Текст книги "Ил-2 атакует. Огненное небо 1942-го"

С того света

Давно висит в блиндаже гитара – нет ее хозяина. Моя балалайка тоже пылится под нарами без первой струны. Досталась она мне еще подростком от старшего брата Александра. Сколько лет прошло, и вот балалайка оказалась со мной на фронте. Мне не хотелось появляться с ней в полку, чтоб меня не посчитали за скомороха, но Холобаев повелительно напомнил: «Балалайку-то не забудь!» И хорошо, что так сказал. В полку объявился и гитарист – Виктор Шахов, и на концертах полковой самодеятельности мы с ним потом исполняли не только «Светит месяц», но даже «Муки любви» Крейслера. Теперь гитара висит… С того самого холодного и хмурого дня, когда Шахов не вернулся с боевого задания. Это был его сорок четвертый по счету боевой вылет. Много прошло времени, а Шахова почему-то ждали до сих пор.

…Совхоз имени Шмидта. 3 мая сорок второго года, облачно и зябко. Пронизывающий ветер чуть не валит с ног выстроившихся поэскадрильно летчиков и техников 7-го гвардейского. Теперь в полку не две эскадрильи, а три. Как из-под земли появились и забегали перед строем кинооператоры, прицеливались с разных точек своими камерами. Они были в военной форме, но выглядели безнадежно штатскими: шинели на них нелепо топорщились. Присутствие этих суматошных и невозмутимых людей создавало праздничное настроение, заставляло на время забыть о войне. Кинооператорам предстояло снимать вручение полку гвардейского знамени. Прибыл Вершинин (теперь уже генерал) с военным комиссаром генералом Алексеевым. Зажужжали камеры. Вынесли гвардейское знамя с изображением Ленина. Оно в руках нашего первого знаменосца – Николая Смурыгова, еще не совсем окрепшего после второй аварии. Он был сбит и опять выдюжил, снова летает. Сильный ветер полощет шелк, и, если бы Константин Дремлюк и Иван Радецкий – рослые ассистенты знаменосца, – не зажали с обеих сторон Смурыгова, его, наверное, понесло бы по летному полю, как лодку под парусами. Пронося перед строем знамя, Смурыгов заметно волновался.

Потом собрались в столовой для вручения наград. Когда назвали имя Смурыгова, он подошел к суровому на вид генералу Алексееву и принял из его рук орден Красного Знамени. В ответ на поздравление у Николая вырвалось совсем неуставное:

– Спасибо…

Генерал недовольно глянул на него из-под насупленных бровей, и Смурыгов вспыхнул, как мак, и еще добавил:

– Извините…

Только он привинтил орден, как снова назвали его фамилию. Смурыгов вскочил от неожиданности, потом быстро собрался, зашагал по-строевому. Снова стал перед генералом – в руке красная коробочка с «Красной Звездой». На этот раз он ответил четко, как требовал устав:

– Служу трудовому народу!

Потом был торжественный ужин. У многих на груди засверкали первые ордена. Звучали тосты, летчики вспомнили тех, кто уже никогда не полетит с тобою рядом. Под баян пели родившуюся на Южном фронте песню «Давай закурим», кто-то прочувственно читал облетевшее тогда все фронты:

 
Жди меня, и я вернусь
Всем смертям назло…
 

Мы жалели, что на торжественном вечере не было Виктора Шахова. Боевую награду ему так и не успели вручить – с боевого задания Виктор не вернулся еще в начале января, когда мы базировались в Ново-Александровке. Тогда он летал один на разведку погоды, и что с ним случилось за Северским Донцом, где были немцы, никто не знал.

Январь в Донбассе был метельным. На аэродроме навалило столько снега, что из-под сугробов торчали лишь кабины, кили да высоко задранные моторы штурмовиков. К ним не могли пробиться ни заправщики с горячей водой и подогретым маслом, ни бензовозы. А летать было нужно: за Северским Донцом наши войска начали наступление на Барвенково и Лозовую. Взлетную полосу расчищали с помощью единственного трактора и лопат: для этого потребовалось несколько дней. Получилось что-то наподобие огромной снежной траншеи, по обеим сторонам которой образовались высоченные валы. Если хоть чуть не выдержишь направления при взлете или на пробеге после посадки, то непременно воткнешься в сугроб. Но не только снег мешал полетам: над аэродромом непрерывно лохматились низкие облака, то и дело наползали волны промозглого тумана. От генерала Вершинина пришла телеграмма: «За Донцом хорошая погода. Наши части на Барвенковском плацдарме наступают, вылетайте хоть по одному». Что ж, начали летать. Первому летчику не повезло: в конце разбега он влетел в сугроб, и самолет пришлось долго откапывать. Взлететь удалось командиру звена лейтенанту Выприцкому, но после отрыва самолет попал в туман, летчик потерял пространственную ориентацию, сорвался в штопор и оказался на дне реки, подо льдом. Кто-то при посадке снес поврежденное шасси – самолет зарылся в снег, снова откапывали. Потом взлетел Виктор Шахов. Сразу же после отрыва самолет попал в «муру», и его не стало видно. Прошло расчетное время полета – Шахов не возвращался. Боевую задачу он все же выполнил, но, перелетев через Донец, попал в густой туман и никак не мог найти аэродром – сверху и снизу «молоко». Случайно заметил паровоз, уцепился за железную дорогу и долго ходил между двумя станциями, пока не определил, где находится. Отыскал-таки аэродром, благополучно приземлился в «траншею», правда, на последних каплях горючего.

После этого трудного боевого вылета Шахов был взвинчен. Злился на небесную «канцелярию», которая преподносит такие сюрпризы, будто бы нам назло. «Там, на плацдарме, где наши наступают, погода хорошая, – говорил он. – Фрицы летают стаями, бомбят, штурмуют. Мы же с горем пополам поодиночке за Донец пробиваемся, летаем без истребительного прикрытия. А «мессеры», словно гончие за зайчишкой, гоняются за нашим братом. За мной два истребителя увязались, и если б они не потеряли меня в тумане за Донцом, то валялся бы я где-нибудь теперь…»

Вволю почертыхавшись, Шахов вспомнил, что еще не обедал. Побрел в барак, служивший столовой, куда из кухни привозили в термосах еду, но там было пусто: всех обслужили, и остатки увезли на кухню.

– Спасибо за сытный обед! – зло бросил Шахов дежурному по штабу.

– Извини… Я позвонил, сейчас привезут.

Шахов хлопнул дверью, вышел из блиндажа на морозный воздух, снова закурил. А его самолет уже заправляют горючим, подвешивают бомбы. Около самолета стоит рослый человек в расстегнутой длиннополой шинели, военный корреспондент фронтовой газеты «Во славу Родины» Борис Горбатов, с тремя шпалами в петлицах – старший батальонный комиссар – спокойный, задумчивый человек. В минувшую ночь он долго беседовал с Шаховым при слабом свете коптилки, и вставший, как принято у летчиков, до рассвета Виктор не выспался. Потом был труднейший полет, который чуть не закончился катастрофой. Он не ощущал голода, просто ему было обидно, что о нем забыли, хоть летчиков было наперечет. Официантку из БАО уже вызвали, она вот-вот должна появиться, но ему было уже не до обеда: самолет готов, снова нужно лететь на плацдарм, где наступают наши. Виктор сел в кабину, запустил мотор, начал выруливать. Бросив взгляд в сторону, он увидел бежавшую по глубокому снегу и проваливавшуюся по колени женщину в белом переднике.

Вслед за Шаховым полетел и Смурыгов, с заданием бить эшелоны на станции Барвенково. Видимость была отвратительная, и Смурыгов летел как можно ниже над темневшим лесом, чтобы не потерять землю. А вот за Донцом действительно была прекрасная погода! Пролетая по своему маршруту на Барвенково, Смурыгов увидел круживший около села Долгенького штурмовик – это Шахов обрабатывал немецкий обоз, больше некому. Там что-то сильно взорвалось, на дороге валялись опрокинутые сани, в глубоком снегу барахтались лошади. А самолет все кружил…

Подлетая к Барвенкову, Смурыгов увидел отходивший в сторону Лозовой длинный железнодорожный состав – немцы пытались утянуть его в тыл. Упускать такую цель не следует. На самолете Смурыгова были подвешены под крыльями две ракеты крупного калибра, каких у нас в полку еще никто не применял, и он решил ударить по паровозу, чтобы задержать эшелон. Прицелился, нажал на кнопку. Два дымных следа с огнем метнулись к земле. Мгновенная вспышка – будка машиниста разлетелась, как карточный домик, вырвались на морозный воздух клубы пара, закувыркались обломки разнесенного в щепы переднего вагона. Возвращаясь, за Донцом снова попал в «молоко». С трудом нашел аэродром и благополучно приземлился в снежной траншее.

На КП он увидел тарелки с остывшей едой.

– Шахов не вернулся, – сказали ему.

– Вернется он, вот помянете мое слово! – говорил Коля Смурыгов, и всем хотелось, чтобы его предчувствие сбылось. Но случилось еще одно несчастье: вскоре из боевого вылета в полк не вернулся сам Коля.

На Барвенковском плацдарме танки противника теснили нашу пехоту к крутому обрыву Северского Донца у Красного Шахтаря. Готовыми оказались только три «ила». Истребители еще не заправлялись горючим, не успевали вылететь вместе со штурмовиками для прикрытия, и «илы» пошли одни. Вышли на цель, сбросили бомбы на танки, пошли по кругу, вновь начали снижаться и обстреливать противника. Смурыгов увидел, как вспыхнул передний штурмовик. А в это время ему самому на хвост сели три «мессера»: внезапно ринулись из-за облаков, ударили в упор. Стойку антенны, как ножом, срезало с фюзеляжа, самолет задрожал – в крыле большая дыра, пушку вывернуло стволом на кабину. Смурыгов развернулся, потянул через Северский Донец, где стояли наши войска. Мотор давал перебои, а внизу мелькал густой, старый лес. Увидел поляну, довернул на нее. Самолет загромыхал по ямам, ткнулся в пень. Смурыгова выбросило из кабины…

Летчик лежал ничком. Левая рука неестественно вывернута выше локтя. Подбежали два пехотинца из похоронной команды.

– Наповал… – сказал один.

Перевернули летчика – на гимнастерке два ордена.

– Заслуженный, – сказал другой, нагнулся пониже. – Бездыханный. Сходи за носилками, а я пока ордена отвинчу, заберу документы…

Прибежала медсестра. Припала на колени, расстегнула гимнастерку, приложила ухо к груди – сердце стучит!

– Живо в медпункт! – приказала она.

Открытый перелом руки – лубки, гипсовая повязка. После переливания крови летчик открыл глаза. Его долго везли в санитарном поезде до Сталинграда, потом пароходом переправили в Астрахань – город тыловых госпиталей. За длинную дорогу Коля совсем высох, а теперь понемножку прибавлял в весе. Рука срасталась медленно. Написал письмо на полевую почту, но из полка ответа не было. Хотел узнать, что с Клавой и сыном Юркой, но в Харькове немцы, туда не напишешь…

…Две девушки, сестры Мальцевы, ежедневно после работы ходили во Дворец пионеров, где был госпиталь. Как и большинство женщин-астраханок, они ухаживали за тяжелоранеными. Больше времени они проводили около кровати молодого летчика по имени Виктор. Обе ноги у него чуть ниже коленей были ампутированы. Он тоже писал на полевую почту, но ответа не получил.

Виктор потихонечку бренчал на гитаре и иногда рассказывал девушкам про войну. С особым интересом слушали они о его последнем боевом вылете. В тот день было очень холодно, волочились низкие облака. Под самолетом снег, снег… Около села Долгенького летчик заметил обоз – подвод пятнадцать с фашистскими солдатами держали путь на передовую. На санях уложены ящики с боеприпасами. Виктор долго кружил над обозом, стреляя, – в глубоком снегу мечущимся лошадям и людям некуда было деться, и ни одни сани к передовой не дошли… Он уже взял курс на аэродром, когда навстречу пронесся «Хеншель-126» – разведчик с высоко расположенным крылом и неубирающимися шасси. Виктор первым дал по нему очередь, у того от хвоста оторвался и закружил какой-то ошметок, а самолет резко вильнул, пронесся мимо с дымком, словно ошпаренный. И тут же в кабине штурмовика брызнуло осколками плексигласа, летчик перестал слышать гул своего мотора. «Значит, воздушный стрелок успел послать вдогонку меткую очередь». Винт завращался медленнее – густо дымящий мотор сдает… Через разбитый фонарь в кабину проникал дым. Вскоре пламя показалось на полу кабины, оно лизало унты. Но уже был виден Красный Шахтарь – на обрывистом берегу Северского Донца траншеи передовой линии противника. Штурмовик пролетел над ними так низко, что немецкие солдаты, как суслики, нырнули в свои укрытия и потом стреляли вслед…

За рекой мотор заглох, пришлось садиться в лес. Крылом повалило сосну, она рухнула на мотор. Самолет пропахал по глубокому снегу, летчик вывалился из кабины, зашипели на снегу подшитые войлоком унты. И тут с кручи, от Красного Шахтаря, начали бить минометы. Всю ночь он брел по глубокому снегу на восток, к Изюму. Начали отваливаться подошвы обгоревших унтов. На одну ногу пришлось намотать шарф, на другую – ремень от планшета. К утру выбрался на опушку леса, услышал крики «Шнель! Шнель!». Летчик замер: он увидел на пригорке батарею. Женщины таскали на позицию ящики, а немецкие солдаты отпускали им пинки: «Шнель! Шнель!» Надо же было так заблудиться… Назад бы податься, да опасно выбираться из зарослей – вдруг заметят. Виктору пришлось до вечера пролежать в засаде – промерз до костей. Когда стемнело, побрел обратно, с трудом отыскивая свои следы. Повалил снег. Летчик кружил, пока не попал в осинник. Из-под снега проступала вода, промокли ноги. Захотелось есть. Ведь вчера без обеда пришлось лететь… К утру сумел вернуться к самолету, забрал часть аварийного бортпайка, снова побрел к Изюму, с трудом переставляя одеревеневшие ноги. Потом полз по сугробам, мучила жажда… Очнувшись от лихорадки, открыл глаза – светло. Сквозь стволы сосен увидел домик. Крикнул слабым голосом – в ответ залаяла собака, а больше не помнит ничего.

Очнулся в Изюмском госпитале. Ступни обмороженных ног пришлось ампутировать. Потом в госпитале в Россоши ноги ампутировали до коленей. А потом была Астрахань…

Вот и бегал адъютант командира 7-го гвардейского полка Слава Мальцев на аэродроме по стоянкам самолетов, размахивая письмом, пришедшим из Астрахани от его сестер.

– Шахов нашелся!

Там же, в Астрахани, произошла и еще одна встреча: когда Виктор Шахов уже научился ходить на протезах, он встретил группу ходячих раненых из соседнего госпиталя. У одного рука была на перевязи.

– Коля! – крикнул Шахов.

– Витя! – бросился к нему Смурыгов и чуть не свалил едва державшегося на ногах друга.

От друзей на новую полевую почту в полк пришло общее письмо. Шахов писал: «Уже научился ходить, скоро вернусь. А летать я сумею – честное слово гвардейца!»

Когда в полку прочли письмо от Шахова и Смурыгова, Кожуховский сказал:

– Как с того света пришло.

Вылет с майором Зубом

Мне на всю жизнь запомнился боевой вылет, совершенный с Николаем Антоновичем Зубом. Солнце в тот день уже клонилось к западу, от штурмовиков на жухлую траву ложились косые тени, а боевой задачи все еще не было. Вчера мы летали с утра до вечера, сегодня же весь день на аэродроме было затишье. Да и противник вроде устроил себе выходной: ни одного самолета не появлялось. Но нам-то было известно, что фашистская авиация продолжает сосредоточиваться в Донбассе. На аэродроме в Сталине немцы скапливали временами до ста самолетов, в Константинове – до двухсот, в Барвенкове – более ста…

С обедом в этот день почему-то запаздывали: его должны были привезти из Старобельска. Летчики сидели под соломенным навесом и с тоской поглядывали на дорогу: не покажется ли наконец машина или подвода с бидонами?

Зуб и Холобаев тоже сидели невдалеке от нас и молча покуривали. Хуже нет этой неизвестности… До снятия готовности еще часа четыре светлого времени, а из дивизии с самого утра никаких дополнительных распоряжений не поступало.

Наши раздумья были прерваны возгласами: «Везут, везут!» Но в это же самое время от КП прибежал посыльный.

– Генерал Науменко к нам летит! – выпалил он командиру.

Холобаев вскочил в кабину стоявшей невдалеке дежурной полуторки, Зуб – вслед за ним: взялся за борт, оттолкнулся ногой от колеса и легко перенес в кузов по-спортивному пружинистое тело. Машина покатила на старт встречать начальство. Что летит к нам в полк Науменко неспроста, мы понимали: не к запоздалому же обеду он подгадывал?

На аэродроме быстренько раскинули свернутые полотнища посадочного «Т», и в это время из овражка вынырнул чуть не касавшийся колесами земли У-2. Генерал не стал делать над аэродромом круг, чтобы сесть в положенном месте, чиркнул колесами далеко в стороне от посадочных знаков и покатился – хвост трубой – до самого КП. А наша полуторка – вдогонку за ним. Недалеко от КП генерал выключил мотор, вылез из кабины, командир полка с заместителем уже перед ним стоят навытяжку, козырнули по всем правилам.

Глядим – к нам уже посыльный бежит:

– Боевой расчет, к генералу! – Мы бросились от расставленных на столе тарелок, и мысли о еде словно испарились.

Генерал Науменко – в гимнастерке, при орденах, белый подшлемник с очками на стриженной под бокс голове. У колена висит огромный маузер в деревянной кобуре. Мы застыли перед ним: стоим так близко, что чуем давно забытый запах цветочного одеколона.

Науменко говорил не спеша, глухим голосом:

– На аэродроме в Сталине противник сосредоточил большое количество самолетов… Сейчас, – он посмотрел на часы, – туда вылетел наш разведчик для уточнения данных. С получением от него подтверждающего радиосигнала – вам вылет. Зайдете в Половинкино, там к вам пристроится шестерка штурмовиков из другого полка. Истребителей, которые вас будут прикрывать, возьмете в Варваровке… На других аэродромах указания даны. – Генерал посмотрел на Холобаева: – Кто у вас сегодня ведущий?

– Капитан Елисеев, товарищ генерал…

– Ведущий – майор Зуб! – сказал Науменко, будто и не слышал произнесенную командиром фамилию другого летчика.

Мы даже вздрогнули от неожиданности.

Летчик, которому сразу же после утренней побудки объявили, что он в боевом расчете, исподволь готовит себя к выполнению боевой задачи. Он продумывает всевозможные варианты предстоящего полета, взвешивает, где его может подстерегать опасность и как ее избежать. И что бы он ни делал, его не покидает чувство напряженного ожидания. И эта постоянная собранность, как сжатая внутри пружина, помогает подавить предстартовое волнение, которое одинаково охватывает всех – и новичков и асов.

Зуб сегодня не был включен в боевой расчет – и вдруг генерал его назначает ведущим!..

Летчики уставились на Зуба, а он ничуть не изменился в лице, только выпрямил ослабленную в колене ногу и спокойно спросил генерала:

– Разрешите готовиться?

– Да, времени очень мало…

Зуб заспешил на КП, вслед за ним мы сбежали вниз по осыпавшимся ступенькам блиндажа, уселись вокруг стола. Разложили карты, дружно задымили. Наш ведущий, не выпуская изо рта прилипшую к губе цигарку, щурясь одним глазом от дыма, прикладывал к карте то масштабную линейку, то целлулоидный транспортир – продумывал маршрут. Наконец он назвал четыре пункта, мы их обвели кружками и соединили линиями. Маршрут полета выглядел, как сильно вытянутый с востока на запад ромб: одна вершина у Старобельска, противоположная – у Сталина. Записали под диктовку путевое время и компасные курсы. Общая продолжительность полета оказалась близкой к предельной. Зато мы обойдем стороной все пункты, прикрытые сильным огнем зенитной артиллерии, и аэродромы, где базируются истребители противника. И еще потому путь был так сильно удлинен, что заход Зуб наметил с запада, откуда противник меньше всего нас ждет.

– Ну как, казаки, с маршрутом все ясно?

– Все ясно, – ответили мы.

Николай Антонович начертил боевой порядок, показал каждому из нас место в строю. Я оказался в первом звене, справа от самолета ведущего. В воздухе буду его соседом.

Сидим в кабинах, ждем сигнала. Который уже раз взгляд скользит по приборной доске, а пальцы нащупывают многочисленные переключатели, краны и рычаги, проверяют правильность их положения. Мой механик Сережа Темнов давно все подготовил к полету и теперь топчется на центроплане рядом с кабиной и зачем-то усердно трет белой тряпкой и без того сияющее бронестекло фонаря.

Слева стоит самолет ведущего. Я вижу, как Зуб неподвижно сидит в кабине, откинувшись затылком на бронеспинку. Неужели и ему не дают покоя тревожные мысли? Нет, наверное, этот мастер штурмовок вражеских аэродромов так же спокоен, как и в тот момент, когда его неожиданно назначили ведущим группы. Может, и я напрасно волнуюсь? Прилетит в Сталино наш разведчик, а аэродром окажется опустевшим… Или вообще он не долетит туда. Науменко пошлет другого разведчика, и нам еще долго придется томиться в кабинах…

Эти мысли вмиг оборвались вместе с глухим хлопком – над КП с шипением взлетела зеленая ракета, медленно падая и догорая, вычертила крутую дымную дугу. Нам – взлет. В воздухе я быстро пристроился к ведущему – стало спокойнее на душе. Немного прошли по прямой в хорошем строю, и вот уже на консоль левого крыла наползает почти лишенная травяного покрова плешина. Разбегаются маленькие, словно игрушечные, штурмовики, оставляя за собой веера бурой пыли. Мы вслед за Зубом сделали над аэродромом соседей круг, группа другого полка оказалась у нас точно сзади: до чего же ловко ведущий ее подобрал, рассчитав маневр!

Легли на курс, головной самолет начал медленно снижаться, потянул всех нас к земле. Внизу отчетливо видны разбросанные на склонах балок чахлые кустарники. На пустынном железнодорожном разъезде мелькнула будка путевого обходчика – наш исходный пункт маршрута, обведенный на карте кружком. С этого момента начинается исчисление путевого времени до цели.

Мы неслись у самой земли, над бурьянами и оврагами. Я косил взгляд на ведущего. Боковую задвижку фонаря Зуб держал открытой, и мне был отчетливо виден резкий профиль его худощавого, обветренного лица. Кожаный шлем туго обтягивал голову, очки подняты на лоб. Вдоль щеки ослепительно белела полоска шелкового подшлемника, подчеркивая загар. Зуб сосредоточенно выполнял привычную для него работу: то наклонится к карте, то осмотрится вокруг, взглянет на ведомых. Кажется, что мы летим не на опасное задание, а на полигон. Лишь кургузые немецкие грузовики, промчавшиеся по дороге, напомнили о действительности: мы за линией фронта, здесь противник.

Ведущий посмотрел в мою сторону, поднял руку, сделал знак ладонью – словно поманил. По радио – ни слова, как договорились перед вылетом, чтобы не подслушал противник. Жест понятный – я сократил дистанцию. Зуб показал большой палец – хорошо!

Над перекрестком дорог самолет ведущего плавно накренился влево, меняя курс. Впереди на горизонте поплыли мрачные конуса похожих на египетские пирамиды терриконов, и низкое солнце теперь засветило в лицо. Зуб начал пристально вглядываться вперед, козырьком приставляя к глазам ладонь. Полет против солнца, когда впереди почти ничего не видно, показался долгим. Наконец еще разворот – и солнце начало уходить по правому борту к хвосту. Курс на восток – значит, скоро атака. Летим над черным перепаханным полем, я уже потерял точное представление о том, где мы и когда будет цель. Зуб снова повернул лицо, показал большой палец – решил приободрить. Через минуту он легонько качнул крыльями (это команда «внимание») и начал заметно уходить вперед. Я сдвинул вперед сектор газа, чтобы не отстать, остальные тоже увеличили скорость. Впереди показалась лесозащитная полоса, а за ней желтое здание. Окна его под крышей поблескивали в лучах низкого солнца, словно вспышки орудий. Самолет ведущего потянул всех на высоту. Я перевел взгляд на землю и оцепенел: вблизи желтого двухэтажного здания сгрудилось с полсотни двухмоторных бомбардировщиков; между ними стоят пузатые бензозаправщики с длинными шлангами, протянутыми к самолетам, мечутся люди. А с другого конца аэродрома, навстречу нам, разбегаются два «мессершмитта».

Самолет Зуба уже опустил нос, от него заструились дорожки нацеленных на землю трасс. Передний «мессер» резко крутнулся, запахав крылом по бетонной полосе, задний тут же наскочил на него, рубя кабину вращающимся винтом…

Все это произошло в какой-то миг, когда у меня еще не прошло оцепенение. Нос моего штурмовика тоже оказался направленным вниз, на группу бомбардировщиков. Я припал к прицелу, навел вздрагивавшее перекрестье на первый попавшийся самолет со стоящим рядом заправщиком, надавил на гашетки – сорвались «эрэсы», побежали трассы, и внизу рвануло огнем: бомбардировщик пополз юзом в сторону, странно присел, подняв одно крыло.

Почувствовав силу своего оружия, я продолжал строчить длинными очередями, полосуя скопище стоящих впритык друг к другу бомбардировщиков и стараясь в оставшиеся до сближения с землей секунды выпустить как можно больше снарядов.

Высота потеряна, бомбы сброшены. Выровнял самолет так низко, что отчетливо увидел огромные черные кресты с белой окантовкой, пробоины на крыльях и в фюзеляжах вражеских самолетов.

А где же ведущий? Я зашарил глазами – впереди и выше в разрывах зенитных снарядов размашисто плыл с переменными кренами штурмовик. Самолет Зуба я сразу узнал по почерку – так он летел со мной в Морозовскую – и тут же услышал его высокий, но спокойный голос:

– Повторная атака, повторная атака…

Мы потянулись за ним на высоту, в забрызганное лохмами черного дыма небо. Бьют зенитки, внизу рвутся бомбы, полыхают самолеты, а штурмовики, сделав круг, снова один за другим опустили носы, лихорадочно отплевываясь острыми языками пламени, мелькавшими у концов пушечных и пулеметных стволов. И снова, как и при первой атаке, не осталось места для какой-либо другой мысли, кроме одной – тоненькой, как кончик ниточки, нацеленной в ушко швейной иглы: «Попасть, попасть…».

– Сбор, сбор… – слышится голос ведущего, и снова виден впереди размашисто маневрирующий самолет. Ведомые, растянувшиеся во время атаки, быстро сблизились с вожаком и идут вслед за ним вниз, к самой земле.

Ровно работает мотор, тихо потрескивает в шлемофонах. Зуб молчит. Отодвинул боковую задвижку фонаря. Опять хорошо виден его спокойный профиль с белой полоской шелкового подшлемника на темной щеке. Он снова то поглядывает на карту, то бросает взгляд на своих ведомых. И так хочется, чтобы он еще раз показал большой палец…

С задания вернулись все. Генерал Науменко выслушал доклад Зуба, стал ждать донесения разведчика-контролера, посланного за нами для проверки результатов штурмовки.

Вот оно и донесение: более двадцати сожженных бомбардировщиков да еще два «мессершмитта», которых Зуб успел подсечь на взлете.

После обеда Зуб отозвал в сторонку своих ведомых.

– Пойдемте на травке полежим, – сказал он. Мы расположились поудобнее, закурили.

– Давайте восстанавливать в памяти, что заметили по маршруту. Ты запомнил, – обратился он к Артемову, – как над кукурузным полем пролетали?

– Запомнил, конечно…

– А что там было приметного?

– Да вроде бы ничего особенного… Большое кукурузное поле зеленое…

– А людей там не заметил?

– Женщины платками махали, – подсказал Ворожбиев.

– Правильно, махали, – одобрительно сказал Зуб. – А сколько их там было?

– С десяток, наверное… – ответил Ворожбиев. Не один Ворожбиев заметил этих женщин, видел их и я, но посчитать не успел.

– Их было семь, – сказал ведущий. – А грузовики, что на дороге попались, видели?

– Видели, видели, – ответили наперебой.

– Сколько их было, и куда они следовали?

У нас опять заминка: в подсчете машин расхождения были небольшие, а вот дорогу, по которой они ехали, не каждый указал на карте правильно. В Донбассе много дорог, их легко перепутать. Один сказал – на Дебальцево, другой – на Горловку…

– Надо научиться фотографировать глазами, – заключил тогда ведущий.

Для того чтобы лучше запоминать детали, Николай Антонович придумал «игру в предметы».

– Желающие играть – ко мне, – объявлял он на досуге. Мы группировались на одном краю стола, а Зуб на противоположном выкладывал из карманов зажигалку, расческу, перочинный нож, папиросы, карандаш… Несколько секунд мы смотрели на разложенные предметы и по команде отворачивали головы. Потом начиналось самое интересное – отгадывание.

Поначалу мы путались, а со временем стали более наблюдательными и ответы так и сыпались:

– Нож не на том месте, он лежал рядом с карандашом!

– Папироса теперь повернута к нам мундштуком!

– Исчезла расческа!

Веселая и полезная это была игра – она давала нам разрядку и тренировала зрительную память.

…Зуб не любил лихачества в воздухе. Он исключал из полетов все, что было рассчитано на внешний эффект и лишено тактической целесообразности. У него все было подчинено лишь одной задаче – при минимальных средствах добиться максимального результата штурмовки. Он был противником громоздких боевых порядков, сложных перестроений в воздухе и как ведущий строил маневр, думая о тех, кто идет с ним рядом и позади. Поэтому ему удавалось внезапно вывести самолеты на цель с наивыгоднейшего направления, а после атаки быстро собрать группу в четкий строй. И уж истребителям противника не доводилось поживиться легкой добычей – отставшими одиночками, за которыми они охотились специально.