне же надо всего пятнадцать минут, так вот же… – кадровик с ненавистью посмотрел на Семеняка.

Горяев уже направился к дверям, но вдруг остановился, обернулся к Семеняку:

– Что кончили?

– Энергетический, по диплому инженер-экономист.

– Идемте со мной…

Они поднялись на один этаж и по замысловатому коридору прошли в кабинет Горяева, где он сел за стол, а Семеняку показал на стул сбоку:

– Давайте документы…

Пока он занимался с документами, Семеняк оглядел не очень просторный кабинет, заметил, что на письменном столе по-современному бумаг не было, только авторучка, воткнутая в малахитовую подставку.

– Вы обратили внимание, как захламлен стол у вашего кадровика? заговорил Семеняк, когда Горяев отложил его документы. – Неужели он не понимает, что в такой куче мусора легче спрятаться тому, кто хочет спрятаться?

– Не лишено… не лишено, – рассеянно согласился Горяев, думая о чем-то. – Где вы хотели бы работать? Только начистоту: в аппарате министерства или на производстве? – спросил он.

– В министерстве, – твердо ответил Семеняк.

– Чем же вы хотели бы заниматься?

– Инженер-экономист может пригодиться всюду, – улыбнулся Семеняк. – Пошлите в тот же отдел кадров, я вам в две недели выдам точный расчет времени, непроизводительно расходуемого начальником отдела, завязшим в бумажках вместо глубокого изучения проблемы кадров.

– Но и вам тоже придется бегать по этажам с бумажками, – рассмеялся Горяев, ему нравился этот задиристый парень.

– Постараюсь этого избежать. Не выйдет – уйду. Вы видели, он кивнул на свои документы, – я неплохо знаю немецкий язык, а с языком без работы не буду…

– Мне в моем оперативно-диспетчерском отделе нужен помощник. Должность инженер, но это для зарплаты, а характер работы главным образом организаторский, но со знанием экономики. И нужен человек молодой, энергичный. Пригодится, я думаю, и ваш немецкий язык – министерство получает из ФРГ автомобильные журналы, материалы оттуда наверняка требуется переводить, а за переводы, наверно, можно будет платить особо. Словом, вот такое вам предложение.

– Нужно будет подавать чай? – улыбнулся Семеняк.

– Нет. Это исправно делает секретарша отдела Лидочка. Помощник – это нечто иное, это… – он рассмеялся, – это помощник, и этим все сказано. Это если моя не правая, то, во всяком случае, левая рука. То, что вы инженер-экономист, – очень хорошо. Работа потребует от вас самостоятельного мышления, быстрой сообразительности и уж конечно ответственности. Решайте.

И Семеняк решил…

Это была работа для него – самому пороха выдумывать не надо, а начальник своими поручениями его никак не перегружал. Вскоре он даже сам научился находить себе занятия, включился в общественную работу, перезнакомился с многими людьми на всех этажах министерства.

Месяца оказалось достаточно, чтобы он окончательно покорил Горяева своей безотказной работой, послушной распорядительностью.

А месяца через три Горяев уже не мог себе представить работу отдела без Семеняка, которого уже звал Сема и был с ним на «ты», хотя Семеняк с ним оставался на «вы». Его уже знали в министерстве. Вскоре он был избран членом профкома главка, ему поручили культмассовую работу, он организовал продажу театральных билетов, и работники министерства стали ходить в театры и на концерты. Горяеву доставляло удовольствие просто видеть своего помощника, наполненного энергией и животворным оптимизмом. Действительно, он и внешне выглядел приятно – всегда аккуратно одетый, быстрый в движениях, молодой мужчина с юношески румяным лицом и голубыми глазами. Его тесный кабинетик прилегал к горяевскому, и туда вела специальная дверь. Когда на столе Семеняка вспыхивала красная лампочка, он бросал все, срывался с места и через пару секунд уже стоял перед столом Горяева, глядя ему в глаза:

– Слушаю вас…

Получив несколько распоряжений, которые он, к удивлению Горяева, никогда не записывал, но и не забывал, он возвращался в свой кабинетик, и тут начиналось прямо цирковое представление – распоряжения начальника отдела превращались в дела. Он мог оперировать тремя телефонами одновременно и еще диктовать что-то подсоединенной по внутренней связи стенографистке, в это время он был похож на ударника-виртуоза в джаз-оркестре. Где-то в его кабинете был скрыт динамик внутренней связи, и его мистический голос все время врезался в его быстрые действия. Наконец, кресло у него было вертящееся, и он мог в один миг развернуться в любую сторону – на одно это его вращенье можно было заглядеться… На подоконнике у него стояла принесенная им из дома замысловатая кофеварка, которая каким-то образом выключалась будто сама собой, молола необходимое количество кофейных зерен, отправляла помол в варочный агрегат, и через две минуты постоянно стоявшая под кофеваркой чашечка наполнялась ароматным экстрактом кофе. И тогда в цикл движений Семеняка включалось еще и кофепитие.

В общем, Горяев был доволен своим помощником, при случае им хвастался:

– Мой Семеняк подобен электронной машине – только не забудь запрограммировать в него, что надо, и все будет сделано мгновенно, точно и с каким-то веселым азартом и удовольствием. Ему нравится работать.

Доволен был собой и Семен Семеняк. О том, как построить свою служебную карьеру, он начал думать еще в студенчестве. Отец учил его: тихих да скромных любят одни дураки.

Для Семена с детских лет отец был олицетворением всемогущества власти. Отец мог все, хотя был он всего лишь заместитель начальника отдела снабжения авиационного завода и проработал на этой должности почти четверть века. Любимая отцовская приговорка: не должность красит человека, а сам человек – на любой должности. Они жили ни в чем себе не отказывая, была у них своя дача, каждое лето месяц проводили на юге, а Семен с матерью частенько оставались там и еще на месяц. Отца обслуживала автомашина с шофером Лешей, который был у них как член семьи, и в летнее время на нем фактически держалась вся дачная жизнь. А в гараже при даче отдыхала собственная отцовская «Волга». В год окончания Семеном института отец подарил ему «жигули». Следует заметить, что этот подарок он сделал, когда сам был уже пенсионером. Несколько лет назад у него произошло что-то на работе, что именно, Семен так до сих пор и не знает, но его раньше срока выпроводили на пенсию со строгим партийным выговором. Только в прошлом году отец сказал ему, что его завалил бывший начальник отдела, у которого он был замом, – «сам погорел и меня за собой потянул…». Но Семен-то уже и сам соображает, что к чему, и, видя, как семья живет, по-прежнему ни в чем себе не отказывая, понимает, что его батя за время службы накопил солидные жизненные запасы. Недавно, крепко выпив в день своего рождения, отец, похлопывая себя по раздавшемуся животу, сказал, смеясь: «Живем, дорогие мои, за счет подкожного жира, живем и не худеем…» В тот же вечер, отвалившись от обжорного именинного стола, отец учил Семена: «Не зря говорится, что служба не дружба, а добавить надо так: на службе ищи дружбу – не прогадаешь…»

С некоторых пор у Семена с отцом установились особо доверительные отношения, и у них появилась общая тайна. Это случилось летом прошлого года…

…После прощального вечера в институте, проводившегося всухую, Семен пригласил двух своих друзей выпить у него дома. Семен был уверен, что старики на даче, но отец оказался дома и встретил их очень сердито. Не впуская дальше передней, сказал расстроенный: мать заболела, не время для выпивок. Друзья ушли. Семен, испуганный, вслед за отцом прошел в спальню, а там – никого.

– Мать здорова, – пояснил отец. – Но новость есть, не дай бог… Мой батька, твой, стало быть, дед объявился…

Надо же такое!.. Семен с детских лет знал, что дед пропал без вести во время войны, находясь в оккупированной фашистами Белоруссии. А оказалось, во время оккупации он работал в своем родном селе старостой, потом удрал вместе с немцами. Все это отец знал давно, но рассказывать даже близким своим не рисковал. Вот почему они никогда не ездили в их родную деревню – зачем было память людскую ворошить? А сегодня отец узнал, что его родитель жив, здоров, осел в Канаде и стал там богатым фермером… Мало того – сейчас он в Москве. Интурист. Звонил час назад по телефону.

– Как же он не побоялся приехать? – спросил Семен.

– Говорит, что руки у него чистые, – ответил отец. – И что удрал он с немцами по глупости… А вечером сейчас мы должны увидеться. Я тебя жду – пойдем на эту встречу вместе.

– А мне-то зачем идти? – встревожился Семен.

– Пойдешь, – со злостью отрезал отец и, странно засмеявшись, добавил: – Дедушка как-никак…

Никогда Семен не забудет эту встречу. Дедушка оказался рослым, крепким стариком с белыми пушистыми усами, у него было красивое, смуглое лицо и голубые, как у отца, глаза, и только две стариковские глубокие морщины от ноздрей ко рту… Он говорил по-русски уже с акцентом, иногда не сразу находил нужные слова. Здороваясь с Семеном, заплакал, но быстро взял себя в руки и потом только посматривал на него растроганно. Рассказ его о себе был коротким. Оставаться с немцами он не собирался и поехал в Канаду. Жену он похоронил еще во время войны, а в Канаде женился на сестре богатого фермера-украинца, женился не по любви, а чтобы в приданое землю получить. Без этого была бы батрацкая судьба… Развел коров и варит сыр с тмином – дела идут хорошо, но переела душу тоска по родине, по сыну… И дед снова пустил слезу. Семен смотрел на плачущего деда, и у него было такое ощущение, будто он все это видит в кино или читает про это в книге и что это – чужое и не имеет к нему никакого отношения. Но когда он видел, как взволнован, встревожен его отец, волнение передавалось и ему…

– Едем ко мне в Канаду, – вдруг сказал дед, и у него от волнения задрожали губы. – Бери всех своих и едем. На всех хватит… Будем работать, внука учить будем… Я у себя в Канаде узнавал, есть закон, по которому запретить вам ехать ко мне никто не может…

– Нет… нельзя, сдавленным голосом ответил отец. – Сложно теперь менять жизнь… А внук ваш, – отец с дедом все время говорил на «вы», – он уже образование получил, работать начинает, судьбу ему ломать нельзя…

Долго за столом тянулось молчание – они сидели в кафе-мороженое на улице Горького, за широким витринным окном кипела оживленная улица и уже горели вечерние огни.

– А если я сюда вернусь? – вдруг спросил дед и впился голубыми глазами в глаза сына, тот отвернулся, и тогда дед стал смотреть на Семена. У деда плаксиво скривилось лицо, и он, застеснявшись, опустил низко голову, но минуту спустя поднял и, сощуренно глядя на сына, сказал: – Я знал… я знал… Ты завсегда такой был. По году от тебя письма на деревню не приходило… А чтоб помочь когда… – дед покрутил головой. Еще перед войной мать сказала о тебе – он от нас беглый…

Семен видел, как побледнело лицо отца, заходили желваки висков.

– Вы что же, батя, только для того и приехали… чтобы сказать мне это? – спросил отец пересохшим голосом и сделал движение, будто хотел встать.

– Ладно… Погоди, я сейчас уйду… – Дед поднял с полу портфель, вынул из него сверточек, перехваченный клейкой лентой, и протянул его Семену: – Это тебе, внучек, от деда память маленькая…

Семен взять сверток из его рук не решился, и старик положил его на стол. Посмотрев протяжно на Семена, встал:

– Ладно… Живите… Я еще в родную деревню поеду, на могилу твоей матери… скажу ей, как вы… – и дед зашагал прочь.

Они с отцом еще долго молча сидели, не прикасаясь к давно растаявшему мороженому; им просто невозможно было разговаривать, пока не уйдет подальше то, что произошло сейчас за этим столиком. Отец подозвал официантку и расплатился.

– Возьми сверток, – сказал он и пошел впереди…

Заговорили они, только когда пришли домой, да и весь-то разговор в минуту уложился.

– Как бы круги какие не пошли, – тихо сказал отец. – Тебе это сейчас совсем ни к чему… камень под ноги на первом же шаге жизни. Надеюсь, ты понимаешь, что об этом даже матери говорить не надо…

– Понимаю, – так же тихо отозвался Семен, у которого все-таки щемило сердце.

– Погляди-ка, что там… – кивнул отец на сверток.

В свертке оказались две пары мужских часов, каких-то сверхмодерновых, японского производства, и газовая зажигалка тоже какая-то мудреная, в виде пистолета.

– Да, размахнулся твой дед от щедрот своих, – усмехнулся отец, разглядывая зажигалку…

Вот и весь их разговор об этом, и так появилась у них своя тайна. Спустя несколько дней отец сказал ему:

– Если вдруг через деревню всплывет что-нибудь, мы же действительно о его судьбе ничего не знали. И в анкетах о нем ни звука. Понятно тебе?

Семен это прекрасно понял, но такое объяснение и не понадобилось. Вся эта история стала уже забываться, и напоминали о ней только роскошные часы на его руке, на которые он поглядывал в суматохе рабочего дня, когда неутомимо раздувал показуху энергичной и полезной деятельности своего отдела…

Да, не кто иной, как Семеняк, помог Горяеву быстрее примириться с тем, что его отдел сразу не стал таким, каким он привиделся вначале. Если сбор более или менее оперативной информации с большинства предприятий все-таки организовать удалось, то с оперативным вмешательством в работу отрасли ничего не получалось. Предупреждение начальника главка Сараева целиком подтвердилось – редкий случай, когда директор сбившегося с ритма завода не мог спрятаться за вполне объективную причину. Словом, половина работы отдела, казавшаяся Горяеву наиболее привлекательной, отпала. Остался ежедневный сбор информации. Но и в эту, казалось бы, неинтересную, почти механическую работу Семеняк сумел внести столько показушной активности, какого-то почти делового азарта, что об отделе в министерстве заговорили – Семеняк обладал поистине удивительной способностью создавать видимость активной работы. Горяев это видел, понимал, но у него и в мыслях не было уличать своего помощника в показухе, к этому времени он уже настолько привык ко всему, что было положено ему как начальнику отдела, что отказаться от этого был уже не в силах, все это стало для него крайне необходимым, престижным: и черная «Волга», которую он мог всегда вызвать, и приличное жалованье. Особенно необходимым новое его жалованье стало после смерти тестя…

Он умер полгода назад, и, как часто бывает, случилось это неожиданно. В пятницу вечером от Невельского была телеграмма, в которой он, в своей обычной шутливой манере, сообщал об успехе испытания под нагрузкой последней турбины и через запятую просил жену договориться с каким-то Владимиром Федоровичем о ремонте забора на даче…

В субботу утром Горяев проснулся от пронзительного голоса тещи:

– Владимир Федорович? Это вы? Вам звонят от Невельского! Господи боже мой… Владимир Федорович, вы меня слышите? Что? Господи…

В это время зазвенел звонок в передней.

– Господи, да откройте же кто-нибудь! Звонят! – завопила теща.

Наташа еще не проснулась или делала вид, что спит, пришлось встать Евгению Максимовичу. Посыльный с почты передал ему почему-то распечатанную телеграмму и, не прося расписки, поспешно ушел.

«Минувшей ночью скоропостижно скончался Семен Николаевич Невельской тчк Тяжело скорбим вместе вами тчк

Он живет и будет вечно жить в своих великих стройках

Строители друзья покойного»

Евгений Максимович, растерянный и еще не усвоивший разумом эту страшную весть, стоял в передней с телеграммой в руках. Сказать, что смерть тестя потрясла его душу, означало бы солгать – отношения у него с тестем были никакие: ни хорошие, ни плохие… Когда он прочитал телеграмму, у него мелькнула только одна мысль – что же теперь будет со всем этим хозяйством: с огромной квартирой, дачей, избалованной тещей, со всеми родственниками, привыкшими к помощи этого дома?

А теща продолжала кричать по телефону:

– Вы же знаете, Владимир Федорович, мы вас не обидим, вы же знаете!..

Пойти к ней и отдать телеграмму – на это у Горяева не хватило духа. Он прошел в свою спальню, разбудил Наташу, отдал ей телеграмму и, сев рядом на постель, обнял ее за плечи. Наташа не забилась в истерике, даже не заплакала. Бессильно откинув в сторону руку с телеграммой, она сказала:

– Послушай… я во сне слышала, как ты пошел открывать дверь, и я знала – там телеграмма о смерти отца. Последние годы он жил на пределе… – Она встала с постели. – Пойдем к маме.

Ольга Ивановна прочитала телеграмму несколько раз, точно там было что-то непонятное. Потом уронила бланк и, глядя на лежавшую на полу бумажку, вскрикнула негромко:

– Нет… нет! – Опустилась на стул и долго сидела молча, смотря в одну точку, и вдруг заговорила раздраженно: – Допрыгался со своими плотинами и турбинами… все думал, что он еще мальчик. Сколько раз я ему говорила: уймись, уймись… – Она как-то скрипуче, будто через силу заплакала, вздрагивая всем телом.

Евгений Максимович был удивлен – он боялся, что дом взвоет от горя, и не знал, что ему тогда делать. А все развертывалось весьма спокойно. И только домработница, старенькая Ксенечка, тихо плакала, забившись в угол на кухне. Евгению Максимовичу стало жалко тестя…

Вскоре начали приезжать с выражением соболезнования деятели из министерства. Ольга Ивановна, уже одетая в траур, принимала их в столовой, слушала выражения соболезнования, прижав ко рту кружевной платочек, а когда очередной посетитель уезжал, шла к дочери и зятю с новостями:

– Его сегодня доставят в Москву специальным самолетом.

– Похороны будут на Новодевичьем… там что ни могила – великие знаменитости… Памятник поставят – сказали.

– Все, все за счет правительства…

– Прощание в клубе министерства, за нами пришлют «чайку» министра.

Она была совершенно спокойна. Даже в минуты последнего прощания на кладбище. А на поминках, когда кто-нибудь упоминал о верной подруге покойного, она непроизвольно поправляла волосы…

Ночью Евгений Максимович спросил у Наташи:

– Почему мама так спокойно перенесла смерть Семена Николаевича?

– У них был брак без любви, по чистому расчету, – ответила Наташа, судорожно зевнув. – Я это чувствовала с детства, а позже мама и сама мне это сказала… Мне за нее сегодня было стыдно весь день. – И без паузы: – Женя, ты меня любишь?

Евгений Максимович положил руку на круглое плечо жены и, поглаживая его, ответил:

– У нас никакого расчета не было – ни у меня, ни тем более у тебя. Я в твою любовь верю… и… давай спать…

Смерть Семена Николаевича Невельского отразилась на всей их жизни уже через неделю. Выяснилось, что на сберегательной книжке у Невельского пятьсот рублей, да и их сейчас нельзя было получить, требовалось какое-то время, чуть ли не полгода, для переоформления вклада наследникам. У вдовы, правда, были свои сбережения, Наташа это знала, но Ольга Ивановна кричала, что у нее за душой нет ни копейки, она не сказала дочери даже о том, что получила приличное пособие от министерства. И потребовала у Горяева оплатить ремонт забора на даче.

Вскоре Евгений Максимович почувствовал себя совсем скверно – как-то само собой выходило, что теперь семью возглавляет он и, значит, должен обо всем и всех заботиться, иначе сразу становилось слишком очевидным, что раньше весь дом и вся налаженная в нем жизнь, в том числе и его собственная жизнь, держались на старом Невельском. Он все чаще думал, что, живи они с Наташей отдельно, им бы зарплаты хватало на все и они могли бы даже откладывать на сберкнижку. А теперь его деньги пожирались мгновенно…

Нужно было экономить. Расстались с Ксенечкой – она ушла тихо, как тихо жила многие годы. Без нее, однако, жить стало трудно. Но для Горяева вскоре сущей бедой стала теща…

В это утро за завтраком она завела разговор о даче.

– Кто-нибудь из вас собирается там жить? – спросила она почему-то обиженно.

– Если все лето и ездить туда каждый день, я – пас, – ответил Евгений Максимович.

– А ты, Наташенька?

– Каждый день шестьдесят километров? Туда и обратно сто двадцать? – вопросом на вопрос ответила Наташа.

– Но ведь папа подарил вам машину, – раздраженно напомнила Ольга Ивановна.

– Мне помнится, этот подарок не сопровождался никакими условиями в отношении обязательной жизни на даче, – усмехнулся Евгений Максимович.

– Между прочим, это и мой подарок, – энергично заявила теща. – А вы, я вижу, собрались засунуть меня на дачу и забыть обо мне на все лето. Это, вы думаете, прилично?

– Мамочка, ну зачем ты так все поворачиваешь, ведь с тобой нельзя нормально разговаривать!

– О! – всплеснула руками Ольга Ивановна. – Дочь не может разговаривать с матерью… боже, дай мне силы… – Она перекрестилась, что было уже верхом фарисейства, ибо она не верила ни в бога, ни в черта.

Вскоре, однако, теща переехала на дачу, и это тоже стоило денег, и за все платил Евгений Максимович. И началась не жизнь, а каторга – чуть не каждый день в восьмом часу утра Ольга Ивановна звонила из дачного почтового отделения.

– Вы сегодня приедете? – кричала она из глухого далёка. – Нет? У меня тут плохо с продуктами, если будет возможность, очень прошу…

На другой день Евгений Максимович вставал в шесть утра и вез теще короб продуктов, купленных накануне Наташей. После этого Ольга Ивановна все равно звонила, чтобы узнать, не приедет ли кто на дачу, чтобы она учла это, готовя обед и ужин.

Однажды утром раздался обычный звонок, но Наташа услышала голос не матери, а ее дачной соседки – Ольга Ивановна заболела!

И Наташа и Евгений Максимович позвонили к себе на работу, предупредили, что с утра не будут, и, с трудом отыскав врача, повезли его на дачу. У Ольги Ивановны оказалась легкая простуда, а вела она себя как тяжелобольная при смерти. Даже врач рассердился: «Я бы очень рекомендовал вам не внушать себе тяжелое заболевание».

Врач спас Евгения Максимовича от необходимости остаться на даче – его нужно было отвезти в город. Наташа ночевала на даче…