Текст книги "Сказание о Фритиофе, витязе норманнском"

IX. Месть Фритиофа

Была полночь, но полночь летняя, полярная; незаходящее ни на минуту солнце багряным светом озаряло вершины гор. В храме Бальдера совершалось таинство: сам король Гелг, как верховный жрец, приносил жертвы богам.

Вдруг окружающая храм священная роща оживилась: послышался лязг мечей, раздался угрожающий голос:

– Бьёрн! Становись у дверей и никого не выпускай из храма. А кто прорвался бы силой, тому раскрои череп!

Побледнел Гелг и обмер: то был голос Фритиофа! А вот и сам грозный мститель уже на пороге.

– Ты посылал меня за данью – так возьми-же ее! А там рассчитаемся в честном бою…

И веский кошелек с червонцами полетел в лицо Гелгу.

Обливаясь кровью, Гелг упал замертво к подножию алтаря.

– Даже золота своего снести не мог! – сказал с презрением Фритиоф. – Стыдно было бы мечу моему обагриться твоею кровью…

Тут взор его упал на заветное запястье, подаренное им некогда Ингеборге, а теперь надетое на руку идола. В глазах его помутилось. Он рванул запястье с такою силой, что опрокинул деревянного идола; тот прямо упал в горевшее перед ним священное пламя. Огонь мгновенно охватил его и взвился к крыше. Только теперь опомнился Фритиоф.

– Настежь двери! выпускайте всех! – крикнул он своей верной дружине.

Заключенные в храме жрецы опрометью выбежали вон. Бесчувственный Гелг был вынесен на руках.

– Воды скорей! – продолжал кричать Фритиоф. – Все море сюда! Заливайте своды!

Между берегом и храмом образовалась живая цепь людей: вода передавалась из рук в руки и, шипя, заливала огонь.

Но все старания были уже тщетны. Разыгравшийся ветер сильней и сильней раздувал пламя, и к утру от храма и священной рощи остался только дымящийся пепел. Месть Фритиофа обрушилась на него же; родные боги отвратили от него светлый лик свой, и он в слезах вернулся с дружиною на Эллиду: на родине не было уже ему места; он стал Волком храма, он стал викингом – морским удальцом, бесприютным скитальцем.

X. Фритиоф у короля Ринга

Шел год за годом, а Фритиоф все еще носился по волнам, наводя страх и трепет на все приморские земли, начиная от Нордландии до самой Греции. Молча правил он обыкновенно рулем, мрачным взором уставясь в темную пучину. Но перед боем дух его окрылялся, чело его прояснялось, очи метали молнии, а голос гремел, как голос громовержца Тора.

Меж тем король Ринг жил в мире и согласии с молодой женой своей Ингеборгой. Как «весна около осени», сидела она рядом с ним на веселых его пирах.

Но раз вошел к ним незваный гость, неведомый старец, покрытый с головы до ног медвежьей шкурой. Шел он хотя согнувшись над нищенской клюкой, а все-таки на целую голову был выше всех. Как и следовало бедняку, он присел на краю лавки, у самых дверей. Но косматый наряд его был так забавен, что царедворцы с усмешкой переглядывались и указывали на него пальцами. У незнакомца засверкали глаза. Нежданно-негаданно схватил он за грудь первого попавшегося ему молодчика и перекувырнул его. Все мигом присмирели, а король Ринг гневно окрикнул пришельца:

– Кто ты такой? Зачем и откуда тебя принесло?

– Вопросы трудные, – сказал старик. – Но изволь, я тебе отвечу. Вором[7]7
  Thiofr (вторая половина имени Фритиофа) по-исландски означает вор.


[Закрыть] зовут меня, Нужда моя отчизна, Кручина меня вскормила, а Волк приютил. Летал я, бывало, на Драконе, да теперь он примерз к земле, а сам я одряхлел. Глупец насмеялся надо мной, и я не стерпел. Но он, как видишь, невредим; так прости же и ты мне вину мою.

– Говоришь ты складно, – заметил Ринг, – а старость я почитаю. Будь же гостем и садись за стол. Но наперед явись в своем подлинном виде.

Лишь только сбросил с себя гость косматую шкуру, как пред королем предстал добрый молодец в богатом боевом уборе. Словно снега под полярным сияньем, вспыхнули щеки Ингеборги; но она потупилась и не проронила ни слова. Ринг же тихо улыбнулся и велел жене налить для гостя лучшего вина в турий рог.

Так, неузнанный, по-видимому, Фритиоф, остался надолго гостить у своих царственных хозяев.

XI. Поездка по льду

Собрались король Ринг с королевой Ингеборгой на званый пир. Путь их лежал по льду, а лед был тонок, и Фритиоф предостерегал хозяев от поездки. Но Ринг его не послушал, и в легких санках, на коне-вихре, помчал молодую жену по зеркальному льду.

Прицепил тут и Фритиоф к своим ногам коньки и полетел вслед за ними. То обгоняя их, то отставая, он вырезывал на льду искусные руны, так что в иных местах Ингеборга переезжала свое собственное имя. Но богиня моря Рана уже подстерегала их, пробила снизу ледяную кору, лед треснул, и перед санями разверзлась зияющая полынья. Помертвела Ингеборга и ухватилась за старика-мужа. Но могучая рука Фритиофа остановила за гриву королевского коня и переставила сани на твердый лед.

– Благодарю тебя, – сказал Ринг, – сам Фритиоф позавидовал бы тебе. Услугу твою я не забуду.

Но новое искушение готовилось Фритиофу.

XIII. Искушение Фритиофа[8]8
  Этот эпизод, особенно удавшийся в стихотворной передаче академика Грота, приводится нами в подлиннике, в несколько сокращенном лишь виде.


[Закрыть]

 
Уж весна: щебечут птицы, блещет день, луга цветут;
Реки, вырвавшись на волю, к морю с песнями бегут.
Роза, алая, как Фрея[9]9
  Фрея – богиня красоты.


[Закрыть] уж из почки смотрит вновь;
В смертном радость пробудилась, и отвага, и любовь.
Старый «Конунг» с Ингеборгой собрался на ловлю в бор,
И в нарядах разноцветных вкруг него толпится двор.
Шум: гремят колчаны, луки; кони ржут, вздымая прах;
Соколы кричат и рвутся с колпачками на глазах.
Вот сама царица лова! Бедный Фритьоф, не гляди!
Как звезда, она сияет на богатой лошади.
Это Фрея, это Роота[10]10
  Роота – одна из Валькирий, дев-щитоносиц Одина.


[Закрыть] но еще прекрасней их.
На главе убор пурпурный, с связкой перьев голубых.
Собралась ватага: дружно! через горы, через дол!
Рог трубит; к стенам Одина[11]11
  Один – отец богов, вместе с тем, в особенности, и бог войны и охоты.


[Закрыть] подымается сокол.
Встрепенулись дети леса; зверь бежит в свое жильё,
А Валькирия за зверем, потрясаючи копье.
Старый Ринг не поспевает за толпою удалых.
На коне, с ним рядом, Фритьоф едет сумрачен и тих.
В удалой груди теснится много грустных, черных дум:
Их веселье не разгонит, заглушить не может шум.
«О, зачем я бросил море, слепо шел навстречу бед?
Море черных дум не терпит: дунет ветер – и их уж нет.
Все храм Бальдера я вижу, все обетом я смущен,
Данным девой: он не ею, он богами нарушён!»
Так роптал он. Вот дорога их приводить в дол глухой,
Мрачный, стиснутый горами, осененными сосной.
Ринг сошел с коня и молвил: «Вот приютный уголок.
Я устал, мне нужен отдых: дай, приляжем на часок».
«Не уснуть тебе здесь, конунг! Здесь жестка, сыра постель…
Возвратимся: до чертога недалеко нам отсель…»
Боги сходят к нам нежданно; так и сон, прервал старик:
«Иль хозяин перед гостем не дерзнёт уснуть на миг?»
Фритьоф плащ свой тут снимает, расстилает на траву,
И к его колену конунг клонит белую главу.
Тихо спит он, как по битве спят герои на щитах,
Безмятежно, как младенец у родимой на руках.
Чу! вот песня черной птицы раздалась из-за, ветвей:
«Фритьоф! кончи спор давнишний: старца спящего убей!
Ты возьмешь вдову; невеста вновь обнимет жениха.
Люди здесь тебя не видят, а могилы сень тиха…»
Фритьоф слушает: чу! Песня белой птицы раздалась:
«Люди здесь тебя не видят, но везде Одина глаз!
Ты-бы спящего зарезал? безоружного б убил?
Что ни взял-бы ты злодейством, только б славы не добыл!»
Смолкло в чаще. Вот подъемлет Фритьоф меч свой боевой,
И его в смятенья мещет далеко во мрак лесной.
Птица черная безмолвно в грозный Настранд[12]12
  Настранд – жилище мертвецов.


[Закрыть] унеслась,
А другая с громкой песнью – к солнцу, будто арфы глас.
И не спит уж старый конунг: «Как прекрасен быль мой сон!
Сладко дремлет, кто оружьем богатырским охранен.
Но скажи, о, незнакомец: где же меч твой, молний брат?
Кто разрознил неразлучных? Кто похитил твой булат?»
«Что нужды? – сказал воитель, – тьма на севере мечей;
Зол язык меча, не знает он мирительных речей.
Духи водятся в булате, духи сумрачных краев:
Сна не чтут они их манить блеск серебряных власов».
«Знай же, юноша, не спал я: испытаньем было то!
Неиспытанным ни мужу, ни мечу не верь никто.
Фритьоф ты: тебя узнал я, лишь в чертог мой ты вступил».
Старый Ринг давно уж ведал то, что хитрый гость таил.
«Что ты взоры потупляешь? Не всегда и я был стар.
Наша жизнь есть битва, юность то берсерка бранный жар.
Сед я, видишь: скоро, скоро под курганом буду я!
Ты тогда возьми и край мой, и жену: она твоя!».
«Не как вор пришел я! – мрачно молвил Фритьоф:
– если б взять захотел я Ингеборгу, кто-бы мог мне помешать?
Ах, в последний раз взглянуть лишь на невесту я желал!»
О, безумец! снова пламень погасавший запылал…
«Конунг, прочь пора: довольно я гостил в твоем краю.
Гнев богов непримиримых тяготит главу мою.
Светловласый, кроткий Бальдер покровитель всем живым;
Он меня лишь ненавидит, я один отринут им!
Да, я сжег его божницу! Волком храма назван я.
Как мое раздастся имя, плачет, резвое дитя.
Пир веселый умолкает… Проклят я в краю родном;
Мне в стране отцов нет мира, мира нет во мне самом.
Прочь же, прочь в зыбям родимым!
Встань, дракон, мой добрый! в путь!
Резво ты в соленой влаге вновь купай крутую грудь;
Дай услышать голос грома, дай услышать бури вой!
Лишь среди тревог и шума у меня в душе покой…»
 

XIII. Смерть Ринга и выбор нового короля

Оставалось ему только проститься с Ингеборгой. Когда он вошел к ней, то застал у неё и старого Ринга.

– Пора мне! Загостился я у вас, – сказал он. – Но на прощаньи, Ингеборга, прими от меня прежнее запястье и не снимай уже его никогда, чтобы хотя в памяти вам не разлучаться.

– Вот как ты отдариваешь ее за зимовку! – заметил шутливо Ринг, – А мне ничего, точно я был менее ласков с тобой!

– О, Ринг! – воскликнул Фритиоф: не ходи ты с нею к морю в звездную ночь! Неравно труп Фритиофа принесет к вам волной…

– Нет, друг мой, – молвил Ринг, – не тебе пора, а мне.

Смерть стережет уже меня за дверьми. Но королю постыдно умереть на покойной постели…

И, верный древнему завету предков, Ринг вырезал себе острием копья на груди и руках священные руны и, истекая кровью, в последний миг сам соединил руки Фритиофа и Ингеборги.

С кончиною Ринга, народу предстояло на тине (вече) избрать себе нового вождя. Под открытым небом сошлись избиратели-бонды. Явился и Фритиоф, ведя за руку малютку-сына Ринга, и взошел с ним на камень. По толпе прошел ропот:

– Да ведь он еще неразумный ребенок? Ему ли судить нас? Ему ли вести нас в смертный бой?

Но Фритиоф поднял мальчика на щит свой и объявил, что лучше вождя их им избрать: кровь Одина явно светится в детской его красоте, Сам же он, Фритиоф, клянется охранять страну своим мечом, пока дитя не подрастет.

Между тем, сынок королевский, сидя на щите, как орлёнок над скалой, соскучился ждать, спрыгнул с вышины и, как ни в чем не бывало, стал около камня.

Тут весь народ, как один человек, провозгласил его своим королем, а Фритиофа ярлом (графом), прося его до времени править страной и жениться на молодой матери королевской.

– Вы собрались сюда короля избрать, а не невесту сватать, – сказал Фритиоф. – Бог Бальдер еще не простил мне моей вины, а только он один может возвратить мне мою невесту.

С этим он наклонился к малютке-королю, поцеловал его и, не оглядываясь, удалился.

XIV. Примирение

И вот он снова на родине своей, на могильном кургане своего отца. Тут предстало ему дивное видение: новый храм Бальдера, краше прежнего. Он понял, что это видение – указание свыше, и на месте сожженного храма воздвиг новое капище, красоты невиданной.

Наступил день освящения храма. Двенадцать дев в «покровах серебристых», войдя туда попарно, начали перед алтарем Бальдера священную пляску. Сдавалось, что то пляшут не смертные девы, а воздушные эльфы на лесной лужайке, окропленной алмазами утренней росы. И пели они священный гимн о светозарном Бальдере, о том, как пал он жертвой брата и как все возрыдало: и небо, и море, и земля…

Глядел и слушал Фритиоф, опершись на меч свой; и вновь восстали перед ним светлые дни его детства, его юности, ожесточенный дух его смутился.

Тут вошел неслышно верховный жрец, не юноша, как бог-красавец Бальдер, а сановитый старец, с белой по пояс бородой.

– Я ждал тебя, сын мой, – начал старец. – Две тяжести положены богами на весовые чаши жизни: земная сила и небесная кротость. Ты хочешь примириться? Но знаешь ли ты, что такое истинное примирение? Есть жертва, которая богам милее даже дыма пролитой крови: жертва эта – жертва твоего мщения, твоей вражды! Если ты не готов еще прощать, то зачем ты здесь, зачем воздвиг этот храм? Камнями ты не укротишь богов!

Ты невзвидишь сыновей Бела. За что, скажи? За то, что они не выдали сейчас за тебя, за крестьянина своего, царственную сестру свою? Но в ней течет Одинова кровь! Не осуждай-же их за гордость, да не будешь сам осужден… Гелг погиб…

– Погиб! – вскричал Фритиоф.

– Да, погиб. Он воевал с народом финнов. На утесе стоял там древний храм, воздвигнутый во славу бога их Юмалы. С незапамятных времен он был замкнут и покинут: в народе финском жило поверье, что кто осмелится отворить тот храм, чтобы увидеть Юмалу, того Юмала сразит на месте. Услыхал о том Гелг и, в злобе своей, задумал разрушить вражий храм. Пошел он к нему и затряс его ветхие столбы. Храм обрушился, но истукан Юмалы задавил самого Гелга под собой. Так-то несчастный узрел Юмалу! Гонец прошлою ночью привез нам эту весть. На троне Бела сидит теперь один добрый Гальфдан. Протяни же ему братскую руку и пожертвуй местью богам!

На пороге храма показался сам Гальфдан и робко стал поодаль от грозного врага. Фритиоф отвязал свой меч, приставил его к алтарю и с протянутой рукой подошел к Гальфдану. Тот, краснея, снял железную перчатку, и годами разрозненные руки сплелись опять в крепком братском пожатьи!

Теперь лишь верховный жрец сложил с головы изгнанника тяготевшее на нем проклятие.

Опять растворились двери и вошла Ингеборга в мрачном одеянии, в горностаевом плаще, а за нею, «как звезды за луной», её девы. В слезах кинулась она в объятия брата Гальфдана, а тот, растроганный, передал ее Фритиофу. Так на всю жизнь свою подала она руку тому, кто был ей мил еще с раннего детства…