Текст книги "Ни живые – ни мёртвые"

VI

Игнатий Иваныч возродился. Прежняя необъяснимая тоска, заполнявшая его душу, сменилась покоем и довольством жизнью; страх перед таинственным призраком смерти уступил место жажде жизни, и он, подстрекаемый неутомимым братом, примкнул к новому предприятию, приобщив к капиталу брата и Силина две тысячи рублей. Теперь, вставая утром, он уже не хандрил и не ныл, как это было ещё так недавно, а, напротив, с юношеской торопливостью спешил напиться чаю, пробегая листок любимой уличной газеты, и отправлялся на Литейную. Спешно шагая по шумному проспекту, он издали засматривался на громадную вывеску над дверями магазина и любовался толпою зевак, столпившихся у окон его нового храма возрождения.

Порфирий Иваныч не скрывал ни от себя, ни от других того удовольствия, с каким он хвастался, что ему удалось обновить тусклую и неинтересную жизнь брата. Впрочем, и в жизни этого предприимчивого человека немало изменилось. Началось с того, что гробовую мастерскую, в которой по-прежнему орудовал он вместе с Силиным, пришлось перевести с глухой роты полка на одну из шумных улиц, пришлось также расширить и обновить магазин, и дела фирмы «П. И. Петрушкина и П. Ф. Силина» пошли блестяще на зависть другим предпринимателям по производству гробов. Труд между Петрушкиным и Силиным распределялся так: Силин как опытный гробовщик заведовал мастерской, а Порфирий Иваныч управлял магазином, принимал заказы на гробы, нередко посещая квартиры новопреставленных, чтобы снять мерку; на нём же лежал труд рекламирования мастерской по случаю перевода её на новое место; Игнатий Иваныч заведовал складом велосипедов и других «новейших изобретений».

Игнатий Иваныч глубоко благодарил брата за то, что тот помог ему разделаться с тяжёлыми размышлениями о жизни и смерти. Жизнь казалась ему теперь ещё дороже и краше, нежели все эти беспокойные замыкания в самом себе и мрачные размышления, лишающие его сна, аппетита и делающие каждый грядущий день повторением минувшего, едва пережитого. И всё это изменилось, благодаря такому, в сущности, невинному обстоятельству.

Никогда ещё Игнатий Иваныч не был обладателем недвижимой собственности – земли, дома или магазина. Деньги он имел, но это было какое-то кристаллизованное, незаметное для других богатство, которое и сберегалось-то там где-то, в чужих сундуках и охранялось чужой заботливостью. А теперь, подходя к складу велосипедов и других новейших изобретений, он любовался громадной вывеской с собственной фамилией, правда, рядом ещё с фамилией какого-то Силина, но зато он собственными глазами видел начертанные золотом по тёмно-коричневому фону инициалы собственного имени и отчества. В нём вдруг проснулась необъяснимая и необыкновенная жажда владеть, – владеть чем-нибудь таким, что было бы заметно и для других, и чтобы его имя связывалось воедино с этим очевидным и осязаемым богатством; в нём день за днём разгоралась жажда иметь много земли или выстроить большой-большой дом, рента с которых давала бы ему тот процент на капитал, ради которого влачилась вся его скучная и неинтересная жизнь. Магазин на Литейной стал теперь его единственным предметом внимания и ежедневных попечений. С утра до позднего вечера он почти безвыходно сидел в магазине, поджидая покупателя, который представлялся ему дорогим неизменным другом. Когда этот неизменный друг не являлся, а длинные часы ожиданий становились скучными, он расхаживал по магазину, рассматривая подробности некоторых товаров, с особенным любопытством останавливаясь на сложном механизме пишущих машин, или вступал в разговоры с приказчиками, стараясь внушить им правила обращения с покупателем. Оставаясь одиноким всё в той же крошечной квартирке, свидетельнице недавних мучительных размышлений и тяжёлых настроений, Игнатий Иваныч предавался теперь уже другим размышлениям. За вечерним чаем он просматривал, обыкновенно, торговые книги магазина, затем рылся в груде различного рода каталогов, занимался сравнением цен на товары, или по несколько раз перечитывал письма заказчиков, этих далёких друзей неизвестной ему провинции…

И только изредка, после дня труда и забот, когда Игнатий Иваныч ложился в постель и тушил свечу, его покой смущали неприятные размышления. Невольно прислушиваясь к тишине ночи, начинал он, обыкновенно, с упрёков по собственному адресу за прошлые, так бесплодно прожитые годы. Если бы он послушался отца, когда тот незадолго до смерти выражал детям свою последнюю волю, поучая их «не тушить деньги, а пускать их в водоворот дел», – теперь он, наверно, был бы заметным человеком и видным богачом в городе. Чем дальше упрекал он самого себя за эту непоправимую ошибку, тем больше завидовал брату, капитал которого увеличился в пять или в шесть раз, а когда-то они получили поровну, всего-то по семи с половиною тысяч! И, может быть, он был бы теперь и богат и знатен, если бы слушался Порфирия Иваныча и не относился скептически к его замыслам и «американскому» способу бросания своих денег в водоворот риска.

– Ну, что, Игнатий, правду я говорил тебе – слушайся, слушайся! – Вот ты скоро убедишься, что я прав, – начал как-то Порфирий Иваныч, зайдя вместе с братом в ресторан позавтракать. – Дела наши по складу идут прекрасно! Все расходы по отделке магазина и там, другие, разные – давно покрыты. Ежемесячный расход также покрывается с лихвой!..

Игнатий Иваныч молча слушал брата и в тайне благодарил его за всё, за всё. Наговорив ещё немало на тему о преуспевании дел, Порфирий Иваныч выпил рюмку рябиновки, внимательно посмотрел в лицо брата и, немного понизив голос, таинственно продолжал:

– Может быть, сегодня здесь мы повстречаемся с одним господином… Недавно я с ним познакомился, – интересный, шельма!.. Он просил меня познакомить также его с тобою…

Игнатий Иваныч поднял глаза и с любопытством посмотрел на брата.

– Он, видишь ли, разными делами занимается, биржевыми, комиссионными, ну, и другими… Видимо, и деньги у него водятся…

– Но позволь… Зачем же я ему понадобился? – недоумевающе спрашивал Игнатий Иваныч.

– Чудак ты, право! Да ведь это все так делают: в нашем деле чем больше знакомых – тем больше рублей… Ха-ха! Наивный ты, брат!.. Дитя какое-то!..

Игнатий Иваныч обиделся и замолчал. В этот раз ему не удалось познакомиться с таинственным дельцом, но он не особенно жалел об этом.

– Между прочим, он приглашает всех нас вступить в товарищество и открыть велодром… – продолжал Порфирий Иваныч, когда вместе с братом вышел на улицу.

– Велодром?..

– Да, дело это прекрасно пойдёт, если его умело поставить… Я был как-то раз в Москве; дела у них там шли блестяще; а эти велосипедисты народ – ой-ой какой!.. Все, ведь, они папенькины да маменькины сынки, с шальными деньгами…

По обыкновению, Порфирий Иваныч увлёкся и этой темой, и чего-чего только не наговорил он!

Трудно было сказать, какова профессия Дормидонта Сидорыча Пёрушкина. Всегда он был прилично одет в модное платье и тщательно выбрит, носил модный цилиндр, курил сигары из коротенького янтарного мундштука с золотым ободком; на цветном жилете, прикрывавшем его жирный отвисший живот, постоянно бряцала массивная золотая цепь с брелками. На полном мясистом лице Дормидонта Сидорыча было всегда одно и то же выражение чувства собственного достоинства и безмятежного покоя; говорил он негромко, но убедительно.

Порфирий Иваныч познакомился с ним где-то случайно. Сначала толстяк произвёл на него безразличное впечатление, но потом, когда речь зашла о делах, Порфирий Иваныч сообразил, что человек этот интересный, и, как всегда в таких случаях, его повлекло к новому знакомому как к человеку нужному. Порфирий Иваныч поспешил, конечно, познакомить с этой находкой и товарищей своих – брата и Силина.

Как-то раз, после утомительной беготни по делам, Игнатий Иваныч зашёл к Доминику выпить рюмку водки и закусить. Это был час, когда ресторан, обыкновенно, переполнен деловой публикой. Потолкавшись у буфета, Игнатий Иваныч запасся кулебякой, отыскал незанятый круглый столик и уселся возле него. Вдруг неожиданно увидел он Дормидонта Сидорыча. Толстяк сидел у такого же столика с газетой в руках и со сдвинутым на затылок цилиндром. В жёлтых зубах держал он неизменный янтарный мундштук и немилосердно дымил сигарой. Перед ним на столике стоял наполовину опорожнённый бокал с пивом и остатки завтрака…

– Дормидонт Сидорыч, нельзя ли мне около вас примоститься? – начал Игнатий Иваныч, отрывая знакомого от газеты.

– А-а! Игнатий Иваныч! Пожалуйста!.. Здравствуйте!.. – воскликнул тот, пожимая руку знакомого и уступая ему место рядом.

Толстяк отложил газету в сторону, попыхал сигарой и начал расспрашивать собеседника о городских новостях и о делах. Игнатий Иваныч рассуждал о своих делах с заметной уклончивостью, отделываясь больше общими фразами и пытливо разглядывая узенькие заплывшие глазки Дормидонта Сидорыча.

– Зашёл я сюда, знаете ли, как всегда – позавтракать: думал – кого-нибудь встречу, да вот на этом и пришлось порешить, – он указал рукою на пиво и на блюдце с остатками кулебяки и продолжал. – Может быть, мы с вами перейдём в ту комнату, да как следует и позавтракаем?..

Игнатий Иваныч посмотрел на часы, подумал и отвечал:

– Пожалуй… недолго только – в магазин тороплюсь…

– Успеете. У вас там дело на всех парах… Как-то на днях я заходил к вам, да не застал…

– Да, мне говорили…

Оба поднялись и перешли в соседнюю комнату. Здесь они не сразу отыскали место: Дормидонту Сидорычу хотелось непременно усесться за столик вдвоём, а такое местечко нашлось не сразу. Наконец, они уселись у окна и начали беседу. Первым заговорил Дормидонт Сидорыч и, очевидно, уже на тему, заранее обдуманную.

– Мы как-то говорили с вами относительно велодрома, – начал он, – дело это давно улыбалось мне, затрудняюсь я только в том, как бы это осуществить… Мне одному-то прямо-таки трудно начать, дело это требует денег…

– Да, дело сложное, – соглашался и Игнатий Иваныч. – Только что же… если бы быть уверенным, что дело пойдёт хорошо – так отчего бы и не попробовать…

– У меня тут наклёвывается одна очень интересная комбинация, – прерывая собеседника, начал Дормидонт Сидорыч. – У одного моего знакомого, видите ли, есть усадебное местечко на Песках… Постройки-то там неважные: деревянный дом и флигель; а место… главным образом, место хорошее: на видной улице и недалеко от Невского… Он не прочь бы и продать его, да, видите ли, связан он некоторыми обязательствами – заложена она, усадьба-то, и всего за пять тысяч рублей… Я бы и один перехватил это местечко-то, да что потом делать?.. А место хорошее – двадцать пять сажень на улице, да тридцать во дворе…

Дормидонт Сидорыч говорил тихим и вкрадчивым голосом, боясь высказать больше того, что было необходимо, чтобы заинтересовать нового человека.

Благодаря своей опытности, он угадал, что Игнатий Иваныч не то, что его брат Порфирий. Опытному дельцу ещё при первом знакомстве показалось, что этого «увальня» легче обойти, нежели того «орла» и «доку»; о Силине Дормидонт Сидорыч и не думал. Дела, которыми он занимался, были таковы, что приходилось употреблять в помощь всякого рода ухищрения и обходы, что можно делать только в сношениях с недалёкими или начинающими дельцами. Заметил он также, что Игнатий Иваныч жаден до денег, а соединение этих двух качеств – жадности и слепоты – не раз помогало дельцу в его тёмных делишках.

– А как вы думаете – недорого продаст усадьбу ваш знакомый? – наконец, спросил Игнатий Иваныч, долго удерживаясь от этого вопроса.

– Нет, дорого не возьмёт… – Дормидонт Сидорыч слегка склонился к собеседнику и таинственно добавил, – дела у него не важные, только бы усадьбу с рук сбыть… Долгов – видимо-невидимо.

Заинтересовавшись сообщением нового знакомого, Игнатий Иваныч просил его назначить свидание здесь же или ещё где-нибудь. К себе он никого не решался звать, немного стесняясь за обстановку своей квартиры, где-то на Петербургской стороне, в глухой улице, во втором дворе. Порфирий Иваныч давно советовал брату переменить квартиру, переселиться в город и обставить новое жильё так, чтобы можно было, не краснея, принимать деловых людей.

– Нам, голубчик, надо показывать себя не замарашками, – наставительно говорил когда-то Порфирий Иваныч, – квартира, костюм и вся вообще внешность, – всё это – великая вещь в нашем деле. На виду стал – так будь, брат, видным. Кредитор – создание чистоплотное, любит он, что бы всё было чисто, красиво, богато… Вот сколько я говорю тебе – купи цилиндр! Сбрось ты этот поганый котелок!.. Опять же часики получше бы завёл, да и цепочку-то, чтобы не краснеть за неё…

Вспомнив наставление брата, Игнатий Иваныч вынул из кармана жилета недавно приобретённые золотые часы с толстой цепью, и, громко щёлкнув крышкой их, проговорил:

– Пора… пора…

Через час Дормидонт Сидорыч сидел в громадном и мрачном кабинете купца Чиркина и с улыбкой на устах повторял:

– Этот не ускользнёт! Нет, не ускользнёт: я обставлю его… Вот тогда вы, Иван Иваныч, перестанете говорить, что я менее опытен, чем ваш друг Терентьев…

Купец Чиркин, человек с седой лысой головой и выпяченными вперёд скулами, побарабанил пальцами по кипе каких-то бумаг и грубо спросил:

– Кто он такой?..

– Кто его знает. Два брата их: один жох порядочный, нескоро его обойдёшь, ну, а этот – податлив, а главное жаден, – счастливо улыбаясь, говорил Дормидонт Сидорыч, с лаской посматривая в глаза своего патрона.

– Что же, действуйте, что обещал – то и получите, – говорил купец деловито. – Смотрите, только скорее всё это обделайте, потому – деньги мне нужны, да и он-то, чтобы не прозрел… Главное, от этого, братца-то его, пооберегайте: только с дураком и можно оборудовать это дело…

Дормидонт Сидорыч ушёл от Чиркина, уверяя последнего, что дело оборудует, как следует, и на другой день, утром, зашёл в магазин на Литейной с намерением переговорить с Игнатием Иванычем.

– Случайно встретился вчера с этим знакомым, у которого место-то на Песках, – начал он, пожимая руку Игнатия Иваныча и отводя его к окну, как бы для того, чтобы их разговор не подслушали служащие магазина. – Дело у нас уладится, только надо мне завтра или как-нибудь на неделе увидеться с вами и переговорить кое о чём. Только попрошу вас – держите всё это между нами, потому – дело выгодное, сейчас же налетят коршуны, а этак… тихим-то манером, без конкуренции, лучше…

Толстяк говорил таким глубоко таинственным голосом, что эта таинственность сообщилась и Игнатию Иванычу. Они условились завтра же повстречаться у Доминика и разошлись.

VII

Солидный с виду и деловитый Дормидонт Сидорыч произвёл самое выгодное впечатление на Игнатия Иваныча. Его важная манера держать себя, безукоризненный костюм, перстни на руках, дорогие часы, массивные серебряные портсигар и портмоне, палка с каким-то причудливым набалдашником, – всё это так импонировало и внушало неотразимое впечатление…

Как дитя тайно радовался Игнатий Иваныч при мысли, что перехитрил и брата и Силина, как ни хвастались они своей изворотливостью в делах. Главное же, что радовало его, это уверенность, что наконец-то он сделается обладателем того осязаемого богатства, какое представлялось ему в виде какой бы то ни было недвижимости, и богатством этим завладеет он, помимо влияния и стараний брата, самостоятельно.

Во всё время пути до ресторана он раздумывал на эту тему и, медленно двигаясь по солнечной стороне Невского, счастливо улыбался. Ему представлялось, что, купивши усадебное место, он расстанется с мыслью о велодроме и начнёт хлопотать о постройке дома, что и солиднее и выгоднее. У него немало было знакомых домовладельцев, благосостояние которых упрочено за счёт бездомных обитателей столицы, покорных всесокрушающей деснице домовладельца. Известно всем также, как созидаются эти многоэтажные дома хорошо испытанными путями займа, залога, перезалога и т. п. Игнатий Иваныч не раз беседовал с такими строителями, благодаря этому верному пути стяжавшими себе почёт и уважение, а он мог бы рискнуть на это, располагая не одним десятком тысяч рублей…

Дормидонту Сидорычу пришлось ожидать Игнатия Иваныча несколько минут. Делец казался необыкновенно весёлым и возбуждённым. Непринуждённо смеясь, он предложил другу рюмку коньяку, на что тот охотно согласился. Аппетитно прожёвывая какую-то лакомую закуску, Дормидонт Сидорыч говорил:

– Ну, теперь в путь… Мы позавтракаем у Лейнера, а потом уже и дальше… Не забывайте, Игнатий Иваныч, сегодня я распоряжаюсь! – подбадривал товарища толстяк.

В первоклассном ресторане Дормидонт Сидорыч заказал обильный яствами завтрак и попросил подать лучшее вино.

– Вот мы с вами отсюда прямо и отправимся к тому, моему знакомому. Я уже предупредил его, и он будет ждать… Ему очень приятно с вами познакомиться… – смело начал Дормидонт Сидорыч, подливая вино в стакан собеседника. – Дело, знаете сами, важное, и медлить тут нечего… Если с вашей стороны не будет особенной проволочки, то это дело мы втроём скоро оборудуем…

Делец отпил несколько глотков вина и лукаво продолжал:

– Если вам почему-либо покажется невыгодным вступить в покупку одному, то я к вашим услугам, свободные деньги у меня есть…

– Нет, почему же!.. Если он не очень будет дорожиться, то я и один могу, – заявил Игнатий Иваныч и немного омрачился, испугавшись за такой нежелательный исход, и в эту минуту ему страстно захотелось поспешить к знакомому Дормидонта Сидорыча и скорее вступить в переговоры.

С какой-то рассеянностью прикасаясь к кушаньям и непрерывно опоражнивая стакан за стаканом, Игнатий Иваныч торопил с аппетитом завтракавшего собеседника, а тот, заметив нервность Игнатия Иваныча, ещё больше старался разжечь в нём всколыхнувшиеся страсти.

Чиркин, действительно, ещё накануне был предупреждён относительно предстоящего визита. Гостей он поджидал с завтраком, но узнав, что они к нему прямо из ресторана, принялся расхваливать какие-то заграничные вина, плавно поводя рукою к столу, уставленному бутылками.

Немного захмелевшие дельцы начали разговор непосредственно с предмета, которым все одинаково были заинтересованы. Чиркин, не скупясь, расхваливал «местечко» на Песках, а Дормидонт Сидорыч поддакивал ему, стараясь, однако, показать, что держит руку покупщика. После двухчасовой беседы с вином, с восторженными возгласами и с деловым и серьёзным обсуждением вопроса, совещавшиеся порешили, что могут всё кончить на пустяках. Чиркин предложил Игнатию Иванычу из своей суммы, до которой они договорились, уплатить шесть с половиною тысяч теперь, а остальные было решено рассрочить на два или три года. Покупщик, недолго думая, согласился, и они условились о дне и часе, когда можно будет приступить к совершению акта продажи.

Заметя в собеседнике склонность обзавестись собственным домом, Чиркин принялся доказывать, что никаких велодромов на усадебном месте устраивать не надо, а, напротив, следует сейчас же приступить к постройке дома.

– А уж людей-то я вам порекомендую хоть сейчас! – говорил он, подливая вино в бокал Игнатия Иваныча. – Кредит у подрядчиков тоже мы с Дормидонтом Сидорычем похлопочем… А там, понятное дело, можно кое-где и в банках перехватить, да и так-то есть люди, которые не любят, чтобы их денежки залёживались.

Чиркин воодушевился, и прежнюю свою речь, полную вздутых и лживых обещаний, начал украшать уже заведомою неправдою.

– Может быть, видели на Васильевском острове мои дома-то? Все они лет десять тому назад также выстроены, а теперь, посмотрите-ка, какую прибыль дают!.. Правда ведь, Дормидонт Сидорыч?..

– Да, да… ещё бы! – подтверждал тот.

Чиркин, упоминая о домах на Васильевском острове, имел ввиду дома, принадлежащие его родному брату; знал об этом и Дормидонт Сидорыч, но его ли дело разуверять доверчивого слушателя и простодушного неопытного дельца? Сколько мог, он старался теперь только об одном, чтобы сделка состоялась, потому что он выиграет от этого, получив от Чиркина условленные десять процентов, а в случае неудачи, пожалуй, придётся спустить все эти перстни, часы, портсигары и янтарные мундштуки, а без этих атрибутов что же будет делать агент тёмного царства столицы?

Вскоре после этого был совершен акт на запроданную усадьбу на Песках, и только уже после того, как были вручены Чиркину шесть с половиною тысяч, Игнатий Иваныч рассказал брату и Силину о своих планах. Те оба обрушились страшным негодованием и открыто называя Игнатия Иваныча «изменщиком». Обманутые Игнатием Иванычем компаньоны понимали, как дёшево приобрёл тот усадьбу, на которой можно, действительно, выстроить доходный дом.

Особенно сильно негодовал на него Силин. Стараясь почему-то замаскировать свои чувства, он говорил сладким и вкрадчивым голосом:

– Ведь если мы, дорогой мой Игнатий Иваныч, все трое будем держаться друг друга – то ведь каких дел-то натворим! Ведь мы никого бы посторонних не допустили к этому делу… Дом-то этот мы выстроили бы, да и продали бы его… А за какую сумму!.. А там опять бы ещё и ещё дом!..

– Конечно, конечно, Игнатий… Это непростительное с твоей стороны поведение… Хоть бы слово! Хоть бы намёк!.. Мы не чуждались тебя!.. Да… нехорошо…

По лицу Порфирия Иваныча блуждали красные пятна, руки и ноги тряслись от такого неожиданного поражения.

– Но, позволь, Порфирий. Разве я не могу распоряжаться своими деньгами?.. В чём могу, я не отступлю от вас, работаю в компании, ну, а в этом деле мне захотелось попробовать силы самостоятельно, – также возбуждённо возражал «изменщик».

Такие пререкания, впрочем, не повлияли на отношения братьев и Силина друг к другу. Последний, вместе с Порфирием Иванычем, простили «изменщику», чувствуя, что ссориться с ним вообще невыгодно.

Благодаря стараниям Чиркина и Дормидонта Сидорыча, Игнатий Иваныч принялся за строительство. Деревянные постройки на запроданной усадьбе были сломаны, а месяца два спустя после этого было приступлено к закладке фундамента во всю ширину усадьбы по улице. Правда, капитал Игнатия Иваныча сильно поубавился после этой сделки, потому что, кроме условленных шести с половиною тысяч, вручённых Чиркину, пришлось ещё выдать до тридцати тысяч подрядчикам и архитекторам, но, несмотря на это, он торжествовал, всецело занявшись постройкой. В магазине он бывал уже реже, с братом и Силиным виделся также нечасто.

Прошло полгода – и вдруг неожиданно над Игнатием Иванычем разразилась гроза. Усадьба, которую запродал ему Чиркин, как оказалось, не принадлежала изворотливому дельцу, а он был всего лишь опекуном сирот-племянников, которым, собственно, и принадлежала эта усадьба. Разорившемуся дельцу, запутавшемуся в разных тёмных делишках, необходимо было добыть до семи тысяч рублей, чтобы выкупить выданные им когда-то подложные документы, за совершение которых Чиркин подвергнулся бы большему наказанию, нежели за нарушение некоторых пунктов по управлению вверенным его попечению имуществом сирот. Сделка Игнатия Иваныча была признана незаконной, и договор его с Чиркиным потерял силу. Чиркин, впрочем, не избежал тюрьмы, улизнул только от наказания Дормидонт Сидорыч, скрывшийся неизвестно куда. Иск Игнатия Иваныча, которым ему хотелось взыскать выданные задатки с подрядчиков, также не сослужил никакой службы обманутому строителю; ему же пришлось ещё уплатить судебные издержки.

Потрясённый происшедшим, Игнатий Иваныч заболел и слёг в постель. Услышав о случившемся, Порфирий Иваныч поскакал к брату, и видя, что с ним дурно, привёз доктора, которому пришлось констатировать у пациента нервное потрясение.

– Что будет дальше – трудно предсказать, но в такие годы… я вас должен предупредить как брата… В такие годы дело кончается дурно… – заключил доктор, на ухо передавая свои опасения Порфирию Иванычу.

– Что же, вы думаете, будет с ним? – с испугом спросил тот.

Доктор пожал плечами, как бы изумляясь недогадливости слушателя, и тихо добавил:

– Может быть… лёгкое помешательство; больной, очевидно, пережил большую неприятность.

Порфирий Иваныч закусил верхнюю губу и покосился на дверь в спальню, где лежал больной.

После ухода доктора он прошёлся по комнате и осторожно заглянул за дверь. Игнатий Иваныч лежал в постели с высоко приподнятой на подушках головою. Глаза его, немного сощуренные, но лихорадочно блестевшие, были устремлены в одну точку; скрещенные руки покоились на груди, полы халата беспорядочно размётаны по сторонам. Больной, очевидно, не заметил высунувшейся из-за двери головы брата, продолжая всматриваться в окно, а Порфирий Иваныч, притаив дыхание, скрылся и бесшумно опустился на диван.

Болезнь брата обескуражила его своею неожиданностью, а что болезнь эта была серьёзна, в этом Порфирий Иваныч не сомневался, припоминая тон голоса доктора, с которым тот высказал свой приговор. Ещё так недавно они вместе, ничего не подозревая, работали; не прошло и полгода после того, как они немного повздорили, упрекая друг друга в измене – и вот теперь – конец всему. Когда тянулся процесс Чиркина, в котором косвенно фигурировал и Игнатий Иваныч, он глубоко скорбел, что треплется имя того, кто уже на краю могилы, но, вот, процесс этот кончился благополучно для брата, и этот, поседевший за одну ночь, человек, оказался почти нищим.

Порфирий Иваныч знал, сколько денег было вложено братом в предприятие по складу, знал, сколько тысяч было безрассудно ухлопано на постройку, и его занимал теперь вопрос – сколько ещё осталось денег у брата после всех этих неудач? Разрешить этот вопрос Порфирию Иванычу хотелось во что бы то ни стало, но он почему-то не мог решиться задать его брату. Невольно задавался он и ещё одним вопросом, и почему-то также боялся попытаться разрешить его, и, вместе с тем, ему страстно хотелось знать, как распорядится брат оставшимися деньгами перед смертью. Он знал, конечно, и верил в то, что существующие законы в пользу его, единственного наследника, не сомневался он также и в том, что духовное завещание, составленное человеком не в твёрдом уме, легко оспорить, и не боялся дурного исхода, если бы брату вздумалось пожертвовать деньги какому-либо постороннему лицу или учреждению… Несмотря на эти соображения, ему всё-таки хотелось знать, чем дело кончится.

Порфирий Иваныч поднялся с дивана и, подойдя к двери и заглянув в спальню, попятился, встретившись с неподвижными глазами брата.

– Игнатий! Доктор сказал, что это пустяки – переутомление, – начал он, подходя к больному.

– А?.. Пустяки, говоришь?.. – беспокойно забормотал тот и нервно задвигал руками. – Разумеется, пустяки… Да… да… У меня ещё осталось… Не всё эти глоты хапнули, не всё!..

Игнатий Иваныч спустил ноги с постели и попытался было встать, но после неудачной попытки быстро опустился на кровать.

– Успокойся, Игнатий! Успокойся!.. Доктор говорил о твоей болезни, а не о деньгах.

– О болезни?..

– Да, он говорил, что дело пустое, и ты скоро поправишься…

Игнатий Иваныч дико посмотрел на брата и с шёпотом в голосе спросил:

– А если не поправлюсь, то умру?.. Да?..

– Да нет же!.. Ты ляг и успокойся. Дело в том, что все люди… ну, когда потеряют что-нибудь, то после этого нервы у них немного не в порядке… Понимаешь, переутомляются очень. И со мною это было…

Порфирий Иваныч помолчал и, видя, что брат ни одним звуком не отозвался на его рассуждения, продолжал:

– А относительно денег ты не беспокойся – наплевать… Со всеми бывает… Ну, в одном деле потерпел убыток, так в другом заработаешь… Ты смотри, как хорошо идут наши дела по магазину… Скоро, брат, мы все твои неудачи покроем…

При слове «магазин» растерянная мысль Игнатия Иваныча как бы встряхнулась, и он совершенно разумно принялся рассуждать о делах, строя планы на будущее, напоминая брату о сроках, когда необходимо сделать платежи по векселям, высказываясь также и о новых заказах на товар. Порфирий Иваныч обрадовался, видя брата здраво рассуждающим, и всеми силами старался поддержать в нём этот скоро иссякающий источник света.

– А вот, ты всё, бывало, бранился, что я коплю да «тушу» деньги… Вот теперь и расхлёбывай кашу! – после продолжительной паузы начал Игнатий Иваныч, снова сбиваясь на тему, больше других близкую ему теперь.

– Ах, право, Игнатий! Да не думай ты обо всём об этом. Ну, что за пустяки! Разве можно изводить себя из-за таких мелочей, погоди – наживём снова!.. Ведь у тебя ещё, слава Богу, осталось?

– Ма-а-ло!.. – страшным, сдавленным шёпотом протянул Игнатий Иваныч.

Порфирий Иваныч вздрогнул.

– Мало!.. Мало… – продолжал больной, снова пытаясь приподняться. – Тысячи четыре не наберётся… Да, да, всё, всё обобрали!

Игнатий Иваныч заплакал горькими слезами и спрятал лицо своё в ладонях рук. Порфирий Иваныч беспомощно смотрел на трясущуюся голову брата, бесплодно стараясь успокоить его. Игнатий Иваныч замер на минуту, потом опустил руки и, в упор смотрев в лицо брата, спросил:

– А ты дашь мне взаймы?.. А?.. Дашь?..

– Господи!.. Конечно, дам!.. Конечно!..

Порфирий Иваныч хрустнул пальцами сложенных рук, продолжая:

– Разве ты можешь сомневаться в этом, Игнатий?.. Раз тебе понадобятся деньги, то – сделай одолжение – бери… бери…

Игнатий Иваныч немного успокоился, лёг в постель и, как и прежде, скрестив на груди руки, уставился на окно неподвижными, ещё красными от слёз глазами. К вечеру он немного успокоился и высказал желание уснуть. Обрадованный этим Порфирий Иваныч распрощался с ним и ушёл. В кухне он долго шептался с кухаркой, объясняя той болезнь брата, и наказал старухе следить за больным ночью, и в случае, если ему будет худо, немедленно известить его об этом. Пообещав заехать на другой день вместе с доктором, Порфирий Иваныч уехал.