Текст книги "Вторая Государственная дума. Политическая конфронтация с властью. 20 февраля – 2 июня 1907 г."

Этими словами Государь вызывал его на политический разговор, давал ему возможность высказать все, что тогда было полезно сказать, чтобы дать понятие о лояльном настроении, но и законных желаниях Думы. Этой возможности Головин не использовал. По главному вопросу о возможности создания работоспособного центра, от чего зависела вся будущность Думы, он опять указал, как на достаточное доказательство этого, на избрание председателя Думы. По поводу «дружной работы с правительством» заметил уклончиво, что с законопроектами еще не ознакомился, но опасается, что взгляды правительства и Думы будут различны (!). После этого они стали говорить о другом, не касавшемся Думы. И на другой день Государь писал своей матери: «Головин – председатель, представился мне на другой день открытия. Общее впечатление мое, что он «nullite complete»[40]40
  Полное ничтожество (фр.).


[Закрыть].

Это может быть слишком поспешно и строго, но нельзя не сказать, что ответ Головина был, по собственному его выражению, уж слишком «уклончив». Он «ничего не сказал». То, что после нескольких бессодержательных фраз они перешли на «предметы, не касавшиеся Думы», было характерно. Не стоило разговаривать, если разговаривать так. Для разговора было достаточно материала, чтобы не говорить о «другом». Государь вообще умел слушать и не требовал угодливых слов. Они уже ему надоели. Несмотря на все его недостатки как Государя, это было его хорошей стороной. Впечатление, которое когда-то на него своей петергофской речью произвел С.Н. Трубецкой и которого он никогда не забыл, – наглядное тому доказательство. Головину надо было продолжить эту традицию, а не предпочитать молчаливое уклонение. Что у него на это не хватило таланта – весьма вероятно. Трубецкой был человек исключительный. Головин заурядный. Но он и не пробовал. Его первый визит к Государю поэтому вышел простою формальностью. Разгадка этого в настроении того думского большинства, которое окрестило себя «оппозицией». Это признал сам Головин, объясняя, что «поездки его к Государю вызвали недовольство со стороны левой части Думы», что «левые сочли бы это за заискиванье перед властью, унижавшее председателя Думы». Он в этом был прав. Но Головин был председателем всей Думы, а не одних только левых. Кадетская же тактика старалась соединять несоединимое, сочетать противоположные «пафосы», и Головин по их обычаю остался сидеть между двух стульев.

* * *

Выборы остальных членов Президиума и Секретариата, состоявшиеся в заседаниях 23 и 24 февраля, продолжали происходить при том же исключительно левом большинстве. Но искусственность его сразу начала обнаруживаться.

Партии, входящие в его состав, не оспаривали кадетской гегемонии в Президиуме; кадеты получили главные посты, т. е. председателя и секретаря. Вообще признавалось желательным, чтобы секретарь был той же партии, что председатель; а личность секретаря Челнокова, долголетнего члена Губернской управы, гласного городской думы в Москве, человека исключительно «делового», делала этот выбор очень удачным. При баллотировке шарами он получил больше голосов (379), чем Головин (356).

Но кадеты претендовали и на 3-е место, товарища председателя. Они понимали, что как техник Головин будет слаб. Для управления заседаниями они хотели дать ему в помощники Н.В. Тесленко, имевшего заслуженную репутацию отличного председателя. Недаром хотя он был не земцем, а только адвокатом, именно он председательствовал на учредительном съезде кадетов в октябре 1905 года и свое дело отлично провел. Всю трудную работу председательствования кадеты хотели возложить на него, оставив за Головиным «председательство» и «сношения» со сферами. От такого разделения труда дело могло только выиграть. Но этот план был неожиданно сорван.

Я был один в нашем клубе, когда туда явилась официальная делегация с. – демократической фракции, в лице Джапаридзе и Церетелли, чтобы заявить, что, не возражая против предоставления кадетам места товарища председателя, фракция имеет отвод против Тесленко. Причина была такова.

При выборах в 1-ю Думу все городские выборщики по Москве принадлежали к кадетам. Но в избирательное собрание по закону входили еще представители рабочей курии, фактически все социал-демократы. Социал-демократы по городу своих кандидатов не выставляли, но, когда фабричные выборщики сошлись с городскими выборщиками в общем собрании для выборов четырех депутатов от города, подавляющее кадетское большинство сочло справедливым предоставить одно место рабочим, пожертвовав для этого одним из своих кандидатов. Вместо кн. П.Д. Долгорукова был выбран рабочий с.-д. Савельев. Но теперь обстоятельства переменились. Социалистические партии выставили по городу общих кандидатов левого блока против кадетов. Однако выбраны по Москве, против блока, были только кадеты. Несмотря на это, социал-демократы опять потребовали у кадетов уступки рабочим и не одного, а уже двух мест. В этой претензии кадеты им отказали. От Москвы были выбраны: Долгоруков, Кизеветтер, Тесленко и я. Соц. – демократы это припомнили и не хотели голосовать за Тесленко, который занимал депутатское место, якобы принадлежавшее им.

Отвод был несправедлив. Решение не уступать места соц. – демократам принадлежало партийным органам, а не лично Тесленко. Оно не помешало с. – демократической фракции принять кандидатуру Головина и Челнокова. Отвод их против Тесленко имел вид произвола. Он многих задел; явилось поэтому желание настоять на своем. Стали подсчитывать, нельзя ли обойтись без голосов с. – демократов. Но другие партии левого большинства с соц. – демократами разрывать не хотели. Они нас предупредили об этом. Мне было поручено позондировать почву у правых; можно ли рассчитывать на их голоса против социал-демократов? У меня среди правых было несколько личных друзей, с которыми я мог говорить. Результат был отрицательный.

Правые были готовы голосовать за Тесленко, если выставить общих кандидатов по соглашению с ними; но тогда они требовали одно место и себе. Это было справедливо, но левые не пошли бы на это; и, конечно, на одно место в президиуме и они сами несомненное право имели, которого при такой комбинации на долю их не осталось бы. Кадетам пришлось уступить; они сняли кандидатуру Тесленко, не заменяя его другим своим кандидатом. На места обоих товарищей председателя были предложены трудовики Познанский и Березин. Дело от этого проиграло; оба кандидата как председатели оказались очень плохи.

Соглашение с правыми не состоялось, и по примеру первого дня они стали на все должности выставлять своих кандидатов. На пост товарищей председателя предлагали М. Капустина и Рейна. На одно место они право имели; это было логичнее, чем отдать оба места трудовикам. М. Капустин был вполне приемлем для Думы. Старый профессор и земец, по профессии доктор, он имел репутацию левого октябриста; в междудумье публично отделился от А.П. Гучкова по вопросу о военно-полевых судах. Несмотря на личную мягкость, был непоколебим в убеждениях. В 3-й Думе один, вопреки постановлению фракции, говорил в пользу кредитов на флот. Во 2-й Думе мало отличался от правых кадетов. Провести его в товарищи председателя было бы столь же разумно, сколь справедливо. Но при агрессивном настроении левого сектора о таком соглашении нельзя было и думать. Кандидатуры правых были провалены. Капустин получил 107 белых шаров, что показало, что число правых еще несколько возросло.

* * *

Но на очередь стал более острый вопрос о товарищах секретаря. Более острым он был потому, что число их не определялось законом, а зависело от постановления Думы. При отвержении кандидата в товарищи председателя можно еще было ссылаться на предпочтительность другого, более подходящего кандидата. При товарищах секретаря такой довод уже не годился. От самой Думы зависело, чтобы удовлетворить справедливость, создать для представителя меньшинства лишнее место. В 1-й Думе было избрано 5 товарищей секретаря; опираясь на такой прецедент, «объединенная оппозиция» 2-й Думы определила выбирать то же число и распределила все 5 мест между собой. Можно было и их всех провести и создать шестое место для меньшинства. Мои переговоры о товарище председателя сделали меня посредником в дальнейших сношениях с правыми об этом вопросе. Я убедился, что они на избрании своего кандидата очень настаивали и возмущались, что в этом могло быть сомнение. Дело было не в одной справедливости. Только через своего представителя правые могли быть в курсе того, что происходило в президиуме. Стахович рассказывал мне, как в 1-й Думе тогдашняя «оппозиция» одна не получила заблаговременно текста декларации 13 мая (которую большинство заблаговременно знало) только оттого, что в президиуме она своего представителя не имела. Но тогда их было всего 11 человек; теперь у них около 100 голосов; прилично ли их рассматривать, как quantite negligeable?[41]41
  Ничтожно малое число (фр.).


[Закрыть] Если, говорил он, им не дадут в президиуме даже место шестого товарища секретаря, это будет означать, что их хотят поставить вне Думы. Тогда пусть кадеты на их голоса уже больше ни в чем не рассчитывают.

Такие неосуществленные угрозы были вызваны раздражением. Но оно законно; и когда правые сообщили, что будут проводить в товарищи секретаря левого октябриста кн. А. Куракина, я стал среди кадетов эту кандидатуру поддерживать. В этом они со мной согласились. Но левые партии об этом не хотели и слышать. Так в этом вопросе впервые кадеты разошлись с «оппозицией».

Вопрос приобрел этим принципиальную важность, которая видна даже сквозь лаконизм стенограммы.

Когда дело дошло до избрания товарищей секретаря, я предложил без мотивов выборы «отложить на завтрашний день». Журналисты потом острили над тем, каково было мое первое «выступление в Думе». Но за ним скрывалось нечто серьезное. Не только журналисты, но и не все депутаты были в курсе вопроса. Справа не понимали, что это предложение было сделано в их интересах, что за ним стояли долгие закулисные переговоры; они стали настаивать, чтобы, по крайней мере, число товарищей, подлежащих избранию, было установлено тотчас же (Крупенский, Крушеван, Иващенко). Крушеван иронически говорил, что «нет смысла откладывать; выборы до сих пор показали, что они ведутся одной группой, и потому в соглашении никакой надобности нет». При голосовании выборы были отложены; в этом мы победили, но победа не привела ни к чему. Попытки убедить левые группы принять и выставить сообща шестого кандидата и от правого сектора, Куракина, – не удались. «Объединенная оппозиция» по-прежнему выставила только пять своих кандидатов, c.-д., с.-р., трудовиков, н.-с. и к.-д., и отвергла Куракина. Кадеты решили тогда отделить вопрос о Куракине от вопроса о числе товарищей секретаря. Я по их поручению опять на другой день предложил, не определяя числа этих товарищей, признать избранными всех, кто получит абсолютное большинство голосов. Это предложение, которое за Куракиным оставляло все-таки шанс, должно было обсуждаться публично; противникам его кандидатуры пришлось, наконец, публично открыть свои карты и изложить мотивы отказа. Они не постеснялись. Озоль (с.-д.) находил, что в Думе должно быть некоторое определенное большинство. Посторонних большинству «наблюдателей в секретариате не нужно». С.-д. Махмудов заявил: «Правые просят об увеличении числа в надежде провести своего. Обращаюсь к вам как к представителям народа, а не как к ставленникам Столыпина. Если мы с первых же дней укажем правым партиям и т. д. (Смех, шум, крики.)». С.-д. Алексинский издевался над теми, кто «пытается ввести в выборы какой-то принцип равномерности и справедливости». Демьянов, н. с., адвокат, разразился такой тирадой: «В качестве члена оппозиционной группы, я считаю, что было бы совершенно несправедливо, если бы в число товарищей секретарей оппозиционные группы выбирали представителей тех партий, которые поддерживают настоящее правительство». Внесенное мной предложение защищали кадеты: Булгаков, Кизеветтер, Гессен. Против него справа говорил Пуришкевич «по совершенно иным основаниям». «Состав высших чинов президиума, – находил он, – определяют представители конституционно-демократической и крайних партий, и нам, представителям правых партий, по моему крайнему разумению, не пристало и негоже при таких условиях занимать служебные в Думе места».

Такой нетерпимой оказалась атмосфера собрания. При открытом голосовании мое предложение было принято; число секретарей решено было заранее не определять; дорога Куракину была этим открыта. Но на закрытом избрании шарами левое большинство взяло реванш. Куракин получил 181 белый шар и 277 черных и был забаллотирован. Товарищи секретаря, намеченные «объединенной оппозицией», получили все около 350 белых и 100 черных. Часть оппозиции – конечно, кадеты – голосовала за Куракина, но других за собой не увлекла.

* * *

Избранием товарищей секретаря закончилась организация Думы. По прецеденту 1-й Государственной думы раньше, чем приступать к нормальной работе, она должна была проверить правильность выборов половины состава ее, разделившись по жребию на отделы. Головин предложил Думе «временно принять к руководству Наказ 1-й Думы». Согласно ему, Дума разделена была на отделы и проверка полномочий отложена на 2 марта. Столыпин сообщил председателю, что при самом начале думских работ желает прочесть декларацию. Он устанавливал этим порядок, которого держались с тех пор постоянно: все Думы начинались с прочтения правительством декларации. Но сделать это 2 марта, как было предложено, не удалось. В ночь на 2 марта произошел знаменитый обвал потолка в зале думских общих собраний.

Депутаты все-таки собрались; им отвели временное и очень неудобное помещение, не в большом, так называемом Екатерининском зале, а в первой комнате после передней. Там поставили ряд венских стульев и пюпитр для ораторов. Мест хватило не всем. Вести работу в такой обстановке было нельзя. Да было и не до нее. Все ходили смотреть на разгромленный зал заседаний. Если бы это случилось несколькими часами позднее, немногие бы остались в живых. Не обошлось без ядовитых стрел по адресу власти. «Я нисколько не удивился, – инсинуировал с.-д. Алексинский, – известию о том, что обвалился потолок над тем местом, где должны были заседать народные представители. Я уверен, что потолки крепче всего в министерствах, в Департаменте полиции и в других учреждениях». Со стороны этого оратора это было сомнительного вкуса риторическим оборотом. Неожиданнее было заявление старого перводумца, кадета Долженкова. Он рассказал, что при приеме зала заседаний 1-й Думой строительная комиссия не скрывала, что потолок в зале был ненадежен и мог провалиться. На поправку его были ассигнованы немалые деньги:

«Но на состояние потолков именно в той части здания, которая составляет центр всего, решительно не было обращено внимания. Может быть, это входило в расчет, я не знаю, но тогда этот расчет жесток… Случилось это… (Шум справа, крики… Председатель делает замечание оратору.) Я, господа, извиняюсь в том, что зашел несколько далеко…

Голос (справа). Осторожнее…»

За власть вступились правые; произошла маленькая репетиция того, что постоянно бывало потом. Каждый показал свой будущий сталь.

Прежде всего, как всегда топорно и неуклюже, высказался Крупенский:

«…Не желая поднимать грязных инсинуаций, бросаемых на безвинных…

Голоса. Довольно. К порядку…

Председатель. Позвольте…

Крупенский (Бессарабская губ.). Мы, несомненно, найдем подходящий зал, найти его очень легко. Русский народ будет нас слышать. Там мы не будем делать намеков, а будем работать. (Аплодисменты справа, шиканье слева.).

Потом выступал Шульгин с своей сдержанной и язвительной манерой:

«Мне кажется, господа, мы здесь не суд присяжных, не суд какой бы то ни было другой, даже не суд студенческий. Поэтому я предлагал бы оставить всякие суждения о совершившемся факте. Несомненно, виновные найдутся, и эти виновные будут наказаны в законном порядке…»

После этих нескольких безвредных «салютов шпагами» здравый смысл одержал все-таки верх; заседание было прекращено и отложено до приискания нового помещения. Оно и состоялось 6 марта в Дворянском собрании.

Глава VIII
Правительственная декларация

Заседание 6 марта не могло не быть большим парламентским днем. Оно было первой встречей представительства с тем министерством, которое распустило 1-ю Думу и 8 месяцев бесконтрольно страной управляло. Декларация, на прочтении которой сам Столыпин настаивал, чего он мог и не делать, давала повод с ним объясниться. Этого объяснения в передовых кругах все с нетерпением ждали. Но оно вышло совсем не похожим на то, на что можно было надеяться.

Этот день невольно наводил на сравнение с 13 мая, т. е. с днем горемыкинской декларации перед 1-й Государственной думой. Тогда общественность торжествовала, как будто «одержала победу». Нельзя серьезно говорить о «победе», когда не было боя[42]42
  См. мою книгу «Первая Дума», глава VII.


[Закрыть]. Но все же правительство, которое тогда явилось дать Думе урок, вернуть ее на конституционные рельсы, из того заседания вышло «умаленным». На нападки Думы, даже несправедливые, оно не сумело ответить; за Думой осталось последнее слово.

6 марта во 2-й Думе не вышло наоборот. Декларация Столыпина не предполагала быть боевой. Она соответствовала его желанию считаться с настроением Думы и этим даже вызвала неудовольствие правого лагеря. Лев Тихомиров писал в своем дневнике: «Столыпин, наконец, исполнил свою мечту, прочитал министерскую декларацию. Предлагаемые им законы все в шаблонно-либеральном духе и сверх того прямое заявление, что правительство будет вести реформы в смысле приближения к строю европейских «правовых» государств. Ну, скатертью дорога[43]43
  Красный архив. Т. 61. Воспоминания Л. Тихомирова.


[Закрыть]. Но если Тихомиров был недоволен, то власть и ее сторонники могли все-таки ликовать; личный успех Столыпина достиг своего апогея. Защитники Думы были смущены и сконфужены. Казалось, что на этот раз Дума перед правительством спасовала.

Этот исход не был случайностью; он был обусловлен решением, которое было еще до заседания принято: уклониться от боя и ограничиться «простою» формулой перехода. Это постановление состоялось, когда не знали содержания декларации, и, следовательно, ни в какой связи с ней не стояло.

Инициатива его принадлежала кадетам. Милюков признал это 28 марта, в отчете о месячной работе Гос. думы, т. е. тогда, когда этой инициативой уже было трудно гордиться. «Партия народной свободы, – говорил он тогда, – нашла выход в предложении встретить появление министров молчанием. Насколько это предложение соответствовало общему политическому положению, можно увидеть из того, что после колебаний, к предложению партии народной свободы присоединились партии, которые уже никак невозможно заподозрить в политическом оппортунизме, в том числе соц. – революционеры и трудовики, а в последний момент и долго колебавшиеся народные социалисты». Так говорил Милюков. Я мог бы добавить, что решение принадлежало не столько кадетам, сколько их вожакам. Новички подчинились скрепя сердце, без энтузиазма, т. к. были уверены, что их избиратели их молчания не поймут и не одобрят. Но наибольшим авторитетом во фракции пользовались члены Центрального комитета и распущенной Думы; они и решили вопрос.

Самое решение было пережитком перводумских настроений, которые старались приспособить к новым условиям. Оно объясняется этими настроениями. В передовой статье 2 марта, т. е. еще до декларации, Милюков объяснял, и в этом остался верен себе, что работа Думы со Столыпиным невозможна и что Столыпин должен будет уйти. Он не изменил и своего прежнего взгляда, будто конституции нет без парламентаризма, будто «вотум недоверия, по строго конституционным обычаям, непременно влечет за собою или отставку министерства, или роспуск палаты» («Речь», 28 февраля). Он закрыл глаза на то, что бывают непарламентские конституции, где такой альтернативы не существует, что такой «вотум недоверия» может быть бессодержательным жестом, который по недоразумению выдают за «победу», как это было сделано той же «Речью» в предыдущем году. Повторения прошлогодней «победы» он больше не добивался; и ему было ясно, что по соотношению сил она теперь приведет к немедленному роспуску Думы. Чтобы не спустить прежнего знамени, не дать повода думать, что 2-я Дума настроена более миролюбиво, чем была 1-я, но и не погубить ее сразу, кадетский лидер рекомендовал безопасный исход: промолчать. Он его объяснял лестным для Думы образом в передовице, напечатанной в день декларации; по его словам, молчание должно означать: «Дума вас знать не хочет; кто вы такие, собирающиеся с ней совместно работать, это мы скоро покажем, и покажем не тогда и не так, как вы хотите, а как захотим мы сами». Такими громкими фразами склонили к молчанию кадетскую думскую фракцию. «Боя не принимать, – с гордостью говорил в ее заседаниях Милюков, – мы подчиним врага своей воле и т. п.». Это казалось применением старой тактики к новым условиям.

Это хитроумное решение было, однако, последовательно. Если допускать непременно только левое большинство и настаивать на единодушии, то должно было бы политику правительства разгромить, выразить ему недоверие и требовать его удаления. Только это могло быть принято всей «объединенной оппозицией». Но все понимали, к чему это теперь приведет. Кадеты преждевременного конца Думы желать не могли. Но были другие партии левого блока, которые не верили в конституцию и от веры в непосредственную «победу народа» не отказались. При таком разногласии нельзя было всем договаривать все до конца. Это понимал Милюков, когда рекомендовал лучше «молчать». «Прения, раз начатые, – писал он 28 февраля, – могут затянуться до бесконечности; результатом их явится или мотивированный переход к очередным делам, который неизбежно, какая бы ни была мотивировка, сведется к тому же вотуму недоверия, или простой переход «без всякой мотивировки», который уже не будет соответствовать характеру прений». К этой тактике молчания после 7 дней печатных и устных дискуссий лидеры и привели большинство Гос. думы.

Трудно судить, оправдала ли бы себя эта тактика, если бы на ней объединилась вся левая часть Гос. думы. Но можно сказать с достоверностью, что ее смысл оказался погублен, когда единодушие было нарушено соц. – демократами и они решили, хотя бы одни, выступить против Столыпина.

Перейду к самому заседанию.

Оно началось в Дворянском собрании быстрою проверкой полномочий, которая продолжалась от одиннадцати до половины второго. Когда полномочия 258 депутатов были проверены, Дума объявила себя «конституированной» и после часового перерыва Столыпин прочел декларацию.

В ней не было ни единого слова, которое могло бы Думу задеть; она говорила не о «прошлом», а только о предстоящей правительству с Думой работе. Все, что могло разделять правительство с Думой, было благоразумно оставлено вне декларации[44]44
  В своем докладе 28 марта Милюков признавал: «…ни один европеец не понял бы, каким образом после такой декларации мог бы последовать вотум недоверия». (Год борьбы. С. 197.)


[Закрыть].

Декларация возвещала внесение громадной массы законов, причем все то, что она в этих законах отмечала и подчеркивала, могло вызвать только сочувствие Думы. Ни о необходимости борьбы с Революцией, ни о невозможности сейчас, во время смуты, переходить к установлению правового порядка в декларации не было ни единого слова, в отличие от той декларации в 3-й Думе, о которой я упоминал в 3-й главе этой книги.

Декларация не только перечисляла законы, попутно подчеркивая их либеральный характер, она постаралась их связать одной руководящей мыслью. Эта мысль изложена так:

«Мысль эта – создать те материальные нормы, в которые должны воплотиться новые правоотношения, вытекающие из всех реформ последнего времени. Преобразованное по воле Монарха отечество наше должно превратиться в государство правовое, так как, пока писаный закон не определит обязанностей и не оградит прав отдельных русских подданных, права эти и обязанности будут находиться в зависимости от толкования и воли отдельных лиц, т. е. не будут прочно установлены.

Правовые нормы должны покоиться на точном, ясно выраженном законе еще и потому, что иначе жизнь будет постоянно порождать столкновения между новыми основаниями общественности и государственности, получившими одобрение Монарха, и старыми установлениями и законами, находящимися с ними в противоречии».

В этих словах изложен тот смысл, который придавал сам Столыпин понятою «правового порядка». Он не в том только, чтобы писаным законом определить все «права человека» и этим дать возможность защищать их от нарушения. Эту цель ставил себе еще «Свод законов» Сперанского. Главной задачей Столыпина было привести это права в соответствие с «новыми основаниями общественности и государственности», которые были возвещены Манифестом, но не облечены в нормы конкретных законов, почему и явились источником «столкновений» и «нареканий» с обеих сторон. Государство в тот момент преобразовывалось. Как выражалась декларация, «страна находилась тогда в периоде перестройки, а следовательно, и брожения», и декларация объясняла, в каком направлении шла перестройка, в чем состояли эти новые основания государственности. Они носили либеральный характер и соответствовали Манифесту.

Прежде всего, они были в закреплении личных «прав» человека, т. е. политических «свобод» и неприкосновенности личности. «Правительство, – говорит декларация, – сочло своим долгом выработать законодательные нормы для тех основ права, возвещенных Манифестом 17 октября, которые еще законом не установлены». Любопытно, что декларация упоминала при этом об отмене связанных исключительно с исповеданием ограничений, что, в сущности, предрешало еврейское равноправие. Она обещала «обычное для всех правовых государств обеспечение неприкосновенности личности, причем личное задержание, обыски, вскрытие корреспонденции обусловилось постановлением соответствующей судебной инстанции, на которую возлагалась и проверка в течение суток оснований законности ареста, последовавшего по распоряжению полиции» и т. д.

В связи с произведенной Основными законами реформой центрального государственного управления на началах «законности» и привлечения «общественных сил», предполагалось перестроить и местную жизнь на этих же новых началах, в области самоуправления, управления и полиции; для этого вносились законы об увеличении компетенции местного самоуправления, о его распространении на новые территории, о создании мелкой земской единицы, поселкового управления, и о расширении избирательных прав, которые будут основаны уже не на земельном, а на налоговом цензе; подчеркивалось, что «администрация впредь будет следить только за законностью действий самоуправления».

В области юстиции возвещалось восстановление выборного мирового суда, упразднение земских начальников, сосредоточение всех кассационных функций в Сенате и осуществление целого ряда новелл, которые «при сохранении незыблемыми основных начал Судебных уставов Александра II оправдывались указаниями практики или же отвечали некоторым, получившим за последнее время преобладание в науке и уже принятым законодательством многих государств Европы воззрениям»; таковы: допущение защиты на предварительном следствии, условное осуждение, досрочное освобождение и т. д. Программа соответствовала давнишним желаниям нашей общественности.

Не буду перечислять всех возвещенных реформ в области народного обучения, рабочего вопроса, налогового обложения и т. д. Их было очень много. Особо подчеркну социальные меры, принятые в интересах крестьян и направленные к двум целям: к увеличению площади крестьянского землевладения и к упорядочению этого землевладения, т. е. к землеустройству. Для первой цели «в распоряжении правительства имеется около 11 миллионов десятин, поступавших по Указам 12 и 27 августа 1906 года и купленных по закону 3 ноября 1905 года, которые правительство предполагает продавать земледельцам по льготным, соответствующим ценности покупаемого и платежным способностям приобретателей, ценам». Для второй – изданный по 87-й ст. закон, облегчающий переход к подворному и хуторному владению, причем «устранялось всякое насилие в этом деле и отменялись меры насильственного прикрепления к общине, закрепления личности, несовместимые с понятием и свободы человека, и человеческого труда».

Таково, в самых общих чертах, содержание декларации, которая в сжатом своем изложении занимает 14 столбцов стенографического отчета. Она кончалась такими словами:

«Изложив перед Государственной думою программу законодательных предположений правительства, я бы не выполнил своей задачи, если бы не выразил уверенности, что лишь обдуманное и твердое проведение в жизнь высшими законодательными учреждениями новых начал государственного строя поведет к успокоению и возрождению великой нашей Родины. Правительство готово в этом направлении приложить величайшие усилия: его труд, добрая воля, накопленный опыт предоставляются в распоряжение Государственной думы, которая встретит в качестве сотрудника правительство, сознающее свой долг хранить исторические заветы России и восстановить в ней порядок и спокойствие, т. е. правительство стойкое и чисто русское, каковым должно быть и будет правительство Его Величества. (Бурные аплодисменты справа.)»

А.А. Лопухин позднее мне говорил, будто за эту свою декларацию Столыпин ждал восторженного приема от Думы. Если бы это было правдой, то это только лишний раз доказало бы непонимание им психологии нашей общественности. Я склонен думать, что он все же предвидел, что на него будут нападки, понимал, куда они будут направлены, и к ответу на них приготовился. Но эти его уязвимые места остались вне «декларации». Сама по себе она не давала материала для критики с левых скамей; разногласия с ней, насколько они были, было действительно разумнее высказать при обсуждении законопроектов. Удивительнее были «бурные аплодисменты», которые либеральная декларация вызвала на правых скамьях. Причиной их была, конечно, не программа правительства, а само это правительство, которое распустило 1-ю Думу и не сделало уступок Революции. За это справа ему и аплодировали.

Когда смолкли рукоплескания правых, на трибуну взошел с.-д. Церетелли. Это был его дебют в Думе. Вместе со Столыпиным он оказался героем этого дня; на другой же день он стал «знаменитостью». Справедливость ему отдали даже враги. Церетелли всегда хороший оратор; он ясен, находчив, немногословен и содержателен. Но главная его сила была в «убежденности», которую все инстинктивно чувствовали. Перед Думой встал человек искренней политической веры, ничего не боявшийся; это возбуждало общее к нему уважение.